***

Сегодня тридцать первое декабря 2024

Число 45 умножить на 45 равно 2025
Число 45 в квадрате равно 2025
Квадратный корень из 2025 равен 45

Настоящий Новый Год -
Будущий трёхтысячный,
Но не этот - год-урод,
Четверть плюс двухтысячный.

Четверть века? Ну, маразм!
Ну и дрянь военная,
Планетарный лже-оргазм!
Где же ты, Вселенная?

Кто - Вселенную в квадрат
Возведёт - Эйнштейновски,
Кто - поставит шах и мат?
Хоть - криволинейновски!

Но - квадратный корень взять -
Сорок пять - эх, строгий я -
Из две тыщи двадцать пять.
Ну, нумерология?

Ты не была в Париже - предисловие

ТЫ НЕ БЫЛА В ПАРИЖЕ

Концептуальная Феерия

Это утопия и антиутопия одновременно, это фантастическая романтика о том, что не имеет права на существование планета, цивилизация, где умный, скромный, добрый человек страдает от одиночества, где существует социальная несправедливость, где властвует бездумная, безумная Америка, где разрушен Советский Союз. Такую планету должны завоевать разумные инопланетяне и наказать земных преступников, и устроить на Земле справедливое общество, где не будет никакого неравенства.

© Издательство КМЦ «Поэзия»,
оформление, 2020

Если мало кто меня заметит – хорошо; чем меньше круг понимающих, тем я сам себе дороже…
Франческо Петрарка
Из "Писем о делах повседневных"

Никакой любви нет – это выдумка всё и враньё…
Автор

В соответствии с решением экономического совещания 17-ти наиболее развитых стран, проходившего в Багдаде, поставки гуманитарной помощи в Англию могут быть возобновлены лишь после выдачи ею международному трибуналу пре-мьер-министра Дейтона Эллингтона, министра обороны Дж. Маккартни и других военных преступников…
«Известия», 21 августа 2091г.

При штурме отрядом спецназовцев самолёта рейса Магадан – Буэнос-Айрес, захваченного боевиками ультрарадикальной группировки бжезинцев в от-вет на ликвидацию войсками генерала Савельева в Техасе и Нью-Йорке их банд, не пострадал никто из членов экипажа и пассажиров, за исключением неизвестной девушки, убитой террористами …
Телекомпания НТВ, 4 октября 2093г.

Да нет же, она не погибла,
Она не могла умереть,
Я знаю, она попросила
Помочь ей, вот только б успеть.

И я на кошмарной планете
Искал её, где только мог.
Оборванным гарвардским детям
Бросал я последний кусок.

То в Бельгии, то в Аризоне
Я видел, как рвались дома
И танки ползли, как бизоны,
В пустые входя города.

Пылали отели Парижа,
Летели фугасы с небес.
Зачем их удары я слышал
И вместе с тобой не исчез?

Зачем наблюдал я всё это?
Но звёзды горели во мгле
Твоим непогашенным светом,
И я приближался к тебе.

Я мстил за тебя, дорогая,
Забыв про покой и про страх.
Я так их крошил, негодяев,
Что небо темнело в глазах.

Я целился в бак «мерседеса»,
Я был в оклахомском плену.
Я брёл по сожжённому лесу
И думал – уже не дойду.

«Самсунг» грохотал где-то рядом,
Но шёпот я вдруг различил
Сквозь взрывы ковбойских снарядов
И мат МВФных громил.

Так значит, пришла ты, минута,
Вернувшая счастье моё.
Один только выстрел – и рухнул
Техасец, терзавший её.

И лопнули в злобе бессильной
Все войны, все деньги тотчас.
Их нет. Мы одни в этом мире.
«Спасибо, что ты меня спас».

Пусть даже мы через мгновенье
Сгорим, как в огне мотыльки,
И станем невидимой тенью –
Сейчас мы на свете одни.

И ты улыбнулась печально,
И ты меня так обняла…
Девчонка по имени Тайна,
Я знал, что увижу тебя.

Это стихотворение я начал писать в 1998 году, в 2000-е годы я его дополнил. Это как бы предисловие к роману, а может быть, и нет. А роман "Ты не была в Париже" я в общих чертах написал в 2002 году - жаль, тот файл образца 2002 года не сохранился, а сохранился расширенный, разросшийся файл образца 2007-2008 года. В 2020 же году я внёс в роман лишь незначительные изменения и дополнения.

Кто, какой бы режиссёр снял фильм по моему роману "Ты не была в Париже"? Если совсем коротко его содержание - это о том, как бедная простая девушка сбегает со своей, навязанной ей, свадьбы с "крутым" бизнесменом, поклонником Запада, чтобы воссоединиться с так называемым "неудачником", можно сказать, "лохом", несостоявшимся молодым учёным, или инженером, а в реальности - крутым агентом инопланетян на Земле. И благодаря этому побегу девушки рушится западная цивилизация, а вместе с ней и вся Земная, и инопланетяне строят на завоёванной ими Земле - почти что коммунизм!... Так сказать, общество без денег, основанное лишь на научных галактических знаниях. Вот только будет ли место землянам-аборигенам в этом инопланетном коммунистическом обществе?

Что касается побега со свадьбы, то уже есть прецедент: Андрей Миронов — Николай Гаврилович Порываев, бывший учёный, ныне грузчик - фильм "Блондинка за углом" - сбегает со свадьбы с Татьяной Догилевой (Надеждой)... Потому что ему не нравится "настоящая", "деловая" жизнь, к которой Надежда стремится приобщить Николая... Поздний "застой", эпоха если не Брежнева, то Андропова, Черненко... Фильм 1984 года.

Как превратить роман в киносценарий? Как выбрать из объёмного романа "самое главное", и не потерять при этом существенные детали сюжета?

Я "Ночной Дозор", "Дневной Дозор", "Матрицу" - не видел, но читал про эти фильмы. Но я видел, например, фильм "Лиля навсегда" шведского режиссёра Лукаса Мудиссона, с Оксаной Акиньшиной в главной роли. И мне очень не понравилось, что Мудиссон превратил эту Оксану-Лилю в бессловесную жертву западной "цивилизации", в лице Оксаны Акиньшиной "талантливый" русофоб Мудиссон осквернил всё русское и советское. И это при том, что в предыдущем фильме "Сёстры" (Сергея Бодрова-младшего) - Акиньшина играла роль, так сказать, "боевой" девочки, целящейся из снайперского ружья в каких-то врагов, может быть, типа чеченцев. Это было актуально в 2001 году, когда снимался фильм "Сёстры". Мудиссон и обратил внимание на Акиньшину, увидев именно этот фильм. А сейчас - очень нужен сюжет, роман, фильм, наконец, который сделает жертвой - именно западную "цивилизацию" в лице и американцев, и НАТОвцев, и прочих, и их постсоветских прихлебателей, в том числе (по моему роману) - жертвой оказывается "крутой" бизнесмен некий Максим, жених простой девушки Светы, подавляющий её своим "богатством", "интеллектом" и т.п., а русскую девушку a la Света (Оксана Акиньшина в фильме "Сёстры") - сделает победительницей западной цивилизации, хотя бы в моральном смысле. Правда, Акиньшина уже старовата для такой роли, её уже более 30 лет. Например, в апреле 2024 года ей исполнилось 37 лет.

Ты не была в Париже - это, само собой разумеется, аллюзия на песню Владимира Высоцкого "Она была в Париже".

Почему Высоцкий так преклонялся перед Парижем, перед Западом? Но если во времена советского "застоя" это могло быть романтично, во времена, когда "глушили западные радиостанции" и "запрещали носить джинсы" (да и запрещали ли?), то СЕЙЧАС преклоняться перед Западом, после всего того, что Запад сделал с Советским Союзом и вообще натворил - просто глупо. Разве что такие одиозные личности, как Борис Стомахин и его единомышленники, могут сейчас искренне любить Запад этот.

Главы 1 – 13
Диана и другие
Мизантроп
Сексапилочка
Где-то видел…
Фотовоспоминание
Охота на Золушку
Забудьте всё
Её никто никогда не любил
Расплата
Как тяжело писать стихи
Бунт на корабле
Фейерверк
Просто так

Ты не была в Париже - глава первая

Если тебя охватила усталость от всего окружающего, и ты не видишь
возможности его изменить, не торопись погружаться в бездну отчаяния…
Для начала:
– найди себе спокойное уединённое место, которым может быть хотя бы простая зелёная лужайка где-то за городом;
– прими удобную для себя позу и закрой глаза;
– полностью расслабься. Не реагируй на спонтанно возникающие воспоминания о прошлом, представления о будущем, пусть даже самые неприятные, ужасные и агрессивные. Пусть даже они на какое-то время полностью овладеют, казалось бы, твоим сознанием – не обращай на это внимания, а:
– приложи к уху самую обыкновенную морскую ракушку и, услышав её отдалённый неясный гул, попробуй прислушаться к этим звукам и понаблюдать за различными видениями, картинами, сюжетами, возникающими перед твоим мысленным воображением…
Трансформация реальности. Технология прямого действия

1

…Оh, we know that you are a sportsman, a computer master, an aviator, an automobilist, dear lieutenant, but you are also a good hunter? It’s delight!
-It’s quite delight! You’re a hero, our sweet lieutenant, aren’t you? You are so modest, intelligent, nice, Mr. Caroline…
- …Smith, my name is Caroline Smith, oh, how kind of you, my pretty girls! Yes, I have a lot of furs of South Africa’s lions, of Indian tigers, of jaguars from the jungles of Amazon, and even of a very big Russian bear from your exotic country, too shot by me. I have a lot of furs and other hunting trophies, which are located on all walls in my house in a very comfortable little townie in California State! These hides cost around 100000 dollars.
-Will you carry us to… Africa, lieutenant? Or to India? We very want to be more intimate with these your lions, and tigers, and ja…
-…And with your house in California too! Show us your little town, please, dear Mr. Caroline Smith!
-With a great pleasure. As soon as I shall go in leave. But now – we are carrying to the restaurant. Aren’t we?
-Yes, yes! – очень обрадовались его подруги.
Солнце светило на безоблачном летнем небе – жаркое, ослепительное, хотя оно уже успело перевалить за полдень и клонилось к закату. Две девушки в красивых, элегантных, открытых по-летнему платьях последних заграничных фасонов, в модных босоножках на каблуках высотой сантиметров в пять, если не больше, с модными причёсками, сделанными в салоне красоты “Queen”, густо обработанные самой невероятной современной косметикой, и лейтенант в обычной летней форме, с пистолетом в кобуре и при фотоаппарате, прогуливались по некоему русскому – впрочем, вполне возможно, что и эсэнгэшному, короче, совковому, или советскому, если угодно, городу, болтая о разных пустяках. Девушки были русскими, хотя могли очень бегло говорить по-английски. Одна из них, курчавая с коричневыми волосами, работала секретарём в местном коммерческом банке «Norma», другая, брюнетка, из чёрной кожаной сумочки которой торчала ярко разукрашенная обложка какой-то книжонки – торговым консультантом в супермаркете «Apple». Не так давно обе они окончили здесь, в этом городе, местный вуз, носивший громкое название академии международного менеджмента, хотя, к примеру, половина окон в аудиториях, вставленных после очередного евроремонта, были разбиты, а среди преподавателей процветало взяточничество; и очень гордились своим образованием. Лейтенант был американским. Он служил в батальоне миротворческих сил НАТО, расквартированном в городе. Кроме него, в этом батальоне служили канадские, немецкие, швейцарские и даже израильские офицеры, рядовые же были почти сплошь неграми, хотя иногда – завербованными выходцами из Прибалтики, Чечни, Польши и Западной Украины. Судя по тому, что красавец лейтенант им, правда, ещё не купил, но обещал купить – у него водились деньжата, а судя по его аристократической внешности и изысканным, супергалантным манерам – он был из очень благородной семьи, и его врождённая скромность не помешала ему сообщить девушкам ещё и об этом наряду с сообщением о его талантах компьютерщика, автогонщика, лётчика, охотника. Черты лица лейтенанта, несомненно, указывали на то, что в его густо ветвившейся, уходящей корнями в далёкое прошлое поистине невероятной и уникальной родословной имелись такие предки, как, например, дворяне времён английской Реставрации XVII века и представители династии Бурбонов, а также таких менее известных на Западе фамилий, как Голицыны и Волконские или, в крайнем случае, миллионеры, близкие к безродному выскочке Рокфеллеру. На это, а также на непосредственную близость родословных его детских гувернёров, домашних учителей, прислуги к родословным парижского булочника, в 193… году продававшего круассаны ещё мало кому известному в то время Владимиру Набокову, и полицейского, лично арестовавшего Аль Капоне – достоверно указывал анализ ДНК и гувернёров, и самого лейтенанта Смита, проведенный известным в научном мире профессором Элвисом Кацнальбогеном, о чём мистеру Смиту был даже выдан специальный сертификат, лично заверенный профессором. По мнению профессора, лейтенант Смит имел полное право на титул герцога Ланкастерского или Йоркского, а на графа или баронета – вообще без всяких сомнений, однако, улыбчивый аристократ был согласен, чтобы его называли просто лейтенантом Смитом. Неудивительно, что лейтенант интересовался историей, а заодно и географией, и после увлекательных путешествий по африканским пустыням, тропическим джунглям и Интернету, после стажировки в бывшей Югославии в составе антитеррористических военных подразделений ещё в звании сержанта и успешного окончания Вест-Пойнта, он с большим энтузиазмом отправился вместе с аналогичным миротворческим батальоном ещё и в эту страну. В страну, к которой имели определённое отношение некоторые из его предков, из которой они вынуждены были эмигрировать после Октябрьской революции и которая ещё больше одичала в их отсутствие к настоящему моменту. Тем более, что аристократичность удачно сочеталась в нём с почти шварценеггеровскими мускулами, мужественным голосом и великолепной физподготовкой… Правда, русских поклонниц американского лейтенанта, судя по всему, очень мало интересовала его необычная аристократическая генеалогия и даже весьма популярная на его заокеанской родине наука генетика. Они, как осы на варенье, больше липли на нечто блестящее, долларово-материальное, осязаемое, за полкилометра уже предвкушаемое ими в нём, и тем более им не нужны были его чисто душевные качества. Лейтенанту же почему-то этого было мало. Ему хотелось именно душевной любви. И вот именно её-то в этих, и не только в этих представительницах новой русской элиты, знакомой уже и с Гарвардом, и с Оксфордом, и с Калтехом, и ни речью, ни одеждой уже почти не отличающейся от людей с Запада, разве что чересчур чисто по-русски экстравагантными манерами – он не мог обнаружить, как ни старался. Немало наслышанный о «mysterious Russian soul», лейтенант Смит с некоторого времени был одержим манией найти себе невесту почему-то именно в этой дикой России, где основная масса населения не имела никакого представления не только о ДНК, но даже, к примеру, о современных кухонных комбайнах. По вине то ли своей родословной, то ли чего-то ещё он вёл и вёл эти бесплодные поиски, хотя, казалось бы, есть немало стран и невест получше, а уж для такого богача и красавца, как он – тем более, вёл, конечно, в основном среди элиты, если её можно было так назвать, однако, всё равно до сих пор не нашёл. Сейчас его «кадиллак» салатового цвета был припаркован возле этого русского базара, окружённого покосившимся, а в нескольких местах и вовсе выломанным забором, так что туда могли свободно въезжать машины (одна из особенно больших дыр в заборе, так говорили, была результатом недавнего взрыва бомбы – виновников, подложивших под забор взрывное устройство, чьих-то конкурентов по торговле на базаре, или террористов коммунистической ориентации, недовольных присутствием вооружённых иностранных миротворцев – пока что не нашли, но поиски усиленно ведутся с привлечением опытных специалистов из Скотланд-Ярда и Интерпола), и именно эти две девушки приехали с ним в этом автомобиле.
Вообще-то у лейтенанта было много друзей помимо этих девушек – хоть и цивилизованных, даже со звучащими почти по-европейски именами, но, ясное дело, из совершенно дикой страны. У него было полно друзей из Европы, Америки, Японии, Австралии и т.д., и т.п.: бизнесмены, спортсмены, полицейские из Скотланд-Ярда, популярные телеведущие, политологи, генералы, одерживавшие победы в Ираке, на Балканах и даже на берегах Амазонки, и т.д., и т.п. Был у него даже близкий друг – профессор-физик, талантливый теоретик и экспериментатор из Ливерморской лаборатории, который незадолго до описываемых событий с помощью тончайших интерференционно-дифракционных экспериментов уточнил значение одной из физических постоянных, скорости света, добавив к уже известным её цифрам, то есть 2,99792458 умножить на 10 в 8-й степени метров в секунду, целых пять новых верных цифр. Правда, лейтенанта не очень-то интересовали даже всем известные цифры и вообще наука, но это открытие произвело на него впечатление потому, что, по словам приятеля-физика, это может иметь очень важное значение при создании новых видов вооружения, например, сверхточных рентгеновских лазеров с ядерной накачкой. И тогда любых террористов, даже последователей Бен Ладена, не говоря уже о каких-то коммунистах из России, специализирующихся на подрыве заборов, можно будет одним нажатием кнопки уничтожать запросто, как крыс, может быть, не опасаясь получить ответный удар. Во всяком случае, это было решающим аргументом, позволившим профессору выбить у чиновников из комиссий и подкомитетов по вооружению дополнительные ассигнования для своих научных изысканий – возможность навсегда покончить с любыми экстремистами из некогда великой и могучей России, даже подпольными... Лейтенанта, слушавшего это с умным видом, никаким краем не трогали, однако, эксперименты по определению скорости света, гравитационной постоянной или ещё какой-то фундаментальной научной ерунды. Какая связь могла быть между этой ерундой и совершенствованием имеющихся ядерных и обычных вооружений, особенно если учесть, что сам-то этот физик-теоретик в армии не служил и обычного пистолета в руках-то не держал, лейтенанту было непонятно. Его, как и большинство современных ему людей, больше занимали вполне реальные жизненные проблемы: социальные, экономические, экологические, например. Или, если говорить о физике – то вопрос о том, когда будут созданы экономически выгодные альтернативные источники энергии, хотя бы тот же хвалёный термоядерный синтез, о котором уже давно много говорят и который бы заменил иссякающие с каждым днём нефтяные и газовые месторождения, от которых через определённое количество лет вообще ничего не останется; но по этому поводу физик ничего внятного не мог сказать своему другу. Что это за «fucking scientifics» такие, что за учёные хреновы в самом деле, даже слегка возмутился благородный лейтенант и хлопнул своего друга по плечу: видно, все «лучшие научные умы» человечества задействованы в разработках новых конструкций консервных банок, что ли, или каких-нибудь стереофонических унитазов с программным управлением. А на прорыв к будущему интеллектуальных ресурсов, выходит, уже не остаётся. Талантливый теоретик не слишком утешительно улыбнулся, почтительно отодвинув руку своего молодого и энергичного друга, и лишь утешил лейтенанта, что на его век нефти должно хватить; в недрах Ирака, Сибири и некоторых других стран её пока что много и надо её с умом добывать, а задача военных и лейтенанта Смита в том числе – защищать нефтепроводы, несущие энергоносители для цивилизованных западных обитателей, от иракских, русских и прочих террористов…
Здесь стоит заметить, что лейтенант, несмотря на свой молодой возраст, был уже далеко не новичком в России и многое успел узнать об этой стране не только из многочисленных интернетовских сайтов или по как-то раз попавшему в его руки переводу на английский язык романа Ф. Достоевского «The Brothers Karamazoff» - надо сказать, переводу весьма посредственному. Он собственной персоной уже побывал в Кремле, в Третьяковской галерее, в Эрмитаже, Лефортово и Бутырке, в бывших сталинских лагерях на Соловках и за Уралом, на бывших дачах генеральных секретарей КПСС, Лаврентия Павловича Берии, Бориса Пастернака и Ростроповича, в домах-музеях академика Сахарова, Иосифа Бродского, Бени Крика, Маньки-Облигации, а также в других русских исторических местах, держась повсюду с той же чисто американской. необыкновенно уверенной в себе, непринуждённостью, как ещё недавно в песках Калахари, джунглях Амазонки или на американской авиабазе близ Ташкента. Одаривая всех присутствующих белозубой улыбкой и кого надо – баксами, он, не торгуясь, покупал в качестве сувениров русские шапки-ушанки, лагерные робы, a la Solzhenitsyn и телогрейки в полосочку из джинсовой ткани совместного производства Индонезии и Южного Гондураса, специально изготовленные на фабрике в Бухаресте по лицензии фирмы «Леви Страусс». Он стрелял с вертолёта в Кунцево и Барвихе русских медведей, специально завезенных туда финскими туристическими агентствами для таких, как он, дорогих иностранцев, которые не жалеют своих баксов на развлечения. (Кстати, о деньгах: вообще-то деньги отныне, после слияния двух крупнейших мировых валют и связанных с этим дефолтами, пертурбациями, финансовыми крахами и всплесками – назывались евродолларами, или евробаксами. Но в бывшей России их продолжали по привычке называть просто баксами, тем более, что, если на пятидесятке, к примеру, теперь красовался Адольф Гитлер, и она имела жёлто-коричневый цвет, то сотенная была по-прежнему зелёной и на ней был изображён старый добрый Бен Франклин). И везде, где только не был, лейтенант интересно проводил время с русскими девочками, пользуясь у них огромным успехом. Удивительно, когда он успел провернуть эти поездки, совмещая туристическо-эротический кайф с ответственной службой – очевидно, сказались настоящие аристократические гены и врождённая дисциплинированность плюс счета в швейцарских банках. Но почему-то так вышло, что он ещё ни разу не был на русских базарах, и вот сегодня ему было очень любопытно посмотреть ещё и на эту экзотику. Девицы, курчавая и брюнетка, охотно объясняли ему всё, что ему было непонятно. Сверкая белыми кэботовскими зубами и смеясь вместе с девицами, лейтенант без устали фотографировал своим «Кодаком» русских алкашей, валяющихся прямо в лужах, тёток-торговок, пёструю публику, шляющуюся между торговыми рядами в поисках чего подешевле, бородатого деда с русскими орденами на пиджаке и в драной, изъеденной молью шапке-ушанке с советской офицерской звездой, которую он напялил себе на голову, несмотря на летнюю жару – сидевшего под гигантским рекламным щитом с изображением мальборовского ковбоя и наяривавшего на изодранной гармошке то «Подмосковные вечера», то «Катюшу», то что-то древнее и революционное… Следует заметить, что у американского лейтенанта имелись не только фирменные белые кэботовские искусственные зубы, но и кое-что ещё. Упомянутый уже профессор Кацнальбоген, всемирно известный генетик, приделал бравому лейтенанту Кэролайну Смиту, серьёзно пострадавшему от взрыва мины, заложенной как-то раз казаками-террористами во время одной из натовских спецопераций в бывшей России – сделанные из новейших биополимеров искусственные брови, искусственные уши и искусственный нос – чувствительный, почти как собачий, способный унюхать за километр коммунистов, трубочистов и прочую скверну и при этом очень симпатичный и особенно привлекавший многочисленных поклонниц американского лейтенанта! Говорили, что и у самого Кацнальбогена имелся такой же. Не то чтобы в особые катастрофы, перестрелки, обитавший всю жизнь в лабораториях этот профессор попадал, но возраст, знаете ли, ряд факторов, так что пришлось обзавестись… Говорили и писали также, что искусственный нос и самого профессора, и в особености блистательного лейтенанта Смита, созданные этим американским профессором, оказались стоящими весьма и весьма недёшево; и что эти изделия явились экспериментальным подтверждением выдвинутой профессором интересной теории. Теория заключалась в том, что хотя, как известно, ДНК не только людей, но и всех организмов, состоит из четырёх типов элементарных молекул (аденин, гуанин, тимин, цитозин), но вот степень аристократичности этой ДНК на уровне генов и хромосом необычайно сильно различается у разных народов и разных социальных групп, и, очень грубо говоря, чтобы слепить хотя бы одного аристократа, подобного лейтенанту Смиту, с его высококачественной аристократической ДНК – потребовалось бы, по прикидкам профессора, порядка 10 простых англичан или американцев с их более низкосортной ДНК, или порядка 100 русских с ещё более низкосортной ДНК, или порядка 1000 – негров с ещё более низкосортной. Себя самого профессор скромно помещал где-то между лейтенантом, потомственным аристократом и простыми американцами. То есть, ситуация аналогична постепенному обогащению весьма обеднённой и низкосортной руды, концентрированию с помощью супервысоких технологий искомого очень рассеянного в ней ценного элемента, типа, золота или урана, и этим полезным элементом был для профессора ген «аристократичности», а рудой – просто человеческая ДНК. Как конкретно добывал профессор эту свою ДНКовую «аристократичность», эти «золото-урановые» гены, из какого материала, по каким технологиям, – непосвящённым знать было не обязательно, хотя говорили и писали всякое и про «биоматериал», и «биомассу», и про то, что биомасса эта представляет собой закупленных оптом где-то в Африке, российской тайге или в трущобах Гарлема абортированных младенцев, а то и живых бомжей, но мало ли что придёт в голову психованным коммунистам и прочим маргиналам, уходящим с исторической сцены и желающим лишь нагадить неумолимому техническому и общественному прогрессу, ведь это они писали в своих подпольных газетёнках подобные статейки, напоминавшие собачий лай… Пожалуй, созданный в результате профессором, не обращавшим вместе со всей западной элитой внимания на собачий, точнее, коммунистическо-руссконационалистический лай, искусственный нос действительно был даже более изыскан, чем остальные данные лейтенанту от рождения телесные атрибуты, унаследованные им от аристократических предков, и, пожалуй, такому современному компьютеризированному по последнему слову техники чуду, что имелось у лейтенанта, позавидовал бы даже английский король Генрих VIII, ведь тогда у короля Генриха VIII запросто было бы не шесть жён, о чём писалось и у Марка Твена, и во всех англоязычных энциклопедиях, и везде, где надо и где не надо, а все шестьдесят. Правда, иногда подводили вживлённые в организм лейтенанта Смита электрические батарейки и случалось, что они посылали импульс не совсем в нужное время, и лейтенант начинал громко чихать своим электронным носом не совсем в подходящее время, например, особо интимное… Но это даже придавало некоторую пикантность сношениям американца с туземными красавицами. Не исключено, что батарейки были китайскими, так что подобные неполадки можно было списать на происки геополитических врагов. Но что мешало поставить батарейки более совершенные, например, швейцарские, и вообще в науке, технике, политике нет предела совершенству, да и возраст позволял лейтенанту надеяться, что у него все его главные дела ещё в будущем… Ну а русский дед, у которого всё было в прошлом, между тем торговал разукрашенными русскими безделушками, и больше ни на что не был способен.
-What is this? – спросил лейтенант, показывая на круглолицую русскую игрушку, которая, к его удивлению, раскрывалась и внутри неё обнаруживалось ещё несколько аналогичных игрушечных красавиц. Дед, сидевший, несмотря на жару, в валенках и ушанке, смотрел на американского офицера, ничего не понимая и тупо что-то бормоча. Потом вдруг заиграл на своей гармошке гимн Советского Союза, подпевая при этом текст ещё тот, в самой первой редакции С. Михалкова, со словами насчёт партии и товарища Сталина. Лейтенант, с любопытством навостривший уши при слове «Stalin», услышанное им, несмотря на очень поверхностное знание русского языка, ещё раз повторил свой вопрос, широко и по-голливудски улыбаясь этому деду, представлявшему из себя что-то вроде динозавра, раритета ушедшей эпохи, хотя не столь уж и отдалённой… А также взглянул мельком на выставленную неподалёку каким-то художником-самоучкой картину его собственной работы под названием «Б.Н.Ельцин дирижирует военным оркестром на аэродроме в честь вывода российских войск из Германии». Очень эффектно на этой исторической картине выглядело мокрое шасси самолёта рядом с незабвенным Е.Б.Н…
Глядя на нежного, ласкового, галантного, временами даже слегка застенчивого лейтенанта Смита, трудно было поверить, что с такой же непосредственной, даже немного наивной, обаятельной юношеской улыбкой он участвовал в подавлении бунтов безработных или просто нищих где-то в Латвии, Гвинее, Сингапуре, а не так давно умело руководил взводом спецназа во время подавления беспорядков в эмигрантских и рабочих кварталах в предместьях Парижа, и расправился – в соответствии с законами о чрезвычайном положении – с лично им пойманной небезызвестной Дианой Руалье или, коротко говоря, просто Дианой. Той самой, о которой столько писали в газетах, передавали по телевидению, говорили на кухнях, в кафе и на улицах – коренной француженки и парижанки и при этом любимой девушки жестокого главаря боевиков, организатора многочисленных грабежей и поджогов, довольно плохо говорившего по-французски и отнюдь не миллионера, но обладавшего необычным мужским обаянием эмигранта по имени Лиур; и она в отместку за арест своего любимого и вскоре последовавшую смерть его в тюрьме при не вполне выясненных обстоятельствах, в различных местах города в течение недели успела ухлопать из снайперской винтовки одной из новейших конструкций десятка три в общей сложности и своих французских и прибывших им на помощь американских полицейских, солдат, а также и людей более влиятельных, тяжело ранив в том числе назначенного военным комендантом Парижа господина Сарколя Никози, проезжавшего рядом с местом её засады на своём «кадиллаке»…
Диана была восемнадцатилетней единственной дочерью простого парижского булочника, работавшего у хозяина на частном небольшом предприятии, однако, за несколько месяцев до её восемнадцатилетия, потерявшего работу. Она с раннего детства жила без матери; маму она почти не помнила. Эта девчонка, изящная и симпатичная, как фотомодель, худенькая, с длинными чёрными волосами, в детстве выделялась среди сверстников; была, хоть отец её одевал совсем небогато, очень артистичной, вообще очень живой, временами даже хулиганистой и однажды обратила на себя внимание известного продюсера и снялась в одном из музыкальных видеоклипов, промелькнув на телевидении. Для съёмок ей дали надеть потрясающе красивое платье; такое она раньше только с улицы, проходя мимо окон одного очень роскошного магазина неподалёку от Монмартра, могла видеть. Внутри же этого магазина Диана была только один раз, вместе со своей тётей, после того, как девочка несколько раз жаловалась своей родной тёте по имени Эльза (названной так родителями в честь одной немецкой актрисы, очень нравившейся им, несмотря на то, что их, Эльзиных родителей, дедушка во время второй мировой войны был расстрелян немцами), сестре её мамы (тётя, работавшая посудомойкой в третьеразрядном ресторанчике на окраине Парижа, очень любила девочку и отчасти заменяла ей маму), что её школьную подружку Франсуазу мама, работающая кассиром в банке, хорошо одевает, не так, как её, Диану, даже заколка для волос у Франсуазы покрасивее. Тётя, однако, даже не дала племяннице зайти в тот отдел, где продавались эти платья, и всё, что тогда купила – заколку для волос, хоть и красивую… Но что могла, тётя охотно Диане покупала и любила её, как дочку, хотя своих детей у тёти не было. Девочка спела звонким голоском какую-то детскую песенку про приключения в сказочном королевстве, про Жанну д’Арк и про Робин Гуда, вызвав восторг взрослых и её тёти и папы своего тоже, растрогав их прямо до слёз. Но на этом её артистическая карьера и окончилась: красивое платье она вернула продюсеру, одела своё обычное, а для следующего клипа продюсер подобрал другую девчонку. Больше Диану петь никто не приглашал. На сцену или в мир шоу-бизнеса пробиться ей было не дано. Поступить после школы она тоже никуда не смогла, хотя училась неплохо, и в школе ей и друзья и учителя предсказывали успешное окончание Сорбонны и карьеру юриста, историка или политолога. Она особенно мечтала быть историком, проводить раскопки, рыться в древних рукописях, написать научные труды… Или изучать философию, французскую и вообще мировую, ей нравились Монтень, Ницше, Сартр... Мечтать не вредно. Лучший её школьный друг обещал ей золотые горы, но не захотел жениться на ней, уехал учиться в Штаты. Другие её друзья тоже уехали, кто работать в Америку, а кто завербовался в американо-натовские миротворческие войска и теперь воевал в Афганистане, в Ираке, в Сербии, в бывшей России. Риск большой, но и деньги большие. У Дианы денег уже практически не было. Новых друзей и даже прежних – тоже. Вскоре умерла от тяжёлой болезни тётя Дианы; за дорогую и сложную операцию не было чем заплатить. Мерзкий, жирный доктор в больнице – имевший PhD, то есть учёную степень, защитивший диссертацию, сумев дать взятку кому надо, как говорили, грубый, в позолоченных очках, в серых брюках, отвратительно гнусавя, просто издевался над Дианой, оскорблял её с применением соответствующей ненормативной лексики, говорил, что она просто больная, если не понимает элементарных вещей, которые понятны в наше время всем, даже последнему нищему в каком-нибудь Гондурасе – всё вокруг продаётся и покупается, тем более хорошее лечение, тем более что тётю Дианы вообще невозможно вылечить, даже если бы нашёлся такой сердобольный спонсор, который оплатил бы и кучу дорогих лекарств, и переливание крови, и всевозможные процедуры и операции. И вообще, чего она от него хочет в конце концов, он сам уже давно нездоров от такой жизни, когда от него постоянно чего-то там требуют, а особенно такие, как она. Больной доктор, так назвал он себя. Практически – уже шизофреник. Он вдруг принялся хвастаться, показал на фотографии детей, развешенные на стене в его кабинете, и сказал, что они поступили в университет, и его интересует, как заработать деньги, потому что у него дети, правда, не его родные, а той женщины, на которой он женился, ведь он импотент, впрочем, это неважно, всё равно ему надо оплатить их учёбу, они будут успешными, «востребованными», «состоявшимися», это уже сейчас видно, а Диана и её тётя его не интересуют. Ему до них нет никакого дела, у него есть такие пациенты, которых он хочет лечить. Может ли, правда, это другой вопрос – разве стал бы он жениться на той мымре, что теперь его жена, стал бы одевать и кормить её детей непонятно от кого, если бы папаша её, мымры, не помог бы добиться ему диссертации и должности. Вообще он предпочитает лечить своих знакомых, коллег – коллеги, если что, за него сделают. И тех, кто может ему как следует заплатить. У него есть связи, знания особые, вот он какой. А у Дианы связей нет. И ещё какую-то чушь и бред молол. «А мне в таком случае какое дело и до твоих детей и до тебя самого, чудило ты противное в белом халате. Что если тебе понадобится лечиться, а никто тебя лечить не захочет, несмотря на твои связи, знания и т.п.», - что-то в таком роде хотела сказать ему Диана. Но почему-то промолчала. Хотя в школе, например, с мальчишками и даже с учителями она за словом в карман обычно не лезла. Махнув рукой, не желая продолжать разговор, имеющий респектабельный прикид и весьма неприличные душевные качества доктор выгнал девушку из своего кабинета. А к нему зашли какие-то очень солидные мужчины, с которыми он, минуту назад хамивший Диане, говорил заискивающе и подобострастно. У Дианы, оказавшейся в коридоре, внутри всё клокотало после разговора с ним, она готова была взорвать его динамитом, хотя бы расцарапать ему лицо до крови, хотя не он, этот жирный негодяй, в общем-то, причинил болезнь её любимой тёте. Но просто плюнула прямо на блестящую, чистую, сверкающую дверь его закрывшегося кабинета и ушла… Потом Диана и её папашка залезли в долги. Очень поднялась квартплата. Потом Диану уволили с кондитерской фабрики, где она работала простой упаковщицей после школы, упаковывала мармелад, конфеты и т.п., но, недовольная низкой зарплатой, решила поучаствовать в одной из забастовок, время от времени возникавших в Париже, и пораздавать людям какие-то листовки, выданные ей активистами. Активистов вскоре восстановили на работе, и даже повысили им зарплату, а её, рядовую исполнительницу – не захотели вернуть на её прежнее рабочее место и даже взять уборщицей. Причём единственную из всех, кто бастовал. Кто-то пустил слух, будто она воровала на работе конфеты и их ела. Вместо неё, оказывается, уже приняли (временно) какого-то эмигранта, причём пожилого, из числа многочисленных беженцев, рвущихся из слаборазвитых регионов земного шара в цивилизованные страны. А кроме того, с внедрением новой автоматической линии на этом предприятии рабочее место упаковщика станет ненужным, и число безработных ещё больше увеличится. Однако не брали её почему-то и на другие предприятия и в учреждения на совсем уж низкооплачиваемые должности… Неужели она такая неблагонадёжная? Она и раньше не любила эмигрантов, но теперь возненавидела не только их, но и своих, французов то есть. Причём едва ли не больше, пакости-то в основном они ей делали, а не какие-нибудь арабы. Ей предлагали заняться тем, что доступно любой мало-мальски симпатичной девушке, если только она живёт не на необитаемом острове, где нету мужчин. Но Диана с негодованием отказывалась. Как ни странно, она до сих пор была девственницей, многие не верили, глядя на неё, многие её подруги, хоть и бывшие, потеряли это дело ещё до выпускного класса школы; но так было. И ей хотелось свою девственность пока что сохранить. А между тем…
Диана, и когда училась в школе, и когда работала , и когда её уволили – почти всё время писала дневники. Таких дневников у неё набралось уже несколько. Туда она записывала и некоторые реальные события из своей жизни, и выдуманные, но яркие и захватывающие, участницей которых ей хотелось бы быть, чтобы доказать людям то, чего они своими тупыми головами никак не могут понять… Так что она уже длительное время писала, можно сказать, роман – необычный, удивительный роман о неземной любви и вообще о жизни, правда, он был пока что лишь в черновиках, довольно беспорядочных. Но она писала его с упоением, потому что знала: это будет литературное произведение, или сценарий фильма, если угодно, каких до сих пор ещё не существовало, такой сюжет и такие мысли просто никому в голову пока что не приходили. А между тем сюжет был настолько простым, бесхитростным и незатейливым, что в самом деле было странно: как же так, неужели действительно никто до сих пор ничего подобного не написал? В некотором смысле – он заполнял вакансию в мировой литературе, если можно так выразиться. Или, может быть, кто-то всё же что-то похожее пишет, может, даже прямо сейчас, в данный момент, и даже успел написать больше, чем она? Сложно сказать... Так или иначе, но этот её роман призван был перевернуть или даже взорвать все привычные, веками устоявшиеся и нормальному свободному человеку – опротивевшие представления о власти и подчинении, о силе и слабости, о богатстве и бедности, о рутине и вдохновении, о добре и зле, о ненависти и любви. Это была антиутопия, перемешанная с реализмом, фантастика, в которой можно было видеть черты современности… Вообще-то ни в дошкольном, ни в раннем подростковом возрасте Диана не стремилась стать писательницей, напротив, она не любила писать школьные сочинения, хотя читать – любила, и временами даже серьёзные произведения, а не только какие-нибудь комиксы; и к тому же она совсем не была оторвана от реальности, у неё было достаточно друзей, с которыми она, как ей казалось, находила понимание, а ведь многие из писателей сделались таковыми или даже вынуждены были сделаться именно из-за замкнутости своей не в меру чувствительной натуры, из-за непонимания их бездушным миром. Ведь она так хотела стать артисткой, певицей, а чуть позже – историком, даже философом, но никак не писателем, несерьёзно, легкомысленно это как-то – сочинять какие-то выдуманные истории про выдуманных людей, есть более серьёзные, важные и более оплачиваемые занятия, другие возможности для самореализации. Но, несмотря на свою общительность, Диана чутко улавливала несправедливость окружающего мира, тем более что материально она была беднее окружавших её сверстников. И чего-то другого сделать со своими мыслями, кроме как записывать эти всё больше и больше волновавшие её мысли на бумагу, она придумать не могла. Так что причины заняться в меру своих сил и способностей литературным творчеством у неё рано или поздно, но появились. С детства многие люди внушали ей, что Франция, где она живёт – одна из лучших стран на Земле, если не лучшая, но она над этим не особенно задумывалась, ей это было безразлично. С другой стороны, находились такие, и их тоже было достаточно много, которые говорили ей, что, напротив, Франция страна отвратительная, поскольку с бедняками, которых в этой стране достаточно, и которым принадлежит сама Диана, богачи не хотят поделиться своим богатством, которое сами же у них награбили. Однако была ли эта мысль, находившая сочувствие у Дианы, действительно интересна в плане социальном, или скорее в психологическом?… Она была по натуре не столько участницей «революционной массы» – хотя, если бы началась настоящая революция, она охотно бы приняла ней участие – сколько индивидуалисткой. Хоть и не испытывавшей сложностей в общении с другими людьми… Пожалуй, литературные способности у неё были скромными. Писать было тяжело. Но Диана взялась за это, потому что кто, если не она, потому что ей действительно были неприятны наглые самодовольные богатство, сила, которые не только буйно цвели в реальной жизни, но и навязчиво лезли в глаза со страниц книг, с экранов телевизоров, не давая возможности простому обычному человеку взглянуть на справедливость хотя бы в фантастических мечтаниях. Даже это у него было отнято, даже его сокровенные и интимные переживания задавливались, как асфальтовым катком, механическо-телевизионно-компьютерно-рекламной информационной индустрией, навязывавшей ему всевозможные стандартизированные поделки о «сильных мира сего», об их фешенебельных яхтах, дворцах, автомобилях, о мускулистых боевиках, за которых, а не за каких-то отвергнутых слабаков, выходят замуж сексуальные красотки… И она почувствовала, что она действительно талантлива. Правда, она не смогла реализовать свой талант в шоу-деятельности, на сцене, но зато, быть может, ей удастся реализоваться в литературе. В голове у неё вертелась всякая мешанина – сцены из фильмов, в основном американских, где мускулистые супермены спасали красивых девушек и всё человечество от отвратительных негодяев (фильмов, виденных на компьютере у Пьера, Робера и других различных её друзей, приглашавших иногда Диану к себе домой), разные книги, газеты, то и дело попадавшиеся ей, огромное количество слов – заумных, напыщенных, застревавших в её голове и часто ей непонятных, но будораживших, щекотавших в ней творческое начало, словно дразнивших её: “Видишь, другие могут, а ты? Ты что, такая глупая?”… А почему бы не взять в качестве основной мысли ещё даже окончательно не написанного и тем более никем не прочитанного романа – то, как ослепительно красивая девушка публично отказывается от наглого суперсовременного богатого сильного негодяя, имеющего успех в обществе, кучу друзей, женщин, являющегося энергичным, общительным, избавленным от всяких комплексов, «перспективным», «состоявшимся», «востребованным» и т.п., умеющего, когда ему выгодно, быть жестоким, когда выгодно – выглядеть справедливым, дружелюбным, всегда быть «настоящим» «мужчиной» – отвергает его и едва ли не плюёт ему прямо в лицо? Ломает все привычные общественные представления, просто потому, что ей так хочется, потому что ей так подсказывает её сердце, сбегает от него на глазах у почтеннейшей публики, поступает дико и нелогично, если глядеть на это поверхностно… А на деле именно её сумасшедший поступок оказывается разумным и правильным, а этот её респектабельный жених, и причём не только он, но и то общество, которое он представляет, оказываются сумасшедшими… Об этом её романе не знали друзья и подруги её, тем более остальные люди; они считали её обычной девчонкой, хоть и бедной в материальном отношении и с некоторыми странностями, но живой и общительной. А она втайне от всех писала и писала, как умела, когда находила свободную минуту, представляя, как сдаст однажды свой текст в какое-то парижское или какое уж попадётся издательство, сама в общем-то не очень понимая, почему выбрала именно такую тему… Может быть, она решила, что образ, олицетворяющий то, что ей не нравилось в жизни, должен быть именно таким. Впрочем, причина для этого у Дианы была более чем веская: где-то примерно лет в пятнадцать она была безнадёжно влюблена в одного своего одноклассника, очень сильного, физически развитого, артистичного, красивого мальчика, который стал учиться в её классе именно в тот год; отец его был очень состоятельным и имел отношение к финансам и к миру шоу-бизнеса. Она ничего не могла с собой поделать: она понимала, что она ему совсем не пара, что он, вращавшийся в таких сферах, куда её бы и на порог не пустили, достоин быть женихом для дочери какого-нибудь банкира, даже министра, но она именно его совершенно искренне любила. Хотя в её классе, в школе было достаточно мальчишек, которые легко ответили бы ей взаимностью, скажи она только кому-то из них то, что они от неё ждали, среди них был и её «лучший друг», тот, что позже уехал в Америку, но этот мальчик для Дианы был тогда только другом, с которым можно вместе поиграть в теннис, посмотреть кино, не более. Лишь перед самым его отъездом, в аэропорту, куда Диана пришла его провожать, она вдруг ясно поняла, что испытывает к нему больше, чем дружеские чувства, умоляла его остаться и жениться на ней, ведь он сам хотел на ней жениться, она вспомнила всё то, что он ей говорил, как целовал её ещё не так давно, теперь ей было уже семнадцать, она говорила, чтобы он простил её за то, что она заявила как-то, что в теннисе он «слабак», и что из-за неё над ним похихикивали некоторые из учеников, немногие, конечно, потому что друзей у него было больше; но возвращать обратно свой билет на самолёт тот парень, лучший её друг, отказался, снисходительно принял её извинение насчёт тенниса, который, по правде говоря, его меньше всего интересовал, поскольку в Америке его ждала учёба в серьёзном университете и, возможно, карьера, его нынешние друзья вообще в теннис не играли, их интересовали финансовые операции, всякие сложные вещи, недоступные пониманию Дианы, и он даже не захотел поцеловать Диану на прощанье… Но это было несколько позднее. А когда она была пятнадцатилетняя, она очень хотела поцеловать того сына шоу-магната, а тот над ней издевался, говорил во всеуслышание, что Диана пристаёт к нему, чтобы путём выгодного замужества пробиться в этот самый шоу-бизнес, в то время как у неё, несостоявшейся артистки, нет абсолютно никакого таланта; он прокрутил однажды перед одноклассниками ту детскую видеозапись Дианы, где она пела ту самую песенку, которую ей подсунул когда-то известный ей продюсер, бывший, оказывается, коллегой его отца, и сопровождал это такими злыми, по-своему остроумными и насмешливыми комментариями, что все вокруг покатывались со смеху, а Диана со стыда была готова сквозь землю провалиться… Вечером того дня, когда им была прокручена запись, она встретила этого парня на улице; она уже собралась было ему сказать всё, что она про него думает, как вдруг – невероятно! – он приблизился к ней и ласково погладил её по голове! У него вдруг пробудилась совесть; так, по крайней мере, показалось Диане. «Прости меня, крошка. Я ведь тебя на самом деле люблю. Слышишь? И слышите вы, скоты?! – вдруг заорал он, сжав кулаки, обращаясь, надо полагать, к одноклассникам, хоть и невидимым сейчас. – Я тебя люблю! Да, я тебя люблю, Диана, и я тебе это докажу, но, прежде чем я тебя поцелую, ты должна выполнить мою маленькую просьбу: на следующий день ты придёшь в класс с вымазанным углём лицом, обязательно с вымазанным углём, не забудь! Или чем-то типа такого, можно сапожным кремом, главное, чтобы чёрным! И станешь перед всем классом. Чтобы все тебя видели. Не забудь также скорчить самую дурацкую рожу, на которую ты только способна. Над тобой все будут смеяться, но ты не обращай внимания и ничего не бойся, потому что в этот момент выскочу со своего места и защищу тебя, как рыцари в средние века защищали своих дам! Я дам по морде всем, кто только осмелится насмехаться над тобой. А после этого мы перед всеми публично с тобой поцелуемся. И я вытру платком уголь с твоего лица. И после этого я тебя никогда не покину. Ты меня поняла?» - Диана утвердительно кивнула головой. «Ты сделаешь то, о чём я тебя попросил?» «Да», - покорно ответила Диана. «Ну вот и молодчина. Я буду завтра ждать», - внушительным голосом добавил он и ушёл. На следующий день Диана так и сделала всё то, о чём её попросил этот парень: что ей оставалось делать? Как он и предупреждал, над ней все дико смеялись; разница между предложенным им вчера перед ней сценарием и реальностью состояла лишь в том, что он, благородный рыцарь, не только не поспешил на помощь своей беззащитной, ждущей его помощи даме, а напротив, хохотал над ней вместе со всеми и едва ли не громче всех! Он даже швырнул в неё каким-то огрызком, после чего Диана, колотясь в истерике, вылетела пулей из школы и неслась, как безумная, куда-то по улице, а от неё, с её черным и зарёванным лицом, шарахались все прохожие… Над ней теперь насмехались не только все мальчишки и девчонки в классе, но и со всей школы и с близлежащих улиц. И взаимности ей, кажется, больше ждать было не от кого, даже от тех, кого раньше она могла бы назвать своими поклонниками. Сын же шоу-магната торжествовал: он выиграл пари, заключённое им с другим молодым парнем, тоже весьма небедным. Оказалось, что он, этот сын магната, интересовался приёмами гипноза и поспорил со своим другом на довольно солидную сумму денег, что эта дурочка Диана будет вести себя точь-в-точь так, как он ей внушит, как он ей прикажет, хотя никто практически не верил, что она в самом деле вымажет себе лицо дрянью, чтобы публично превратиься в полное посмешище… И вот тогда она его, свою вчерашнюю восхитительную любовь, люто возненавидела, она представляла, как он будет униженно ползать перед ней на коленях, чтобы добиться всё-таки любви ещё вчера презираемой им Дианы, а она с презрением отвернётся от него, опалив его косым прищуренным взглядом. Ни в малейшей мере он, получивший честно выигранные им денежки, правда, на коленях не ползал и Дианиной любви не добивался, у него было полно девчонок и без всякой Дианы, но кто знает, что будет когда-нибудь… Чтобы отомстить своему недавнему возлюбленному, Диана принялась говорить своим соученикам, что что этого сыночка богача с позором исключили из очень престижной школы, где он раньше учился, до того, как попасть к ним, в школу пониже уровнем, за некие особо хулиганские и недостойные проделки, не очень умело выдумывала соответствующие подробности, слабовато представляя себе его прошлую биографию; но этим её рассказам практически не верили, зато дружки этого её ненавистника как-то подстерегли её в безлюдном месте и, дав несколько подзатыльников, пригрозили ей, что если она не прекратит молоть своим языком всякую чушь, которая лезет ей в её глупую голову, то ей придётся очень плохо, не поможет даже то, что до этого из некоторых школьных драк Диана выходила победительницей, и те, с кем Диана дружит, тоже ей не помогут. Позднее этот сынок богача тоже уехал в Америку, так слышала Диана, далась им всем эта Америка… Но что поделаешь – каждый ищет там, где ему лучше, для одних – эмигрантов из более бедных стран – раем кажется Франция, а кому-то надо сразу в Америку…Так что Диане было с кого списывать одну из центральных и некоторые сопутствующие фигуры своего романа, во многом взятого из жизни, который, однако, должен был стать куда более изящным, чем реальные жизненные события, в этом романе должна была быть победа справедливости над подлостью такая, как ей этого хотелось… У неё не хватало денег на необходимое, но в тетрадях для письма она не могла себе отказать. Сюжет о том, что респектабельность, общительность, востребованность, уверенность, состоятельность, принадлежность к обеспеченным слоям общества, обладание большим количеством друзей и тому подобные мужские качества, которые, казалось бы, автоматически должны вызывать успех у женщин – в лице их носителя вдруг оказываются смешными и недостойными любви, – вот какова эта вакансия в существующей литературе! По ходу дела она, конечно, продумывала характеры главных героев и других действующих лиц, обстановку, место действия… Да, это было интересно. Разве кто-то из живших до сих пор писателей брался разработать именно эту идею, реализовать её в виде законченного литературного произведения с настоящим упоением, неистовством, фанатизмом, графоманством даже в лучшем смысле этого слова? У Достоевского всё наоборот: там Nastasya Philippovna сбегает от “слабака” князя Мышкина, а не от “силача” Rogojina; у Диккенса, Бальзака и прочих такого тоже нет, потому что волновало их и лезло из-под их пера на бумагу совсем другое… Но это отнюдь не значит, что такого не бывает в жизни: ещё как бывает! И вот тогда всё прежнее рушится; «пусть гибнет мир, но торжествует справедливость» – как это будет по-латыни? И завертеть вокруг этой основной мысли сюжет, в традиционной, почти реалистической, где надо, фантастической, манере, который по форме будет даже в чём-то подражать обычным, издаваемым миллионными тиражами книгам про политику, бандитов, красоток, что должно будет послужить для читателя, если таковой всё же найдётся, блестящей привлекательной приманкой, современной по форме и с абсолютно антисовременными, антибуржуазными, антитоталитарными, антисиловыми, даже антисексуальными и анти-… невесть какими ещё идеями внутри… Она писала не просто так. Её одолевали мысли о несправедливости, царящей вокруг – и к ней, и ко многим людям, не имеющих силы, денег, власти… Она вслушивалась во многие ужасные вещи, которые происходили вокруг и в её стране и в мире, она знала из газет, из средств массовой информации о непрекращающихся войнах, насилии, издевательствах солдат сильных стран над жителями слаборазвитых территорий, продаже человеческих органов... Она хотела своим романом спасти не одного человека, не одну страну, а – всё человечество от полного озверения и самоуничтожения! И для этого прорабатывала различные фантастические сюжеты. Ну например. Как же всё-таки спасти человечество? А выход очень простой. Как всё гениальное. Он напрямую следовал из уже описанной вакансии в мировой литературе, найденной Дианой. Он был обобщением и дальнейшим развитием этой идеи. Необходимо или естественным, или искусственным путём, но каким-то образом подавить, ликвидировать сексуальное влечение не одной только, а всех красивых девушек, да и некрасивых тоже, короче, способных к деторождению – к «сильным» представителям мужского пола, потому что те, которые «сильные», неизбежно несут в себе наследственность убийц и насильников. Они, сильные, будут выглядеть для девушек отвратительными, гадкими, девушки будут шарахаться от них, не садиться рядом с ними даже на скамейку, а не то что ложиться с ними в одну постель! И тогда сперма всех этих «лидеров», «состоявшихся», слишком уверенных в себе боксёров, генералов, прочих подобных им, уйдёт в никуда, не сумев оплодотворить женские яйцеклетки, и через некоторое число поколений вся брутальная, насильственная часть человечества попросту вымрет, как вымерли когда-то мамонты и динозавры. А вместо этого девушки будут оплодотворены сперматозоидами так называемых «слабаков», скромных, застенчивых, добрых, «закомплексованных», но зато умных людей, которые на первый взгляд не способны двух слов связать, не способны даже защитить любимых девушек от сильных бандитов, от остроумных негодяев, но тем не менее девушки с радостью отдадутся именно «слабакам», а сильным и остроумным с насмешкой плюнут в лицо… Ведь остроумные – это отнюдь не то же, что умные. Тем более это относится к амбалам с накачанными сильными бицепсами… Это чрезвычайно интересно, размышляла Диана, остаётся лишь блокировать возможные поползновения «сильных» к насильственному захвату и оплодотворению презирающих их девушек, типа того, что «сильные» вряд ли просто так согласятся смириться со своей незавидной участью, и захотят отомстить всему человечеству, не желающему больше войн, насилия, а спокойной нормальной жизни? Ведь для «сильных» такая перспектива равносильна концу света, ни более ни менее, и, для того чтобы «сильных» обезвредить, здесь по сюжету должны быть разработки соответствующих химических веществ, лекарств, оружия в секретных лабораториях, различные интриги, захватывающие приключения, масса интересных сюжетных поворотов… А также далеко не только не на последнем, но на одном из первых мест должно быть создание с помощью средств массовой информации газет, телевидения книг – думала девушка – создание особо отталкивающего образа этих «сильных», вследствие чего ни один нормальный человек не захочет им подражать, не станет, например, наносить кому бы то ни было первым удар, будь то на боксёрском ринге или в уличной драке… Естественно, нормальные люди смогут родиться только от браков девушек со «слабаками», то есть пока что, в современное, настоящее время, потребителями этой новейшей медиа-продукции будет публика разнородная. Но воздействие на массовую психологию этой публики будет вполне определённым, - в направлении воспитания скромности, доброты, способности к самоограничению, и, конечно, стоит подумать над тем, кто будет всем этим руководить, координировать ни много ни мало, а во всём мировом масштабе этот процесс постепенного облагораживания человечества, для чего соответствующие люди, способные управлять и способные реализовывать идеи, дожны быть внедрены на все уровни управления, вплоть до правительств и межгосударственных структур… А кроме того… Не означает ли эта концепция, то есть демонстративный публичный побег некоей красивой и при этом бедной девушки от желающего сделать её своей невестой «преуспевающего», «общительного», «денежного», «состоявшегося», «настоящего» и т.п. мужчины, думала она, не только восстановление справедливости с точки зрения мужчин «непреуспевающих», проигравших в процессе конкуренции с более «сильными» мужчинами, но также и не что иное, как – элиминацию (она где-то слышала такое слово), то есть преднамеренное полное истребление продуктивного мужского начала, необходимого для существования и дальнейшего прогресса человечества на Земле, но неотделимого от наглости, подлости, хамства и прочих аналогичных свойств? Протест против того, что в обычной жизни девушки выбирают того, кто понаглее, посильнее, поразвязнее, предоставляя именно таким возможность продолжить свой род и передавая своему потомству гены наглости, хамства и т.п. То есть покушение не на что-нибудь, не на какой-то там мелкий общественный строй, не на короля, императора, президента какого-нибудь, а – на основы основ, на дарвиновский так называемый «естественный отбор», на биологические и социальные фундаментальные основы существования человечества. Ведь разве не обидно скромному порядочному человеку смотреть на чужие счастливые пары, на чужих детей – результат чужой любви, если ему любви не досталось? Так временами думала она, для чего-то стараясь вжиться в образ этого незнакомого ей молодого скромного порядочного человека… А между тем он и умнее, и порядочнее тех, кому удалось в силу своей наглости оплодотворить девушек, но из-за своей скромности ему свои таланты проявить и реализовать труднее. Какие же умозаключения отсюда напрашиваются? Логика очень проста: условно говоря, если эта девушка не может достаться мне, пусть же она не достанется никому! Если в чём-то не повезло мне, то пусть же вообще никому не повезёт! Именно так – никому вообще, ни больше ни меньше. Гипертрофированный эгоизм, нарциссизм, зависть, доведенная до абсурда? Пусть даже и так. Тогда эта концепция становится совсем интересной! Зачем, в самом деле, одинокому скромному человеку говорить по-джентльменски с девушками, если девушки в ответ ведут себя неадекватно и по-хамски, зачем вести себя вежливо в хамском обществе, представители которого этой вежливости не заслуживают, зачем на неуважение отвечать вежливостью? Не справедливее ли, не логичнее ли на неуважение ответить неуважением? И если мне плохо, если ко мне проявлена несправедливость, то пусть же будет плохо всем без исключения, пусть им будет ещё хуже, чем мне. Правда, в таком случае желательно было бы как-то обосновать не только субъективные, но и объективные мотивы такой тотальной, глобальной, адресованной всему миру без исключения – мизантропии, чтобы автора не сочли каким-то фанатиком, застрявшим на своей дикой идее фикс... А впрочем, пусть считают кем угодно – неужели их мнение, мелких ничтожных существ, может для автора данного фантастического романа иметь хоть какое-нибудь значение? Но если говорить об объективных причинах и мотивах, то объективные мотивы, которые следует отразить в фантастическом романе – это, помимо допустим, изначальной греховности человечества, ещё и какая-то мутация, ещё более ухудшившая человечество, ведущее и без того безобразный образ жизни, приведшая к утрированной гипертрофии уже имеющихся безобразий, к самопожиранию общества сапиенсов, людоедству на высоком технологическом уровне, полной несовместимости тех принципов, по которым оно теперь живёт, с живой природой, с прежними более гуманными принципами того же самого человечества, оставшимися в прошлом, и вообще со здравым смыслом. Приведшая к какой-то сверхкатастрофе. Да в принципе всё это и есть – и экологическая катастрофа, и взаимное убийство людей людьми, и другое насилие, может, правда, пока ещё не в таких гигантских масштабах… И выход из которой только один – полное прекращение существования человечества как такового. Но действительно трагедия ли это? Если во вселенском масштабе – то не более, чем, допусим, для часового механизма является трагедией поломка какого-нибудь анкера, зубчатого колёсика, ещё чего-то. Со сломавшимися часами в таком случае поступают просто: несут их к часовщику, и тот вместо сломавшейся детали ставит новую, и часы вновь идут, как и прежде. Так и с гигантским космическим механизмом Вселенского Разума, внутри которого человечество является лишь винтиком, вполне заменимым колёсиком: если оно сломалось, перестало выполнять соответствующие функции (хотя ему самому кажется, что выполняет), или, хоть кое-как и выполняет, но, если можно так выразиться, морально устарело, перестало удовлетворять Высшему Замыслу, в соответствии с которым оно населяет пока что Землю – то оно подлежит замене его, как сломавшейся детали во вселенском механизме, на аналогичную исправную деталь (то есть расу разумных существ), обладающую такими же и даже ещё более лучшими функциональными параметрами – разумом, эмоциями, способностью творить и т.д. Но только по отношению к прежним людям абсолютно чужеродную, генетически с ним никак не связанную – инопланетянами, биороботами или кем-то ещё. По сравнению с такой заменой замена, допустим, коренных индейцев на англосаксов, негров и испанцев в Америке – не более чем мелкие кухонные дрязги между родственниками-землянами… Но, похоже, когда-нибудь, рано или поздно замена прежних людей на инопланетян-биороботов всё-таки будет необходима. Короче, это действительно тема для масштабного фантастического романа. Возможно, это что-то вроде интеллектуального моделирования, компьютерной игры, правда, без компьютера, видеоэкрана и соответствующих спецэффектов, а мысленно или на бумаге, хотя литературный текст этот можно, конечно, как и всякий текст, и на компьютере набрать… Текст, возможно, жутковатый какой-то получится. Аморальный какой-то текст? Однако, что касается моральности или аморальности подобного сюжета… Почему-то, чем больше выходит на экраны американских и тому подобных фильмов о фантастических всемирных борцах за справедливость, сражающихся с врагами человечества – тем больше вокруг убивают, насилуют, продают человеческие органы. Может быть, если публику шокировать сюжетом про то, как одинокий благородный герой, не замеченный толпой невежественных высокомерных землян, обойдённый признанием и любовью, в итоге не «спасает» в обывательском понимании, а, напротив, помогает инопланетянам поработить вконец оскотиневшее человечество, даже едва ли не уничтожить его для того, чтобы Земля из привычного бардака превратилась в один из филиалов Вселенского Разума – то ужаснувшиеся люди тогда-то и станут хоть немного добрее? Чуть-чуть хотя бы… Может быть, её теория даёт основания для обвинения её в человеконенавистничестве? Ничего подобного. Душа человека бесценна, рассуждала девушка, и в принципе человеческая душа ничем не отличается от души инопланетянина, а между тем, в отличие от инопланетянской, человеческая душа вынуждена пребывать всю жизнь в ужасном, животном теле, порабощённом инстинктами, болью, невыполнимыми желаниями. Так может быть, инопланетяне или какие-то подобные высшие расы помогут душам нынешних людей переселиться в более достойные оболочки? Прикинуть – с той же душой – и попасть в тело инопланетянина или инопланетянки, вести их настоящую разумную жизнь! Роман, да и только… Но… Роман романом, а поражало Диану вот что: какие только гадости она не сочиняла в своём романе про своего бывшего любимого, а в глубине души она не переставала его любить, хотя и говорила себе, убеждала, что любить его нельзя, что он подлец, преступник! Она даже чувствовала, что если он прикажет ей полезть в огонь – она полезет, как послушно вымазала тогда себе лицо по его приказу, если скажет ей ещё что-то бессмысленное – она сделает… Но всё равно, по-видимому, он продолжал быть для неё неким мужским идеалом? Какой же роман следовало ей написать и сколько затратить сил, чтобы реально избавиться от фальшивого «мужского идеала», окончательно освободиться из-под его власти? Может быть, что-то подобное было описано у кого-то из философов, у того же Монтеня, например, или у Фрейда… Впрочем, какая разница, кому всё это вообще нужно?
И – кому, кроме неё, нужен был этот её роман? Разве, даже если он будет дописан, и, если в издательстве смогут его оценить – напечатан, то всё равно, окажется ли способной оценить его публика, привыкшая к фальшивым пустышкам, ведь практически каждый из составляющих эту публику людишек мнит себя «сильным», как это ни странно, ведь практически каждого из них кто-нибудь обижал, оскорблял; мечтает быть как экранные кино-«герои», что ли, а главное, охотно признаёт единственно верным и реальным закон силы, царящий в обществе, стремится быть членом «партии сильных», приобщиться к этой касте, оказаться в сборище «крутых» хотя бы на галёрке, в предбаннике, в прихожей, и максимально отгородиться от «партии слабых»? Разве способны оценить его всякие там в литературных издательствах, редакциях, которые всё равно откажутся его напечатать под предлогом того, что к ним «поступает несколько десятков текстов в день» (а почему не тысячи полторы, выдумывать так уж выдумывать?) от безвестных авторов, желающих прославиться, или как-то вырваться из полной неизвестности… Им, редакторам, ведь текст ещё должен «понравиться», он должен быть «интересным», «высокохудожественным», надо же! А не слишком ли часто в жизни бывает так, что людям в силу их интеллектуальной неповоротливости, причём не только каким-нибудь полуграмотным школьникам-наркоманам, но и образованным людям, литературным редакторам, например, нравится то, что на самом деле вредно, и не нравится – то, что могло бы принести пользу, хоть и выглядит на первый взгляд недоработанным? Если бы они дали себе труд задуматься, а не действовать по привычному шаблону, стараться быть «как все»? Очень возможно, что эти, которые в редакции или издательстве, почувствуют себя весьма уязвлёнными, узнав себя в кое-каких эпизодически прорисованных персонажах, но виду, конечно, не подадут, чтобы не уронить своего «достоинства», ещё бы, и отделаются сухими дежурными фразами, не пожелав дать начинающему автору ни малейшего стоящего совета, чтобы как-то ободрить, поддержать, помочь, а то и грубо нахамят… Для чего же унижаться перед ними? Она представляла себе, что они ответят ей в своем кабинете, если она принесёт туда свою рукопись, для этого ей было остаточно совсем короткого разговора с кем-то из редакции по телефону…Эй! Ответьте, люди из редакции! Что же вы не отвечаете? Или языки проглотили? Что же вы так, а? Слабаки вы… Способны ли понять люди из издательства, что она родилась на свет именно для того, чтобы написать этот роман?! Которым стоит отхлестать хорошенько человечество, как хворостиной – нашкодившего щенка, чтобы ему же это пошло на пользу, прибавив ему чуть ума… У них, впрочем, как поняла Диана из короткого непродолжительного разговора (с чужого телефона) с человеком из издательства, ещё не видя его, даже и рецензента по штату не предусмотрено. Который бы дал ей, начинающей писательнице, дельный совет, указал бы на недостатки и достоинства её романа, подсказал бы пути к совершенствованию её таланта… Очевидно, не предусмотрено кое у кого по штату и совести. Не предусмотрено и ума – по штату… Но даже – если она не добьётся ничего. Пусть не будет публикации её романа, не будет тем более его экранизации, а читать и смотреть безмозглая публика будет по-прежнему тот престижный маразм, которым заполнены прилавки и телепрограммы… Всё равно! Написанные ею строчки не удастся так просто вытравить из своей памяти тому, кто их прочитает. Пусть даже это будут лишь два-три субъекта из редакции! Они застрянут в их мозгах, как заноза, и как бы они с нервной улыбочкой не пытались убедить себя, что вот, ну прочитали они ещё и эту чушь вместе с прочей графоманией, зачем-то присылаемой им безвестными авторами, и теперь им остаётся её забыть и никогда о ней не вспоминать – не забудут! Не смогут забыть, как ни будут стараться. И когда-нибудь в далёком будущем её строчки, даже если сейчас их никто не оценит, даже если сейчас они будут порваны и сожжены – сделают своё дело. Есть, впрочем, ещё интернет, можно было бы туда запустить свой недописанный текст, тогда уж, без сомнения, его многие прочитают? Но это дорого, почти недоступно для человека, не имеющего дома компьютера, да и смысла никакого в этом нет, вообще говоря… И вот наконец она набралась храбрости, скомпоновала кое-как свою писанину, что-то склеила, вырезала, дописала и – отнесла в издательство. Там её приняли сухо, дали свой телефон и сказали перезвонить через месяц, не раньше. А почему вы мой номер телефона не спрашиваете, поинтересовалась Диана, разве вам это не интересно. Ну говори свой телефон, нехотя сказал функционер из издательства, принявший её роман. А у меня нет телефона, ни домашнего, ни мобильного, с вызовом заявила девушка, мы с папашкой бедно живём. Так зачем же ты предлагаешь спрашивать у тебя номер в таком случае, резонно пожал плечами довольно обрюзгший, толстый функционер, и закурил прямо в своём кабинете сигарету – он любил покурить. Диана же, презрительно потянув носом табачный дым, гордо повернулась и ушла. Прошёл месяц. Она позвонила. Ей ответили, что рукопись её ещё в очереди, и без неё им есть много чего читать. Позвонишь через пару месяцев... В ожидании, когда пройдёт эта пара месяцев, Диана принялась писать в новую тетрадку свои мысли, обдумывая, что скажет при новой встрече…
Однако писательство писательством, а кушать что-то надо было. Никак почему-то не получалось с работой, как она ни старалась её найти. Накопился огромный долг по квартплате. Сыпались угрозы от тех, кому нужно было платить за жильё. Вот квартиру уже опечатали, пришлось идти ночевать к какому-то папашкиному собутыльнику… Проблемы нарастали одна за другой. Папашка был в каком-то безнадёжном ступоре, и это Диане было уже совсем невыносимо. А все окружающие казались ей такими благополучными, сытыми, беззаботными, и в магазинах столько всего было – имелись бы только деньги… Диана в отчаянии попыталась украсть хотя бы пачку печенья, позабыв о том, что каждый шаг покупателей в супермаркете просматривается охраной на мониторах. Её схватили немедленно, быстро приволокли в служебное помещение. Вызвали полицию. Полиция также приехала весьма быстро, на дорогой красивой машине. И кто же оказался начальником полицейского наряда? Не кто иной, как тот самый бывший одноклассник Дианы, сын преуспевающего шоу-магната, и сам тоже весьма преуспевающий и спортивный! Похоже, он чувствовал себя как рыба в воде в этой своей нынешней должности, имея, несмотря на молодость, уже заметное звание, позволявшее ему командовать… Мало того, из короткого дружелюбного разговора между ним и представителями администрации магазина можно было понять, что он сейчас является гражданином США, учится там одновременно и в престижном университете и в полицейской академии и формально проходит стажировку во Франции, в родном Париже как американский офицер полиции в соответствии с каким-то контрактом. Почему он оказался в полиции, в такой в общем-то рискованной для жизни структуре, а не в безмятежном офисе под крылышком своего папочки, Диане сейчас никакого дела не было: ей было вообще не до этого. Впрочем, возможно, что ему действительно хотелось испытать себя на настоящей службе, получая удовольствие от чего-то экстремального, а потом уже продвигаться к высотам престижной карьеры… Так или иначе, он и Диана оказались лицом к лицу в подсобке парижского супермаркета: он – уважаемый человек, уже добившийся, причём собственным трудом, заметного положения в обществе, плюс сын весьма уважаемого и богатого предпринимателя, и она – вообще никто, презренная воровка… Украла она, правда, не так много, по правде говоря, она вообще ничего не успела украсть, была схвачена лишь при попытке кражи; но разве даже попытка – это не уже преступление? «Да в тюрьму её, и дело с концом!!!» – орали представители торговой администрации. «Каждый день в городе за кражи, за другие преступления сколько эмигрантов сажается, а она чем их лучше?!» «В какую тюрьму?! – воскликнул бывший одноклассник Дианы. – Вы видели результаты её медицинских анализов? Советую посмотреть. Впрочем, не советую – чтобы вы не упали в обморок. Потому что у неё можно найти всё что угодно... В тюрьму, говорите? И вам не жаль, что она там всех заключённых, весь рядовой надзирательский состав и половину офицерского, из числа тех, кто не привык пользоваться презервативами, и СПИДом заразит, и каким-нибудь сибирским триппером в придачу? Слушай меня, стерва. Сейчас ты пойдёшь и утопишься в Сене, ясно тебе?! Можете не беспокоиться, - с улыбкой добавил он представителям администрации супермаркета, - она так и сделает. Глядите, как покорно и с каким восторженным чувством она на меня смотрит. Как собачонка». «Неужели сама утопится?» - с недоверием переспросил хозяин магазина. «Не сомневайтесь. Завтра в газетах появится сообщение о выловленном в Сене трупе проститутки, худощавой, с длинными чёрными волосами, - бывший соученик многозначительно посмотрел на Диану. – Следите за газетами, и за телевидением тоже. Она сама собственной персоной освободит мир от своего ненужного присутствия. Слишком много в мире сейчас лишних, таких, как она… Я обладаю приёмами гипноза, нейролингвистического программирования; на эту тему, применительно к охране общественного порядка, я сейчас вместе с коллегами из Гарвардского университета готовлю одну научную работу, и к тому же, уж её-то, эту девчонку – я знаю уже давно как облупленную. Мне как-то раз приходилось иметь дело с этой особой, не буду уточнять, при каких обстоятельствах – она помнит…» Затем, как бы невзначай, он зачем-то продемонстрировал всем, и особенно Диане, фотографию своей нынешней жены, известной киноактрисы. Опозоренная Диана уже раскрыла было рот, желая воскликнуть, что она пока что вообще не имела ни с кем половых связей, а не то что не представляет собой рассадник венерических инфекций, но вместо этого вдруг всхлипнула: «А ведь я – пишу роман… О первобытных людях и об инопланетянах, и о современных тоже. И к тому же я – артистка, хоть и бывшая…» На неё все смотрели с презрительной улыбкой: дескать, что взять с проститутки, да к тому же ещё и сумасшедшей. Один из полицейских, обратив внимание присутствовавших на то, что Диана отказалась заплатить за товар, пытаясь взять его бесплатно, назвал её весьма оригинально – дикаркой, первобытной неандерталкой; ведь это же именно дикари не знали денег в отличие от цивилизованных людей, не так ли?… У меня больше и дома нет, хотела ещё сказать Диана, нас с папашкой уже практически выселили, дверь вчера утром опечатали и запретили открывать, пока мы не выплатим хотя бы часть долга по квартплате, теперь мы не знаем, где нам жить... Кто сделает так, чтобы этот долг Диане и её отцу простили? Но никто её и слушать не стал. Присутствовавшие лишь удивлялись её низкому интеллекту, тому, что она даже не способна почувствовать благодарность за то, что её, как никак, отпустили, а не отправили туда, куда принято сейчас отправлять воришек, бездомных и аналогичную публику. Отправили, вдобавок, по случаю сегодняшнего дня рождения месье… то есть мистера, впрочем, это неважно, короче – ДНЯ РОЖДЕНИЯ дорогого, умного, сильного и непобедимого, любимого всеми цивилизованными людьми нынешнего президента могущественных, дружественных Европе, и Франции в частности, Соединённых Штатов Америки, то есть дня, объявленного государственным праздником в США, и не только… К тому же такая напряжённая социальная и политическая обстановка, столько эмигрантов, беженцев, рвущихся из слаборазвитых регионов земного шара в цивилизованные страны. А с нефтью, с нефтью-то что происходит! Ведь её на земном шаре всё меньше и меньше, нефть уже кончилась практически, и остатки её должны быть сохранены для людей самых умных, самых предприимчивых, для элиты человечества, которая способна по своим интеллектуальным данным создать наконец новые источники энергии и потому должны жить в необходимой для этого роскоши, снова вмешался в разговор американец. А таких, как она, Диана – нищих, бездомных, голодных и обладающих, в общем, низким уровнем интеллекта – на Земле слишком много. Во Франции и в США нищих меньше, но тоже есть; в России, к примеру – больше; в Латинской Америке – ещё больше, в Африке – совсем много. И будут ли эти люди сытыми или голодными – на судьбе цивилизации это мало отразится. Скорее даже лучше было бы, чтобы они были голодными, ведь их так много – на всех ресурсов Земли всё равно не хватит. Надо и с ними, с их чрезмерными аппетитами как-то бороться, а тут ещё она, Диана, со своим воровством... Скоро и во Франции придётся индивидуальные карточки вводить, как с недавних пор во многих странах… Так что лучше всего будет, если она сама утопится, тем самым сняв ненужное бремя с государства – ведь государственный бюджет понесёт расходы не только в случае содержания её в тюрьме, где её придётся чем-то кормить, но даже и в случае её казни – из каких ресурсов придётся оплачивать работу палача? Короче, её вытолкали взашей, правда, не сразу, а после того, как все присутствовавшие вместе по очереди её поимели по полной программе, естественно, с использованием самых современных и надёжных предохранительных средств во избежание всякой малейшей возможности заражения; ведь они были цивилизованными людьми, привыкшими к презервативам и другим достижениям прогресса; заодно её избили, а затем её вытолкнул на улицу бывший соученик, а ныне офицер полиции, повторив на прощание своё напутствие: «А теперь – топись, да поживее».
…Она шла куда глаза глядят, как оплёванная, словно её не выпустили на свободу, а, напротив, засадили сейчас в какой-то карцер или, скорее, тёмный, невероятно мерзкий узкий длинный коридор, по которому она обязана идти и из которого она уже никогда не выберется.... Её всё равно сейчас схватят, она это ожидала с секунды на секунду, может быть, за ней в погоню отправится полицейская машина, которая догонит её в два счёта; сердце её бешено заколотилось, а всё вокруг вдруг стало как в тумане, как во сне – однако почему-то так её и не стали догонять, не схватили и не арестовали, и она вышла на свободу, на улицу Парижа, на какую именно – сквозь окутавший её сознание какой-то кошмарный, муторный туман – она не разобрала…
Когда она очнулась от этого мутного тумана, заполонившего на какое-то время её сознание, она обнаружила, что успела отойти от супермаркета довольно далеко. Она шла, кажется, по Монпарнасу; шла долго по другим улицам, а мысленно всё ещё была возле дверей того места, где её так унизили, наплевав ей в душу. На глаза девушки наворачивались слёзы. По улице двигались люди, ехали автомобили, мелькала реклама, сверкали витрины магазинов, но никто не замечал, что она, красивая девушка, идёт в ужасном, измученном состоянии. На неё вообще не обращали внимания. Никто не спрашивал, что с ней стряслось, хотя слёзы на её глазах не могли быть им не видны, когда она смотрела попадавшимся на её пути каким-то клеркам, торговцам, почтальонам, просто прохожим, а также часто мелькавшим влюблённым парочкам – и ему и ей – прямо в лицо. Тем более никому не приходило в голову подать бедной девушке, например, что-то покушать, ведь она так голодна. Никому не было до неё дела. Впрочем, она ничего ни у кого и не просила. В каком-то дворике на неё, правда, кое-кто обратил внимание – маленькая собачонка, которую на глазах девушки со злостью пнул какой-то господин в очень даже приличном, безукоризненном смокинге, может, потому, что она улеглась на асфальте перед его «BMW», мешая зайти в легковой автомобиль – обиженно залаяла, поджав хвост, и подбежала к девушке, которая, как она чувствовала, её не обидит. Диана даже улыбнулась сквозь слёзы: она и собачонка были одинаково беззащитными, никому не нужными и очень чем-то похожими. Девушка присела её погладить. Собачонка тявкнула, ожидая, что девушка её чем-то покормит. Чем, интересно? «Au revoir», - махнула она на прощанье своей четвероногой подружке и двинулась дальше. Увидела красивую бархатную бабочку, порхавшую в воздухе и присевшую отдохнуть на цветок белой, роскошной, аристократической лилии, росшей на хорошо ухоженной парижской клумбе. Поймала, немного подержала бабочку в руке, представляя себя – полицией, а бабочку – нарушительницей. Затем разжала пальцы, и бабочка улетела, опять махая крылышками, не поблагодарив Диану за её доброту. Кем она была, Диана – собачонкой, бабочкой или… этой, как там её назвали в полиции? Она вспоминала события своей странной жизни. Её называли по-разному, и артисткой, и хулиганкой, и даже чокнутой, но дикаркой или неандерталкой её, кажется, никто ещё не называл. Вдруг девушка почувствовала, что этот полицейский прав. Она действительно дикарка из далёкого прошлого, по ошибке оказавшаяся в нынешнем веке. Парижский привычный асфальт, на который она обычно не обращала особого внимания, теперь почему-то как-то по-особенному навевал ей мысли о её любимой истории. Столько знаменитых личностей, столько событий видел этот асфальт, эти камни, эти улицы и дома. Ведь она хотела стать историком, она пыталась поступить в Сорбонну, но не получилось. Учёба – это так дорого. А ведь она так хорошо училась в школе, ей были так интересны исторические события различных эпох, она их не зубрила, чтобы сдать экзамен, а действительно жила ими… Словно в машине времени, запущенной назад, Диана, пусть мысленно, чисто умозрительно, а не телесно, как хотелось ей, но было, конечно, невозможно – но всё же проходила через молодёжные бунты 1968 года с их че-геваровским лозунгом, до которого почему-то не додумались Монтень, Вольтер, Фома Аквинский: «Будьте реалистами – требуйте невозможного», видела освобождение Парижа от нацистов в 1944 году и гитлеровские войска, входившие в него в июне 1940 года; она наблюдала, как взметнулась над Парижем Эйфелева башня в 1889 году, как расправлялись с коммунарами в 1871 году, она стояла в толпе на площади возле гильотины, на которой девятого термидора второго года республики казнили Робеспьера, а перед этим в 1793 году – Людовика XVI. Вместе с толпой парижан она громила Бастилию. Она видела роскошные средневековые дворцы, королевские балы, рыцарские турниры и пылающие костры инквизиции. Столетнюю войну, Жанну д’Арк и английских королей, претендующих на престол Франции. Казнь тамплиеров в 1314 году и смотревшего на этот огонь жестоким неподвижным взглядом короля Филиппа IV, именовавшегося Красивым. Крестовые походы. Свадьбу короля Генриха I и привезённой к нему из Восточной Европы княжеской дочери Анны Ярославны в середине XI века. Восхождение династии Капетингов. Видела Карла Великого, полузабытых франкских королей, каких-то предводителей галльских племён, дравшихся с дисциплинированными, хорошо вооружёнными и обученными легионами римских императоров. Дальше никакого Парижа уже не было. Разве что примитивные поселения на его месте, которые иначе как деревней, назвать нельзя было. Потом не было даже деревни. Зато где-то были – римский Колизей, афинский Акрополь, египетские пирамиды. Потом, ещё глубже по шкале времени, когда и пирамид ещё не было – мелькали какие-то глиняные горшки, бронзовые орудия, каменные топоры, стая первобытных охотников, несущихся с дикими криками по дремучему лесу и стреляющих из луков в стройных оленей на том же самом месте, где сейчас находится Париж. В конце концов она действительно добралась до эпохи мамонтов и даже ещё глубже и увидела саму себя с распущенными чёрными волосами, сидящую рядом с угасающим и совсем не греющим её костром на полу окружённой скалами, валунами и ледниками первобытной пещеры – закутанную в звериную шкуру, дрожащую всем телом и горько плачущую от того, что сделали с ней, беззащитной и никому не нужной, грубые, невоспитанные охотники-дикари из её же собственного племени…
Она вернулась в реальность. Ей нигде нет места, она это поняла. Живи она хоть в веке XX- XXI, хоть при Филиппе Красивом, хоть в доисторические времена – её судьба от этого не изменится. Даже если она не будет казнена гестаповцами, сожжена на костре перед королевским дворцом или растерзана бивнями бешеных мамонтов, всё равно её судьба предопределена, и не в её силах изменить свою судьбу. Она оглянулась, чтобы понять, где она находится. Понять было несложно. Она пришла к набережной Сены. Она вышла на набережную и остановилась. Перед ней был один из мостов через эту реку, перейдя через который, можно было приблизиться к видневшейся на её другом берегу Эйфелевой башне. Где-то, тоже на Сене, был остров Сите с готикой собора, каменными уродцами на кровле, розеткой разноцветного витража. Сена текла мутная, коричневая. Под парапетом набережной на волнах качался брошенный в реку журнал. На развороте женщина колыхалась в волне и казалась живой... Мимо Дианы, по тротуару набережной, как обычно, проходили люди, не обращавщие накакого внимания на девушку. Вдруг Диана вздрогнула слегка: одна из девчонок, прошедшая в нескольких метрах от неё, тоже остановилась, торопливо вытащила прямо из своей сумочки какую-то тетрадку или блокнот и, не заметив даже, как ступила прямо на проезжую часть, не обращая внимания ни на других людей, ни даже на проезжавшие мимо неё автомобили, не замечая их – как механический робот, принялась что-то быстро-быстро в эту тетрадку записывать. Ни краем глаза, впрочем, не посмотрев на Диану, нисколько её не заинтересовавшую, и даже повернувшись к ней спиной. А вот Диану эта девушка, бывшая, возможно, на год младше её, чем-то, как ни удивительно, заинтересовала. На какое-то мгновение ей даже захотелось узнать, что же такое она там пишет. Может быть, это была студентка, готовившаяся к зачёту, к экзамену, может – практикантка, или просто официантка, посудомойщица, решившая записать фамилию и телефон своего возможного начальника на новом месте работы, у которого она только что была на собеседовании; а может быть, те мысли, которые она торопливо записывала, были свободными, не связанными ни с какой учёбой или работой? Незнакомую девчонку неожиданно так увлекло это не очень уместное занятие, что только резкий недовольный гудок автомобиля заставил её поспешно отпрыгнуть в сторону, на более безопасное место, вместе со своими конспектами или же дневниками, и отправиться дальше своей дорогой… И у потерявшей, казалось, уже полностью всякий интерес к жизни Дианы вдруг вспыхнула при виде этой сценки в глазах какая-то искорка оживления, хоть и очень слабая. Диана ведь, хоть и не училась в университете, где она могла бы вести конспекты, слушая лекции в аудитории, но тоже не так давно вела дневники, куда она записывала свои мысли. И основательно вела. Разве можно назвать её глупой, неспособной к творчеству?! И надо же – однажды какую-то свою блеснувшую в голове у неё мысль, тогда показавшуюся ей необыкновенно интересной и даже гениальной, она тоже, как и эта случайная девчонка, записывала в тетрадку прямо на улице, едва ли не прямо перед ехавшим на неё автомобилем! Рисковала, можно сказать, жизнью, только бы не забыть ту важную мысль, успеть записать её, донести, быть может, людям… Которым глубоко безразличны и всё её мысли, даже самые гениальные, и она сама. Впрочем, как точно так же безразлично им и всё остальное, за исключением того, что позволяет им получить сиюминутное удовольствие…
Почему она стоит здесь? Может, ещё не поздно повернуть обратно?… Найти цель жизни, например, взять где-то деньги для уплаты долга за квартиру… Или ещё – рукопись… Какая рукопись? Это она – писала какую-то рукопись?! Она поразилась, вспоминая не такие уж давние события своей жизни. Не до творчества ей сейчас... Ей совсем некстати вспомнился один из отрывков её романа. Тогда она ведь писала это, в общем-то, не о себе, а так, больше в абстрактном плане. Почти философском. О, зачем она такое написала! Ведь теперь это прямо о ней самой! Кажется, отрывок был таким: «…Феноменальная тупость людей, большинства людей, проявляется в том, что каждый, как правило, хочет видеть и видит то, что ему выгодно, и в упор не видит того, что ему не выгодно. Выгодно толпе видеть в человеке, не желающем или не умеющем быть во всём и всегда заодно с этой толпой то, что его может «опорочить» – да и то лишь с точки зрения этой тупой толпы, а вовсе не с точки зрения абсолютных ценностей – и они упорно видят в нём только это и больше ничего, отказываясь полностью слепы к его переживаниям, его тонкому внутреннему миру, к его добрым, бескорыстным поступкам. О, как подло, по-свински радуются элементы этой глупой толпы, когда тот, кого они незаслуженно подвергают травле, в какой-то момент не выдерживает, ведь нервы у человека, естественно, не железные, и поступки его теперь уже перестают быть теми добрыми, бескорыстными, какими были раньше, ему хочется быть таким же подлым и злым, как они – по отношению к ним! Однако то «зло», которое он обнаруживает в себе и старается реализовать – скорее дилетантское, любительское, неумелое, это зло больше на словах, а не на деле, толпе от такого «зла» оказывается не так уж и больно. Зато толпа с восторженным свинским визгом получает повод для ещё большей травли. Не он, а особо отъявленные наглецы из толпы обнаруживают в себе и особо подлую и «эффективную» для них, казалось бы, если рассуждать в сиюминутном, тактическом отношении, а не в стратегическом, долговременном – физическую силу, и такое же подлое и «эффективное» «остроумие». А ведь следовало бы, чтобы именно толпа и особенно её активные вожаки, короли, хамы на её троне ощутили сами ту боль, которую они стараются причинить одинокому беззащитному человеку. И толпа вместе с её особо наглыми, энергичными, общительными, избавленными от всяких комплексов, «перспективными», «состоявшимися», «востребованными», «дружелюбными» – для своих – вожаками остаётся покуда безнаказанной? Что ж, тем страшнее будет кара для этой толпы в будущем…». Но когда же оно наступит, это будущее, когда зло, творимое людьми, творимое ими не просто так, а с изощрённостью, импозантностью, респектабельностью, общительностью, востребованностью, уверенностью, будет жестоко наказано, получит по заслугам: и само по себе, и, главное, в лице своих исполнителей, отнюдь не в единственном числе, а – в не страдающем от одиночества числе множественном?
Диана стояла на тротуаре возле набережной, наблюдая проезжающие мимо неё машины. Она не знала, куда ей идти. Одна из машин притормозила у находившегося поблизости табачного ларька. Из неё вышел человек, торопливо направился к ларьку… Диана вгляделась в него. Невероятно! Это был тот самый обрюзгший функционер из издательства, которому она уже давно сдала на прочтение свою писанину. Неужели он её до сих пор не прочитал?! Не чувствуя под собой ног, девушка бегом бросилась к его машине. Он уже садился за руль с купленными сигаретами, когда Диана подбежала к нему, остановилась, запыхавшись, не давая ему закрыть дверь своей машины:
-Вы прочитали мой роман?! – воскликнула девушка, стараясь отдышаться от слишком быстрого бега, хотя она была достаточно спортивная.
Функционер из издательства удивлённо глядел на странную девчонку. С ещё большим удивлением, переходящим в негодование, глядел на неё сидевший в машине функционера какой-то его спутник, такой же солидный мужчина. Они оба молчали, выражая явное недовольство тем, что она их задерживает, мешая их важным делам.
-Так вы напечатаете то, что я написала? – с нерешительностью и безумной надеждой спросила девушка.
-Пожалуйста, оставь меня в покое, - сквозь зубы процедил функционер, невозмутимо распечатывая купленную пачку сигарет, доставая свою зажигалку и затягиваясь табачным дымом. – Твою бессмыслицу печатать никто не будет. Я достаточно понятно для тебя выразился?
Диана глядела на него, на его машину в какой-то прострации. У неё всё плыло перед глазами.
--Тогда отдайте мне мою рукопись обратно, - потребовала девушка.
-Твоя рукопись давно на мусорной свалке, - засмеялся функционер, за ним засмеялся и его спутник. – Если хочешь, можешь там её поискать. Мы такое не печатаем. Мы печатаем то, что людям интересно – про секс, про гламурные приключения, спорт, про киноартистов, бандитов, всякие авантюрные романы… Всё. Гудбай.
«Послушайте, я же вам главного не сказала, - воскликнула вдогонку девушка, - полицейский офицер мне сказал, чтобы я утопилась! Что мне делать, скажите?!» Но ответ – то ли она не услышала, то ли он звучал просто «Ну и топись». А может быть, вообще никакого ответа не было. Дверь машины захлопнулась. Заурчал мотор. Автомобиль тронулся с места и быстро набрал скорость. Опустошённая девушка глядела на асфальт, по которому уехала машина функционера. Посмотрела также на мутные воды Сены. На мост через эту реку… Перед её взором отчётливо возник опять брошенный в реку журнал, и на развороте его фото незнакомой ей женщины… Наверное, то была она сама. Встряхнула головой и, твёрдо ступая, направилась к мосту. Она чувствовала, что за ней следят, что все, кто попадался ей на пути, включая функционера из издательства – все до единого наняты этим полицейским, её бывшим одноклассником, возможно, снимают её путь на видеокамеру, и без сомнения, продолжают внушать ей тот же самый приказ… Вздохнув, она взошла на мост. То, что с ней так поступил функционер из издательства, что так обошлись в супермаркете, то, что она лишилась того, что долго берегла – дело даже не в этом. Она потеряла смысл жизни. Да его, скорее всего, и не было. К папашке, которого приютил у себя его приятель, когда их квартиру опечатали – она не пойдёт. Ей всё надоело. Тем более что её тело, измученное насилием в магазинной подсобке, продолжало ныть и болеть. Она решила броситься с моста вниз и утопиться. Не потому, что таким был приказ этого негодяя, с которым она когда-то училась в одном классе. Это было её, только её собственным желанием. К тому же когда-то ей не раз уже хотелось умереть, правда, до реализации этого желания дело тогда не дошло… Тогда уже точно всему будет конец. И уж во всяком случае, она не сможет пожалеть о сделанном, потому что вообще ни о чём не сможет пожалеть, только бы пройти через боль, не такую уж продолжительную по сравнению с её ужасной жизнью. Она не помнила, сказано ли нечто подобное у Сартра, Ницше, или ещё где-то она прочитала такую мысль; впрочем, всякие философы, писатели, политики, артисты и т.п. в этот момент потеряли для неё всякий интерес. Слишком им много чести. Почему различная самодовольная чушь, имеющая очень малое отношение к реальной жизни, пришедшая им в голову за вкусным обедом с выпивкой и высказанная ими глубокомысленно в их книжонках, на трибуне перед аудиторией, или даже по телевидению, представляет такую большую ценность для публики, их цитаты используются для чьих-то диссертаций, получения кем-то профессорских званий, положения в обществе, больших денег? А реальные мучительные и невыносимые страдания её, простой девчонки, неразличимой среди толпы, никому не интересны и пройдут незамеченными для истории. Как бы она ни старалась, как она изо всех сил ни пыталась передать свои переживания на бумаге в художественной форме. Да, она пыталась вести дневник, записывать в него всякие мысли, время от времени посещавшие её, эти дневники были заготовками романа, но бросила, никому это не нужно, кажется, даже ей. Причём тогда она даже ещё не очень страдала, не так, как сейчас, когда ей уже вообще не до дневника. Никто этого не напечатает, написанные ею черновики порваны, выброшены равнодушными людьми. Ну и пусть и её мысли и её страдания пройдут для всех незамеченными. Для того, чтобы её кто-то полюбил – она никому не нужна, хоть люди и считают её симпатичной. Нужна она только для того, чтобы её били, насиловали, мучили. Такая её судьба. Что ж, главное для неё, что её мысли и её страдания исчезнут вместе с ней, и она их больше не будет чувствовать. Но как же сделать так, чтобы она наверняка бросилась вниз и не смогла бы вернуться с этого места назад, даже если бы захотела? Диана, не раздумывая, сняла обувь сначала с одной ноги, а затем с другой. Сняла и чулки, оказавшиеся на её ногах. И без малейшего сожаления вышвырнула всё это с моста прямо в Сену: и чулки, и одну туфлю, и другую. Проследила глазами, как глубоко внизу, на месте падения первой туфли, а затем и второй – образовались два кратковременных водяных бурунчика, а затем по воде разошлись круги. Куда упали или улетели её чулки, девушка не очень заметила: возможно, их унесло ветром. Вот и всё. Девушка приготовилась, чтобы и самой последовать туда же, вниз, за своей обувью. Посмотрела на свои ноги, поскребла их об асфальт моста. Она раньше крайне редко ходила босиком и лишь теперь вдруг поняла, как это приятно – для таких юных девушек-дикарок, как она… От грубой, не очень ровной, шершавой поверхности под её слишком изнеженными цивилизацией ногами было чуточку больно, но это была нисколько не та боль, которую нельзя терпеть, совсем наоборот – это ощущение ей хотелось переживать снова и снова, и только теперь она смогла именно телесно, как ей по пути сюда и хотелось, а не чисто умозрительно, погрузиться в своё далёкое дикое первобытное прошлое, откуда была родом, точнее, в своё настоящее – во всех смыслах настоящее, и откуда по ошибке попала в нынешний век… Почувствовать его и ногами, и всем своим существом… Она очень пожалела, что шла сюда на мост не босая, то есть свободная, а в этих отвратительных жмущих ноги тесных колодках, навязанных ей цивилизацией. Ведь она же дикарка, разве не нелепо ей так безропотно покоряться дурацким правилам этой цивилизации? Да, ей бы очень хотелось пройтись по парижским улицам босиком, но теперь-то уж дорога назад точно для неё закрыта – её немедленно арестуют, отправят в сумасшедший дом, не успеет она пройти и нескольких десятков метров в таком вызывающем виде. Диане в этот момент вспомнилось, как совсем недавно, прямо на её глазах – действительно полиция арестовала на улице какую-то молодую, смуглую, симпатичную девушку, судя по всему – эмигрантку, в грязном платье и с ещё более грязными босыми ногами; арестовала с какой-то особой бесцеремонностью и грубостью, прямо-таки протащив её тело за ноги по земле, не обращая внимания на её пронзительный визг, а на свои руки надев толстые перчатки, такие, как у тех, кто грузит мусор из контейнеров в мусоровозы; даже с Дианой вели себя помягче; возможно, не только за то, что та девушка была босая, возможно, и за то, что занималась воровством – похлеще Дианы, или проституцией, или ещё чем-то общественно опасным; впрочем, свидетельницей подобных арестов она не раз была и ранее, ещё до того, как ей самой пришлось иметь дело с родной полицией… Подошла вплотную к перилам, пытаясь унять вдруг охватившую всё её тело страшную дрожь. Мимо, прямо по мосту, рядом с перилами, прошло несколько человек, оживлённо говоривших между собой и даже жестикулировавших, хватаясь руками за перила, но не обративших никакого внимания на Диану; а шагах в тридцати от себя, на том же мосту, она увидела знакомый маячивший силуэт того офицера полиции, приказавшего ей утопиться. Она нисколько не удивилась. Так и должно было быть. Значит, он явился сюда. Приехал на собственной машине – дорогой, красивой, полицейской, она стояла здесь же на мосту рядом с ним. Правда, один, без подчинённых. Или это галлюцинации? Не смог отказать себе в удовольствии ещё раз убедиться в своей власти. Он, небрежно облокотившись на перила, смотрел со своего места на девушку, как удав на кролика, не сомневаясь, что она сейчас сделает положенное… Она видела его лицо, его издевательскую улыбку, адресованную ей, и никому другому. Но Диана всё-таки думала не о нём. Ничего, сейчас она перестанет дрожать. Она ведь смелая. Постаралась прогнать страх перед неизвестностью. Но неужели она действует в соответствии со сценарием, навязанным ей её ненавистником, которого она, кажется, так и не смогла окончательно выбросить из своего сердца, неужели он всё заранее знал про неё, что, хотя он и вышвырнул её «на свободу», но она до такой степени никому не нужна, что ей ничего не остаётся, как взять и утопиться, как он и приказал ей, и что никто не остановит её на этом гибельном пути, что её никто не больше любит, хотя, возможно, когда-то и любил, и не полюбит; наоборот, все каждый по-своему только подталкивают её к этому? Да нет же. Она сейчас о нём и о всех остальных вообще не думала. Она жила своей жизнью, и умрёт своей, и только своей смертью. То, что с их точки зрения – позор, для неё на самом деле – награда, и её точка зрения куда важнее, хоть их и много, а она одна. Сейчас она перелезет через перила и спрыгнет вниз. Разве это не то же самое, что удрать к инопланетянам или же к первобытным дикарям, разницы никакой, лишь бы не быть с опротивевшими современными ей людьми, связаться с чужаками каким-то непостижимым образом, как мечтала она в тетрадях?! Результат для её души тот же самый, но насколько это проще – всего лишь взять и прыгнуть с моста! Никто этого не заметит, как не замечали её, идущую в одиночестве по парижским улицам. И не надо. Зато не помешают…
Вдруг кто-то тронул её за плечо. Она резко обернулась и увидела – нет, не ненавистного и в то же время любимого в глубине души офицера полиции, а какого-то незнакомого, широкоплечего, крепкого, смуглого, черноволосого молодого человека, выше её ростом, восточной – совсем не европейской, а, как ей показалось, мусульманской или арабской наружности. Таких в пригородах Парижа и в других европейских городах сейчас было много. На нём были высокие, умело зашнурованные армейские ботинки и одежда с закатанными рукавами – что-то наподобие пятнистого камуфляжа, без погон. С неожиданной нежностью и лаской смуглолицый парень в армейских ботинках вытер слёзы совсем ему незнакомой босоногой парижской девушке с бледным заплаканным лицом и поцеловал её. Диана вздрогнула. Нет, это был уже не сон. Хотя она поначалу не верила. Её целовали, её нежно гладили, а не насиловали, как совсем недавно! И ей расхотелось бросаться в реку. Она одёрнула свою юбку, немного нервно улыбнулась и повисла у мужественного и нежного незнакомца на плече. Он спросил у неё на очень ломаном французском, кто она такая. Я артистка, уже не нервно, а очень женственно и игриво улыбнулась ему Диана. Она уже забыла, что и сама ненавидела эмигрантов за то, что они отобрали у неё работу. Через минуту они уже знали имена друг друга, а через полчаса Диана и Лиур шли в обнимку по Парижу, и в руке у неё был подаренный им букет цветов… А негодяй-офицер так и не посмел схватить девушку, прошедшую как ни в чём ни бывало мимо, вместе со своим спасителем – не исполнившей его план вопреки ожиданиям. Лишь покосился на довольно мускулистого Лиура. Может, если бы здесь оказались его подчинённые – он был бы храбрее. Что делать – и он, с его артистизмом, способностями, не смог всё предусмотреть. Очевидно, артистизмом обладал не один он…
Но у неё был не только артистизм, а и весьма своеобразный характер. И вот – обиженная на всё, она подалась к соплеменникам и сообщникам своего неожиданного спасителя и друга, к эмигрантам, точнее, к самым радикальным боевикам. Тут опять начались забастовки, но уже весьма серьёзные, переросшие в крупные беспорядки. Поводом для начала особо мощной серии беспорядков оказался какой-то непопулярный закон, принятый правительством. Поначалу Диана восторженно бушевала вместе с толпой. Толпой руководили активисты, почти уголовники, среди них оказалось много эмигрантов с Востока и вообще непонятно откуда, хотя перед этим шли драки между французами и эмигрантами; она с ними нашла взаимопонимание. Особенно со знакомым уже ей Лиуром, уж с ним взаимопонимание нашлось у неё вообще с первого взгляда. Она стояла на шухере, когда его дружки, признававшие его лидером, взламывали сейфы или выносили дорогие вещи из бутиков, потом била сама окна в следующих, ещё целых, бутиках и супермаркетах и поджигала стоявшие рядом с ними автомобили. В числе прочих разгромила девушка и тот магазин, в котором тётя Эльза когда-то покупала ей заколку для волос… Никто Диану за клошарку бы теперь не принял, да и на террористку она внешне совсем не была похожа. Одевалась она теперь только в самые дорогие платья из тех же бутиков и в такие шикарные туфли и сапожки, какие редко когда даже видела на витринах, хотя чего попроще могла и бесплатно раздать беднякам и безработным, своему папашке, конечно, тоже; пользовалась самой изысканной косметикой. Дружки Лиура достали где-то деньги для любимой девушки своего главаря, и она расплатилась с долгами, в том числе за квартиру, уплатила и штраф, который её заставили заплатить в полиции. Но дома Диану теперь застать было сложно. Она проводила и суматошные дни, и жаркие ночи с любимым Лиуром, она танцевала с ним на площади Бастилии, они мчались друг за дружкой вдогонку на роликовых коньках по освещёнными вечерними огнями Елисейским Полям, с нетерпением ожидая, чтобы снова наступила ночь. (Если точнее, у него было более сложное, труднопроизносимое для европейца имя, но Диане его было удобнее называть Лиуром, и вслед за ней его стали так называть и остальные). О, какие это были ночи! Она называла его «моим котёнком». Она лежала с ним вдвоём и в шикарном номере пятизвёздочного отеля, включив спутниковый телеканал, по которому показывали какой-то «мыльный» сериал, и на грязном полу мансарды, слушая через наушники плейера старые, но любимые песни. И там, в заброшенной мансарде, они однажды особенно разговорились. Говорил он на невероятно ломаном французском, заменяя некоторые слова рисунками. Оказалось, что Лиур – не из Саудовской Аравии, не из Пакистана, Афганистана, Ирака, он – чистокровный индеец из сельвы Амазонки, сын вождя племени, которое почти полностью уничтожили несколько лет назад войска, взятые на службу могущественной транснациональной нефтяной компанией, после того как на его родине открыли месторождение нефти; говорят, одно из последних на Земле. Были стычки, жестокие бои между выселяемыми индейцами и солдатами, среди тех солдат были и французы. Лиур был тогда ранен. Ему хотелось отомстить, и не только за себя. А – за родителей, за его бывшую невесту, красавицу-индианку по имени Тлаулитлана с длинными волосами и красивыми стройными ногами, с рождения не знавшими никакой обуви – которую солдаты из Европы и Америки изнасиловали, привязали к дереву и растерзали собаками… Индеец Лиур загадочно молчал, когда девушка спрашивала, как он оказался здесь, в Париже, в трюме корабля, что ли, приплыл. Как и все индейцы, он почти никогда не улыбался. Он говорил, для наглядности рисуя на бумаге, что научил бы её стрелять из лука, но лук и стрелы с собой не привёз, зато научит её кое-чему другому, чему он тоже не сразу научился. Решил принять мусульманство, хоть он и индеец. Говорил что-то ей на своём вроде бы индейском, она ни слова не поняла. Может, он просто фантазёр, неважно, откуда родом? Но всё равно он был для неё очень милым. Любовь к молодому индейцу заставила французскую девушку навсегда, повидимому, забыть о своём так и не дописанном романе о какой-то абстрактной неземной любви, тем более о совершенно нелепом «спасении человечества», потому что он дарил ей любовь настоящую, самую что ни на есть земную, и до этой любви далеко было «любви» всяких расфуфыренных киноартисток, манекенщиц, певиц из кабаре ко всяким «состоявшимся» миллионерам… А со спасением человечества – можно и подождать. Она терпеливо учила своего неулыбчивого любимого говорить правильно по-французски. Она смеялась, слушая, как он старательно произносил вслед за ней «c’est la vie» или «excuse moi». Или ещё: «Il est fortement recommande de n’utiliser que des rubans d’origine EPSON» - фраза, написанная на ленточном картридже от электронно-механического принтера устаревшей конструкции, который он где-то нашёл и непонятно зачем у себя держал… Может, просто из-за одной этой фразы, которая ему почему-то понравилась. Она временами удивлялась тому, что он в неё влюбился, ведь у них, она слышала, совсем другие законы, она ведь, наверное, совсем не похожа на ту девушку, какая должна ему нравиться. Может быть, только из-за оказавшихся в тот момент босыми её ног – она тогда на мосту была не совсем похожа на обычную стандартную европейскую девушку, каких полно в Париже? Но на мусульманку тоже, на индианку тем более. А если он полюбил её за то, что она – действительно дикарка из доисторического времени, когда по её родной Европе бродили мамонты, в самом деле почувствовал это всей душой? Но зачем было вникать в эти тонкости, если они любили друг друга. Почему и зачем – это не имело никакого значения. А днём он в промежутках между погромами супермаркетов и поджогами учил её стрелять из его винтовки. Картридж у него был старый, зато снайперская винтовка его была – новейшей, возможно, даже секретной конструкции, разработанной для спецслужб, удобная, складываемая, портативная. Поразительно, но если как следует сложить и зачехлить – то и не скажешь с виду, что внутри винтовка. Можно даже подумать, что рыболовная удочка со спиннингом. Или ещё что-то безобидное. Новейшую супервинтовку в сложенном виде можно было даже спрятать под одежду – так ещё проще. Поначалу она боялась, она говорила своему Лиуру, что ни даже из рогатки, ни в тире никогда раньше не стреляла. Но, и к его и к её удивлению, ей, хоть и не с первого раза, однако после нескольких попыток оказалось не так уж сложно попадать в мишени – пустые бутылки, расставляемые им на пустыре. У неё оказался хороший глазомер. Вскоре она могла попадать из винтовки даже в бутылки, подбрасываемые в воздух её другом. И почти так же часто, как попадал он. Она не очень интересовалась, где достал он эту винтовку и пули к ней... Она видела, как хладнокровно Лиур стрелял в его и её врагов – охранников супермаркетов, полицейских. Ей было их не жаль. Но сама она в них стрелять, наверное, не смогла бы, всё-таки французы, как и она, а вот на каких-нибудь никарагуанцах, зулусах Диана бы потренировалась. Её папашке, правда, Лиур не понравился, но это для неё не имело значения. Они уже собрались пожениться и уехать куда-нибудь. Неплохо было бы вдвоём с любимым поехать воевать в Ирак, в Россию, в другие места, даже пусть под руководством американцев. Она не задумывалась над тем, что в той же России может жить, к примеру, какая-нибудь одинокая девушка, которая способна так же страдать, как и Диана, и которой так же хочется любви, как и ей. Не потому, что она была какой-то особенно чёрствой и жестокой, просто она над этим вовсе не думала, как не забивала себе голову, допустим, мыслями о жизни пчёл или термитов в сооружённых ими жилищах типа ульев или о физических процессах в недрах атомного ядра и далёких звёзд. Не может же она узнать всё, это и невозможно, и бессмысленно. Но не ещё ли бессмысленней было – писать какой-то дурацкий роман, задумываться всерьёз о спасении человечества, забивать себе голову непонятно чем?? Теперь ей это казалось невероятным. В этом было что-то противоестественное для нормальной современной девушки. Не могла литература быть её хобби. И, кстати, она перестала теперь испытывать малейшую симпатию к слабым… Её настоящими увлечениями были музыка, история, теперь физподготовка. Она уже чувствовала себя подготовленной. Многие парни из Дианиной школы теперь были сержантами, офицерами миротворческих войск в России. Хотя американцы, конечно, негодяи. Но зато очень хорошо платят. Конечно, там бы она скучала за папашкой. Но не вышло… Война в её родном Париже, хоть и ненадолго, но оказалась покруче, чем в России или Ираке. На улицах Парижа появились спецназовцы, серьёзная военная техника. Появилась – лишь для охраны важных объектов, вначале и не думая стрелять в толпу, но то ли один из булыжниов, брошенный кем-то в кабину военного грузовика, переполнил чашу терпения военных властей, то ли произошла какая-то странная политическая накладка, неожиданно обострившая такие всегда дружественные отношения между Америкой и Францией, какими бывают, например, отношения между двумя мафиози, один из которых сильнее, другой слабее, но в общем-то, они одной крови, и нет и не может быть в принципе, казалось бы, никаких причин для такой резни между ними, какой они совместно нередко подвергают чужаков; или предназначенных на экспорт для слаборазвитых стран “цветных революций”, или “миротворческих операций” на развитой цивилизованной территории; но бывает, что и самые закадычные мафиози чего-то между собой не поделят или ни с того ни с сего вспомнят вдруг, как их далёкие предки резали друг другу глотки, пусть и невероятно давно, например, во времена Столетней войны какой-нибудь – в общем, вопреки прогнозам аналитиков, политологов, притом весьма крутолобых, гарвардских и прочих – началось… Тем более что владельцами некоторых разгромленных супермаркетов и других объектов оказались американские частные предприниматели, и им было не очень интересно и дальше терпеть убытки. Винтовка Лиура была бессильна против бронированных машин – не только «Пантер», «Тигров», «Леопардов», но и совсем недавно принятых на вооружение «Самсунгов» с огромными торчащими пушками, «LG» и «DAEWOO» на гусеничном ходу с приспособлениями для распыления слезоточивого газа, водомётными шлангами и с мощными динамиками и плазменными видеоэкранами, установленными поверх пятнистой стальной брони, для психического воздействия на толпу путём транслирования особо одуряющей и парализующей рок-музыки и видеофильмов. Разгоняемые толпы бежали в панике. Даже не столько больницы, сколько морги были переполнены. Среди тех, кто лежал в моргах, были и Робер с Пьером и ещё некоторые из тех, с кем Диана несколько лет назад училась в школе, а также, как ни странно, те, кто уволили её с работы и ещё некоторые её обидчики, хоть и не участвовавшие ни в каких демонстрациях, а просто оказавшиеся в ненужное время в ненужном месте, например, не вовремя выйдя за сигаретами, но ей это было как-то безразлично... Не безразлично ей было другое – что на её глазах Лиура затолкнули в зарешёченный фургон, и она ничем не смогла помешать. А потом в одном из моргов ей показали его тело. Что с ним делали в полиции – неизвестно. Дружки Лиура пытались её утешить. Она молча смотрела вдаль, вытирая слёзы. Однако у неё осталась спрятанная ею его винтовка, и пули тоже ещё были. Стрельба по мишеням стала пройденным этапом. Но в бронетранспортёры стрелять не стоило. Диана взялась за мокруху индивидуальной направленности. И неожиданно проявила в этом мужском деле такой талант, до которого было далеко её коллегам. В платьях, украденных ею из дорогих бутиков, она сидела в засаде, глядя в прицел и подстерегая очередную жертву. Как озверевшая волчица, потерявшая любимого самца и не заимевшая детёнышей, она, подчиняясь уже не разуму и правилам цивилизации, а какому-то дикому проснувшемуся в ней инстинкту, продолжала рыскать по Парижу ещё некоторое время после того, как общественные беспорядки, подавленные полицией и войсками, полностью сошли на нет. Диану, напротив, охватил ещё больший фанатизм, она стреляла в полицейских, солдат, патрульных с чердаков и мансард домов, хоть и не всегда попадая в цель, не только в рабочих кварталах и эмигрантских пригородах, но и в привилегированных районах, на бульваре Сен-Жермен, на улице Риволи, на Вьей дю Тампль, даже в Латинском квартале – месте расположения Сорбонны, в которую когда-то мечтала поступить. Вид военной формы, особенно американской, действовал на неё подобно красной тряпке на быка. Кроме силовиков, ей чем-то не угодили и люди штатские, но солидные: бизнесмены, банкиры, пропагандировавшие ценности современной глобализации и капитализма политологи, функционеры разного рода и даже историки из Сорбонны, всякие продавшиеся богачам и буржуям телеведущие, которых тоже считала виновными в своём горе, и кое-кого из них тоже сумела ликвидировать. Удивительно, но ей довольно долго удавалось улизнуть с места очередного своего преступления незамеченной и как ни в чём ни бывало с улыбочкой бизнес-леди, надевая очередное элегантное платье и меняя парики на голове, проходить перед вооружёнными патрулями со сложенной и зачехлённой своей винтовкой, хотя розыск не прекращался ни днём ни ночью. Мистический ужас охватил жителей Парижа. Не только богачей, но и тех, кто ещё недавно вместе с Дианой бил окна в магазинах и поджигал автомобили, и даже тех, кто до сих пор безуспешно разыскивал по моргам своих родственников, без вести пропавших при подавлении беспорядков. Никто не мог чувствовать себя в безопасности. Большинством застреленных, правда, оказывались лица состоятельные, но попадались жертвы и среди людей пониже рангом, например, младших офицеров французской полиции и американских войск. Был убит, возможно, по ошибке, и какой-то относительно простой, хотя и имевший PhD, то есть учёную степень, парижский доктор, толстый, в позолоченных очках, в серых брюках. А также – муж одной известной киноактрисы, офицер полиции, в своё время учившийся в парижской школе, ныне имевший американское гражданство, увлекавшийся приёмами гипноза и нейролингвистического программирования. Один за другим здоровые, жизнерадостные офицеры, политики, банкиры падали от пули неизвестного убийцы: кто в кафе или ресторане на вечеринке с коллегами, друзьями, любовницей, кто прямо на улице, когда они садились в свои дорогие автомобили, кто прямо в своей постели, а один американский полковник, решивший жениться на певичке из парижского кабаре – прямо во время своей свадьбы, когда он с улыбкой подносил золотое кольцо к руке своей возлюбленной. Это продолжалось уже около недели, могло случиться и утром, и днём, и вечером, и ночью. Никто не мог сказать, кто будет следующим, кому уготована такая же участь если не сегодня или завтра, то через неделю, через месяц. Предполагали вначале, что действует банда. Впрочем, почерк преступлений был один и тот же, и криминалистам нетрудно было определить, что пуля каждый раз летела откуда-то со стороны, возможно, со сравнительно большого расстояния, из дома на противоположной стороне улицы, влетая в окно кафе или спальни. Скорее всего, это была снайперская винтовка, да и пули были одной и той же разновидности. По определённым уликам, оставленным на тех чердаках, откуда, судя по траектории пуль, были произведены выстрелы, пришли к выводу, что действует один и тот же человек, и скорее женщина, чем мужчина. Сколько ещё пуль оставалось у загадочного или загадочной убийцы, откуда он (она) их берёт, где ест, где ночует, как удаётся незаметно находить удобные места для своих засад, подстерегать очередную жертву и, расправившись с ней, беспрепятственно исчезать с места преступления, откуда такая фанатичная, неутомимая ненависть? По городу ширились самые кошмарные слухи, в газетах и по телевидению мелькали фотографии её жертв и фотороботы её, разыскиваемой… Наконец все вздохнули спокойно: Диана была схвачена и после непродолжительных разбирательств поставлена к стенке. Вообще-то её собирались судить, как положено, несмотря на то, что чрезвычайное положение к тому моменту отменено ещё не было, лейтенант обязан был её передать властям, а не проявлять самоуправство, по сути линчевание, и она вполне могла отделаться всего лишь длительным сроком тюремного заключения, но случилось так. Говорили, что она дала лейтенанту пощёчину при своём аресте и как-то очень оскорбительно его обозвала, из-за чего у него и сдали нервы; а возможно, на суде могли вскрыться нежелательные подробности покровительства Диане со стороны каких-то высокопоставленных чиновников, делавших её руками какие-то выгодные для себя делишки, но это были лишь слухи. Так или иначе, но несчастная Диана теперь была жива не в большей степени, чем Жанна д’Арк или Мария Антуанетта. О недовольствах в Париже, хоть и достигших на непродолжительное время небывалых размахов, уже ничего не напоминало. Всё-таки цивилизованная страна. Разбитые окна застеклили, страховку владельцам сожжённых авто выплатили, кровь и самой Дианы, и тех, кого укокошила она, с асфальта отмыли, а огонь, взрывы в супермаркетах остались лишь в газетных иллюстрациях и видеозаписях информационных агенств. Теперь безутешный небритый папашка, напившись какой-то сивухи, приносил на могилу своей Дианки, похороненной на кладбище Пер-Лашез, букеты роскошных цветов, которые оплачивали оставшиеся на свободе дружки его дочери; хлебал баланду в столовой для бездомных, расположенной неподалёку от Монмартра и пока ещё не закрытой, как ряд других таких столовых; слушал с помощью оставшихся от дочки наушников и плейера любимые ею записи допотопного Джо Дассена и ещё более допотопной Эдит Пиаф, смотрел на Дианкину фотографию, шатался по родному Парижу, как неприкаянный, и грозил кулаком встречаемым им то на острове Ситэ, то на Елисейских полях людям в американской военной форме, проклиная их нехорошими словами. А храбрый лейтенант Смит тем временем, не понеся за самоуправство особого наказания, кроме совсем небольшого штрафа – ведь он теперь был герой, давший парижанам вздохнуть облегчённо, арестовав ещё кой-кого из бунтовщиков, поразвлекавшись в казино, ресторанах и ночных клубах всё так же сверкающего великолепного Парижа, постаравшегося позабыть о юной красавице-преступнице, выброшенной из цивилизации и из жизни и ликвидированной, как бешеная непригодная собачонка – отправился после этого в краткосрочный отпуск в Таиланд… Хотя насчёт забвения сказано неточно. Забыть можно было о реальной Диане, простой девушке-упаковщице, подавшейся в террористки, своё отработавшей, закопанной в землю и уже не нужной, но не о её красочном образе: не сумев пробиться на сцену и в шоу-бизнес при жизни, девушка-террористка после своей трагической гибели быстро оказалась востребованной ненавидимым ею капитализмом и глобализмом, в подчинении которого этот шоу-бизнес находился, по полной программе. В короткие сроки были написаны, изданы большим тиражом и расхватаны с прилавков бестселлеры о её необычных приключениях, вышли первые серии фильма-боевика совместного французско-голливудского производства. В нём эксцентричная простушка Диана, несостоявшаяся артистка, успевшая застрелить не так уж и много народу, предстала – в исполнении талантливой восходящей очаровательной киноактрисы по имени Мари Лиоссон, первоначально юной любовницы одного из банкиров, застреленных Дианой, а теперь вышедшей замуж за режиссёра этого фильма – демонической фигурой, любовницей Бен Ладена или кого-то в этом роде, она лёгким движением руки совершала военные перевороты, то взрывала направо и налево небоскрёбы, военные базы, подводные лодки и самолёты, целые мегаполисы, то снова их воздвигала, как ни в чём ни бывало, как какая-то сказочная фея; организовывала невероятные и захватывающие политические интриги, естественно, с применением современных компьютерных эффектов; ну а уж когда эта Мари шла на киноэкране босая по Парижу, вся такая беззащитная, заплаканная, сексапильная – надо было быть бесчувственным бревном, чтобы в неё не влюбиться… Лейтенант Смит тоже имелся среди действующих персонажей и в книге, и в фильме, однако назывался там по-другому – Джек Браун. Так что далеко не все, кто был с ним знаком, о парижском эпизоде в его биографии догадывались. Он был скромным. Лейтенант Смит, проведя отпуск в Таиланде, где он в промежутках между развлечениями с местными девочками тоже видел по спутниковому телевидению этот фильм – снова приступил к своим обязанностям. У него был большой опыт: он то освобождал американских граждан, взятых в заложники, то арестовывал хулиганов, то лично расстреливал зачинщиков беспорядков и врагов глобализации и нового мирового порядка из собственной «беретты» или командовал вызванными для этого взводами морпехов. Ему предлагали на выбор различные регионы земного шара. Лейтенант выбрал – Россию. До того, как оказаться в этом русском городе, где сейчас он гулял по базару, лейтенант Смит вместе со свои верным взводом успел поучаствовать, причём зимой, в настоящий русский лютый мороз, в патрулировании и охране одного из нефтепроводов, транспортировавших углеводороды из Западной Сибири в Европу, и ему пришлось застрелить какого-то подозрительного русского мальчишку в русских валенках, шапке-ушанке и грязном тулупе, ошивавшегося поблизости от стратегического объекта, да ещё с какими-то железяками и ведром – проделать дыру и нефть набрать, что ли. А то и бомбу подложить. Чуть позже, приблизительно в сотне километров от этого места, тоже в России, с лейтенантом и случилось то, из-за чего профессору Элвису Кацнальбогену и пришлось приделывать ему искусственный нос и прочее… Впрочем, с русским пареньком это никак не было связано, и похоже, что тот, настоящий взрыв, от которого пострадал американский офицер, организовали действительно профессионалы – их очень мало было в России, но всё-таки иногда они попадались. А тот злополучный мальчишка в валенках и грязном тулупе… Не исключено, что парень просто хотел проломать железякой прорубь во льду, сковавшем протекавшую рядом с объектом маленькую русскую речушку, которую с трудом, но можно было отыскать на изданной в Америке подробной географической карте различных регионов мира, и набрать ведром из проруби воды, как набирали во многих российских селениях воду при Иване Грозном, при Петре Первом, и в нынешнюю информационно-постиндустриальную эпоху тоже, но для судеб цивилизации это не имеет теперь никакого значения… Вряд ли торговавший русскими безделушками дед, почти в такой же шапке на голове, как и тот паренёк, мог догадываться, с каким профессионалом он имеет дело. Но вряд ли до конца догадывались и его русские подруги, хотя и владели практически профессионально английским. Вот такой он был чувак. Ну, а то, что фамилия лейтенанта была какая-то не совсем королевская, точнее, совсем не королевская, - ну что поделаешь, ну вышла его мамаша замуж за какого-то Г. (Гедеона, Гильберта, что ли?) Смита, не имевшего никакого отношения к древним аристократам и королям, но зато в мамаше этой голубых кровей было столько, что хоть отбавляй. Если опять-таки верить профессору Кацнальбогену с его исследованиями ДНК – зря, что ли, профессор от лейтенанта получил столько денег за свои исследования, да за такие деньги запросто можно было бы доказать происхождение обладателя этих денег от кого угодно, хоть от Нерона или Тутанхамона, а не то что от каких-то вшивых Ланкастеров с Тюдорами – в сущности, всего лишь коронованных варваров или вандалов…
-…Это матрёшка. Matryoshka, - сказала подруга-брюнетка.
-What signs this word – «matryoshka?»
-It is so a Russian souvenir, - уточнила курчавая подружка.
-Oh, it is very interesting! This matryoshka is beautiful, – заметил американский офицер. Он купил матрёшку, заплатив деду доллар и восхитившись талантливой работой русских умельцев... И вдруг добавил, глядя в лицо деду: - Your documents.
Не знавший ни слова по-английски русский дед, по виду типичный бомж, отреагировал тем не менее на эту фразу незамедлительно и вполне адекватно. Видимо, он слышал такие слова, сидя здесь, на базаре, уже много раз. Пошарив в своём засаленном пиджаке, посопев, дед наконец достал из него уже ставшую для него привычной коричневатую пластиковую карточку. Протянул её американскому офицеру. Тот поднёс её вначале к своему носу – нос ведь был у него электронным – затем для контроля сунул её в какое-то своё устройство на поясе, чего-то там допроверил, убедился, очевидно, в исправности, кивнул, отдал карточку деду и больше вопросов ему не задавал. “Your documents?”, - уже не официально, а игриво задал он тот же вопрос и русским подругам. Те, так же игриво улыбаясь, с готовностью протянули ему каждая свою карточку. Если у деда выданная оккупационными властями личная электронная идентификационная карточка была, как ни странно, в порядке, то надо ли говорить, что у них тем более. Кое-кто из находившихся рядом на базаре людей при виде этой сцены испуганно полез в карман за своей карточкой, кое-кто с ещё большим испугом шарахнулся в сторону, однако у лейтенанта сейчас не было желания поголовно их проверять. Пора было ехать в ресторан. Правда, перед этим лейтенанту необходимо было заскочить к себе в батальон к своим бравым парням-миротворцам, чтобы дать кое-какие распоряжения дежурному сержанту – ненадолго, буквально на десять минут. Самодовольно поиграв бицепсами и бросив небрежный взгляд на часы, он галантно попросил у них разрешения, пообещав быстро вернуться, прыгнул в свой «кадиллак» и уехал. Заскучавшие без него девицы некоторое время разгадывали газетные кроссворды, потом им это надоело, и они с высокомерием принялись поглядывать по сторонам…
Здесь торговали приблизительно тем же, чем и на любом рынке. В принципе здесь готовы были загнать за бесценок всё что угодно, лишь бы выжить в эту эпоху «перестроек», «экономических реформ» и докатившихся непонятно до чего последующих событий. Здесь были всякие безделушки, русские матрёшки на любой размер, цвет и вкус – в основном для иностранцев, чем шире, аляповатее и обхватистее, тем лучше. Или для местных крутых, среди которых пользовались также спросом пейзажи с изображениями русских берёзок, нарисованные художниками-кустарями. Здесь были гипсовые бюстики, картины в рамках, а также просто фотографии с изображениями Ленина, Сталина, Андропова, Егора Лигачёва и даже какого-то председателя колхоза, прославившегося в своё время тем, что он грозился продемонстрировать кой-кому «кузькину мать» – ясное дело, уже для местных жителей попроще, отнюдь не только преклонного возраста, по мнению некоторых чересчур грамотных сатириков и журналистов, но всё же впавших в безнадёжную ностальгию по прошлому. Горбачёв, Ельцин, Путин, Медведев в продаже имелись тоже, но они – теперь – практически не котировались. Здесь лежали прямо на асфальте, иногда на расстеленных газетах изданные в разные годы произведения Виктора Гюго, Дрюона и Стивена Кинга вперемешку со справочниками по грибам средней полосы России, каталогами деталей автомобиля «Запорожец», астрологической литературой и современными романами про бандитов. Здесь были старые советские ордена, флажки, комсомольские значки и офицерские погоны, кучи допотопных радиоламп, конденсаторов, выдранных из старых плат транзисторов-эмпэшек, отслужившие свой срок сантехнические вентили и велосипедные насосы, увесистые силовые трансформаторы от советских телевизоров. До сих пор ожидали внимания тонких ценителей музыки какие-то исцарапанные, хрипящие грампластинки с давно позабытыми песнями типа Эдуарда Хиля и треснувшие, с лентой, изжёванной паршивыми головками ещё советских магнитофонов, кассеты с записями Виктора Цоя, песен наподобие «А нам всё равно» и т.д., и т.п. Кому же эта рухлядь и даром нужна не была и кто имел более изысканные запросы – тем предлагались самые современные мобильные телефоны и пейджеры, видеоаппаратура лучших зарубежных фирм, лазерные диски с новейшими компьютерными программами и супермодными хитами рок- и поп-исполнителей, запчасти для иномарок, многочисленные иллюстрированные издания типа «Плейбой» или «Космополитен», а если кому надо – то и холодное и огнестрельное оружие, наркотики. Чуть левее лежали горы секонд-хендовского тряпья. Ещё дальше проходу не было от многочисленных импортных зонтиков, косметики, сигарет... Попадались так называемые «бутики» для особо крутых… И над всем этим столпотворением из динамиков, подвешенных к разукрашенными надписями малолетней шпаны ларькам, с утра до вечера гремели блатные или иностранные песни. Как и везде, здесь было достаточно дилеров, киллеров, рэкетиров, бизнесменов, высокомерно взирающих на мир и беспрерывно жующих «Airwaves» или «Orbit». Ещё больше было сумрачных, озабоченных людей с потёртыми и тощими сумками, шумных, грязных девчонок-проституток в довольно модных продвинутых туфлях, пристававших к кому попало, оборванных беспризорных мальчишек, бегавших там и сям по базару и норовивших что-нибудь стащить, получая за это пинки от торговцев и иногда попадая в лапы полиции. Только мелких воришек и ловили – ни до отмывания наркоприбыли, ни до бандитских разборок, ни до случавшегося, хотя и не каждый день, серьёзного криминала ни полиции, ни властям не было никакого дела, потому что, во-первых, ловить мелюзгу было безопаснее, а во-вторых, хозяин рынка исправно платил вышестоящим органам все положенные налоги с этой нарко- и прочей прибыли, для чего и почти все торговые места у него были далеко не бесплатными. Если кого-нибудь избивали, а то и убивали – то происходило это на глазах у публики, спокойно идущей по своим делам, и никому из тех, кого могли укокошить завтра, не было дела до того, с кем это делали сегодня.
А что же русские девицы, знакомые американского лейтенанта?
-Как ты думаешь, Альбина, кого из нас он полюбил? – мучительно пыталась решить жизненно важный для них обеих вопрос та девушка из этих двух продвинутых девиц, которая была брюнетка.
-Конечно, меня, – без малейшего сомнения заявила Альбина. – Ты не обижайся, Вероника, но мистер Кэролайн мне прямо сказал, очень тактично, конечно, что ты для него старовата. Он предпочитает семнадцатилетних, в крайнем случае – двадцать с половиной, не больше.
-Ты что, сумасшедшая?! – в полном шоке воскликнула Вероника. – Интересно, какая же для него тогда ты? Ведь ты старше меня на четыре года!
-Да, но я выгляжу на семнадцать, в отличие от тебя! Тебе так не терпится в Америку? – усмехнулась её подруга. – Поплескаться на пляжах Майами и сорвать миллион в Лас-Вегасе? – Вероника деланно пожала плечами, типа Альбине самой этого не хотелось. – О, конечно, ты достойна самого высочайшего комфорта и радостей цивилизации, для тебя предназначены лучшие рестораны, яхты, отели, курорты, концертные залы, казино, а представители английского королевского двора, супруги оскароносных режиссёров и Билл Гейтс могут подождать… А сколько раз я тебе говорила, чтобы ты занялась фитнессом? Он помог бы и тебе выглядеть моложе и привлекательнее. Ты же только тем и занимаешься, что читаешь романы. Да и косметику, кстати, применяешь совсем не ту, какую следовало бы. Сейчас снова в моде «Орифлейм», а ты как использовала «Мэри Кэй» уже пять лет, так и используешь.
-У тебя, Альбина, примитивные запросы, – с презрительным видом возразила её собеседница. – Фитнесс, шейпинг, аэробика, косметика… Этому и обезьяну можно научить. А мужчинам нравится, чтобы девушка была интеллектуально развита. Особенно иностранцам. Поэтому я и интересуюсь книгами, чтобы было о чём с ними погово…

Ты не была в Париже - глава вторая

-Не хотите ли чего-нибудь приобрести? Есть интересные книги… – кстати, а может быть, и некстати совсем, а главное – очень и очень неуверенно, предложил девушкам какой-то молодой человек, вежливо встав с вкопанной в землю бетонной тумбы, на которой он сидел поблизости от них, и слышавший как их шуры-муры с лейтенантом, так и их разговор между собой. Им были скромно разложены на расстеленных газетах на небольшом пятачке у разбитого, замусоренного овощного склада, хотя на уже заметно опустевшем к вечеру базаре было немало более удобных свободных мест, несколько томиков изданной в различные, отдалённые и не очень, годы художественной литературы. За это место на рынке платить было не обязательно. Он был одет очень неказисто – в заметно измятой футболке с надписью «Pepsi», в потрёпанных вельветовых брюках и изношенных кроссовках. На нём были очки не слишком современного вида. К тому же его голос был высоковат, напоминая фальцет. Он предложил сам, потому что эти девушки на него упорно не обращали внимания, хотя их разговор зашёл именно о книгах. И тогда наглые, строящие из себя сильно крутых и высокомерных, девушки обратили внимание: они надменно покосились в сторону совсем не мускулистого, довольно хилого молодого человека, не собираясь, однако, у него ничего покупать.
Из базарных динамиков загремела песня «Где ты» ещё не так давно очень популярной группы «Иванушки Интернэшнл».
-Солженицын – «В круге первом», - прочитала курчавая девушка название одной из книжек, перелистав её, и положила обратно. – Набоков, «Лолита»… Джордж Оруэлл, «1984»… Зигмунд Фрейд, «Психология бессознательного»… А ведь, Вероника, это может тебе быть очень полезно в качестве тем для разговоров о замужестве с некоторыми офицерами НАТО, – сказала она вполне серьёзно.
Однако Вероника поняла так, что её подруга снова над ней издевается.
-Мне? Полезно?! Такое дерьмо?!! Альбина, ты точно сумасшедшая. Crazy, - заявила черноволосая Вероника и, щёлкнув зажигалкой, задымила сигаретой «Karelia Slims». – Я интересуюсь современными романтическими путешествиями, сексом, криминальными историями, а не каким-то Солженицыным. Я читаю дамские романы – Вирджинию Сименс, Лайзу Порелли, Сандру Коллинз. Вот – Сандра Коллинз, сюрреалистическая повесть «Заколдованный замок», издана в престижной серии «Penguin», получила премию Букера в позапрошлом году, – достала она из сумочки торчавшую оттуда книжонку. – Вот – новейший триллер про русскую мафию, - достала она вторую. – Между прочим, в лучших традициях концептуализма. Ещё я читала бестселлер про Диану и видела про неё фильм. Но мне фильм не понравился. Там уж чересчур много крови, даже больше, чем в книжке. А вот хочу прочитать роман Виктории Баск «Колумбийский контракт», очень мистическая и эзотерическая вещь, у меня на работе уже все подруги прочитали, и многие после этого вышли замуж. Молодой человек, у вас есть Виктория Баск? – скучающе прищурившись и почти театральным жестом бросив окурок на асфальт, поинтересовалась она у продавца книг.
-Простите, такого не держим, - сказал молодой человек. – А как насчёт этого? – Он сунул им ещё какую-то книжонку.
-Не поняла… Что это? Ефремов, «Сердце змеи»… -прищурилась Вероника. –И с чем такое едят, интересно?
-Эта фантастика. Про космос, про инопланетян, - пояснил молодой человек.
-Фантастика? Про инопланетян?! – расхохоталась Вероника. –Альбина, как тебе это нравится? Да сейчас ни один серьёзный человек про инопланетян читать не станет. Никаких инопланетян нету и никогда не было, зато есть – Америка, она превыше всего, она уже практически завоевала всю Землю и когда-нибудь завоюет и звёзды! Нет, кроме шуток, молодой человек, - с неожиданной для неё патетики перешла она на свой обычный вульгарный тон, - неужели у вас нету Виктории Баск?
-У него есть Сильвия Тауэрс, - насмешливо заметила Альбина. (Впрочем, к чему это было сказано и что сия писательница сочинила выдающегося – осталось неизвестным). – Он нашёл весь этот свой хлам на мусорной свалке впридачу со своей футболкой. А вообще я не понимаю, почему ты так ополчилась на молодого человека, ведь он в твоём вкусе, Вероника: скромен, интеллигентен, симпатичен, ничуть не хуже мистера Кэролайна… Слушай, у меня есть идея! – хлопнула она в ладоши. – Я выхожу замуж за лейтенанта Смита и еду с ним в его родную солнечную Калифорнию, а ты – за этого молодого человека, если тебе так невтерпёж. Неплохое решение нашей с тобой проблемы? Ведь мы же с тобой верные подруги, а?
-Да я лучше пойду за какого-нибудь чурку или прибалта, которыми Кэролайн командует, - возмутилась Вероника, – они и то мне хоть каких-то баксов отсыпят. За негров из его взвода! - (За всех сразу? – ехидно заметила Альбина). -Хоть залезу с ними на пальму и нажрусь бананов, - невозмутимо продолжала знающая себе цену и желающая выйти замуж не за кого попало современная девица. – Не говоря уже – за киллера бы выйти, за рэкетира, крутого спецназовца, воевавшего на Чукотке, в Прибалтике, в Ираке, да мало ли за кого, если у него только денежки водятся… Жаль только, что всех продвинутых и денежных мужчин уже расхватали те девчонки, которые пошустрее, - вздохнула она.
-Гладко ты рассуждаешь, - заметила Альбина, с интересом слушавшая подругу. – Ну, а то, что свои денежки эти твои продвинутые киллеры-дилеры-шмилеры заработали на крови своих жертв и на слезах вдов и сирот, это тебя не волнует? А если вдруг ты окажешься у такого киллера на мушке?
-Знаешь что? – посмотрела ей прямо в глаза Вероника. – Плевать я хотела на то, каким образом мужчина заработал деньги. Главное, чтобы они у него были. Вот тогда он имеет право называться мужчиной. Не важен метод, важен результат. А я уж как-нибудь постараюсь сама на мушку не попасться, всё-таки голова у меня какая-никакая есть. И можно подумать, что тебя так волнуют сильно моральные вопросы. Разве через твой коммерческий банк не отмываются деньги, полученные от продажи наркотиков, деньги, связанные с натовскими миротворческими операциями, деньги, на которых кровь, как ты выражаешься? Так и должно быть. В этом мире выживают только сильные. Вот и я хочу найти себе сильного мужчину. А с этим что – макулатурой всю жизнь торговать на базаре?! – ничуть не стесняясь, показала она пальцем на молча слушавшего продвинутых девиц молодого человека. – Никому не нужным барахлом? Спаси-и-ибочки… Альбинка, давай-ка разворачивай наши кроссворды. Займёмся интеллектуальной деятельностью. Читай, что там?
-Тропический фрукт... – читала та, глядя в кроссворд. - Семь букв, вторая “в”, шестая “д”…
-Авокадо, - не задумываясь, сказала Вероника. – Дальше.
-Московский вуз, где ещё при Брежневе готовили дипломатов. Первая буква…
-МГИМО, - даже не став слушать верную подругу, отрезала шустрая девица. – Дальше.
-Тригонометрическая функция, - нашла новое слово Альбина. – Всего – пять букв. Вторая буква – “и”. Последняя – “с”.
-А первая? – почесала лоб Вероника, пытаясь угадать мудрёное название. – Хотя бы третья?
-Не знаю, - сказала Альбина. – Известны только две буквы: “и” – от слова “лизинг”, “с” – от слова “фьючерс”. Вика, ты же учила математику в академии менеджмента! Помоги подруге. Неужели не помнишь, какие в природе существуют тригонометрические функции?
-Конечно, не помню, - огрызнулась Вероника. – А ты – помнишь? – ехидно посмотрела она на подругу, и та растерянно пожала плечами, захлопав поведёнными тушью ресницами. Ты вместе со мной разве их – не учила? Вот то-то и оно.
“Ну и ну”, - подумал молодой человек, повнимательнее приглядываясь к девушкам. У него было такое впечатление, что он когда-то их обеих уже видел.
«У меня есть кое-что получше, чем эта ваша загадочная Сильвия Тауэрс, - спокойно, не реагируя на недавние обидные выпады этих не страдающих от излишних комплексов и от излишних математических знаний барышень или, может быть, не подавая вида, что обиделся, хотел он сказать. – И чем ваши кроссворды – тоже. Я могу предложить вам хоть и не дамский роман, но зато книгу, книгу с определённой долей романтики, криминала и даже секса, если вам так будет угодно, которая получила в прошлом году, можете себе представить – литературную премию Шумахера в семьсот тысяч долларов. Кстати, если вам интересно, то у средневекового философа Монтеня есть одно любопытное высказывание хоть и не по этому, но достаточно близкому поводу, а именно …»
А вместо таких утончённых, почти аристократических фраз он брякнул вдруг совершенно ни к селу ни к городу ну совсем не то, что собрался уже было сказать им прямо в лицо, словно кто-то, стоящий за спиной, толкнул его с насмешкой, кривляясь у него над ухом и шипя, что всё равно у него ничего не выйдет:
-А эта книга, если хотите знать, стоит целых семьсот тысяч долларов… - И неуверенным жестом показал на необычную книгу.
-Семьсот тысяч долларов?! – вытаращила глаза Вероника, бесцеремонно перебив молодого человека. – Альбина, ты слышала? Мне кажется, он обалдел от этих книг.
-М-да, как и я, - усмехнулась Альбина. - Я ведь сумасшедшая, как ты изволила выразиться. Вообще от этих книг в самом деле обалдеть можно. И, слушай, чего у него такой голос писклявый и дрожащий?
«Знаете что – у меня такое впечатление, что это вы обе не в своём уме» - хотел заметить молодой человек, причём заявить им это грубо и хрипло, так, как они, да и не только они, того заслуживали, и не собираясь больше строить из себя джентльмена, хотя поначалу и хотелось произвести на них такое впечатление. А вместо этого сказал, жалко улыбаясь и даже заикаясь: – Нет, вы не п-правы. Как вы думаете, что интересней – какие-то низкопробные бульварные романы или книга, изданная в престижной серии «Dolby Service and Brothers»? It must be very interesting for you, - добавил он с жутким русским акцентом, не будучи уверен, что произнёс эту английскую фразу правильно.
Гулять так гулять. Молодой человек судорожно перебирал в памяти модные иностранные словечки, запомнившиеся ему то из телепередач, то из рекламы, то из иногда доносившихся до его ушей разговоров различных натовских вояк и иностранцев в промежутках между обычными их «fuck» и т.п. Он думал, чем бы ещё блеснуть перед этими не в меру благородными девицами, не слишком и заслуживающими такого старания, чтобы хотя бы без особого унижения для себя окончить эту нелепую беседу на чересчур элитарные для него темы. Однако невесть откуда всплывшее в его голове «Dolby Service», к его изумлению, почему-то вызвало на лицах их обеих выражение некоего многозначительного удивления.
-«Долби»? – переспросила Вероника, переглянувшись с Альбиной, и та согласно закивала головой, уважительно хмыкнув. – А где написано, что она именно там издана?
-Вот здесь. – Молодой человек очень аккуратно достал на минуту книгу, как большую драгоценность – этот учебный справочник действительно представлял для него ценность, открыл, показал на какую-то математическую формулу в углу одной из страниц, не выпуская, однако, книгу из рук, и сунул её обратно. – Вот только написано, к сожалению – по-японски.
-Почему – «к сожалению»? – возмутилась и даже обиделась Вероника. –В Японии плохих товаров не делают. «Сони», «Панасоник», «Тойота»! И книги у них замечательные. Куда там нашим до них. А вы говорите – «по-япо-о-нски»! С таким пренебрежением…
-Слушай, и мне интересно стало, - восхищённо сказала Альбина. - Молодой человек, мы покупаем у вас этот роман!
-Но вы в-вообще знакомы с японским языком? – посмотрев на собеседниц расширенными глазами, ещё на всякий случай поинтересовался торговавший книгами парень. – Учтите, ведь там одни иероглифы. Экземпляра на английском, к сожалению, сейчас у меня нету, и на русском – тоже.
-Ничего, ничего! – закричали Альбина и Вероника. – Кэролайн оплатит для нас перевод с японского, а вам мы заплатим пятнадцать баксов, только давайте!
И вдруг молодой человек почувствовал, что постоянная робость и неуверенность его если и не покинули полностью, то по крайней мере ослабили свою мерзкую хватку. Это был такой редкий, такой редкий момент. Надо было им воспользоваться, и он, чтобы набраться храбрости, вдохнул побольше воздуха.
-Одну минуточку, - остановил он их жестом руки, слегка поправив свои очки. – Вначале – небольшое вступление.
Он с некоторым вздохом снова достал учебник из сумки, в которой лежали ещё несколько допотопных книг типа «Братской ГЭС» Евг. Евтушенко и «Острова Крым» Василия Аксёнова, которые, судя по всему, не было смысла даже выставлять на продажу; а также книга про Нюрнбергский процесс и штук пять популярных брошюр про палеонтологические раскопки, астрономию, нестабильность протона, разбегающиеся галактики, чёрные дыры и тому подобное, но последние, увы, могли бы заинтересовать кого-то в нынешнее время разве что в качестве обёрточной бумаги. Именно без них он мог бы обойтись, тем более что дома у него такого добра, приобретённого в лучшие времена, было достаточно. А вот учебник – именно то, что он оценил в семьсот тысяч долларов – он взял совсем не для того, чтобы продавать. В отличие от Оруэлла и Набокова, этот математический учебник был ему сейчас необходим для исследования решений одного дифференциального волнового уравнения, очень его заинтересовавшего, и ему не хотелось бы просто так расстаться с ним на этом базаре. Целый день сегодня, на жарком солнцепёке, он выводил в своей тетради это уравнение прямо здесь, на базаре, усевшись на какой-то ящик рядом с разложенными им на асфальте бестселлерами прошлых десятилетий, время от времени заглядывая в учебник. Зачем выводил, неизвестно – никто за это платить ему денег не собирался. Такое у него было странное увлечение. Одновременно он ожидал, что кто-то купит хоть что-нибудь из принесенной им литературы – но ожидания были напрасны. Возможно, если бы он заплатил за хорошее место где-нибудь в центре базара, то покупатели бы и нашлись. Так или иначе, но пятнадцать долларов очень даже не помешали бы. Мало ли, вдруг девицы и вправду поверят, что это секс-роман на японском языке, как это ни дико. Название книги – «Высшие трансцендентные функции» – при некоторой доле воображения можно было счесть триллером или даже политическим детективом, изображённое на обложке замысловатое сплетение не только банальных парабол, гипербол, экспонент, но также куда более крутых спиралей Корню, функций Вейерштрасса, ортогональных многочленов и прочей хреновины вполне могло сойти за буйную фантазию какого-нибудь сюрреалистического живописца, выглядел учебник не слишком потрёпанным, а формулы, которыми был он напичкан, отличались, конечно, от иероглифов, но, возможно, выяснится это не сразу… В крайнем случае, если он останется без учебника, то поищет такой же в какой-нибудь библиотеке. Правда, в городе библиотек, да ещё с научной литературой, сохранилось немного – большинство их перепрофилировали под бордели для солдат НАТО.
-На обложке этой книги, - объяснял неожиданно притихшим девицам молодой человек, прикрыв левой рукой название книги, а указательным пальцем правой показывая на замысловатую кривую, – изображена копия картины известного современного художника. Однако не буду называть его фамилию, чтобы не лишать вас удовольствия предстоящего чтения. Книга же эта – не что иное, как документальный и почти детективный рассказ о создании этой картины, о многочисленных перипетиях, связанных с её судьбой и, в завершение – о том, как она попала в коллекцию живущего в Калифорнии, в шикарном особняке в стиле ампир, с грейпфрутовым садом с попугайчиками и с золотыми унитазами - американского миллиардера Тимоти Пфайфера, где и находится ныне, купленная им за миллион долларов…
Он сам удивлялся, что его слушали. Он до сих пор не пользовался успехом у девушек, более того – вообще не умел свободно и непринуждённо говорить. Но эти две девицы, к его изумлению, сейчас прислушивались к каждому его слову, хотя и нетерпеливо поглядывали на часы, в то время как «Иванушки» уже сменились – не Чайковским пусть, не Бетховеном, не Вивальди или Моцартом, не Гленном Миллером и даже не Исааком Дунаевским, зато группой «Дюна», исполнявшей популярную ещё в годы ельцинского режима песню «Привет с Большого Бодуна». А затем и совсем другой музыкой – такой необычно живой, весёлой и скоморошьей, непохожей на современные слишком электронные, слишком компьютерно-неживые мелодии, что возле ларька, из которого она раздавалась, собралась толпа любопытных слушателей:

…Ах, девчонка-стрекоза,
Что ж ты натворила?
Ты не карие глаза –
Баксы полюбила!

«Шевроле» и факс-модем
Пацана крутого!
И забыла насовсем
Паренька простого…

Это был хит нынешнего сезона. Эту песенку, исполняемую ещё вчера практически никому не известным трио «Конфетки», крутили на всех дискотеках, телеканалах и FM-радиостанциях, кассеты и лазерные диски с ней продавали во многих городах, под неё танцевали в самых дорогих и престижных ночных клубах и даже в таких фешенебельных пятизвёздочных гостиницах, как «Рэдиссон-Славянская» в Москве. Удивительно было, что в то время как её композитором был известнейший мэтр современной эстрады, автор стихов неожиданно обретшей фантастическую популярность песенки был совершенно никому не известен, оставаясь в непроницаемом тумане даже для самых ушлых журналистов. Ходили слухи, что измятый, вырванный из тетради в клеточку листок бумаги с рукописным текстом будущего супершлягера был совершенно случайно найден то ли на автобусной остановке в одном из российских городишек, то ли в электричке, то ли вообще непонятно где, разве что не на мусорной свалке. Так или иначе, ставшие в одночасье сверхзнаменитыми три певички из «Конфеток», которых звали, как было известно теперь даже самым последним бомжам в подземном переходе, не говоря уже о менеджерах, дистрибьютерах и престижных ди-джеях – Зоя, Маша и Лана, композитор, продюсеры и прочая братия уже успели загрести за это творение кучу денег, в то время как неизвестный поэт – шиш с маком. Зато неудивительно было то, что нынешние натовские миротворческие власти России допустили эту песню в эфир, осуществив таким образом дополнительную пропаганду долларов, иномарок, идей бизнеса, глобализации, демократизации, либерализации, свободной рыночной экономики и других цивилизованных ценностей среди массовой российской общественности, причём в особенно легкоусвояемой и адаптированной к любым вкусам и к любому интеллекту вербализированно-лирической форме. Если же в тексте и проскальзывала случайно какая-то двусмысленность, плюрализм мнений, так сказать, то это тем более подчёркивало их демократичность и цивилизованность, ведь пропускали же они и не такое, например, тонны порнографии. А может, им тоже понравился игривый голосок трёх симпатичных девчонок-«Конфеток», рейтинг которых в короткий срок побил рейтинги «Иванушек», Земфиры, «Балаган лимитед» и все мыслимые пределы в бывшей России, странах бывшего СНГ и вызвал удивление даже за границей. Впрочем, совершенно ясно, что и без всяких музыкальных призывов любая из русских и других девушек последовала бы примеру героини нашумевшей песенки. В реальной жизни любили бизнесменов, спортсменов, киноартистов, и уж никак не неудачников, как и во все обозримые исторические времена, в том числе и советские, в этом смысле от других эпох ничем не отличающиеся, хотя в каком-нибудь политическом – возможно. Впрочем, и сами певицы, по слухам, уже успели отгрохать по небольшому элегантному особнячку на океанском побережье неподалёку от Майами на доходы от продажи своих кассет и дисков, включая даже «пиратские»; одна из них вышла замуж за чемпиона-баскетболиста, две других – за известных криминальных авторитетов, братьев-близнецов, а столь успешно раскрутил их не кто иной, как всем известный телевизионно-нефтяной магнат Турбазов Рембаз Плавбазович, тот самый, незаконнорожденной дочерью которого была одна из «Конфеток» и который являлся теперь совладельцем вышеупомянутой «Рэдиссон-Славянской», в которой на днях произошло убийство нынешнего мэра Москвы, ставленника мафии, владеющей всем российским алюминием, которая вместе со своим мэром не поделила что-то с мафией нефтяной, к которому, опять-таки по слухам, были причастны зять Турбазова и ещё несколько достаточно крутых ребят типа бритоголового криминального авторитета по кличке «Интернет-Провайдер», объявленного в розыск Интерполом за ещё более громкое убийство в районе Даунинг-Стрит, 10 некоего депутата английского парламента путём отравления его радиоактивным элементом калифорнием-251 в местном суши-баре, который незадолго до этого, будучи проездом в одной из африканских стран, был случайно замечен вездесущими папарацци в любовной связи с также случайно оказавшейся там известной французской киноактрисе, которая…
-…Вот вы видите эти линии, - продолжал молодой человек, не обращая никакого внимания на включённый на полную громкость динамик. – Сухие, абстрактные линии, не правда ли? Но это не так – они символизируют очень многое. Это – концептуальная живопись. В ней есть всё – неразделённая любовь и жестокое коварство, вдохновение и тоска, романтика и измена. Здесь эзотерически зашифрованы поездки на Гавайские острова, шикарные лимузины, ослепительные супермаркеты и многое, многое другое. Здесь прослеживаются мотивы Сальвадора Дали и Пабло Пикассо… У этого художника была сложная судьба. Он жил в бедности, у него не было друзей и его не способны были понять девушки – однако его врагам пришлось в конечном итоге жестоко расплатиться за причинённые ему обиды, а те, кто отказал ему в любви, были почти так же жестоко посрамлены. И нельзя сказать, что ему так уж необходимы были извинения тех, кто его обидел. Извинения эти и для него лично, и сами по себе не стоили бы и ломаного гроша. Хотя давно известно, что если человек не способен извиниться перед другим человеком – то это первый и верный признак ненормальности того, кто не может, не хочет извиниться… Из этого следует, кстати, парадоксальный, казалось бы, вывод: что ненормальными являются – именно те, кто занимают должность, положение, имеют силу, т.н. «харизму» и т.п. – ведь это они обычно неспособны принести извинения перед человеком простым? Так? Но те, кто всё же попросил у него, хоть и запоздало, прощения за несправедли…
-Ну, всё! Хватит! – закричали девицы, которым хотелось слушать модную песенку, а не его нудный рассказ. – Продавайте. Нам некогда. Мы торопимся в ресторан с лейтенантом Смитом.
-Если можно, за двадцать долларов, - застенчиво улыбнулся молодой человек.
Они буквально вырвали у него из рук престижную книгу и, не торгуясь, тут же заплатили. Молодой человек не торопился положить в карман полученную от брюнетки (курчавая помедлила доставать свой бумажник) двадцатиевробаксовую бумажку с изображением необычно худого для президента, будто только что если и не из Бухенвальда, то по крайней мере из концлагеря для террористов «Аль-Каиды» в Гуантанамо распатланного Джексона. По слухам, уже вошли в обращение новые евро-атлантические двадцатки, с портретом не то Муссолини, не то генералиссимуса Франко. Не стремился он и уходить отсюда побыстрее, пока евробаксы ещё при нём. С грустной улыбкой он наблюдал, как девицы, уставившись вытаращенными от восторга глазами, словно кое-кто на новые ворота, в непроходимую чащу эллиптических дифференциальных уравнений в частных производных, интегральных уравнений Вольтерра, условно сходящихся рядов и прочих сплошных, без всяких словесных комментариев, выкладок, некоторое время балдели от ещё не прочитанного, но уже оказавшегося в их руках японского текста. «Глянь, глянь, Альбинка – и вправду иероглифы!», «Ух ты, как классно, Вероника! Интересно, о чём здесь написано – про секс, про бандитов или про Гавайи?» - слышались их голоса под шелест переворачиваемых страниц… Ждать, чем окончится его небольшая шутка, ему пришлось совсем недолго. Чего-чего, а различных неприятностей ожидать долго не приходится – это счастья ждут годами, десятилетиями, веками. Секунд через десять послышались их крики, попеременно то Вероники, то Альбины:
-Что вы нам продали?!! -Да как вы посмели? –Слушай, да он коммунист! –Кто, он?! Не смеши, какой из него коммунист, он просто мелочный жулик! -Немедленно отдавайте наши деньги, а не то Кэролайн вам покажет, как жульничать, когда вернётся через минуту! -Он из вас до цента всё вытрясет! -Он вам физиономию набьёт! –Да вы знаете, от кого этот лейтенант ведёт свой род?! От английских королей, вот он какой, а вы – вообще ничего из себя не представляете! -Да мы полицию сейчас вызовем!
Обманутые бизнес-леди с возмущением показывали пальцами на банальный русский, хоть и далёкий от их понимания, текст, где чёрным по белому говорилось об этих самых злополучных дифференциальных уравнениях, о прочих абсолютно ненужных им математических премудростях, но не о лимузинах и не о Гавайях. Затем книга с треском полетела на асфальт.
-Это следует понимать как проявление любви? – с наивной и грустной надеждой поинтересовался молодой человек.
-Любви?! – взвились обе. – Да кто вас полюбит, мелкого жулика! Шулера!! Проходимца!!!
-Неужели в самом деле жулика? – удивлённо повторил молодой человек. – Да ещё шулера и проходимца? Какой кошмар. Скорее мир перевернётся, чем такая найдётся, правда?
-Да! – яростно подхватили его мысль обе бизнесовые девахи. – Именно! Скорее мир перевернётся, чем такая найдётся! Статуя Свободы, Эйфелева башня, всё перевернётся! Отдавайте немедленно наши деньги, нам, обеим верным подругам!
Молодой человек ещё раз пригляделся к лицам этих девушек – не слишком пристально, а скорее постаравшись изобразить на лице небрежность, чтобы они, чего доброго, не подумали, что он ими всерьёз заинтересовался. Да они и не заинтересовали его ни на миллиграмм. Тем более что он их уже видел когда-то раньше, да-да, действительно видел – он решал именно им расчётку по математике. Довольно много задач. Считай, курсовую работу. В том числе с этими самыми синусами, которые так и не задержались в их голове. И, что интересно – тогда они, именно эти девицы, приезжали к нему, чтобы забрать у него выполненные задания, на «мерседесе», за рулём которого сидел какой-то накачанный амбал, похоже, их любовник, и, ничуть не стесняясь молодого человека, хвастались этому своему приятелю-амбалу, что, благодаря тому что они прибеднялись перед молодым человеком, когда давали своё задание, приличное по объёму, «этот лопух» сделал им работу даже не за полцены, а за треть, четверть цены, по сравнению с тем, как просят за свою работу другие репетиторы… А он-то, скромный молодой человек, ещё и не обиделся тогда, а даже гордился, что совсем он не сребролюбивый, как остальные, что готов сделать доброе дело, выполнить работу почти что бесплатно! И не то чтобы ему всегда попадались какие-то особо наглые клиенты или клиентихи, которым он делал задания по математике, физике и прочим предметам. Нет, в разговоры он с ними, как правило, не вступал, и если обижался в чём-то на них, то изредка, он просто делал свою работу, а то, что ему за эту работу они платили часто меньше, чем заплатили бы другому репетитору, меньше, чем они могли бы заплатить – пусть это остаётся на их совести. Как уже говорилось, молодой человек не был жадным. Кстати, если уж на то пошло, то значительно большую неприязнь он испытывал с нескольким типам на той своей официальной работе – к тем пакостным женщинам, да и мужчинам, которые были способны лишь говорить ему гадости и делать разного рода пакости, а также отказывавших ему в таланте, способностях, и думавших, что они по сравнению с этим молодым человеком что-то из себя представляют – но что, интересно, они, глупцы, представляют из себя теперь, когда вся их общая шарага разогнана? Вместе с другими организациями, нисколько не нужными новым властям на просторах бывшего СССР… А что же эти две девицы – старые, если так можно выразиться, знакомые, хоть и всего лишь по расчёткам? Вот уже они и свою учёбу, оказывается, закончили. Быстро летит время…Узнали ли они его сейчас? Трудно сказать. Может, узнали и из высокомерия делают вид, что не узнали, а может, и вправду забыли его лицо точно так же, как стёрли из извилин своих мозгов, если таковые у них вообще имелись, всякие сведения о тригонометрических функциях.
-Да пожалуйста, - абсолютно без всяких эмоций протянул обратно торговавший литературой парень незаслуженно заработанную им двадцатидолларовку, как ни в чём ни бывало подняв с асфальта брошенную свою книгу и сдувая с неё пыль.
Но черноволосая девица вырвала купюру у него из рук с такой неожиданной силой, что бедная баксовая бумажка треснула пополам, и обе половинки оказалась прямо в грязной луже. Затем были визг, крики, ругань. Был динамик, горланивший на весь базар допотопный хит рок-группы Status Quo «You Are In Army Now». Был вернувшийся знакомый салатовый «кадиллак» лейтенанта Смита, навстречу которому помчались со всех ног и Вероника, всё ещё ругавшаяся и сжимавшая испачканными наманикюренными пальчиками одну из половинок, и Альбина, в руках которой была другая половина. О, как они бежали! На это зрелище стоило посмотреть. И, что удивительно – огромные длиннющие каблуки-шпильки их фирменных босоножек, которые странно вообразить было бы даже на изящных женственных ногах Афродиты, Венеры, вообще не нуждавшихся в обуви, или красавиц с полотен Рафаэля, Боттичелли, разве что на какой-нибудь безобразной постмодернистской карикатуре на эти полотна – капризным изнеженным созданиям постиндустриальной эпохи не только не создавали неудобств, а напротив, будто даже прибавляли силы и скорости. Наверное, они, эти девицы, так и родились с каблуками на пятках… Увы – великодушный мистер Кэролайн остановил своё авто метрах в пятидесяти от них рядом с каким-то конфетным ларьком, въехав прямо на рынок, лишь для того, чтобы купить коробку печенья и сок двум новым дамам своего сердца – чем-то похожими на Веронику и Альбину, правда, с волосами у одной выкрашенными в ярко-оранжевый цвет, а у другой в сине-фиолетовый, которые, хохоча, глазели на своих предшественниц, прямо перед носом коих захлопнулась дверца машины, едва они добежали. Молодой человек мельком взглянул на продолжавший пока что стоять, не трогаясь с места, автомобиль американского лейтенанта – почти такой же шикарный, какие были у некоторых генералов ограниченного контингента миротворческих сил НАТО, обосновавшихся в этом русском городе. И взглянул также на этих самых девиц – ещё совсем недавно клявшихся одна другой в дружбе, а теперь в ярости принявшихся колотить одна другую, и каждая бросая напарнице злобные обвинения в том, что это из-за неё, то есть другой, она упустила «такого завидного жениха»… Странно, но лейтенант действительно пока что не торопился, похоже, в вожделенный ресторан с новыми барышнями, хотя предыдущие девицы, казалось, вот-вот начнут кроме того, что молотить одна другую, но также и барабанить в закрывшийся наглухо для них обеих его автомобиль, сделавшийся гнездом огненной любви, да таким, что завибрировало от этой любовной энергии не только это автосредство, но даже стёкла близлежащего ларька, дрожа и дребезжа… Пожалуй, для того чтобы предаться таким наслаждениям, действительно не обязательно было ехать в ресторан – для кого-то рай бывает в шалаше, а для кого-то – и в «кадиллаке», «мерсе» или «лексусе», на худой конец даже в раритетном гедээровском «трабанте», если он ещё где-то сохранился... Однако что это? Машина любви неожиданно распахнулась настежь. Из неё, открывшейся в один миг, одновременно выскочили вон обе расгорячённые девицы, оглядываясь вытаращенными глазами на ещё несколько минут назад столь симпатичного американца так, будто тот превратился в какого-то дикобраза или Кинг-Конга. И было на что оглядываться: вслед за девицами вывалился наружу и лейтенант, но прежде него – из автомобиля на свет явился тот самый искусственный нос, который смастерил ему профессор – сам, оторвавшийся от лица лейтенанта вследствие неосторожного толчка или непомерных перегрузок, которым он подвергся на этот раз. Продолжавший сам по себе бешено чихать и сморкаться американский супернос, изготовленный по новейшим электронным и молекулярно-генетическим технологиям, лежал на грязном асфальте российского города, ошеломлённый его недавний владелец, ничего не понимая, хватался то одной, то другой рукой за ту часть лица, где нос только что был, а обе очередные клиентки лейтенанта бесследно удрали от него с диким визгом за какую-то пару секунд на глазах у всей базарной публики, даже не успевшей понять, в чём дело. Удрали мигом – то ли испугавшись изменившейся в одночасье физиономии лейтенанта, ставшей почти неузнаваемой, то ли боясь, что именно их обвинят в отрыве носа. Побег их сам по себе был беспрецендентным – от лейтенанта Смита ещё ни одна девица не убегала. Лейтенант, ставший похожим на безносую матрёшку, которую сам же и купил, в бешенстве орал в свой с золотым корпусом мобильник-смартфон сакраментальное «Fucking professor!» так, что находившимся поблизости от него приходилось опасаться за свои барабанные перепонки. Он громогласно вещал по вайберу отсюда, из бывшей России, через несколько континентов и новейшие спутники связи, чем-то действительно похожий на одного из своих вероятных предков, легендарного Ричарда III с его знаменитым «Полцарства за коня!». А на другом конце бесплотной wireless-линии, где-то в своей лаборатории – обескураженный, пытавшийся что-то лепетать в своё оправдание всемирно известный профессор Кацнальбоген, приложивший к уху свой мобильник, тоже вполне крутой, хоть и не как у лейтенанта – сидел, как оплёванный, пытаясь вспомнить, где это он то ли слишком перестарался, то ли чего-то недоглядел при своих научных разработках. Но вот уже из госпиталя, принадлежавшего здешним миротворческим силам, быстро прикатил юркий «AMBULANCE», в который пострадавшего, в общем-то, при исполнении обязанностей храброго офицера мигом загрузили двое бравых санитаров с закатанными камуфляжными рукавами, вот и по следам этих последних его клиенток с воем сирены ринулась другая служебная натовская машина – военной полиции, очевидно, для ареста русских диверсанток, предположительно нанёсших столь серьёзное повреждение американскому офицеру (и совершенно зря ринулась, надо сказать – ну какие могут быть диверсантки из обыкновенных офисных барышень, ни сном ни духом не ведающих ни о каких политических проблемах и интересующихся исключительно яркими тряпками и сексом). Вот и базар почти успокоился после этого небольшого переполоха – однако удивительное едва ли не самое в этой ситуации было то, что временно пропавшие из поля зрения, но никуда не сдвинувшиеся со своего места предпоследние пассии лейтенанта, Вероника и Альбина – всё это время всё также без устали продолжали колошматить друг дружку, выясняя при этом, кто из них обеих больше понравился этому офицеру! Но всему приходит конец – и их драке тоже, поскольку к девицам, вежливо откозыряв, приблизились натовские патрульные и предложили проехать с ними в служебном джипе, обычного цвета хаки, куда надо – давать показания. Как свидетели. Пока что. Заодно как свидетелей прихватили и ещё несколько торговцев и покупателей.
Молодой человек, тот, что пытался торговать книгами, смотрел на всё это, казалось, даже с некоторым огорчённым изумлением – выходит, он выглядит до того серым и неказистым, что его и в свидетели не хотят взять. Впрочем, незначительным. Он не чувствовал особого интереса в этом зрелище, а также практически никакой обиды на этих двух девиц-недотёп, всё ещё даже в натовском джипе споривших из-за своей недостижимой любви. Они, как ни старались его уколоть, не добились тем не менее своей цели. Они оказались вынуждены назвать его не тихоней, не тюфяком, не болезненно застенчивым и вежливым, как называли его ещё недавно все, кому ни лень. Они назвали его жуликом! Хоть и мелким. Так его ещё никто не называл. Ишь как они возмутились, когда он попытался почувствовать себя перед ними крутым хотя бы на полминуты, почувствовать хоть минимальное моральное удовлетворение! А почему же они не возмущались, когда над ним столько раз издевались, его обманывали, унижали - представители класса «крутых», к которым считают себя относящимися и эти наглые девицы? Он просто попытался вернуть себе своё, украденное, хоть и очень неумело. Они, крутые – фактически воруют, живут на ворованное, так чем он хуже их? Неумело? Это как рассудить... Нет, в самом деле, разве это не прогресс? Из безответного тихони – в жулики. Конечно, пока лишь в мелкие, но не всё же сразу. Если так пойдёт и дальше – он из мелкого жулика станет вскоре средним, а затем и крупным жуликом, а там уже недалеко и до какого-нибудь вообще уже крутого международных масштабов, в натуре. Интересно, долго они будут опять царапать друг дружку из-за этого уже позабывшего о них бравого заокеанского вояки после того, как их отпустят из натовской прокуратуры, или как там её назвать?………………………………
…Когда это было – вчера, позавчера, месяц назад? У него уже всё спуталось в голове. Непроданные книги и сегодня так же отягощали его своим грузом, а жара стояла ещё более немилосердная, и до заката солнца было ещё далеко. Он, неудачливый торговец книгами, стоял, кажется, приблизительно на том же месте, где в один из прошедших дней имела честь разыграться – эта, так сказать, любовная история, так подробно здесь описанная?
Он довольно отчётливо опять вспомнил этих, подробно описанных, девиц, тех самых, которые тогда сломя голову мчались за каким-то, как они выразились, потомком королей, а ныне американским лейтенантом… Молодому человеку стало смешно. Он расхохотался вдруг так, что на него с недоумением оглянулся какой-то небритый детина, в этот момент как раз только что вышедший из близлежащего «бутика» с покупками, чтобы сесть за руль своей сверкающей тачки… Детина посмотрел на себя в зеркало заднего обзора своей машины – неужели он, такой крутой, может быть смешон? Но молодому человеку не было до него никакого дела, он его даже не заметил и думал о другом. Да знают ли эти дуры, и этот какой-то лейтенант или псевдолейтенант, кстати, тоже дурак, что он, молодой человек, тот самый, который «ничего из себя не представляет» - явяется прямым потомком выдающихся чужепланетных родов, круче любых королей и даже фараонов, потомком разумных существ с далёких звёзд?! И лишь из скромности не заявляет об этом на каждом углу, а надо бы… Как это может быть? Да очень просто.
Здесь приведём нечто, которое может показаться местами совершенно схоластическим философским отступлением, даже странным – но таковы были мысли молодого человека. А впрочем, до схоластики ли тут? Ведь…
…Какая-то страшная тайна была спрятана, погребена на этой планете, где обитал молодой человек. Здесь, на Земле, незадолго до его появления на свет погибла в полном составе чужезвёздная экспедиция, прилевшая на эту самую Землю с цивилизованных звёзд с самыми добрыми намерениями. Погибла от рук дикарей Земли по приказу главарей этих диких землян – то ли не сумев защититься от них из-за какой-то поломки в своём оборудовании, то ли не желая почему-то истребить своих мучителей, пожалев их. Приказ был отдан из ведущих правительственных центров этих дикарей, носивших название Вашингтона, Лондона, Парижа; он имел высочайшую степень секретности, так что сведения о нём (и вообще о появлении на Земле инопланетянской экспедиции) практически не могли просочиться в средства массовой информации… Крутые дикари Земли поступии с гостями так, как привыкли всегда поступать с соседями по планете – менее крутыми. Людей Земли, серьёзно веривших в инопланетян, хотя бы подозревавших об их реальном существовании, стараниями правительств и подчинённых им СМИ было принято считать сумасшедшими или в лучшем случае фанатиками разного рода фантастических романов, фильмов про «инопланетян», предельно бессмысленных и насаждавшихся теми же властями… Но фантастические фильмы – одно, а кошмарная реальность, случившаяся с гуманоидами, сунувшимися на жестокую Землю – другое. Что ужасно – от погибших членов галактической экспедиции, включая невинных деток-инопланетян, на этот раз не осталось никакого генетического материала, по которому их можно было бы восстановить, несчастных гуманоидов, как несколько раз бывало уже вследствие катастроф на некоторых других диких планетах из-за, например, нападения гигантских хищных ящериц или непредсказуемых извержений вулканов… Но тогда их удавалось восстановить заново, а сейчас… Можно ли представить горе родных и близких тех, кто пропал на этой Земле? Но это было далеко не всё. Сделалось очевидным, что планета эта, Земля, представляет колоссальную потенциальную опасность для того цивилизованного миропорядка, который установился во Вселенной, что, если сейчас землян не остановить и не пресечь, то через не такой уж большой промежуток времени они чисто технически вполне могут оказаться способными распространить или попытаться распостранить свой злой и жестокий порядок, основанный на власти денег, лжи, насилия, непрерывных войнах и на другие звёзды, завоевать их! Конечно, звёздным жителям ничего бы не стоило всего лишь одним мощным лучевым ударом начисто стереть это злокачественное гнездо насилия и разбоя в пыль, не для того, чтобы отомстить за непоправимую гибель своих соплеменников, а чтобы предотвратить повторение подобного впредь, но это было бы слишком жестоко, в конце концов там тоже живые существа, в какой-то мере разумные, хоть и недостаточно, они же не виноваты, что у них такие властители! И если бы точным прецезионным ударом можно было бы избавиться лишь от жестоких злокачественных президентов, генералов и т.п. властей Земли, оставив невредимым её остальное население, то задача была бы несложной, такой удар в принципе был возможен. Но дело в том, что властная несправедливость, жестокость на Земле самовоспроизводилась всю её историю, и значит, если даже сейчас полностью лишить землян несправедливой власти, освободить их от неё, то через небольшое время она, несправедливая власть, вырастет там снова, как голова дракона… И вот небольшая группа звёздных гуманоидов решила заслать на эту Землю своего звёздного резидента, который имел бы внешне земной облик, и биологически тоже был бы с ними совместим, но душа его – была бы инопланетянской. Резидент этот должен был сообщать своим звёздным шефам важную информацию, которая позволила бы его шефам составить возможно более подробную картину о Земле, чтобы затем, во время экспедиции на Землю и её освоения инопланетянами, жертвы среди её населения были бы сведены к минимуму или к нулю. На свой страх и риск – потому что высшим галактическим руководством проект этот, хоть и был признан в целом разумным, но пока преждевременным, нуждающимся в серьёзной доработке… А почему преждевременным, куда уж дальше тянуть, рассуждала группа энтузиастов откуда-то с Антареса или созвездия Кита, и – рассчитала на своих супермашинах нужный генотип, перевела его на язык земной ДНК и – отправила его сквозь межзвёздное пространство прямо на Землю, в яйцеклетку одной из женщин Земли… Родился ребёнок. Подростал. Ходил в обычную земную школу. Повзрослев, он сделался молодым человеком. Молодой человек и был носителем отправленного со звёзд генотипа, агентом далёких цивилизованных планет на Земле. Благодаря своей наследственности он оказался способным к наукам, к физике, математике…
Но для того, чтобы иметь возможность передавать своим шефам серьёзную, важную информацию, ему следовало пробиться по возможности ближе к высшим эшелонам власти и желательно наиболее влиятельных стран Земли. А для этого ему, помимо знаний чисто научных, требовались и серьёзные навыки жульничества. Ведь он же не где нибудь, а на Земле, где у власти самые наглые жулики и разбойники! Он и попытался их, навыки, в который раз уже как следует освоить, начав хотя бы с малого, элементарного, например, всучив этим развязным девицам на базаре книгу по завышенной цене. И получилось – то, что получилось. То есть никакого результата, если не считать ругани и оскорблений. А настоящим жуликам на Земле – артистам, бизнесменам, политикам – достаются слава, почёт! Вот такой из него звёздный резидент, выходит? Пришелец со звёзд, который вместо того, чтобы ослепить здешних банкиров, бизнесменов и прочих дикарей невероятными звёздными чудесами – способен только решать за гроши задачи по физике и математике местным оболтусам, и то если представится подходящий случай?…
Он вдруг с необыкновенной отчётливостью представил себе свою родную звезду, то есть то место во Вселенной, где был создан, был написан на языке молекулярных последовательностей его генотип и затем отправлен на Землю… Он увидел во всех красочных подробностях великолепный карнавал добрых, беззаботных, весёлых существ, которые не знают насилия, войн, алчности. Он видел их костюмы и платья, цветы вокруг них, воздушные шары. Он видел – самого себя среди них, такого жизнерадостного, каким здесь на Земле он вообще никогда не был, элегантного, мило беседующего, отпускающего изящные шутки, с лёгкостью ухаживающего за звёздными девушками!… Он должен был бы быть именно там сейчас, именно в этот самый момент – только там, а не здесь! И там – подумать только, всё – бесплатно, абсолютно бесплатно! Всё! А здесь, на этой жалкой Земле, смешно сказать, но платные – даже туалеты. Не говоря уже о самом задрипанном каком-нибудь пакете с какими-нибудь заплесневелыми сухарями, которыми торгует на близлежащем или каком-нибудь другом базаре какой-нибудь мордоворот… Не говоря уже о насилии и войнах на Земле… Он с остротой почувствовал, чего самого элементарного, доступного любым разумным существам во Вселенной, но только не землянам – он лишён. Он готов был биться до потери сознания кулаками, головой, всем телом об эту чудовищную стену, вставшую между ним и его родной звездой. Стену, замуровавшую его заживо, как в тюремный подвал. Стену, в которую спрессовались десятки, тысячи, миллионы световых лет совершенно пустого, казалось бы, межзвёздного пространства, вакуума… И никто, подумать только, никто из обитателей этой дикой планеты не в состоянии был помочь ему преодолеть эту стену бесконечного пути, даже подсказать ему, как это сделать.
Но он был на самом деле конечным! Хоть и очень длинным. И точно так же конечным и непрерывным, хоть и невероятно длинным, был путь от простейших математических формул – к потрясающим по своему изяществу средствам межзвёздных путешествий, к стройным чертежам и расчётам, на основе которых эти устройства были созданы гением звёздных жителей. Как они были устроены, эти транспортные средства, каковы теоретические основы их работы –знали жители звёзд, но не имели понятия земляне. Не знал этого и молодой человек, но понимал, что они существуют, иначе бы он не попал сюда, на эту планету, находящуюся в невообразимом количестве световых лет от его родной звезды… И пытался самостоятельно нащупать, восстановить хотя бы пунктирно путь, который не представлял сложности для его прародителей. Был ли он сейчас хотя бы приближенным к середине этого пути в самом общем теоретическом смысле? Или безнадёжно застрял в самом его начале?
Да, он злился на своих создателей с далёких звёзд. Его генотип был почти идеален, в нём был закодирован удивительный по своему изяществу, способности вглядываться в суть вещей ум – но этот генотип был предназначен не для этой дикой планеты! Они перевели этот, такой замечательный для условий той далёкой родины, генный текст на язык земной ДНК чисто механически, совсем как-то не задумавшись о том, что на Земле обладателю этого генотипа потребуются такие качества, которые не нужны на их родной звезде, и напротив – те качества, которые на их родной звезде обязательно были бы востребованы, нашли бы себе применение – на дикой Земле являются бесполезным балластом и вряд ли будут востребованы !
Невидимая и на первый взгляд (если это слово применимо к невидимой субстанции) хрупкая, но непроницаемая перегородка лежала между ним и остальным земным миром, этим «подвалом Вселенной», частью которого он вынужденно являлся. Ведь душой он принадлежал не ему, а звёздам, чей слабый свет с трудом достигал поверхности этой планеты. Те, кто окружали его – не были существами, подобными ему по разуму, а были лишь, можно сказать, муравьями – пусть с него ростом и нередко даже выше, пусть зачастую по сравнению с ним весьма мускулистыми или не лезущими за словом в карман, но при всех своих действительных или мнимых регалиях, титулах, прочих прикидах остающихся тем не менее низшими существами по сравнению с ним. И поэтому он им нисколько не завидовал. Никаким людям – ни белым, ни чёрным, ни богатым, ни бедным. Никаким национальностям, никаким странам на Земле, вообще никому. Во всяком случае, разум говорил ему, что завидовать любым из них нелепо, хотя, что касается не всегда контролируемых эмоций… Но ведь действительно – если некий биолог-энтомолог, оказавшись дотошным настолько, что смог изучить язык обитателей муравейника, узнаёт из наблюдений за муравьями, что вот этот мураш – является прямым потомком великолепной и благородной муравьиной династии, а тот – хоть и не относится к числу муравьиных аристократов, но по-муравьиному крут до такой степени, что заткнёт за пояс едва ли не любого подобного ему муравья, то что этот энтомолог испытает по отношению к членам муравьиного сообщества? Лишь любопытство высшего существа, не более того. Смешно даже помыслить о какой-то зависти энтомолога к каким бы то ни было муравьям, любой «национальности», даже самым знатным и крутым. А что изменится, если мысленно увеличить муравьёв до величины энтомолога или, напротив, энтомолога уменьшить до муравьёв? Изменится только одно: в этом случае энтомологу придётся вести себя куда осторожнее с объектами своего исследования, держаться от них на некотором расстоянии, насколько возможно, поскольку физическая сила муравья и его окажется сравнимой. Но не душа, соотношение души его и муравьиной – если у муравьёв вообще есть душа – останется прежней! Далее – представим себе, что практически сравнялось или даже изменилось в пользу муравьёв не только соотношение физической силы их и их исследователя, не только чисто мускульная сила, но и скорость обработки информации в голове, количество нервных клеток, что муравьи получили способность быть «остроумными», или сочинять какие-то свои муравьиные статьи, диссертации, или т.п. – но что с того? Несмотря ни на что, муравьи всё равно останутся муравьями, а их наблюдатель – их наблюдателем. Потому что нечто эфемерное, астральное, если можно так выразиться, называемое его душой, всё равно останется для этих муравьёв тайной за семью печатями.
Молодой человек ещё с детства почувствовал, осознал душой, ещё не осознав разумом это по-настоящему, что он – инопланетянин. Внешне он выглядел как самый обыкновенный землянин, каким его считали все окружающие. Годам к одинадцати он как-то особенно отчётливо ощутил своё инопланетянство, и трудности в общении со сверстниками лишь усилили эту отчётливость. Он любил своих земных родителей, и ему было жаль, что они вряд ли смогут узнать и понять, кто же он есть на самом деле. Впрочем, другие тем более не были способны. Он рос замкнутым, одиноким мальчиком, погружённым в школьные уроки, в книги, желающим только одного – чтобы его не трогали и по возможности оставили бы его в этом его замкнутом, выдуманном с их точки зрения, но необходимом для него мире. А друзья среди дикарей Земли ему были не нужны. Его настоящие друзья были не здесь, они были далеко отсюда, на звёздах. Он это знал. Впрочем, это не очень мешало ему воспринимать, изучать литературу дикарей, включая Шекспира или Хемингуэя, науку дикарей Земли, пусть даже и Эйнштейн, Ньютон, Гаусс были тоже дикарями по сравнению с далёкими звёздными учёными, задолго до них уже знавшими то, что что им удалось понять ценой больших усилий, и больше них; хотя бы для того, чтобы знать, с кем он имеет дело. Хотя ему смешны были фантазии некоторых земных авторов про инопланетян, уж он-то знал про них побольше, вот только рассказать про всё это было – кому? Да и зачем. Тем не менее он добросовестно читал то, что ему попадалось. Ведь великолепные галактические библиотеки были ему пока что недоступны. А кое-какие из общих для всех звёздных систем законов природы, давно известных цивилизованным гуманоидам, были открыты и изучены и земными учёными, и следовательно, нужно эти знания осваивать и развивать, поступательно двигаясь дальше в направлении знаний галактических… Приходилось ему, хоть и осознавая, что он инопланетянин, подчиняться законам, выдуманным на Земле, какими бы нелепыми они ему ни казались, например, связанные с деньгами, а ведь деньги на цивилизованных звёздах давно уже сделались атавизмом, по-другому не скажешь. Приходилось ему и выполнять работу, которую они заставляли его делать. Ведь вполне возможна и такая ситуация, когда гигантские муравьи, пользуясь своей численностью, берут в плен энтомолога, заставив его работать на себя, таскать им стройматериалы для их муравейника или, допустим, делать для них чертежи внутренних ходов в этом муравейнике за какую-то похлёбку, и тот вынужденно подчиняется их законам, как бы их «законы» не были абсурдны – а что делать, ведь жить хочется.
Ему приходилось не только работать. Он был также и в армии, русской, так же как и лейтенант Смит в своей американской – в России не так давно тоже была армия. Был, конечно, не лейтенантом, а рядовым. Недолго. Вообще-то он сразу после школы поступил учиться в вуз, но агонизирующее государство – в котором с каждым годом появлялось всё больше офисов с дорогими автомобилями и всё больше нищих – металось, издавало то одни законы, то другие, в числе прочих был отменён прежний закон об отсрочке для студентов, и он после второго курса попал в армию. В первый же месяц его службы в казарме произошла драка; нетрудно догадаться, что избиваемым был он, а те, кто в казарме находился, избивали именно его. Вообще-то поначалу на молодого человека внимания не обращали, какзалось бы, чего ему ещё надо, а избивали – какого-то татарина, что ли, узбека, но молодой человек, надо же, решил, что его долг – заступиться за более слабого, хотя и он сам был физически далеко не силён, но всё равно полез восстанавливать справедливость; и вот результат – об этом узбеке быстро забыли, а вся их энергия мигом переключилась на него, молодого человека… Очнулся он уже в палате госпиталя. Первым осознанным ощущением после того, как он очнулся, была страшная боль в затылке и во всей голове. Впрочем, с точки зрения докторов, этого было недостаточно, чтобы теперь-то уж освободить его от армии. И вероятнее всего, его после выздоровления отправили бы обратно в часть, если бы он не осознал, что, каким бы до сего момента он не был плохим убеждателем других, актёром, если так можно выразиться, но сейчас, чтобы спасти свою жизнь, он должен закосить, закосить по-настоящему. И он взялся за симулирование всерьёз, говорил такое, что волосы у слушавших его вставали дыбом. Кое-что, впрочем, выдумывать особенно не пришлось – то, что он знал о жизни на других далёких планетах… Никто из соседей по палате не верил, что ему это удастся, обмануть врачей, которые и не таких симулянтов на чистую воду выводили, но произошло чудо – его комиссовали из армии. Больше чудес в его жизни не было. Может быть, это и был тот случай, когда ему реально помогли его родные инопланетяне, хоть и оставшись, как обычно, невидимыми, зря, что ли, он столько раз мысленно звал их к себе на помощь? А вообще-то он мог бы быть неплохим снайпером, правда, для этого ему не помешали бы удобные соответствующие очки, такие, чтобы удобно было целиться, возможно, контактные линзы – у него была близорукость. Итак, он избавился от армии, затем была опять учёба в институте, но мысли о необходимости отмщения тем, кто избил его, так больно ударив по голове, не давали возможности нормально жить. И учиться тоже – после первого послеармейского семестра он провалил один, другой экзамен… Но кому мстить? Тех – найти сложно, да и вряд ли получится их избить как положено. А всё то, что вокруг он видел, приводило его к логичной по-земному мысли – зло обычно сгоняют на тех, кто слабее. Значит, надо найти того, кто слабее, выбрать подходящий момент. Он ждал этого момента, и вот такой момент вроде бы представился. Как-то раз вечером он шёл домой после ещё одного проваленного экзамена, и вдруг увидел какого-то хилого старикашку… «Не избить ли его?» – мелькнула шальная мысль у молодого человека. Но только он подошёл поближе, как вдруг услышал: «Молодой человек, почему вы хотите меня ударить?» «Откуда вы знаете, что я хочу вас ударить?!» – с изумлением спросил молодой человек, как-то даже не подумав сделать вид, что совсем не хотел. «Я всё знаю, - ответил необычный старик. – И не только про вас. Я знаю, что будет с этим миром». Молодому человеку сделалось не по себе. Значит, этот старик знает, что он, молодой человек – инопланетянин?! Так и оказалось. Но старик был добрым, необыкновенно добрым. Вдобавок он был астрономом. Во всяком случае, у него имелась великолепная подзорная труба, как-то совершенно не вязавшаяся с необыкновенной бедностью его старого жилища – он привёл молодого человека к себе, показывал ему свои книги, а затем предложил ему смотреть на небо через эту трубу… Инструмент этот, по земным меркам даже приличный, был лишь жалкой игрушкой по сравнению с теми суперагрегатами, что имелись на его родной звезде, и в которые запросто можно было прямо оттуда, с той звезды, увидеть сквозь невообразимое расстояние, как на далёкой Земле по зелёным листочкам и травинкам ползают муравьи и гусеницы; в земной телескоп можно было разве что увидеть звёзд побольше, чем невооружённым глазом или в очках, но воображение позволяло молодому человеку дорисовывать ту картину, которую ему хотелось видеть или про которую он был уверен, что она существует… И он разговорился, что бывало с ним крайне редко, он выложил старику всё, что знал о своей настоящей звёздной родине, что было заложено в его генетической памяти. Старик не смеялся над этими с виду фантазиями, не называл его сумасшедшим, как делали те, кому молодой человек осмеливался рассказать хотя бы небольшую часть реальной звёздной жизни, где нет злобы, войн и вообще никаких денег, где цветут прекрасные, невиданные на Земле сады, он внимательно его слушал. «Я завидую вам, молодой человек. Вы ещё увидите, как на этой планете будет нечто подобное». «А вы?» «У меня всё в прошлом», - ответил старик. Как в прошлом, удивлялся и огорчался молодой человек, ведь молодой человек чувствовал, что он приобрёл настоящего, единственного друга, что других друзей на этой дикой планете нет… Но когда он пришёл к этому старику-астроному всего через несколько дней – его домика уже больше не было. Вместо этого на том же самом месте появился огромный котлован – здесь собрались строить то ли очередной офис для богачей, то ли очередную мусорную свалку, чтобы было куда бросать обёртки от съеденных сникерсов и прочий мусор. А куда делся старик, было неизвестно. Но воспоминания о нём жили в памяти молодого человека, и может быть, это помогло ему сдать экзамены, окончить институт. А потом? Дни тянулись один за другим, принося совсем не то, что хотелось бы. И ещё одна фраза, сказанная стариком, заинтересовала молодого человека: «По-настоящему сильному не нужны ни женщины, ни секс, они нужны только слабым. Так что подавляющее большинство вокруг слабые». Она вдохновляла молодого человека, особенно когда он с омерзением вспоминал тех, из армии, и не только из армии, что так хвастались своими сексуальными подвигами с проститутками. Молодого человека, т.е. звёздного пришельца – шокировало, просто бросало в дрожь, в омерзение, когда он задумывался над тем, почему девушки так тянутся именно к наглым, сильным, звероподобным, пусть даже одетым в дорогие бизнесменские костюмы – ведь они так омерзительны, и не находил ответа на этот вопрос. А этот старик за всю свою жизнь не был женат и нисколько об этом не жалел. А вот молодому человеку – инопланетному резиденту – этой пресловутой женской любви, которая почему-то обходила его стороной, очень хотелось.
Молодой человек грустно смотрел сквозь очки в чистое небо, смотрел в который уже раз. Если честно – он сам не знал, для чего родные инопланетяне заслали его на эту дикую планету. Амнезия, что ли, потеря памяти мешала ему детально вспомнить и осознать полученное задание? Не говоря уже о том, чтобы его выполнить? И заставляла мучительно собирать по крупицам утерянные знания, собирать и снова их терять… Временами он сам переставал понимать, кто он, настолько всё перемешалось в его голове – потомок выдающегося чужепланетного рода, героический миссионер среди дикарей на этой захолустной планете, или обыкновенный, «ничего из себя не представляющий» землянин! Ведь всё, абсолютно всё, что его окружало, не давало никаких оснований для утверждения его в инопланетной версии, как бы он лично не был в ней изначально уверен, и напротив, нагло и тупо толкало его ко второй мысли! Всё – и эти улицы, дома, деревья, и эти люди, такие тоскливо-обыденные и так похожие внешне на него. Одно только небо, то голубое, то пасмурное, то ночное и звёздное, помогало ему не забыть, кто он на самом деле. Но небо было безмолвным. Разве что гул самолётов, тоже до безобразия земных, временами нарушал небесное безмолвие. А земные люди, напротив, болтали без умолку. И от их глупых разговоров у молодого человека звенело в ушах.
А может быть, он – и вправду генетически коренной землянин, и никто при его зачатии не вкладывал откуда-то из космических глубин специально созданную чужезвёздную программу, которая бы давала основания считать его инопланетянином – однако в определённый момент своей жизни он, коренной землянин, как-то встретился с инопланетянами и получил от них тайное задание, которое теперь и выполняет? Вот только почему-то никаких реальных дивидендов от этой службы он пока не имеет. Долго ли продолжаться ещё ей, этой ответственной, но такой утомительной службе, являющейся небольшим, но важным элементом в грандиозном плане по подготовке Земли к успешному завоеванию и колонизации её инопланетянами? Ему, вообще говоря, изначально не было никакого дела до проблем коренных обитателей Земли – всех, и глобальных, и политических, и личных, и бытовых. Они по идее все должны были быть для него на одно лицо – сплошной серой массой дикарей. Но, вынужденно живя среди них далеко не один год, а точнее, с самого рождения, и при этом не общаясь вживую ни с одним из родных инопланетян, так жестоко покинувших его, оставив его на этой планете в надежде, что он выполнит их задание, - молодой человек волей-неволей проникался, например, некоторой симпатией к одним земным странам и неприязнью к другим… Если конкретно – симпатией к бывшему СССР, рухнувшему, к России, и неприязнью к Европе и Америке. Очевидно, лишь потому, что СССР в целом оказался слабым, хотя какой-нибудь советский, русский слесарь мог бы запросто ударом кулака оглушить конкретного штатовского клерка – а Америка с Европой сильными... И зачастую вёл себя в соответствии с этим. Удачен или неудачен был его этот вариант поведения, сказать сложно, но ведь если он будет кричать на каждом углу: «Я – инопланетянин!», то ведь такое поведение будет здесь, на Земле, совсем неудачным, непродуктивным, заранее обречённым на провал? Недостойным настоящего разведчика, агента, звёздного резидента? И потому он хладнокровно старался забыть на время о том, что он – инопланетянин. Забыть о своём звёздном происхождении. И даже законное желание как-то отомстить (но кому?!) за безвинно погибших на этой Земле своих родичей-инопланетян спрятать пока что поглубже. Внушал себе, что он и вправду самый что ни на есть заурядный землянин. Ну, разбирающийся там в физике, математике, но не более. Да и так уж он в них и разбирался, пожалуй, если сравнить с теми, кто здесь, на этой планете, на подобных знаниях сумел соорудить себе высокие должности, а часто и вовсе без особых знаний, лишь благодаря наглости…
Приступ ностальгии по звёздам постепенно проходил. Точнее, приступ особо острой ностальгии – она, ностальгия эта, как тупая боль, была с ним всегда… Всё же сейчас он снова был, снова мог себя считать, заставлял себя считать – обычным землянином, с рождения жившим среди таких же землян, все эти нескончаемые дни, месяцы, годы… Но удастся ли ему сдержать себя во время следующего ностальгического приступа? Не натворит ли он нечто такое, что перечеркнёт все и его собственные, и его шефов-инопланетян – планы? Ладно, посмотрим. Во всяком случае, сегодня ему почти не хотелось, как иногда, для поддержания чувства собственного достоинства убедить окружающих его дикарей в том, что он – действительно инопланетянин, высшее существо. Наоборот. Сегодня по-особенному хотелось спрятаться от глаз этих дикарей, то есть людей как можно незаметнее, сделаться как можно зауряднее. Так и раньше ему часто хотелось. Но не получалось, и когда ему говорили что-то наподобие «с Луны свалился», словно догадываясь, кто он на самом деле, пусть и в своих примитивных земных понятиях, то это у него вызывало огорчение. Так как «с Луны свалился» на их дикарских языках означало не «агент», разведчик с Луны или там Сириуса, а скорее «сумасшедший». Хотя если вдуматься – сумасшедшие, больные именно те, кто сделал на Земле такие порядки и кто выполняет их, разве не так? Всё же он постепенно обучался наукам, а также вообще навыкам жизни среди обитателей этой дикой Земли. Симпатизировал с определённой поры почему-то России (как бы ни было это бессмысленно с вселенской точки зрения и просто даже странно с учётом его вынужденной службы в российской армии), не любил и презирал Запад (то есть то, что в пределах Земли принято называть Западом, и хотя бы в этом с вселенской точки зрения был прав – не потому даже, что этот самый Запад был в определённом смысле авангардом тупиковой земной цивилизации и нёс особую ответственность за все её ошибки и преступления, поскольку, как правило, и был инициатором этих преступлений – а просто из самых что ни на есть эстетических соображений). И никак не мог реально познакомиться с девушкой – да, хотя бы с какой-нибудь местной дикаркой, неважно, напялившей на себя дикое ожерелье из консервных банок или дикое там платье прямо из Парижа, так сказать, «приклеить» её к себе, удовлетворив этим какой-то не зависящий от его воли врождённый инстинкт, пожалуй, напрасно вложенный в него звёздными создателями его генотипа или просто позабытый быть удалённым из последовательности его генов… Может быть, в этом был какой-то особый, неведомый даже ему, не говоря уже об остальных – смысл? Ведь – возможно и даже очень вероятно, что в проект по транспортированию искусственно сконструированного генотипа с цивилизованных звёзд на Землю, помимо транспортирования генотипа самого резидента как такового – входило ещё и транспортирование генотипа его, так сказать, подруги! Очень возможно – что не одновременно, а с некоторой разницей во времени, обусловленной особенностями прохождения сигнала, так что на Земле собственно резидент и его девушка, в некотором смысле тоже резидентка, могли иметь разницу в возрасте в пределах от полугода до пары десятков лет: резидент старше, девушка младше. Очень желательно им, этим звёздным существам, созданным на основе земных молекул, но со звёздной информацией в хромосомах – было бы встретиться. Но как? Как было найти этому молодому человеку – резиденту – созданную специально для него единственную подругу, о которой было известно лишь то, что он находится, точно так же как и он – где-то на Земле? Перебор вариантов в поисках единственной девушки – все остальные не подходят! – был непомерно огромен. И для чего? Может быть, соединившись, резидент и резидентка смогуть сотворить нечто такое, что не по силам было бы сделать каждому из них поодиночке? То есть в целях более эффективного выполнения звёздного задания? Или всё это лишь ради какой-то любви? Действительно – что такое любовь с вселенской точки зрения? Хотя бы просто с земной? Да с любой точки зрения – это только помеха работе, целенаправленному действию! Ведь он же был звёздным суперменом, да-да, галактическим разведчиком! Во всяком случае, был задуман инопланетянами как таковой! Т.е. по определению сильным, пусть даже эта сила была в скрытой форме. А оказался настолько слаб, что ему требовалась, и чем дальше, тем больше – какая-то любовь. Женская любовь. Любовь?! То гадкое чувство, которое бывает между дикарями и дикарками на этой Земле, заставляющее их бесстыдно целоваться, а то и делать нечто совсем непристойное, и являющееся лишь пародией на истинные возвышенные чувства между звёздными обитателями?
Да, ему не было понятно, что такое любовь. Да ещё к красавцу американскому лейтенанту.
Такие же красавцы, как и этот лейтенант, вошли в этот российский город без единого выстрела, при полном параде, в соответствии с недавно подписанным международным договором о полной и безоговорочной ликвидации русских вооружённых сил в рамках договора о партнёрстве России со всемогущим военным блоком НАТО. Городу повезло: в нём не оказалось, в отличие от некоторых других городов, ни остатков русских военных баз, ни достаточно крупных металлургических и химических заводов, ни московского Кремля, Эрмитажа или памятников древнерусского зодчества, в котороых можно было бы спрятать от международных натовских инспекторов запрещённое оружие массового поражения и которые поэтому тоже были стёрты с лица земли массированными миротворческими бомбардировками НАТО. Они спокойно вошли сюда вместе с многочисленными представителями иностранного бизнеса, брокерами, менеджерами и новыми хозяевами банков, заводов и бескрайних русских просторов. Они прибыли, чтобы обосноваться в этой стране всерьёз и надолго, прибыли под восторженные вопли звёзд эстрады, предпринимателей, телевизионно-газетных журналистов, сатириков, «ди-джеев», футболистов, кинорежиссёров, лохотронщиков, профессоров социологии, актёров, докторов исторических, философских и др. наук и т.п. публики, выражавшей свои чувства со всех телеэкранов, во всех ресторанах, концертных залах, на специально организованных митингах. Что же касается простых работяг, то их мнение по этому поводу вряд ли кого-то могло интересовать.
Впрочем, с их приходом и в городе, и во всей стране поначалу, в первое время, даже мало что и изменилось. Разве что перестала существовать российская армия, президентов и депутатов теперь уже больше не выбирали, да некоторые закрывшиеся из-за снизившейся рождаемости школы и детсады были переделаны под натовские казармы. Как и прежде, цены на продукты питания, на товары первой необходимости и на коммунальные услуги были невообразимыми, а зарплаты мизерными. Как и прежде, полыхали межнациональные конфликты, и не только на Кавказе, но и в Татарии, и в Башкирии, и на границе с Прибалтикой, а также в районах, граничащих с Тарабарией – совсем недавно самопровозглашённой небольшой страны, населённой немногочисленным, но «гордым и свободолюбивым» народом с боевыми традициями, быстро признанной мировым сообществом. Дрались с боевиками уже не части так называемых «федеральных войск», а какие-то жалкие, разрозненные отряды околокоммунистической оппозиции, если им посчастливилось остаться вне поля зрения натовских инспекторов, или просто патриотически настроенные уголовники. Как и прежде, чуть ли не ежедневно происходили теракты, аварии на шахтах, теплоцентралях, железных дорогах. Как и прежде, заправляли почти всеми делами на территории прежнего государства всё те же олигархи, мафия и лица «кавказской национальности», правда, лишь в пределах, дозволенных им новыми хозяевами. Как и прежде, процветали коррупция и преступность. Ни западных политиков, ни посланных ими сюда военных это не волновало и волновать не могло – для них было важно лишь обеспечить, чтобы из наконец взятой под их полный контроль этой непредсказуемой России к ним бесперебойно шли нефть, сырьё, электроэнергия и всё, что необходимо, везти сюда взамен вредные отходы своего высокоэффективного производства да следить, чтобы какие-то сумасшедшие бунтовщики не вздумали взорвать здесь свою атомную электростанцию, а то и раскочегарить чудом сохранившийся где-то в таёжных берлогах «Тополь-М» или какую-нибудь другую недорезанную крылатую ракету и долбануть ею по Европе или Америке.
И потому, не очень-то доверяя всяким Хакамадам и Жириновским, умеющим лишь болтать языком да разворовывать доставшиеся им западные кредиты, мистеры и сэры решили непосредственно ввести сюда свои танки и самолёты, а уже при таких весомых аргументах – приводить в действие в «этой стране» концепцию «нового мирового порядка», выработанную своими прежними и новейшими экспертами и политологами. Впрочем, ракет, судя по всему, у русских больше не осталось…
…Он стоял в неподвижности, как статуя, держа в руке Солженицына и надеясь его продать.
-Эй, парень! –вдруг послышался рядом с ним, почти прямо над ухом, грубый, пропитый и наглый голос. –Тебе кто разрешил здесь книгами торговать? У тебя есть лицензия, разрешение, документ? Впрочем, если хочешь – можешь заплатить мне тыщу баксов, и лицензия у тебя в кармане. У тебя есть тыща баксов?
-Нету, - честно признался молодой человек, глядя не в лицо нагло дымившему сигаретой с ним какому-то мордовороту, а в сторону, как-то не испытывая особого энтузиазма спросить у наглеца, а есть ли подобная «лицензия» у других самодеятельных торговцев, торгующих рухлядью, и за сколько месяцев или лет своей «торговли» они могли бы заработать тысячу баксов… Неожиданно незнакомец прищурился:
-Слушай, дружбан, а ты не бомбу случайно притащил сюда? Ты чё, хочешь американцев, чеченцев взорвать, а? Ты не коммуняка часом? Было уже в нашем городе несколько взрывов… Разворачивай свои книги, или что там у тебя.
Пожав плечами, молодой человек развернул несколько своих книг перед его носом. Пожалуй, если иметь в руках бомбу, гранатомёт, а тем более если сидеть в кабине бомбардировщика, то разговор сейчас был бы другим. Ещё лучше, конечно, было бы припугнуть его дружками-инопланетянами, но кто знает, как он отреагирует – ведь он сейчас рядом, а инопланетяне неизвестно ещё когда прилетят на помощь…
-Ладно, до свидания, - неожиданно сказал наглый тип почти вежливо, тупо посмотрев на страницы книг.
Думая о бомбах, рэкетирах, о политике и о прочих мерзких вещах, и уже действительно практически не думая о родных ему инопланетянах – по крайней мере, на ближайшее время, так и не заработавший сегодня ни копейки молодой человек шёл между почти опустевшими торговыми рядами, положив непроданные книги обратно в свою сумку. То ли он настолько глубоко вошёл в обычный свой образ землянина (если более конкретно – русского), то ли ещё почему-то, но сейчас в его сознании отключились великолепные картины прекрасных звёздных городов и садов, ещё и потому, что чем дальше, тем больше он чувствовал злость на своих шефов из-за практически полного отсуствия с их стороны какой-либо стоящей поддержки. Они там прохлаждаются в своих звёздных садах, с жиру, можно сказать, бесятся, а он, созданный ими молодой человек – по их вине едва ли не на краю гибели на этой дикой планете! Ему хотелось пожить для себя, в своё удовольствие, насколько это возможно, а о своём галактическом задании, и без того не вполне определённом и понятном, пока вообще забыть. Ему на ум вдруг принялись приходить имена известных землян, например, авторов этих, таскаемых им книжек, хотя какое, казалось бы, ему до них дело… Какова вообще всё-таки технология земного успеха, хотя бы небольшого, пытался он понять на их примерах. Хотя, если честно, эту бесполезную тяжесть ему очень хотелось выбросить в ближайшую канаву. Всё равно он никому их не продаст. Он носил их то на один городской базар, то на другой, то на третий, и вот теперь опять на этот базар, и всё без толку. Нет, на этот он уже точно больше не пойдёт. Очевидно, если понести на четвёртый, пятый и т.д. базар, будет то же самое, несмотря на то, что базаров нынче в городе много – куда больше, чем заводов, школ или больниц. Он совершенно не умел торговать. А немногие его деньги таяли с каждым днём...
…Он вспомнил, как принёс не так давно домой (то есть в свою земную, понятно, квартиру, как ни хотелось назвать ему настоящим домом тот – единственный – уголок на далёкой звезде) эту литературу – понятно, тоже земную. Несмотря на то, что многое из этого читал уже раньше и что дома у него и без этого добра пылилось других книг на полках, в шкафах, на балконе достаточно. В тот день закрылась очередная городская библиотека – на улице генерала Власова, бывшая Газгольдерная улица, находившаяся не очень далеко от его дома. Как водится, её здание купили богачи, чтобы открыть там очередной, уже энный, наверное, по счёту, офис, ночной клуб или, может быть, секс-шоп. Осторожно выглядывая из соседнего подъезда, молодой человек наблюдал за тем, как к зданию бывшей библиотеки подъезжали какие-то ярко раскрашенные фургоны, и как из этих фургонов крепкие мужики в спецовках осторожно, насколько им это удавалось, выгружали большие, очень аккуратно выглядящие картонные и фанерные ящики с иностранными надписями, готовясь втаскивать их вовнутрь. Что было в этих ящиках – дорогая импортная сантехника, видеоаппаратура, офисная мебель или стройматериалы для предварительного евроремонта в захваченном помещении? Одновременно из раскрытых настежь дверей библиотеки мускулистые молодцы выкатили – одну за другой – десяток или больше больших тележек, доверху гружённых книгами, и, не долго думая, вывалили всю эту груду на асфальтированную площадку рядом с расположенными вблизи библиотеки мусорными контейнерами, на которую обычно заезжали грузовые машины – увезти мусор. Слышалась одобрительная матерщина грузчиков и их начальства. В воздухе порхали листы бумаги – страницы выброшенных книг, брошюрок. Не будучи слишком сентиментальным по натуре, молодой человек глядел тем не менее на эти никому больше не нужные печатные издания расширенными глазами и даже чувствуя накатывающиеся слёзы. Ему было жалко эти неодушевлённые предметы. Он сбегал домой за парой больших сумок. Дождавшись, когда новые хозяева заперли в бывшей библиотеке ящики со своей видеоаппаратурой и стройматериалами, включили сигнализацию, сели в свои фургоны и укатили прочь, молодой человек кинулся к книжной свалке и, оглядываясь по сторонам, чувствуя себя проделывающим что-то совершенно немыслимое в продвинутом цивилизованном обществе, принялся лихорадочно просматривать книги, журналы, газеты одну за другой и, что показалось ему самым интересным и стоящим внимания, запихивать в свою сумку. Кажется, его видели проходившие мимо люди – какие-то девушки, дети, мужчины, которые, кажется, крутили пальцем у виска и которым и в голову не пришло бы перечитывать какую-то выброшенную пыльную чушь, и близко не похожую на то, что сейчас читать модно. Если вообще на это есть время – читать, когда нужно беспрерывно вкалывать… Но не обращая на них внимания, он отнёс книги домой и приходил сюда за ними ещё несколько раз, пока эти выброшенные книги не сгребли бульдозером и не убрали вон окончательно. Уже перебирая дома принесенное, молодой человек немного пожалел, что спас от бульдозера не совсем то, что хотелось. Ведь он уже читал когда-то и Оруэлла, и Набокова, и Аксёнова – зачем же было их снова сюда тащить? Он чуть не офонарел, когда прочитал на одной из обложек: «Л.И. Брежнев. Малая земля» - эту уж, видно, взял просто впопыхах. Это с 1979 года приблизительно лежало в библиотеке гениальное творение! И ни одной пометки о том, что кто-то брал его читать – новёхонькое, только библиотечный штамп. Не хватало ещё только полного собрания сочинений марксистских классиков, хотя – если подумать – именно сейчас, в новейшую историческую эпоху, их, классиков-то, и не хватает. Пусть это трижды примитивно и рассчитано на самые плебейские инстинкты, так высокомерно высмеянные теми же Набоковым и Оруэллом, появившимися в библиотеке, конечно, позже Брежнева – где-то в 1990, «спасибо» Горбачёву, однако разве мир насилия не достоин того, чтобы его изменили хоть немного в лучшую сторону, сделали добрее? Кстати, несколько слов об этом самом Воване Вовановиче Набокове, потомственном аристократе, внуке царского министра, после Октябрьской революции – белоэмигранте; стараниями прозападных литературных критиков сделанного в постсоветское время едва ли не одним из классиков русской литературы. Однако широкой публике если и известного, то разве что по «Лолите», да и то если они, представители публики, не загрузили свои мозги более актуальными и современными телесериалами и дамскими романами… Совсем не потому, что он заслуживает такой чести быть упомянутым; скорее наоборот. Вообще говоря, мало у кого из настоящих русских классиков можно обнаружить в их текстах такое пренебрежение к простому человеку, к представителю «народа», как у Набокова. Взять хотя бы его рассказ «Круг». Вот цитата оттуда: «…он сидит на парковой калитке и ждет; покалывает засунутая между рубашкой и телом записка, которую, как в старых романах, ему принесла босая девчонка...». «Он» – это влюблённый в богатую избалованную помещичью дочь, которая и передала ему записку через послушную и бессловесную бедную крестьянскую девочку, вынужденную колоть свои беззащитные ноги о камни и стерню, бегая куда-то по приказу своих хозяев – некий молодой человек из среды уровнем немного пониже, чем особо чистенькие помещики и буржуи, но всё же по крайней мере прилично одетый и в обуви. Действие происходит приблизительно в 1913 году, аккурат перед слишком хорошо известными событиями. Какое же здесь демонстративное презрение к этой простой девчонке, даже имя которой В.В.Набокову неинтересно. То, что она, если следовать Руссо или даже Дарвину, обладает от рождения такими же “human rights”, как и более уважаемые Набоковым персонажи, над этим апологет либеральных западных ценностей не дал себе труда задуматься. Конечно, ему было интереснее выдумывать разные каламбуры на русском, а лучше на английском языке, описывать любовные и прочие переживания тех, кто в соответствии с имущественным цензом имеет реальное право и на любовь и остальной комфорт. А о какой «любви» применительно к психологии, менталитету грязной русской деревенской девки можно говорить?! Это ведь не пользующаяся всеми благами цивилизации и потому развратная Лолита, не плантаторская дочка Луиза Пойндекстер из очень любимого Набоковым в детстве Майн Рида, тоже, как и барышня из “Круга”, окружённая рабынями, предназначенными для чёрной работы “девчонками”, правда, не из Воронежской или Курской губернии вывезенных, а из Африки – прямиком в Техас через Атлантику в трюме корабля без всяких кондиционеров, кают бизнес-класса, даже на уровне XVIII или XIX века, чего с неграми церемониться. Пожалуй, рабовладельцы того века, действуя с такой жёсткой рациональностью, были правы – ведь Кондолиза Райс, генерал Пауэлл достигли своих вершин при минимальных затратах на образование и медицинское обслуживание их чернокожих прадедушек и прабабушек. Вот они уже достойны бизнес-класса и кондиционеров. Церемонился ли, впрочем, кто-то, воздвигая основы капитализма и будущего информационного глобализма, не только с неграми или русскими крестьянами, но и с простонародьем ирландским, и немецким, французским, английским тоже, среди которого – корни нынешних президентов США и европейских стран… Впрочем, как и глубокие корни любого из европейских монархов, римских императоров, египетских фараонов неизбежно теряются среди орд диких племён, простонародья минувших эпох. Бабушка Вильгельма Завоевателя, заложившего в 1066 году фундамент британской монархии – дочь ремесленника, как бы это не было неприятно, неэстетично для англофила Набокова. То, что короли и фараоны не пришли с неба и не являются потомками богов, понятно даже самому ярому апологету аристократии, антиплебейства, эстетства и элитарности. Даже если он воспитан на “Сибирском цирюльнике” и Борисе Акунине. Как и то, что человек, как ни крути, всё-таки произошёл от обезьяны. Однако понятно и то, что простонародья – слишком много. Оно – как необогащённая руда, или как однотипные детали с конвейера. Кому-то из его представителей их генетика позволит “состояться”, добиться богатства, славы, уважения, или – кому-то из их потомков. Кому-то же, и очень многим – не позволит. Если не эта конкретная “босая девчонка”, то какая-то другая, подобная ей, окажется через ряд поколений прапра…прабабушкой английской королевы. Или телевизионного магната, банкира, нобелевского лауреата. Или кинозвезды. Значит, тех, кто лишний, тех, кто лишняя – не жалко. А вот уже состоявшихся аристократов, кинорежиссёров, нобелевских лауреатов не так много, они – штучный товар. С ними надо обращаться бережно и давать им читать не что попало, а элитарную литературу: Набокова, или в крайнем случае Пелевина. Вот если посмотреть на хорошенькую, мило произносящую что-то типа «c’est la vie», «excuse moi» и др. европейскую подружку уже состоявшегося юного аристократа Вовочки Набокова из “Других берегов”, в аккуратном платьице и кожаных сандаликах, которые ей купили имеющие много денег тоже состоявшиеся её мама и папа, беззаботно играющую с ним на средиземноморском побережье в самом начале ещё такого невинного XX века – просто глазам радостно, куда там до неё немытой русской девчонке, не для Ниццы и Монте-Карло появившейся на свет, а чтобы всю отпущенную ей не такую долгую жизнь на поле вкалывать или в коровнике возиться. Хоть при крепостном праве, хоть при коммунистах, хоть после них. Да и до Татьяны Лариной, водящей шуры-муры с Евгением Онегиным, или переодевающейся с той же целью в простонародное платье барышни-“крестьянки” – ей тоже, как до небес... Ведь эстетические воззрения такого вроде бы народного уважаемого Александра Сергеевича построены, и это вполне естественно, на той же дворянско-эксплуататорской основе, на которой через сто лет после него возводил свои творения и Набоков, другое дело, что “гениальному” Набокову – заиметь хотя бы одну сотую часть пушкинского гуманизма и ответственности заа своё творчество… И если какая-то из таких девчонок пробьётся “в люди” – это скорее исключение, а не правило. То, что реальная девчонка из народа не способна на тонкие, возвышенные проявления души, что она годится лишь для выполнения функций бессловесной прислуги, и если быть выданной замуж, то за сельского мужика-грубияна, который будет её бить, как ещё одну “селючку” – дочку кучера, некую Полиньку, мелькнувшую на одной из страниц в автобиографических “Других берегах”, правда, чуть поподробнее, здесь двуязычный писатель уже признался, что даже любил в детстве эту свою ровесницу, любил, правда, её не реальную, живую, как классово и имущественно близких ему девочек, она была слишком грязна для этого, а лишь её очищенный образ, приходивший ему во сне – для Набокова очевидно настолько, что ему смешно было бы, надо полагать, это специально доказывать своим читателям. И – испытывал к ней ярко выраженную брезгливую жалость. Возможно, даже более брезгливую, чем он испытывал бы к девочке-индианке, негритянке, обитательнице грязных трущоб Лондона, Парижа, Нью-Йорка, везде в мире имеются трущобы, во все времена. Иногда возникает вопрос: чем Гитлер Набокову не угодил? Тоже ведь «эстет» был, и ещё какой. Для чего они Набокову нужны были, русские девчонки из народа, запомнившиеся ему по годам своего детства? Чтобы оттачивать на их образах, как на подопытных лягушках, своё литературное умение, что-то из них – выделить, отфильтровать и вставить впоследствии в образ Лолиты или ещё кого? Неужели в нём ни разу не просыпалось элементарное человеческое сочувствие к этой простой девчонке, неужели он не чувствовал угрызений совести за то, что она голодала и ходила босая по стерне в то время, когда он сытно ел, учился в престижном заведении, ездил по Европе, будучи её ровесником, да и в зрелой жизни отнюдь не так уж бедствовал, в то время как повзрослевшая эта девчонка или её дети, возможно, сгинули в ГУЛАГе или погибли во второй мировой войне, от которой Набокову тоже удалось вовремя улизнуть, сбежав из Франции, занятой Гитлером, точно так же, как он сбежал из России, занятой большевиками.. Неужели он искренне полагал, что изощрённая словесная эквилибристика – важнее, чем искреннее, хоть и не достигающее чаще всего цели желание помочь простому человеку своим творчеством, как у Некрасова, Чернышевского? Но для чего тогда нужна литература, если не помочь человеку найти в себе лучшее и стать лучше? Если временами Набоков и признаёт сквозь зубы, что “босая девчонка” из народа красива и женственна, то всё равно её красота для него неполноценна. Не такая, как у дочки миллионера, киноактрисы, принцессы какой-то. Однако не приходило ли ему в голову, что и сам он, и его творчество вполне могут быть неполноценными, и не в абстрактном, а в самом реальном смысле? Может, всё-таки хлеб Набокову в его отеле в Монтрё следовало есть не настоящий, выращенный на поле, а нечто абстрактно-эстетическо-экспериментальное, или какие-то искусственные таблетки. У многих его предшественников, представлявший его же дворянский класс, совести было всё же больше. И у писателей любимого им Запада – Гюго, Диккенса, Драйзера – тоже. Пожалуй, они ближе народным массам, чем Набоков… Хотя… Возможно, идеализировать, романтизировать грубый невежественный народ и таких же грубых, хоть и сексуальных по-своему, простонародных девчонок, как это делал Василий Каменский или Есенин, желая спасти привычную им сельскую жизнь от городской цивилизации – это тоже крайность. Ответит ли народ, ответит ли девчонка из народа благодарностью за заботу? За любовь? Не посмеётся ли, не плюнет ли в лицо чувствительному заботливому интеллигенту? И прецендентов подобных в истории – полно. Тем более что это тогда, в дореволюционной России такую девчонку ещё можно было расценивать как совершенно невинное, чистое и свободное от соблазнов грязной торгашеской цивилизации дикое наивное очаровательное создание; а теперь, когда этими бизнесовыми соблазнами сладкой жизни заражены всё и вся - даже самая малограмотная зачуханная девчонка в самом заброшенном селе с малых лет уже знает благодаря телесериалам или разговорам, слышанным ею от взрослых, что она достойна заиметь в качестве кавалера не какого-нибудь тюху-интеллигентика, вдруг увидевшего в ней сказочную русалку и решившего, что ей не жалко отдать всё, что у него есть, а на деле ничего у него и нет практически; а настоящего крутого мужчину, который не станет размениваться на ненужные “сюси-пуси”, а: сказал – сделал, купил своей подружке шубу, автомобиль, открыл ей счёт в банке, свозил её на Канары, мужика сильного, способного зарабатывать много денег… О женская подлость и неблагодарность, сколько наивных мальчиков уже обжигалось на ней во все времена. То же, что такая девчонка из низов и сама может погореть на общении со сказочным принцем, да и много ли вообще таких “принцев” в природе – над этим она, восхищающаяся дамскими романами и телесериалами, до поры до времени не задумывается. Сложно вообще порой понять женскую логику. Кто знает, может быть, Набоков в чём-то и прав, в отличие от Ленина, считавшего, что именно кухарка почему-то, надо же, а не профессора, не интеллигенция, которая не “мозг” нации, а понятно что – должна управлять государством. При содействии ЧК и комиссаров с револьверами, конечно. Однако, если вчитаться в Набокова повнимательнее – обнаружится, что нисколько не уважал он и переживания одинокого интеллигента. Хотя описывать любил – приблизительно как пойманных им бабочек или расположение в комнате различных предметов интерьера. Переживания того же своего героя из “Круга” хотя бы. Грош цена тому якобы гуманизму, который, если верить либерально-прозападным критикам, присутствует и в “Круге” и в более крупных произведениях вроде “Дара”, “Изобретения Вальса”, “Истребления тиранов”. Потому что в набоковском прейскуранте, прайс-листе, списке ценностей на первых местах стоят теннисные мячики, засушенные им же бабочки, зелёные лужайки в родном барском имении, а уж потом – живая душа одинокого интеллигента, тем более просто человека, чувствующего себя одиноким в этом мире. И вполне чужого для Набокова. Если этот человек не сумел “самореализоваться”, то есть, естественно, заиметь кучу денег, надо ли пояснять, что такое самореализация в буржуазном мире, куда так умело интегрировал себя Набоков. И вряд ли путём усердного вкалывания в шахте, на поле, да и в НИИ тоже, а каким-то более изящным и благородным, хотя на деле – просто жульническим и даже грабительским способом. Ну, как Чубайс, Абрамович… А ещё лучше – ухитриться уже в момент слияния папиного сперматозоида и маминой яйцеклетки оказаться потомком благородного и богатого аристократического рода. Как сам Набоков хотя бы, который, надо же, и аристократ потомственный, и вдобавок, с таким большим финансовым успехом отгрохав свой знаменитый роман, смог похерить не только захваченную злодеями-большевиками и потому не способную быть местом проживания для рафинированного аристократа Россию, но и американское профессорство, переехать, как в башню из слоновой кости, в уютную Швейцарию, чтобы жить там на денежные средства, полученные от продаж “Лолиты” и весь остаток жизни заниматься почти исключительно любимым литературным каламбурством… Но почему Набоков решил, что он один имеет право заниматься этим эстетствующим каламбурством, что лишь он, ну и ещё ряд богачей имеют право жить в пятизвёздочных отелях, а люди попроще должны всю жизнь только и делать, что вкалывать на таких, как он, а он, презрительно обработав их образы, будет время от времени вставлять их в свои романы вместе с бабочками и мячиками для тенниса? Как бы повёл себя Набоков, окажись он даже не в нацистском или сталинском концлагере или в американской тюрьме в Гуантанамо, а хотя бы в обыкновенном переполненном транспорте, в очереди за субсидиями, в районной поликлинике? Произвели бы впечатление на толпу, на мелких и более крупных царьков и начальников его лингвистические выкрутасы? Ну а что касается Оруэлла, который, в отличие от Набокова, вроде бы придерживался “демократических” взглядов и жалел “простого человека”, обречённого жить в условиях не только коммунистического тоталитаризма, но и буржуазной несправедливости, то о нём можно сказать: “пожалел волк кобылу, оставил хвост и гриву”. Слишком уж успешно его яркие образы, афоризмы вроде “новояза”, “Большого Брата”, “скотного двора” были взяты на вооружение наиболее одиозными представителями родного ему Запада. Которым демократия нужна была лишь как подходящая и удобная дубина для разрушения коммунизма и Советского Союза, России, а так, сама по себе – не более чем пятое колесо для телеги. То есть, извините, “мерседеса”. Хотя чисто как человек – Оруэлл, воевавший в Испании, возможно, что и как-то симпатичней сибарита Набокова, большую часть жизни шлявшегося из одного отеля в другой., по полной программе пользуясь плодами полюбившейся ему западной демократии и вовсе не желая реально защищать её и тем более рисковать своей жизнью, когда этой демократии угрожала опасность. Интересно, что сейчас вообще думают о той демократии, за которую когда-то, на заре дурацкой «перестройки» они так боролись, все эти бойкие выучившиеся бесплатно в родном СССР писаки, кандидаты с докторами, экономисты, некоторым из которых, конечно, повезло устроиться жить припеваючи на американо-натовские гранты, но очень многие прозябают точно так же, как и высмеянные ими «люмпены», и даже роются в мусорниках и помойках в поисках, чего поесть?… Смотрим дальше книжное барахло. «Психология бессознательного». Зачем он, молодой человек, притащил домой из этой библиотеки книгу Фрейда? Психоанализ – ох уж эти западные игрушки... Набоков, кстати, Фрейда очень не любил почему-то. Странно – с чего бы это редьке вдруг да не нравится хрен? Пусть даже отборным, селекционным, аристократическим экземплярам. Ведь оба друг друга не слаще. Грубовато, конечно, сказано… Но может, кто-то Фрейда или Набокова купит? Ещё обложка: справочник по ремонту холодильников. Ну, наконец-то полезная книжонка. Но, чтобы отремонтировать самому старый холодильник, одной книжонки, согласитесь, мало. Где-то надо взять желание, упорство, даже при наличии необходимых запчастей. Но холодильник – вещь действительно нужная в доме, даже если в него мало что можно засунуть. А вот что скажете о «Справочнике по транзисторным магнитофонам и радиоприёмникам»? О, золотое время, когда эти «Спидолы» и «Маяки», не имевшие ни японских микросхем, ни интеловских микропроцессоров, были чудом техники! А ведь есть и сейчас фанаты, которым не по душе или скорее не по карману современные смартфоны, но зато они обладают энтузиазмом – и потому сидят над раскуроченными платами подобранного на мусорке советского изделия и готовы чего-то паять, всобачивать туда вытащенные из своих загашников или купленные на барахолке снятые с производства совковые транзисторы МП37, КТ315, и даже добиваться того, что их радио-паровоз опять начинает гудеть, как в старые добрые времена. Хоть теперь от приёмника уже не дождёшься трансляций со съездов КПСС и песен про комсомол… Ну разве что Би-би-си. Но слушать сейчас Би-би-си, «Свободу» не больший ли маразм, чем когда-то – речь Брежнева? А читать опусы бывших советских граждан типа какого-то Д. Савицкого, при Брежневе укативших за рубеж, чтобы служить на той же «Радио Свобода» и восхвалять западный образ жизни с ещё большим фанатизмом, чем на родине они восхваляли партию и ВЛКСМ? Возможно, подобным любителям свободы скорее пригодился бы тоже имевшийся в той же разграбленной бывшей библиотеке «Справочник по психиатрии» под редакцией академика Снежневского. Интересная фамилия. Это, кажется, тот мужик, который был замминистра здравоохранения Чазова при Брежневе и прославился тем, что скопом сажал в свои психушки диссидентов, признавая их невменяемыми за распространение антисоветской литературы? Вот деятель – диссидентов попересажал, а куда более опасных - высокопоставленных партийных функционеров с небезызвестными фамилиями, превративших впоследствии всю страну в дурдом, не заметил, хотя это было его профессиональной обязанностью. Хотя мудрено, конечно, было признать невменяемыми тогдашних секретарей обкомов… Дико и странно, чтобы не сказать больше, выглядели спустя столько лет, историческую эпоху, когда-то зачитываемые простодушными интеллигентами до дыр, а теперь ненужные номера «Нового мира», «Знамени» и т.п. с сокрушительными статьями Шмелёва, Абалкина и прочих, несколько из которых молодой человек тоже зачем-то принёс домой… Но не Шмелёв, не Набоков с Оруэллом согревали его душу. Странно: где-то в это же самое время стреляли в кого-то чеченские боевики, разгуливали по русским городам, как у себя дома, американские солдаты, вывозились за границу богатства страны – «этой страны», как принято было выражаться... А он перечитывал «Конец осиного гнезда» и «Собор Парижской Богоматери», не в силах оторваться от этих, никогда, по всей вероятности, не существовавших, но таких романтических событий. И всё же главная прелесть ждала его напоследок, когда он почти перерыл всю гору этих книг, интересных и не очень, потрёпанных и почти нечитанных. Открыв страницы какой-то книжки, он обнаружил древнегреческий миф о Пигмалионе, когда-то слышанный им, но как-то лишь в самых общих чертах и прошедший мимо его внимания. А теперь его вдруг словно обожгло, когда он вдумался. Ведь это же надо: мечтающему о любви, но встречающему на улицах своего античного города с оливковыми деревьями и омываемого тёплым Эгейским морем, лишь девиц лёгкого поведения, любивших развязных моряков, торговцев, а на него не обращавших внимания, видевших в нём чурбан, не умеющий связать двух слов, древнему скульптору – не обязательно царю Крита, а просто одинокому человеку – пришлось изваять для себя из мрамора статую девушки, именно такой, о которой мечтал и каковой не существовало в природе и которую по его просьбе оживила Афродита…
Но всё это была лирика. А реальность по-прежнему оставалась реальностью. «Life is life», – как пелось, кажется, в какой-то иностранной песне. И в этой реальности не наблюдалось ни Афродит, ни Галатей, ни Эсмеральд, ни даже золотых побрякушек незабвенного Леонида Ильича. Книги книгами, а кушать всё равно что-то надо было, и для этого требовалось заработать какие-то деньги. А на более-менее приличную работу молодого человека никуда не брали. Некоторое время он подрабатывал на каком-то овощном складе, но ушёл оттуда, не в силах выслушивать матерщину начальника. Ещё он пробовал расклеивать объявления с номером своего домашнего телефона о решении контрольных по математике и физике для студентов, как уже клеил подобные объявления время от времени и раньше. Иногда ему звонили студенты, парни на «мерседесах» и накрашенные офисные девахи, он получал от них заказы, расчётки по математике, физике, химии. Немного странно было ощущать, что они в чём-то зависят от него, серой мышки по сравнению с ними, хоть и более старшего по возрасту, чем они. Ни один из этих мерседесников не назвал бы его своим другом, не пригласил бы, дружески похлопав по плечу, в свой офис, казино или ресторан, ни одна из этих девах не согласилась бы выйти за него замуж, но разве можно было мечтать ещё и об этом, когда они ему хоть что-то платили? И он старательно решал им уравнения Кирхгофа, в то время как они болтали между собой о новых видеоклипах Бон Джови и о победах какого-нибудь генерала Шниффера, причём не только над иракцами или югославами, а теперь уже и над поляками, португальцами, латышами, но и над такими же русскими, как они – над какой-нибудь самопровозглашённой Уральской или Новосибирской республикой, куда тоже вводились натовские миротворческие войска и падали американские бомбы.
Вообще он думал над этим противоречием: как же так получается – он, противник Запада, его наглой идеологии, тем не менее в своих расчётах пользуется то уравнениями Кирхгофа, то теоремой Вейерштрасса, то ещё какими-то формулами, практически каждая из которых носит имя то немца, то англичанина, то француза, реже – норвежца, итальянца, и совсем редко – русского? Выходит, он таким образом невольно признаёт западное интеллектуальное совершенство, его приоритет во всём: хоть в музыке, хоть в кино, хоть спорте, хоть в экономике, хоть в науке. На первый взгляд вроде бы так. И тем не менее – разве подберёзовик, выросший где-нибудь в Булонском лесу под Парижем, несёт в себе отпечаток хоть чего-то специфически цивилизованного по сравнению с грибами из берёзовой рощи возле Рязани или Вологды? Разве алмазы из кимбарлитовых трубок на юге Африки чем-то лучше алмазов сибирских, разве рыба, выловленная у берегов Португалии, лучше дальневосточной лишь потому, что она европейская? «Одно дело – поймать рыбу, ворочать лопатой месторождение полезных ископаемых, на это много ума не надо, и совсем другое – интеллектуальный труд, - скажет кто-то и пожмёт плечами, - разве можно сравнивать?» Логично. Однако разве не ясно даже самому предвзятому и поклоняющемуся перед Западом уму, что существуют такие законы природы – причём самые что ни на есть реальные, которым подчиняются и звёзды во вселенной и элементарные частицы внутри нашего организма, которые можно было бы облечь в строгие математические значки, можно было бы просчитать на компьютере, но которые скрыты тем не менее сейчас от нас таким же надёжным непроницаемым туманом неизвестности, как и от Гомера, Цезаря, Чингисхана или Людовика XVI, и которые останутся непознанными и через сотни лет после того, как исчезнет последний носитель не только русского, но и французского, немецкого, английского языка? Эти законы пророды, эти нетронутые ещё никем пласты математики, физики, химии, других наук предстоит открыть тем, кто будет жить после и сегодняшних людей, и их потомков на этой суматошной планете. Может быть, это и будут долгожданные инопланетяне, а может быть, биороботы, может – вообще неизвестно кто. Это будут не уравнение какого-нибудь Джонсона, не теорема, грубо говоря, какого-то там Харди – они будут носить незнакомые, не родившиеся сейчас ещё имена. А что касается уравнения Кирхгофа, уравнения Максвелла – ведь, пойди чуть-чуть по-другому история цивилизации, изменись климатические условия в Европе в одну сторону, а в Азии или в Америке в другую – и оно было бы открыто, к примеру, цивилизовавшимися потомками Чингисхана или какого-нибудь индейского вождя, и может быть, даже раньше, чем стало известно европейцам. А может быть, и позже, в веке этак XXIII или даже XXXI, после того, как, в силу отсутствия европейской цивилизации, индейцам или папуасам предоставилась бы возможность самостоятельно, хоть и медленно, пройти все положенные этапы прогресса, но всё равно вместе с прочим законами природы было бы открыто кем-то из их учёных, будучи впервые записанным не латинскими буквами, а какими-то иероглифами, и физический смысл всех этих уравнений от другого алфавита не изменился бы ни на миллиграмм. Почему бы и нет, ведь всё так зыбко, случайно в этом мире – ну не было бы, допустим, тёплого Гольфстрима, омывающего Западную Европу, и не только климат её, но и история была бы совершенно иной. Да и без всяких фантазий, ведь если заглянуть поглубже в историю, в раннее средневековье – то основы алгебры и тригонометрии в основном были развиты арабами, и даже название «синус» – это ошибочный перевод на латынь арабского слова, наука ведь у арабов тогда была не в пример развитее, чем у промышлявших разбоем европейцев...
Впрочем, поклонение этого хоть и не обладавшего силой и авторитетом, но размышлявшего на различные темы молодого человека перед чужеземцами Максвеллом и Кирхгофом за деньги у учившихся в вузах детей банкиров и директоров длилось не слишком долго – вслед за государственными один за другим закрывались, лопаясь, как мыльные пузыри, и частные вузы, ещё совсем недавно такие престижные, и теперь осталась, кажется, одна только академия международного или какого там ещё менеджмента. Студентов, да ещё таких, которые не имели желание учить предметы сами, но имели чем заплатить, становилось всё меньше и меньше, кто мог, тот уехал учиться за границу, большинство пацанов и молодых девиц подались в торговцы, киллеры и путаны, потому что это было выгодней, чем учёба или какая-нибудь нудная почти неоплачиваемая работа, те же, кто всё-таки учился в этом городе – предпочитали платить, если у них были на это деньги, сразу своим преподавателям за зачёты, контрольные и экзамены, минуя сомнительных посредников, и к тому же недавно ему отключили телефон за неуплату. Не говоря уже о том, что даже в таком интеллигентном деле, как выполнение расчёток для студентов, появилась своя конкуренция, и довольно жёсткая, и это дело стало рискованным. А теперь вот и книги, на которые он возлагал такие надежды, никто не хотел у него купить. Вероятнее всего, ему придётся устроиться куда-нибудь курьером или грузчиком, если возьмут. Он остановился в задумчивости возле какого-то ларька, слушая звучавшую из колонок «JVC» мелодию некогда популярной, теперь забытой «Феличиты», которую почему-то вдруг вздумалось поставить торговцу. Мимо молодого человека проходили разнообразные люди, совершенно его не замечая. Это были слесари в промасленных спецовках с полуразвалившихся заводов, растасканными всеми, кому не лень, в том числе даже и новыми иностранными владельцами, заразившимися, судя по всему, русской бесхозяйственностью. Это были каменщики, немолодые женщины-маляры в перепачканных робах, вкалывающие на стройке каких-то особняков, возводимых натовскими шишками или местными крутыми. Это были люди поинтеллигентней из каких-то дышащих на ладан или уже окочурившихся НИИ, тоже небогато одетые. Они всё время, без умолку говорили между собой, в основном о каких-то своих проблемах, говорили как умели, зачастую через мат-перемат, не языком кандидатов или докторов филологических наук, но тем не менее находили в ответ понимание и сочувствие собеседника. Мало кому из них были по карману товары даже на рынке, не говоря уже о дорогих супермаркетах города, но у них было другое богатство – дружба, человеческое общение, а они его даже и не ценили. Это было странно: многие из окружающих были беднее его, даже значительно беднее, это было видно и по их одежде – и тем не менее они играючи находили себе где-то друзей и женщин для времяпровождения, а может быть, даже и любовь. Непонятно было, как добиться этого за деньги – точнее, непонятно было, где и как их взять в таком количестве, но как добиться этого без денег, было ещё непонятней. У молодого человека друзей не было. Пожалуй, не было даже знакомых. Ни в школе, ни в институте, ни на прежней работе, откуда его недавно уволили. Так получилось. Слишком тонка и непонятна для окружавшей его толстокожей толпы была его душа.
Он вслушивался в мелодию «Феличиты», хоть и итальянскую – итальянцы тоже имелись среди натовцев-«миротворцев» – но такую необычно трогательную
для музыки, исполняемой с помощью электронной аппаратуры, зовущую куда-то в загадочную неизвестность. Внезапно рядом с ним остановилась какая-то девушка интеллигентного вида, непохожая ни на тех двух развязных девиц, что сходили с ума по своему Кэролайну, с которыми ему в тот, совсем сегодня некстати вспомнившийся день, пришлось общаться; ни на девушек, которых он видел ещё раньше. Неуверенно посмотрев на её бледное лицо, на короткие рыжие волосы, на её скромное платье и туфельки с не слишком высокими каблуками, молодой человек отметил про себя, что она одета далеко не так вызывающе, как обычно одеваются современные девушки (удивительно, кстати, на какие средства, не у всех же женихи работают в фирмах – ведь сейчас всё так дорого?) Трудно сказать, кем она работала, но непохоже было, чтоб представителем американского обслуживающего персонала. Может, простым бухгалтером, может, даже не в очень крутой фирме, может – медсестрой. Ему показалось, что она с ним одних взглядов, что она с ним душевно близка, если любит ту же музыку, что и он, и поэтому она должна его понять – не то что те две дуры, вздумавшие над ним издеваться. Причём под мышкой у неё, заметил молодой человек, была какая-то книга, серьёзная книга, не в разухабистой цветной, а в строгой коричневой обложке – явно не детектив, не дамский роман. Какая умная девушка, это видно по её лицу, с ней можно поговорить… ну, о философии; про инопланетян, родных ему – чуть позже, её надо к этому подготовить; вначале просто об астрономии, да-да – нельзя упускать такую девушку! Для начала, чтобы завязать разговор, с ней можно поговорить о солнечных затмениях, о чёрных дырах и т.п. – а потом... Может, ему даже повезёт и знакомство перерастёт во что-то более серьёзное. По каким-то едва уловимым чертам, отнюдь не по отсутствию обручального кольца на её белой, гладкой руке, молодой человек понял, что она – незамужняя.
-Девушка, простите – нельзя ли с вами познакомиться? – несказанно волнуясь и сам от себя не ожидая, вдруг спросил он, взглянув ей прямо в лицо.
Он очень пожалел, что так сказал. Девушка посмотрела на него с таким презрительным высокомерием, с каким не смотрели даже древнеримские матроны на поверженных гладиаторов в Колизее благодаря тому, что «Феличиту» тогда ещё не сочинили. И немедленно ушла прочь.
«Феличита» оборвалась на полуноте. Слегка вздрогнув, молодой человек некоторое время ошарашенно смотрел то вслед уходящей девушке, то на чёрную иностранную громкоговорящую коробку, из которой загремело что-то чересчур модное и ему непонятное. Уйти так, не извинившись, не сказав что-то хотя бы для приличия, было всё равно что плюнуть в душу. Он не мог понять, отчего она так моментально ушла – неуверенность, что ли, почувствовала в нём, голос, что ли, был опять у него дрожащим? Да каким же он должен быть, этот голос?! И что плохого в том, что он не так физически силён и коммуникабелен, как герои некоторых кинофильмов, неужели это достаточная причина для такого хамства? Хамства, которое одной отдельно взятой девушке он, может быть, и простил бы, но что же делать, когда это хамство повторяется неоднократно, столько раз?! Очень скоро окончилась и модная музыка – хозяин ларька принялся сворачивать свой товар, так же как и другие торговцы. Вроде бы ещё не вечерело, было совсем светло. Но тем не менее нашумевшийся, наторговавшийся, накриминалившийся за день рынок затихал. Устали эти люди от самих себя, может быть, а возможно, вышло новое распоряжение миротворческо-оккупационной администрации о более раннем закрытии торговли в городе в рамках усиления мер по борьбе с терроризмом. Молодой человек шёл дальше, слегка помахивая сумкой. На вид ему можно было дать возраст, скажем так, двадцать пять или несколько больше. Он не обращал почти никакого внимания ни на видневшихся ещё кое-где и отгонявших беспризорников от своего товара торговцев, собирающихся вот-вот сложить непроданный товар в сумки, отвезти их на тележках в металлические контейнеры и тоже уйти; ни на их матрёшки, секонд-хэндовские джинсы и рубашки, лазерные диски, смартфоны, крем «Nivea» и мыло «Duru»; ни на привезённые с юга или из заморских стран финики, апельсины, ананасы, ни на местные яблоки, тыквы, жареные пирожки, ни на ещё разглядывавших этот товар запоздалых покупателей, ни на бродячих собак, вилявших хвостами и искавших объедки среди мусора, разбросанного на асфальте. В голове у него крутились какие-то фразы из прочитанных им книг. Ничего не продав, он и не собирался ничего покупать.
… открытая вселенная будет расширяться вечно. Звёзды постепенно постареют и, превратившись с течением времени в красных гигантов, либо взорвутся, либо медленно сколлапсируют и умрут. Некоторые из них, прежде чем погаснуть, столкнутся с другими звёздами. Примерно через 10 в 18-й степени лет большинство галактик будет состоять из массивных чёрных дыр – этих катастрофических сингулярностей, сгустков гравитации настолько мощных, что из них не может вырваться наружу даже луч света, окружённых роем белых карликов, нейтронных звёзд, планет и различных частиц. Дальнейшие события вытекают из современной единой теории поля. Из этой теории следует, что протон распадается примерно за 10 в 31-й степени лет. Значит, в конце концов всё, что состоит во вселенной из протонов и нейтронов, распадётся на электроны, позитроны, нейтрино и фотоны. По мере расширения вселенной температура станет ниже, чем на поверхности чёрных дыр – и те тоже начнут распадаться, испаряться, медленно уменьшаясь в размерах; на это потребуется примерно 10 в 100-й степени лет. Затем вселенную заполнят электроны и позитроны, которые, вращаясь друг вокруг друга, образуют огромные атомы. Но постепенно электроны и позитроны, двигаясь по спирали, столнутся и аннигилируют, в результате чего останутся только фотоны. Во вселенной не будет ничего, кроме излучения, кроме лучей света...
Молодой человек шёл напрямик через базар к автобусной остановке. Так было намного быстрее, чем если его обходить, хотя вообще-то он и базары, и другие скопления людей терпеть не мог, а уж за сегодняшний день на них насмотрелся. Но уже – если ещё не вечерело, то приближалось к этому, и хотелось поскорее домой, к тому же и базар к вечеру стал намного малолюднее, если не считать кафе «Эсмеральда» рядом с базаром, где очень часто именно к вечеру и собирались девицы лёгкого поведения – но туда он заглядывать не собирался. Стрельбы, взрывов бомб и бизнесных разборок на базаре сегодня также почти не наблюдалось, если не считать нескольких краж и пьяной драки у одного из прилавков. Молодой человек привык к замкнутому образу жизни ещё со школьных лет. Он любил учебники, задачи, физические эксперименты, гербарии, географические карты. Но не переносил стрельбу из рогаток по окнам, вечные драки, шумные стаи малолетних разбойников, дразнивших и подставлявших подножки скромным, прилежным тихоням или подкладывавших исподтишка острые кнопки на сиденье стула какой-нибудь Валерии Сергеевне, Лилии Александровне или другой учихе, которая, вскочив со стула с пронзительным визгом, как ужаленная, и схватившись за пострадавшее от кнопочного террора место, немедленно мчалась в кабинет ещё более тупорылой директрисы Евгении Ивановны, химички, требовать «незамедлительного исключения из школы наглейшим образом безобразничающих хулиганов, мешающих учителям проводить уроки»… А ведь тогда было совершенно другое, спокойное, сытое, можно даже сказать, по сравнению с нынешним время. Но излишне суетливая окружающая действительность и тогда, и сейчас, вообще всегда вносила диссонанс в его тонкую, ранимую и закрытую для посторонних душу. Тому, кто пригляделся бы к выражению его лица, оно показалось бы довольно грустным и пессимистическим. Возможно, грустным он выглядел из-за того, что собеседование на предполагавшемся месте работы, куда он ездил четыре дня назад, надеясь устроиться, окончилось ничем: его никто не брал на работу, там почти всех своих технологов уже сократили, а конструкторов и подавно, ведь российская промышленность, даже в нынешнем неконкурентоспособном виде могла быть для Запада и его наместников здесь только помехой. Возможно, тоска и пессимизм его были вызваны тем, что именно он, а не выдуманный им мифический художник-сюрреалист, совсем не находил понимания у девушек, как минуту назад мог снова в этом убедиться.
А ведь он — здесь будет рассекречено имя молодого человека — Глеб - дружил в школе с одной девочкой. Да – дружил. Не так чтобы сильно, конечно, скорее даже ни слова не решался ей сказать, но она ему вроде как нравилась – издалека. Звали её Жанна, и дружили с ней в общем-то другие. Вообще-то все её называли «Жанка», не только ученики, но даже учителя, и только он говорил ей «Жанна», если надо было ответить ей, когда она просила у него переписать домашнее задание – он ведь лучше всех учился в классе. Он не дарил ей цветы. Даже скромные – ромашки, одуванчики, то, что можно было бы нарвать во дворе. Не носил её портфель. И тем более не танцевал с ней на всяких там дискотеках. Это делали другие. А она смотрела на него свысока, хоть и переписывала у него решения задач, потому что ничего не соображала в математике. Но как-то так получилось, что однажды был невероятный, жуткий ливень, и он, выглянув из окна своей квартиры, вдруг увидел её, бегущую без зонтика, промокнувшую до нитки, прямо к подъезжающему к остановке автобусу – остановка была как раз напротив дома, где жил - он. Ей не хватило нескольких секунд: автобус уехал, оставив Жанну – нет, всё-таки Жанку, одну на остановке под проливным дождём, ей негде было даже спрятаться от ливня, потому что над самейкой на остановке не было никакого навеса. И, несмотря на то, что она смотрела на него свысока, что-то заставило — его - выбежать на улицу без зонтика и без куртки и, насквозь промокнув самому, привести Жанку к своему подъезду, причём оказалось, что она по пути потеряла где-то свои босоножки. И они поднимались вместе по лестнице; Жанка, со спутанными тёмно-русыми волосами, обычно такая высокомерная и достаточно изнеженная, а теперь мокрая, как курица, шла рядом с ним вверх по выщербленным, неровным ступенькам в подъезде его старого дома – босая, а перед этим , подходя к подъезду, смело ступала босыми подошвами по грязи, по камням, едва ли не по битому стеклу, а он смотрел на Жанку. Он сказал Жанке, что сейчас опять выйдет на улицу под дождь и поищет её шлёпанцы, обязательно найдёт и принесёт, а она в ответ рассмеялась, сказав: «Да фиг с ними!» и вдруг совершенно ни с того ни с сего обняла его, повиснув на его слабом плече, так что он чуть не упал, едва успев схватиться за перила лестницы, и что-то горячо, неразборчиво зашептала, дрожа и прижимаясь к нему, как вообще никогда по отношению к нему не делала, а он, вот глупый, не понимал совершенно, чего она от него хочет! Она доверчиво сжимала руку тихого мальчика, который вроде бы всегда был ей безразличен, и это было невероятно. Это только сейчас было совершенно понятно, что она хотела, как бы хотелось её вернуть именно такую – невинную, мокрую от дождя! Хотя домой к нему тогда она так и не зашла, ни согреться, ни выпить чай, как он скромно предложил – дождь уже утих, как можно было заметить сквозь окошко на лестничной площадке, и она, бросив что-то вроде «гудбай», зашлёпала вниз по лестнице, открыла внизу дверь и исчезла… Что было потом? Жанка принялась участвовать в появившемся в школе драмкружке. У них была интересная, талантливая учительница литературы, руководитель этого драмкружка, она где-то находила интересные пьесы, то театр абсурда в стиле Ионеско, то театрализованные сцены по мотивам различных книг, в 60-70-е годы и в начале 80-х считавшихся антисоветскими, вроде Синявского и Даниэля, Войновича, Роберта Конквеста, или эпизодов из написанной в XIX веке книги маркиза де Кюстина о России, переложенных на современный лад, а не всем надоевшую скуку вроде А.Островского, Чехова, Вампилова; позже, говорили, она уехала со своим новым мужем в Израиль… В Жанке было много артистического, в школьном драмкружке она исполняла очень разные роли: хоть застенчивой, одинокой, одетой по-нищенски Золушки – девушки-уборщицы или деревенской девчонки, хоть очкастой аспирантки, не желающей знать ничего, кроме науки, хоть какой-нибудь наглой расфуфыренной современной девицы – невесты крутого «состоявшегося мужчины». Причём Золушка в её исполнении вызывала совсем не обязательно романтическое сочувствие, а скорее – иронию, презрение, злой, жестокий смех и никакого сострадания своей даже не наивностью, а нелепостью и неуклюжим поведением. Похоже, она именно этого добивалась. Она не любила слабаков ни в мужском, ни в женском облике. Смеяться могли над её героинями, но не над ней самой. Она абсолютно не была подвержена насмешкам, да над ней, в общем-то, никто никогда и не смеялся. Разве смеются над весёлыми, остроумными, общительными? Она проявляла свою экстравагантность, свой особый имидж, и ей это было очень к лицу. То же, что эта чисто русская наивная Золушка вызывала сочувствие Глеба, единственного из всех наблюдающих за её игрой в школьном актовом зале, Жанне было безразлично. Богатство же, деньги, «состоявшихся мужчин» она любила и воспевала. Ведь и во времена детства Глеба находились мужчины, которые «состоялись», хоть и не до такой степени, как во времена нынешние. И в реальной жизни она тоже умела быть разной, играла разные роли, но в любом случае так, чтобы это было ей выгодно. А у Глеба была только одна роль, а в драмкружках он вообще не участвовал. Жанна ещё больше дружила и шутила со школьными пацанами, зато с Глебом она больше не только не обмолвилась ни единым словом, но даже не переписывала у него теперь решения задач. Вскоре после окончания школы она вышла замуж за какого-то наглого, хулиганистого и делового парня. Говорили, что Жанка уехала с ним за границу и живёт сейчас в Париже. Не зная толком, где сейчас находится эта самая Жанка, он, Глеб, как-то раз вздумал звонить ей со своего домашнего телефона – да, по телефону в другую страну, забыв о том, какие сумасшедшие деньги это будет стоить, звонить вначале прямо в Париж, узнавать телефон тамошней справочной службы, чтобы потом, предварительно старательно записав на листике бумаги фразу «Please, I want to know the number of Janna…» (и дальше её фамилия, без всякого адреса, естественно), говорить эту фразу в надежде найти её наконец. Он ничего так и не узнал, зато пришёл сумасшедший счёт. После чего, кажется, и отключили телефон, придурки. Кто она сейчас для всех окружающих, для иностранцев, для бывших одноклассников, для своего мужа, поднаторевшего в автомобилях, компьютерах, баксах и прочей дребедени – преуспевающая бизнес-леди, восходящая или уже известная киноактриса, престижная фотомодель? Но Глеб знал, что это всё выдумка, чушь, мыльный пузырь, который существует лишь для того, чтобы с треском лопнуть, как бы не был пышен и разноцветен, и на самом деле она, эта самая Жанка – не кто иная, как одинокая русалка, до сих пор бегущая под дождём, под снежной метелью, под жарким солнцем, бегущая по улицам чужого города, обжигающего её ноги своей тысячелетней историей, по лесам, лугам, пустыням, бегущая к нему, Глебу, даже если она сама этого не знает…
…Что же это за безобразие? Как будто они все сговорились между собой, чтобы его упорно не замечать, или как будто он совершил какое-то преступление. Да нет – как раз если бы он совершил преступление, то он и был бы им интересен, ведь о нём тогда бы столько говорили, столько писали в газетах. Ведь сейчас в основном только и пишут, что о преступлениях. Например, почему бы и нет – допустим, он взял в заложники сотни три человек, как тарабарские террористы, и потребовал за них выкуп в миллион долларов. Или сбросил атомную бомбу на Хиросиму, как американцы. Или наоборот – объявил бы заложниками всех тарабарцев и заодно отправил бы всю Америку в тартарары вместе со всеми небоскрёбами, чипсами, памперсами и мерсами. Или запрессовал в землю хотя бы один вот этот «мерседес» вместе с сидящим в нём каким-то накачанным дилером или банкиром в тёмных очках вот этим рекламным щитом, перепилив столб, на котором он водружён, чтобы он рухнул на голову этого ворюги… Или, напротив, совершил какой-то невероятный подвиг. Смог бы он, например, собрать с крыши разрушенного взрывом ядерного реактора обломки графита, излучающие тыщи рентген в час, чтобы спасти людей и, может быть, даже пожертвовать для этого своей жизнью?! Временами ему очень хотелось спасти это вызывающее чувство жалости человечество, такое бедное, несчастное, само себя загоняющее в тупик, попытаться человечеству указать выход из этого цивилизационного тупика, в который оно так гордо марширует под командованием своих президентов, политологов, банкиров, топ-менеджеров, эстрадных звёзд и тому подобной «элиты». Если не каким-то выдающимся героическим действием, то хотя бы обыкновенным словом. Может быть, для этого надо ткнуть это самое человечество, будто сопливого щенка, носом в его же собственное отражение, явлённое в некоем тексте, неизвестном широкой публике пока что. Изображение не очень приглядное, во многом гротескное, местами карикатурное и даже не всегда достаточно прорисованное и правдоподобное, но зато наполненное искренними и глубокими переживаниями автора этого текста. Конечно, силу слова не следует преувеличивать, но и преуменьшать тоже не стоит. Вот только способны ли они протереть свои глаза, чтобы увидеть выход, чтобы хотя бы прочитать то, что он напишет ему в своём послании, не посчитает ли его слова банальностью типа «красота спасёт мир»? Или вообще несуразицей какой-то. Ему тем не менее хотелось спасти всех, и богатых, и бедных, и сильных, и слабых, и умных, и глупых. Всех. И при этом сделать их хоть немного добрее. Даже тех девушек, которые на него не обращают никакого внимания. Даже наглых типов, кичащихся своими мускулами, или способностью командовать, или умением приобретать деньги, друзей, женщин... Даже если ни человечество, ни девушки, ни наглые типы этого не заслуживают. И это был бы действительно достойный, великодушный, благородный поступок. Тогда бы все увидели, что он действительно мужчина, а не какой-то книжный червяк, всю жизнь роющийся в книгах, однако ничего полезного из них так и не выудивший. В том числе и девушки. А так – за что же его любить? К нему – чисто, хоть и небогато одетому молодому человеку, не пристала до сих пор даже ни одна самая непритязательная девушка лёгкого поведения, хотя они буквально за гроши были готовы отдаться не только иностранцу или крутому, но часто и любому алкашу. Иногда ему очень хотелось заговорить с какой-нибудь девушкой, проходящей мимо по улице, даже вот и сегодня утром здесь на рынке с одной-двумя, непонятно на какие шиши покупавшими дорогую помаду и колготки, но всё равно показавшимися ему симпатичными. Даже удивительно, откуда на него нашло только что такое вдохновение с этими двумя подругами американского лейтенанта – обычно он понятия не имел, с чего начать, как с ними вообще себя вести, и девушки так мимо и проходили. А если даже и осмеливался произнести что-нибудь типа «Не подскажете ли, который час?» или прямо в лоб насчёт вероятного знакомства, иногда даже по адресу молоденькой продавщицы или какой-нибудь более-менее симпатичной студентки частного вуза, заказывавшей у него контрольную и вполне будучи готовым не только не брать с неё за эту контрольную никаких денег, но даже и самому ей что-то подарить – то чересчур большого о себе мнения девушка окидывала скромного и застенчивого молодого человека высокомерным взглядом, потому что была, ясное дело, дочкой какого-нибудь банкира или по крайней мере директора магазина и нетрудно догадаться, какого хотела себе жениха, и на этом всё и кончалось. Однако и с девушками попроще было, в общем, то же самое, и даже с не очень симпатичными. И так иногда становилось тоскливо, что не только тем своим бывшим одноклассникам, которые сумели много заработать (или наворовать?), женились на топ-моделях и уехали давно за границу, не только тем, которые сумели устроить себе личную жизнь и работу здесь, а даже одному алкашу, который с ним когда-то учился в школе, молодой человек завидовал, потому что у того была жена, хоть и бившая беднягу каждый день за то, что он приносил ей мало пустых бутылок, потому что и у бутылочников была своя уличная конкуренция, а не только у банкиров и бизнесменов… Впрочем, кто бы стал к нему приглядываться, кому какое дело могло быть до его проблем. Да, это действительно нелепо: спасать человечество, чёрствое, глупо-высокомерное, не способное понять чувства, переживания простого одинокого человека. И часто разум, а точнее, не собственный разум, а назойливо застрявшие в памяти мерзкие дурацкие слова чужих и весьма неприятных людей, которых очень хотелось бы забыть, услужливо пытались подсказать молодому человеку, что он, в сущности, ничего из себя не представляет, что в мире ровным счётом ничего не изменится от того, как он будет жить, что делать, будет ли он существовать вообще, найдёт ли он себе подругу жизни или не найдёт, да и что это вообще за блажь у него такая по сравнению с различными мировыми проблемами, он что – киноактёр, певец, начальник какой, военный наёмник или боевик что ли, которые благодаря ярко выраженным мужским качествам больше заслуживают такого счастья. И чужаки эти, казалось, добивались успеха, заражая молодого человека ещё большим пессимизмом.
Но за этим внешним пессимизмом, за этой жуткой, невероятной робостью и нерешительностью, граничащей едва ли не с полным душевным отупением перед не только сложными, но даже простыми для других людей жизненными ситуациями, скрывалось на самом деле нечто другое – он размышлял. Он решал в уме сложную задачу, и ни те, с кем ему сейчас приходилось сталкиваться, ни те, с кем он сталкивался раньше и кого ему хотелось бы забыть – на самом деле не могли свернуть его с выбранного пути, хотя если смотреть сиюминутно, то казалось, что он из-за них только и делал, что сворачивал то туда, то сюда, то куда-то ещё, и вот-вот потеряет свой маяк, что ли, ориентир окончательно… И, тем не менее, он каждый раз снова вглядывался в этот мерцающий где-то вдали такой недостижимый свой ориентир, и все проходившие мимо люди, включая девушек, интересовали его, если разобраться, несравнимо меньше, чем он – этих прохожих.
А звали его – Глеб.
Как уже было сказано.
Он напоминал своей внешностью небезызвестного Шурика из комедий «Операция Ы» и «Кавказская пленница», а точнее – «Иван Васильевич меняет профессию», когда этот киногерой был несколько постарше. У него даже были почти такие же старомодные очки, и разве что волосы чуть потемнее (несмотря на молодой возраст, на его висках уже заметна была седина), а глаза – карие. Он был очень похож на этого персонажа, за одним исключением: этого Шурика, по прихоти режиссёра Гайдая, любили девушки. Ну и что? Молодой человек по имени Глеб умел решать математические задачи, и это тоже было творчество. Но если бы он умел творить ещё и музыку, думалось молодому человеку, он обязательно сочинил бы нечто невероятное и неслыханное до сих пор – например, рок-оперу. Или симфонию. Или ещё что-нибудь, чему пока ещё нет названия – какая разница, как бы называлась эта штуковина, важно не название, а содержание. Потому что он любил музыку, правда, у него не было даже приличного магнитофона, тем более не было компьютера, был только старый, хрипящий, советский магнитофон. Вначале там была бы, конечно, увертюра, вступление этакого пафосного, абстрактно-героического плана, слушая которую, отдельно взятую и вырванную из контекста, было бы трудно предугадать, как дальше могут развернуться события, и будут ли вообще они – эти события, не сведётся ли всё дальнейшее, как это чаще всего и бывает в жизни – просто к обманутым надеждам, удручающему и серому быту. Она была бы очень уязвима для критических язвительных комментариев и даже для издевательского пародирования, эта увертюра – точь-в точь как некоторые до сих пор хорошо знакомые советские песни. Почему так – её действительно нельзя было по-другому написать или для этого была особая причина, скрытый смысл, заложенный автором? Так или иначе, но они, эти советские и даже более чем советские мелодии, перемешанные в одну довольно бесформенную кучу, без труда угадывались бы в этой увертюре, хотя и недолгой, но надоевшей, похоже, даже самому автору, не говоря уже о слушателях. Посему – перейдём к основной части рок-оперы, наступающую как-то сразу и без особого труда побеждающую становящуюся из героической какой-то ржавой и дребезжащей увертюру. Там тоже имелось бы своё вступление, но уже совсем другое – наглая, победная какофония, символизирующая одиозные взгляды «сильных мира сего», подавляющая своей эстетикой силы, животного наслаждения, ничем не прикрытого садизма и группового эгоизма, в которой тоже без труда угадывались бы знакомые мелодии – не слишком-то и аранжированные, с риском для автора быть обвинённым в плагиате, перекрученные в однородный фарш «хиты» всех этих Бон Джови, Бритни Спирс, «Иванушек», «Дискотек Аварий», Земфир, Глюкоз, Юль Савичевых и несть им числа, всякого рода иностранных и эсэнгешных певцов, сшибавших когда-то или до сих пор сшибающих за свои выступления бешеные гонорары, рекламные физиономии и завывания которых знакомы почти любому. Слышался бы в рок-опере лишённый уже всякой эстетики, но тем не менее являющийся вполне самостоятельным музыкальным произведением шум базарной толпы, шелест купюр, позывные телеканалов, рёв иномарок, выстрелы киллеров, взрывы, бомбардировки, отчаянные крики жертв и т.д., и т.п. Не будет этому конца, кажется, и задумавшийся, удручённый слушатель, который обрадовался было, что на смену насквозь фальшивому совковому музону пришла настоящая реальная жизнь, уже впадает в безотчётную тоску, безвыходность, и не верит уже больше ничему. Но вдруг – на фоне этой какофонии начинает слышаться какая-то особая, удивительно щемящая и тонкая одинокая мелодия. Может быть, чем-то похожая на советские, вобравшая в себя то светлое и чистое, что было в них, без сомнения, не могло не быть. А может быть, похожая на что-то совсем другое, например, на небезызвестную арию из уже подзабытого детского фильма; конечно, не чисто музыкально-конструктивными деталями, довольно примитивными, кстати, и не конкретно ми- или си-бемоль-минорной, или какой там ещё, тональностью, а именно своим необъяснимым резонансным эффектом, производимым в самой глубине души… Конкретно какая именно – ещё неизвестно, разумеется. Сейчас её ещё нет ни на одной кассете, ни в одной нотной библиотеке, ни в одной филармонии, её просто не существует в природе; её ещё предстоит кому-то сочинить. Эта мелодия настолько слаба, что невольно начинаешь изо всех сил напрягать слух, чтобы различить именно её, а не дурацкий грохот, такой хорошо знакомый и едва ли не выученный на память благодаря бесчисленным «ди-джеям», FM-станциям, дискотекам, телевизорам. Тонкая мелодия звучит то громче, то тише, она не хочет бороться, сопротивляться, она не создана для этого, это далеко не марш «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», но она вынуждена звучать одновременно с огромной, кажущейся безвкусно-разноцветной и блестящей, а на самом деле серой и бетоноподобной звуковой массой, и неумолимо приближается момент решающего столкновения – и блестящая серая масса с лёгкостью побеждает её, а мелодия, горько всхлипнув на прощание, совсем исчезает. Что же дальше будет в рок-опере? Трудно сказать. Возможны замысловатые звуковые эффекты, не обойтись здесь без мощных и виртуозных синтезаторов, электрогитар, без чего-то очень впечатляющего. Но всё время где-то подспудно идёт поиск пропавшей мелодии, поиск отчаянный, на пределе человеческих сил, и ищет её сам слушатель, потому что не хочет больше слушать какую-то мерзость, потому что всё это чушь собачья – деньги, автомобили, безумная слава, реклама, спецэффекты, если нет главного – души, но зато есть оглушительно до боли в ушах грохочущие, напялившие на себя маску респектабельности и обсосанной красивости сытость, денежность, капитал, и есть подмятые под них, глухо доносящиеся откуда-то снизу отчаяние, кошмар, трагедия, которым отказано даже в праве обладать эстетикой трогательной и красивой бедности, а лишь – вызывать отвращение по прихоти законодателей буржуазной моды. И в самый отчаянный, трагический, критический момент, когда всё, казалось бы, потеряно – эта мелодия снова появляется на свет. Она появляется и без всякого промедления, с ходу вступает в бой с поолностью заплывшими жиром, охреневшими от собственной безнаказанности диджеями, банкирами, сытыми дельцами от рок-индустрии, генералами, президентами и обычными, но весьма пакостными людьми, включая даже симпатичных с виду молодых женщин. Она, эта мелодия – как, допустим, нездешней красоты и при этом одетая в лохмотья одинокая девушка, пришедшая в незнакомый город из самого дикого леса, из самого заброшенного глухого села, в самозабвении танцующая по уличному мусору так, как никакие примадонны в жизни не станцуют на сцене Большого театра или Метрополитен-Опера, девушка, которую никогда не покажут по телевизору, как, захлёбываясь от восторга, телевизионщики показывают крупным планом чеченских террористок, которая, даже не завернувшись поясом шахида, а просто с голыми руками бросается на американский броневик, она потрясает сочетанием своей слабости, хрупкости физической и даже душевной и одновременно – бездной своей духовной силы, бездной, в которую рушится вся отвратительная, а вовсе не красивая, цивилизация. И вот тогда – наступает то, что не описано ещё никем абсолютно, чему нет аналогов ни в мировой литературе, ни в живописи, ни в музыке, ни в театральном и ни в кинематографическом искусстве, это – как сингулярность по ту сторону космической чёрной дыры, откуда уже не может быть возврата, это – абсолютное забвение, полная смерть и – выход в долгожданную жизнь, в истинный, просветлённый мир…
Отшвырнув в сторону какой-то ярко раскрашенный журналишко с рекламным изображением влюблённой парочки, улыбающейся и жующей «Орбит» на фоне тропических пальм, валявшийся на его пути, он уже почти дошёл до сетчатого, ржавого забора, окружавшего рынок, и повернул направо к открытой калитке. Как вдруг что-то темневшее возле этого забора, лежавшее на асфальте левее по курсу неподалёку от кирпичного сарая, привлекло его внимание.
«Не купить ли немного картошки? - подумал Глеб. – Если, конечно, хватит на это денег».
Поставив рядом с собой на асфальт сумку с книгами, он полез в свой карман – на картошку деньги вроде бы ещё были. Тогда он приблизился к картошке – прошлогодней и, по-видимому, не такой дорогой, как уже появившаяся на рынке молодая, и к невысокой женской фигуре, очевидно, продавщицы. Лица этой неизвестной ему, но, без всякого сомнения, пожилой невысокой женщины не было видно – стояла она к нему со спины. Она вроде что-то держала в руках. Поскольку женщина была пожилая, обращаться к ней можно было без комплексов. На её голове был большой белый узорчатый платок. Ноги её снизу были скрыты за сумками с картошкой, стоявшими на земле.
И он спросил у неё, поправив очки:
-Скажите, в какую цену ваша картош…?
Он осёкся. Голова в платке повернулась, и он увидел загорелое, слегка скуластое, худенькое личико совсем юной девушки, лет двадцати, никак не больше. Несмотря на лохмотья, в которые она была одета, фигурка её была необыкновенно изящной и привлекательной, а личико настолько милое и симпатичное, что у него заныло сердце от какой-то неизлечимой, нечеловеческой, почти вселенской тоски – тоски по прекрасному, которого никогда не найти, не достичь, до которого не долететь… Глеб обошёл и сумки и стоявшую к нему спиной девушку, повернулся и стал прямо перед ней, глядя ей в лицо. В руках у неё, оказывается, был газетный пакетик со съедобными зёрнышками. С минуту он молча смотрел на девушку, на её тонкие загорелые руки, покрытые нежным золотистым пушком, не отрывая глаз и теряясь в догадках, на кого из виденных им когда-либо людей она могла бы быть похожа. Но память отказывала Глебу – таких девушек, по крайней мере в этой жизни, он не встречал. Разве что в какой-то из предыдущих. Не то чтобы он сильно верил в реинкарнацию, но эта идея, идея переселения души – была так заманчива. Может быть, на эту девушку могла чем-то смахивать та самая девчонка, простая деревенская девчонка из «Мёртвых душ» Гоголя, которая показывала дорогу Чичикову и его кучеру Селифану, подсев к ним в бричку по прихоти своей хозяйки-помещицы? Впрочем, неизвестная девушка, лишь мельком взглянув на Глеба, не проявила вовсе никакого интереса к его персоне. Она сосредоточенно доставала пальчиками мелкие, пережаренные, самые низкосортные зёрнышки арахиса из свёрнутого газетного пакетика, и молча пододвинула обратно к сумкам пару выпавших картофелин, которые прошедшая в этот момент мимо неё какая-то шаловливая, хорошо одетая девчонка, уходившая с базара вместе со своей мамашей и новыми покупками, пнула в сторону туфелькой, показав при этом девушке язык и капризно заявив: «Мама, я тоже хочу ходить босиком, так, как она!» Странно, но и её мамаша при виде этой девушки скорчила брезгливую гримасу и, не сделав никакого замечания своей дочке, лишь поспешила её увести, пробормотав вполголоса: «зачем ты к ней подходишь, не видишь, какая она грязная, ещё заразишься чем-то от неё, и ножки свои не пачкай»…
Впрочем, это было ещё не всё.
-Эй, бомжиха! – послышался неподалёку звонкий, чересчур уверенный для такого возраста детский голос.
Одновременно в воздухе что-то просвистело, и прямо в лоб девушки угодил один, а затем и другой огрызок яблока. Какие-то нахальные мальчишки лет десяти-одиннадцати, или, возможно, тринадцати, пиная своими пыльными кроссовками валявшиеся пластиковые бутылки, с улюлюканьем и кривлянием выскочили из-за сваленных в кучу ящиков и принялись обзывать её самыми гадкими словами, хотя, в отличие от наглой девчонки из относительно обеспеченной семьи, были одеты не намного лучше девушки-«бомжихи». Один из них, правда, как заметил Глеб, был в чересчур новой для беспризорника сиреневой полосатой безрукавке с изображением Микки Мауса, очень похожей на ту, что продавал на этом рынке один из торговцев, и как пацану удалось незаметно стащить её прямо из-под чужого носа, было весьма любопытно. Увидев рядом с ней незнакомого парня, они бросились было наутёк, однако, заметив, что он далеко не Шварценеггер и не Сильвестр Сталлоне, принялись дразнить девушку с ещё большей наглостью. Одновременно они продолжали болтать между собой, стараясь придать себе некоторыми словами и выражениями взрослость или по крайней мере возраст 16-18 лет:
-У тебя что сегодня, Вован?
-У меня? «Тэйбл». Классная штуковина. Балдеешь от неё – вмиг. Ещё видел в продаже «пи-эн один»… Вот блин, не могу купить, последние деньги уже на «тэйбл» отдал. А у тебя, Костя?
-Олух ты, Вован! У меня – «пи-эн два»! Мормоны на шару дали.
-На шару?
-Ну да! Бесплатно. Вместе с журналом «Сторожевая башня». Они и американские видики на шару часто показывают. И Бон Джови ещё крутят.
-Бон Джови? Где? – спросил Вован, чумазая мордочка которого заинтересованно навострилась.
-В доме культуры бывшего завода «Коммунист».
-А, знаю – на улице Олега Пеньковского.
-Во-во, бывшая Монтажников. Там когда-то раньше трамвай ходил, теперь убрали… Там сейчас собираются эти, как их, ну ты знаешь – йоги, адвентисты, свидетели Иеговы… Вчера был фильм – «Тупой и ещё тупее», позавчера – «Парк Юрского периода». А завтра обещают «Кошмар на улице Вязов». Если хочешь, идём вместе.
-А «сникерсы» на шару там тоже дают?
-По идее, должны. Некоторым, говорят, давали. Но мне – ни разу… Жадюги, скажу тебе. Вот думаю, не трахнуть ли эту бомжиху нам, а?
-Да ну, нашёл ещё с кем трахаться. Лучше с Катькой или с Маринкой. От Маринки я хоть просто СПИДом заражусь, а от этой, кроме СПИДа – ещё и каким-нибудь гондурасским триппером. Я знаю эту бомжиху – она давно здесь ошивается. Давай лучше бросим в неё ещё по огрызку.
Они жевали подобранные здесь же, на базаре, гнилые яблоки и уже обглоданный кем-то хвост от селёдки. Ещё в руках у них были шприцы, и они, не стесняясь, кололись прямо здесь самыми гадкими, дешёвыми – только они, кажется, и были среди всех товаров дешёвыми – наркотиками, известными в продаже под названиями «Table-U» и «PN». Впрочем, даже те, у кого совсем не было денег, могли еженедельно получать сертифицированные по всем международным стандартам наркотики и одноразовые шприцы от представительниц различных мормонских, «нью-эйдж»-ских, «свидетелей Иеговы» и других миссионерских организаций, как приезжающих из-за океана, так и уже давно здесь обосновавшихся, в рамках кампаний по борьбе со СПИДом, новой атипичной гондурасской пневмонией и рядом других инфекционных заболеваний, в своё время, по версии некоторых журналистов, осторожно высказанной ими в очень третьеразрядной прессе, разработанных в лабораториях ЦРУ для ведения бактериологической войны, однако в результате неосторожных экспериментов вышедших из-под контроля учёных и военных. Представительницы имели очень деловой вид, а многие из них – также и звания офицеров американской армии.
-Уйдите вон! – крикнул мальчишкам Глеб, увидев, как они приготовились снова запустить в беззащитную девушку, теперь уже каким-то булыжником.
Ах, совсем не мужественно и не убедительно это у него прозвучало.
-Убирайтесь вон! Бессовестные! Как вы смеете обижать девушку? – добавил Глеб, но это их лишь ещё больше подзадорило и даже рассмешило, судя по их неуважительным репликам. Ещё минута – и они бы запустили чем-то и в него, если бы откуда-то неподалёку вдруг не раздался пронзительный девчоночий крик:
-Пацаны, смываемся! Пенты едут! Федьку заловили за кражу, бежим хоть мы!
-Это Маринка, - сказал Вован. – Бежим!
Действительно, невдалеке послышалась сирена полицейского джипа, вызванного, вероятно, по мобильнику обворованным торговцем. Дополнительно к нему раздался треск притормозившего пентовского мотоцикла, топот, полицейская ругань и пара автоматных очередей – но пацанов, побросавших свои яблоки и шприцы, уже как ветром сдуло. Исчезла и Маринка, простучав каблуками туфель. Мотоцикл рванул с места и тоже скрылся, наверное, в погоне за ними. Девушка вздрогнула при звуке выстрелов, дёрнулась от испуга, приготовилась куда-то бежать, но вместо этого лишь застыла в полном оцепенении, неподвижно глядя на выбоины в кирпичной стене сарая, оставленные пулями, и молча потёрла рукой ушибленный огрызками лоб, ничего не сказав и даже не всхлипнув. Затем, немного успокоившись, она снова принялась за свой арахис. Из-под платка девушки выбилось несколько светло-русых прядей – самого природного, восхитительного цвета, не то льняного, не то пшеничного, который способен свести с ума любого мужчину. Догадывалась ли она, на что может оказаться способной такая красота? Да не сон ли это? Не о такой ли именно – русоволосой, смуглолицей, самой-самой простой девушке он мечтал всю жизнь, хотя ему и неловко было в этом себе признаться. Её волосы ещё можно было бы назвать выгоревшими на жарком летнем солнце – они имели примерно такую окраску, если бы они не были всё время прикрыты платком. Такой цвет не могли бы дать никакие салоны красоты, никакие краски для волос, даже самые лучшие, применяемые голливудскими кинозвёздами – купленные на этом ли базаре или в супермаркетах Нью-Йорка и Парижа.
-Т-т-так п-почём у в…в…вас к-к-картошка? – повторил свой вопрос Глеб. До него даже не сразу дошло, что рядом с ним стреляли в нарушителей. Посмотрел на следы от пуль в стене. Передёрнулся лишь теперь с испуганным видом. Впрочем, больше не стреляли.
Он очень заикался, и это было просто ужасно. К тому же он сильно напрягал голос. Он не заикался от природы, и даже не оттого, что испугался полицейских выстрелов, он начал заикаться именно оттого, что увидел, как она красива, эта девчонка – не просто, а фантастически красива, несмотря на то, что и лицо её, и чуть-чуть не доходящая до колен юбка были испачканы грязью. Жаль, что она была в платке – с открытыми волосами она была бы вообще ослепительна. Особенно если надеть на неё ещё какую-то обувь и мало-мальски приличное платье. Но зато так по-настоящему оценить её красоту мог только он.
Откуда она вообще здесь взялась? Хотя конечно, ведь он не так часто бывает на этом базаре. Правда, вчера и позавчера он мог бы её заметить, если бы не сидел всё время на одном и том же месте, уткнувшись в свои книги.
Из «Эсмеральды» - прибазарного кафе, находившегося неподалёку отсюда – слышались чьи-то крики, пьяные вопли, истерический женский хохот. К весёлому заведению подъехали синий «Пежо» и зелёная «Тойота». Потом оттуда раздалась разухабистая музыка.
-Т-так почём же у вас к-картошка? – повторил он чуть более уверенно.
Какая нелепость, что он задаёт ей такой вопрос. Как будто ему нужна от неё эта дурацкая картошка, а не совсем другое.
Девушка, оторвавшись от арахиса, испуганно взглянула на неизвестного молодого человека большими серыми глазами и торопливо спрятала под большой, спадавший на затылок и плечи платок выбившиеся волосы, слишком торопливо – от её неловкого движения платок вдруг соскользнул с её головы и упал на асфальт. Упали неожиданно и несколько заколок, державших её волосы. Ойкнув, девушка положила кулёк с недоеденным арахисом прямо на землю, немедленно подняла платок, посильнее закрепила волосы заколками и тут же надела на голову снова, покрепче платок завязав – но её открытое лицо, её распущенные волосы всё ещё стояли перед взором молодого человека. О, какое это было мгновение! Что касается обладательницы чудесных волос – то она, кажется, была в полном шоке, потому что ещё никто в её жизни не обращался к этой до невозможности простой, проще уже некуда, девушке на «вы» – все только на «ты». Она опасалась молодого человека куда больше, чем он робел перед ней.
-Я не знаю, - тихо ответила она, отведя глаза от рекламного щита и уткнувшись взглядом в землю.
-Как же так – продаёте и не знаете? – удивился Глеб, уже совсем не заикаясь, но всё же стараясь придать своему голосу грубоватую решительность.
-Я не продаю картошку, - торопливо и почти так же испуганно принялась, как умела, объяснять девушка, переступая по грязному, заплёванному асфальту своими не обутыми ни во что, даже в самые простенькие шлёпанцы, ногами, подняв с земли свой кулёк и доклёвывая, словно синичка, оставшиеся зёрнышки. – Это вот она продаёт, - девушка показала рукой на какую-то тётку, вышедшую из-за кустов и приближавшуюся к своему товару. – А я здесь уборщица на базаре. Она меня посторожить попросила и дала за это арахис. Спросите у неё, почём картошка.
Это было так естественно и просто – девушка ходит босиком. Девушка-дикарка была неразрывно соединена с землёй, ей казалось нежным и ласковым прикосновение этой земли, другой ласки она с рождения не знала, девушка была неотъемлемой частью земли – её нельзя было оторвать от земли, не заставив её погибнуть, не оборвав её дыхание. К вернувшейся торговке приблизилась одна из бродивших по базару собак, пыльная, грязная, лохматая. Взвизгнув, торговка шарахнулась в сторону, и тогда собака подошла к девушке, лизнула её и жалобно заскулила. Девушка села прямо на землю, нежно её обняв. «Сюзанна, Сюзанна», - нежно гладила она грязную собачью шерсть, лаская свою четвероногую подружку, такую же бездомную, такую же беззащитную, как она, способную понять её лучше людей. Ничего другого, кроме этой ласки, она ей не могла предложить. Сюзанна настойчиво, беззлобно зарычала; девушка поднялась и оттолкнула её, строго сказав: «Уйди, видишь – у меня ничего нет дать тебе покушать», и Сюзанна, вильнув хвостом, убежала. Оставшаяся без подружки девушка застенчиво мяла в руках оставшийся от арахиса газетный клочок, словно надеялась найти там ещё что-нибудь съедобное. Она сама была очень голодна, почти как эта дворняжка, и не аристократическое чувство гордости, которого у неё не было и не могло быть, мешало девушке попросить прямо, а страх нищенки перед человеком, который, вне всякого сомнения, выше её по общественному положению, потому что ниже её не было уже никого. Затем вдруг стала с необыкновенной заинтересованностью читать свой газетный обрывок, хотя ровным счётом ничего в написанном не понимала, и это выглядело совсем жалко. Но заинтересованность на лице девушки быстро сменилась разочарованием. Видно было, что совсем другое ей хотелось бы прочитать, а не то, что было там написано. В то же время то, что было написано на грязном клочке бумаги, когда-то в прошлом, похоже, всё-таки могло представлять для неё интерес.
К прибазарному кафе, из которого доносились громкие танцевальные ритмы, подкатило два военных джипа и бронетранспортёр, из которого вывалилась чернокожая орава в пятнистой экипировке и в касках. Похоже, развлечение там было в самом разгаре.
Глеб вспомнил, что у него в сумке ещё осталось яблоко, взятое с собой сегодня утром и которое, увлёкшись формулами, он за целый день так и не съел.
-Возьмите, - достал Глеб большое, красное яблоко и протянул его девушке. Та взяла с некоторым стеснением, но тут же принялась жадно грызть, даже не глядя на молодого человека, что было для него достаточно неприятно. Вскоре яблоко было съедено.
«Что бы у неё ещё такое спросить?»
-Скажите, как вас зовут? – нерешительно поинтересовался молодой человек, стараясь не обращать внимания ни на неуместно торчащую рядом торговку, слушающую всё, что он говорит, ни на дурацко-разнузданную, какую-то необыкновенно наглую и хулиганскую музыку одной из модных среди материально обеспеченных слоёв молодёжи поп-групп.
В больших серых глазах девушки промелькнула, казалось, какая-то искорка жизни, желания чего-то, но она тут же погасла.
-Света, - тихо и безучастно ответила она и снова потупила глаза, уставившись вниз, на пальчики своих смуглых, покрытых пылью тонких босых девчоночьих ног.
-А фамилия, интересно? – спросил Глеб.
-Зачем вам моя фамилия? – тихо спросила девушка.
-Просто так, интересуюсь, - сказал Глеб.
-Яснова. Света Яснова, - сказала девушка.
«И всё? Неужели ей не интересно хотя бы, как зовут меня? Она вообще соображает хоть что-нибудь? Может, у неё с головой не всё в порядке?» Ему не хотелось ставить ей никакого диагноза ни по Фрейду, ни по Снежневскому. Диагноза скорее заслуживали другие люди, к сожалению, не ощущавшие себя сумасшедшими, как следовало бы, лишь потому, что их, с одинаковым диагнозом, было слишком много. Он просто почувствовал к ней жалость…
Жалость? Нет, это была не только жалость. Точнее, это вообще была не жалость. Это было незнакомое ему щемящее и пронзившее его ещё больше, чем когда он увидел её в первый раз, чувство – которому он не находил подходящего названия, хотя, казалось бы, столько читал про любовь, и догадывался, что это она и есть, наверное, может быть… Он бросил случайно взгляд на какую-то ромашку, чудом выросшую на жалком клочке земли среди хлама, валявшегося вокруг. На цветок села бабочка – обыкновенная, простенькая, даже не слишком разноцветная. И он вздрогнул, когда увидел, как снова вспыхнуло что-то в глазах девушки, когда она тоже на эту бабочку посмотрела и попыталась поймать её, но оказалась неловкой, и бабочка улетела… Глебу вспомнился перелистанный им совсем недавно новомодный бестселлер про Диану из Парижа, который ему разрешил посмотреть один из базарных торговцев. Он видел и несколько эпизодов из фильма про неё же – в одном из базарных ларьков крутили различные видеофильмы, записанные на лазерные диски. Скорее всего, переписанные пиратским способом. Как всё вторично в этой России, ничего своего не могут придумать, никакого нового, оригинального сюжета. Всё оригинальное и новое создаётся на Западе. Остальные лишь подражают, как умеют. Даже русская девчонка-нищенка, сама того не понимая, всего лишь неумело, без всякого шарма и изящества, подражает парижской девушке, бродившей в печальных мыслях по своему городу, гладившей собачонку, ловившей бабочку… Какого же, интересно, кавалера и на каком мосту она ждёт? Хотя в Париже, конечно же, она, Света эта, не была и вряд ли когда-нибудь будет.
И всё-таки ему нравилась не далёкая парижская Диана, а эта вот беззащитная, простая, стоящая перед ним Света. Кстати, если уж речь зашла о кино, то Света своими простыми и тонкими чертами лица – не одеждой и не образом жизни, надо ли говорить, чем-то могла напоминать Лолиту, девочку в исполнении пятнадцатилетней Доминик Суэйн, хоть и не русской по национальности, в фильме (1996 г.) режиссёра Эдриана Лейна по всё тому же изрядно уже надоевшему роману Набокова. Пусть Света не способна понять, что она нравится тому, кто стоит сейчас перед ней.
-А меня зовут – Глеб, – сказал тем не менее молодой человек безучастной девушке, которой больше нравились бабочки, уже совершенно не обращая внимания на свой голос. – Скажите ещё хоть что-нибудь. Вы давно работаете на этом базаре? Я вас здесь раньше никогда не видел. Откуда вы?
Но почему-то Глеб не захотел назвать Свете свою фамилию.
-Какая вам разница? – отвечала девушка так же тихо. – Раньше я жила в селе. А теперь я здесь уборщица.
Уборщица. Это обрадовало Глеба, искренне обрадовало. Это замечательно, это куда лучше, чем торговка, тем более всякие там медсёстры, бухгалтерши, студентки платных вузов, не говоря уже о различных барышнях, имеющих отношение к бизнесу – безразличных, высокомерных, надменных к такому скромному молодому человеку, как он, зато так и липнущих не только к белозубым американцам, чопорным англичанам и любвеобильным французам, но и к любым неграм в оккупационной военной форме, разгуливающих по этому городу, как у себя дома. Девушка из простого народа всё-таки должна быть доступнее всяких там расфуфыренных пустышек, если и не привыкших к ворованной роскоши, то уж по крайней мере что есть силы стремящихся к таковой, и потом – неужели ей самой будет ближе какой-то жулик-бизнесмен, чем он, Глеб – скромный, застенчивый, простой и обаятельный? Что из того, что она его не поблагодарила за яблоко, за что благодарить – за такую мелочь? Он вдохнул побольше воздуха, чтобы набраться храбрости, и произнёс:
-Скажите, Света, мы не могли бы с вами сейчас вечером вместе прогуляться, например, где-нибудь, а? А потом договориться о…
Он не закончил, о чём можно будет договориться. Это было и так ясно. Ах, лучше бы она оставалась такой же тупой и безразличной. Света смотрела на Глеба с таким нескрываемым, насмешливым удивлением, что оно перекрыло даже её природную пугливость. Тем более что его безуспешная попытка защитить её от малолетних хулиганов впечатления на неё также не произвела и не могла способствовать их взаимному сближению. Ещё чуть-чуть – и удивление это превратится в насмешку. Оказывается, она умела смеяться. Хотя она, судя по всему, мало над кем в своей жизни смеялась, скорее наоборот – сама всегда страдала от насмешек и издевательств. И словно для того, чтобы дать понять молодому человеку, что ему нечего надеяться чего-то от неё добиться, девушка обулась – да, обулась, надела на свои ноги валявшиеся неподалёку какие-то шлёпанцы, найденные ею где-то среди базарного мусора. И она так и стояла перед Глебом, превратившись из романтической и гордой босоногой дикарки, демонстративно игнорирующей обувь и другие признаки цивилизации, в заурядную нищенку, готовую унизиться до того, чтобы просить или искать любые отбросы, выброшенные за ненадобностью этой цивилизацией, и даже светло-русая прядь волос, всё-таки выбившаяся из-под платка девушки, несмотря на её старания, как будто поблекла. Но тем не менее на Глеба она умудрялась смотреть с пренебрежительным удивлением. С удивлением, правда, не столько пренебрежительным, сколько просто туповатым, смотрела на молодого человека и торговка картошкой, обычная сельская тётка ещё хоть куда, ей не было, вероятно, ещё пятидесяти. Что он сказал этой девчонке?! Не то, совсем не то, что хотел сказать, и насколько нелепо получилось – он, человек с высшим образованием, пусть не дилер, не рэкетир, не бизнесмен, но всё же более-менее прилично выглядящий – и пристаёт к грязной, немытой, наверняка и СПИД успевшей уже от кого-нибудь подцепить девчонке-уборщице, польстившись на её русые волосы. К девушке совершенно из другой, из низшей касты. Зачем, спрашивается, неужели не может найти себе на ночь для развлечений подружку попристойнее, и куда он вообще собирается вести её, в этой рваной юбке, в этих лохмотьях – в «Эсмеральду», в валютное казино, в ночной фэшн-клуб? Или, не долго думая, сам подцепить от неё что-нибудь соответствующее? Девушка уже раскрыла нежные губы – какая прелесть, без малейших следов помады! – но не успела ничего произнести, потому что поблизости раздался вдруг громкий голос:
-Свэта! Ты гдэ? А ну жыва суда!
Девушка по имени Света бросилась с места, не попрощавшись со своим собеседником, и бросилась туда, куда её звали. Шлёпанцы, мешавшие ей бежать, слетели с её ног. Затрепетали на ветру её выбившиеся из-под платка светло-русые волосы и выцвевшая, светлее её смуглых ног, замызганная серая юбка. Замелькали её чёрные от грязи, загрубевшие от земли босые пятки. Остался лежать измятый газетный клочок-кулёчек от арахиса, который она выронила из рук. Машинально подняв этот клочок, торговавший книгами парень смотрел, как юная Света без всякого отвращения равнодушно бежала своими беззащитными, хоть и ороговевшими, с притупившейся чувствительностью босыми подошвами по омерзительному грязному асфальту, заполненному лужами какой-то блевотины, собачьего помёта и прочей гадости, как она подбежала к своему хозяину – толстому, небритому то ли афганцу, то ли пакистанцу, то ли чеченцу, судя по форме бороды – тарабарцу, который расхаживал в хорошо начищенных, фирменных армейских кожаных ботинках и расстёгнутом камуфляже с закатанными из-за жаркой погоды рукавами между уже почти опустевшими торговыми рядами с такой уверенностью, как где-нибудь у себя дома по горным дорогам. За поясом у него торчали нож и пистолет. Рядом с ним стояла эффектная дама со значком представительницы мормонской организации, вся в дорогих украшениях, несмотря на свою форму капитана ВВС США – правда, без фуражки, которая испортила бы ей пышную причёску. Она с любопытством смотрела на провинившуюся девчонку. Небритый хозяин рынка энергично жестикулировал. Он что-то недовольно и быстро то на своём наречии, то по русски с акцентом лопотал юной уборщице, покорно опустившей голову, потом замахнулся на русскую девушку-рабыню и ударил её раз, другой. Света даже не всхлипнула – видно, это было ей не ново. Лишь покорно опустила голову. Он ударил девушку ещё… Наконец сунул ей веник в руки и приказал подметать, сам же вернулся к общению со своей дамой, зажестикулировав ещё сильнее и довольно грубо хватая её, послушно дающуюся ему в руки, но это были уже совсем другие эмоции, и, судя по всему, этот тарабарец как мужчина представлял гораздо больший интерес для заокеанской дамы, чем её родные америкашки, не только лейтенанты, но даже и генералы… А девушка так же послушно принялась сметать в кучу накопившиеся за день многочисленные обёртки от жвачек, окурки, грязную бумагу. Она привыкла. И так изо дня в день, за жалкие гроши или просто малосъедобную похлёбку, под пинки хозяина, презрительные взгляды посетителей рынка и улюлюканье хулиганов-малолеток. Она была не то что из народа, а из самых низших слоёв общества, она была самого плебейского происхождения, оборванкой, нищенкой, дочкой каких-то бомжей, алкоголиков. Она была представительницей «черни», выражаясь языком западных и новорусских либеральных писателей, философов, публицистов, социал-дарвинистов, в самом буквальном смысле слова: чёрную русскую грязь с её таких же русских босых ног трудновато было бы отмыть даже самым лучшим швейцарским, израильским или американским шампунем. Даже если бы нашёлся такой сердобольный спонсор, не пожалевший бы своих средств и продуктов мировых фирм-брендов для того, чтобы слегка облагородить эту безвестную туземную нищенку. И менталитет у этой девчонки был вполне соответствующий: «совковый», «шариковский», если не хуже ещё. Она не была способна даже на примитивное творчество, вроде работы за швейной машинкой, вязании рукавиц, необходимых для жизни в условиях русских морозов, раскрашивании матрёшек для продажи их богатым туристам, не говоря уже о высоком и элитарном интеллектуальном созидании, и не была достойна комфорта и радостей цивилизации, которые вполне справедливо достаются лишь избранным. Она была способна только на самую грязную физическую работу. Не для неё, не для этой девчонки, были предназначены рестораны, магазины, яхты, отели, тропические пляжи и курорты, концертные залы, университеты, компьютерные клубы… Какие отели и пляжи?! Одни люди привыкли обходиться без гавайских пляжей, потому что им хорошо и на турецких; другие – без дорогостоящих концертов и ресторанов, потому что им достаточно сварить дома пшённую кашу и открыть банку солёных огурцов, включив по телевизору сериал; ну а эта девчонка привыкла обходиться без обуви. Каждому своё… Но странно, это не только не отталкивало от девушки молодого человека, который и сам никогда ни на каких яхтах не катался, а лишь ещё больше притягивало его к ней. Её презирают все; так разве не замечательно, что только он может видеть её красоту, скрытую за грязью, за нелепым платком? Ведь она, Света, одновременно была и прекрасной неземной светловолосой принцессой из сказки, однако похищенной жестокими разбойниками и томящейся у них в плену, покорно и безропотно выполняя все их приказания. И эта загадочная двойственность, это неразделимое сочетание грубой примитивности и возвышенной нежности делала девушку существом странным, непонятным и притягивающим к себе – жалким и прекрасным одновременно, может быть, как падший ангел, сосланный в наказание за какую-то провинность, может быть, с неба на землю.
Кем же она была на самом деле?
Нет, неужели такая красота ни за что ни про что достанется не ему, Глебу, а этому её хозяину, этим всем богачам и бандитам, по какому праву?! Однако что же сам-то он торчит как столб? Ведь она здесь, совсем рядом – не под замком, не в клетке. Ему бы подарить ей конфеты, цветы, дорогое красивое платье вместо её лохмотьев – тогда и говорить было бы о чём, а не заикаться, как какой-то пацан – но, к сожалению, у него были деньги только на картошку. И к тому же хозяин девушки стоит перед ней как коршун, наблюдая, как следует ли она подметает. А у самого мускулы раз в семь толще, чем у неё, худышки. Вот взял бы инструмент в зубы – и живо за дело, как электровеник. Но – некому заставить. Пока – некому… Как бы не так – он не тех кровей, принадлежит, ясное дело, к какой-то из мафиозных группировок, поделивших этот город на сферы влияния. Точь-в-точь как мафиози покруче – всю эту планету.
Но – не смешно ли это, если вдуматься? Какие-то мафиози, торгаши, лейтенанты, генералы, президенты – и вечное звёздное небо над головой. По сравнению с которым все они, всё, что только есть вокруг – ничтожная пыль, которая всего через несколько мгновений, если судить по масштабам вечности, исчезнет вместе со всеми протонами, галактиками и чёрными дырами.
Однако, если всё вокруг представляет собой пыль, то значит, и эта девчонка – тоже? И он – тоже? Ведь и она, и он состоят из таких же атомов и молекул, как мафиози и президенты, а также как звери, рыбы, деревья, травы, камни – не хуже, не лучше?…
И вдруг всякое желание покинуло Глеба. Уже темнело. Его охватила безмерная усталость. Он ушёл с базара, не попрощавшись с девушкой. Зачем, если она с ним не попрощалась сама и вряд ли ответит ему на его вежливость...
И на этом могло и закончиться. Но прошёл этот день, наступил следующий, реальные заботы и проблемы никуда не делись и требовали решения, а эта беззащитная девушка не выходила у Глеба из головы. Что из того, что она, возможно, его уже забыла. Зато он её запомнил так, как мало кого до сегодняшнего дня. И на следующий день он опять пришёл на тот же базар вроде бы с той же вчерашней целью – продать что-то из книг, но на самом деле цель у него была теперь другая. То есть подобная, не очень определённая, цель – познакомиться с какой-нибудь девушкой, такой, которая согласится с ним познакомиться – была у него и раньше. Но теперь цель стала куда более конкретной. Девушка уже имелась. Осталось её убедить, что и ей знакомство тоже необходимо, как и ему. Вчерашнее же её равнодушное и несколько странное поведение объяснялось, вероятно, её усталостью.
…Он пришёл на то же самое место, где расстался вчера с этой девушкой, ближе к вечеру, когда людей было поменьше, но ещё было совсем светло. Удивительно, что ничего не изменилось. Девушка опять всё так же подметала веником мусор. Тарабарец всё так же стоял неподалёку от неё, надзирая за ней и болтая с какой-то шикарной бизнес-леди – правда, уже другой, а не той, что вчера. И даже торговала картошкой тётка – тоже новая, не вчерашняя. И ни девушка, ни её хозяин, ни бизнес-леди, ни торговка не обращали внимания на молодого человека.
Он вдруг решился. Он стал смелым, таким смелым, каким ещё никогда не был.
-Девушка, почему вы здесь? – искренне недоумевал Глеб, подскочив к девушке, горячо и торопливо шепча и крепко схватив её за руку, даже не особенно оглядываясь на развлекавшегося с американкой хозяина рынка. – Как вы можете так безропотно подчиняться этому негодяю? Я вам хочу помочь. Идёмте вместе, я вас спрячу у себя дома, он больше вас не найдёт. Бежим!
-Я не хочу, - равнодушно отвечала девушка, отдёрнув от него свою руку. – Мне и здесь хорошо.
-Хорошо?! – поразился Глеб. –Вам здесь – хорошо?! Ведь он же вас бьёт, мучит! Он что, так много платит вам за вашу работу? Он вас, бедняжку, даже обуть не желает и одеть нормально тоже. Вы знаете, что он может с вами сделать рано или поздно, если вы сейчас же не уйдёте отсюда?
-Ну и что, что бьёт, - возразила Света так же равнодушно. – Меня и раньше много раз били. Я к этому привыкла. Я на это и внимания не обращаю… Он мне ничего не платит, но мне это и ни к чему. Я и не собираюсь покупать ни нарядов, ни туфель. Мне они не нужны. Юбка на мне есть, а ходить босая я ещё с детства привыкла. Мои пятки так затвердели от грязи, что мне совсем не больно. Я что, принцесса какая или крутая сильно, чтобы туфли носить? Я ведь простая деревенская девка, – нисколько не огорчаясь своему нищенскому виду, а говоря о нём, как о чём-то само собой разумеющемся, русская девчонка-рабыня посмотрела вниз, на пальчики своих ног, и растоптала пяткой какой-то окурок. – Зато мой хозяин меня каждый день хорошо кормит, и я почти не голодная. Я даже у себя дома в селе меньше ела, чем здесь у своего хозяина, - сказала девушка достаточно громко, так, что тарабарец эти её слова мог расслышать. – И у меня есть крыша над головой, – она показала на видневшийся неподалёку высокий деревянный сарай. – Я там сплю ночью. А вас я не знаю. Я не хочу с вами идти, мало ли, куда вы меня заведёте. И к тому же я должна подметать базар. Столько мусора. А уже начинает темнеть.
Но она всё же не торопилась к своему мусору. Может быть, устала, это так естественно – отдохнуть, пока этот тарабарец занят своими делами и не орёт на неё. А может быть, ей всё же интересно было побыть рядом с незнакомым молодым человеком ещё хотя бы полминуты. Глеб почувствовал, что он упускает единственный благоприятный момент. Он обязан его использовать.
-Хотите, я помогу вам подмести? – И, не успела девушка опомниться, как Глеб выхватил у неё из рук веник и сам принялся подметать тот же мусор.
Он подметал очень старательно. Девушка смотрела на него.
-Не надо, - отказалась от его помощи девушка и принялась забирать веник обратно. –Это женская работа, а не мужская. Вам что, нечем больше заняться?
-Ладно, - нехотя согласился молодой человек и отдал ей веник. – Подметайте сами, если вам нравится, так и быть. Но только после того, как я вас поцелую. Надеюсь, вы позволите мне вас поцеловать хотя бы один раз?
Предложение было настолько неожиданным и до такой степени неуместным, что девушка широко раскрыла глаза от изумления.
-Я вас очень прошу, - произнесла она вначале мягко, а потом твёрдо и громко. – Не приходите больше сюда. Чтобы я вас больше никогда не видела. Вам ясно?
И, прикоснувшись снова к крепко завязанному платку на голове, хотя волосы из-под него уже практически не выглядывали, Света опять заработала веником.
Молодой человек усмехнулся. Это было действительно оригинально: «Чтобы я вас здесь больше не видела». Как будто это она была хозяйкой базара и чисто по приколу решила подмести своё хозяйство, переодевшись в пригодные для такой работы лохмотья, и пройтись босиком, чтобы ноги отдохнули от тесной импортной обуви, а бородатому тарабарцу, своему рабу, дать передохнуть. Догадывается ли тарабарец, что он с этого момента – её раб? Было бы неплохо, если бы у него на это хватило чуть-чуть мозгов. Для его собственного благополучия неплохо.
-Нет, вы меня всё-таки не поняли, - не желая оставить девушку в покое, снова подскочил к ней Глеб, не обращая ровно никакого внимания на хищно насторожившегося тарабарца, немигающим взглядом глядевшего в сторону странного и подозрительного молодого человека, настойчивое поведение которого никак не вязалось с его хлипкой внешностью. – Посмотрите на своего хозяина, на его ужасные глаза! Вы знаете, что он вас убьёт рано или поздно?! – Он вдруг сорвался с места, не в силах больше мириться с несправедливостью. – Освободи девушку! – закричал он пронзительным голосом, подбежав к её хозяину. – Эй, ты – слышишь, что я говорю – немедленно освободи её! Отпусти её на свободу и не смей над ней больше издеваться! А не то я тебя, идиота и гада такого…
Девушка грустно улыбнулась, на несколько мгновений перестав подметать и взглянув на молодого человека, смело стоявшего перед этим в недоумении пялившегося на него верзилой, трогательным и нисколько не наивным взглядом. Тарабарец не скрывал насмешки: молодой человек был говорильщиком, ни в коей мере не человеком дела, а может, просто алкашом, наркоманом, не в себе. Такие не опасны. Девушка ничего не говорила, но её взгляд был красноречивее любых слов. Тарабарец её убьёт, если она не уйдёт с Глебом? Пускай убьёт. Так будет лучше для Глеба, для всех, даже для неё самой. Потому что ей совсем незачем жить. Она – не такая, как все. Может быть, она вообще не человек, а так – что-то вроде зверюшки, собачонки по кличке Света. Она способна принести только несчастье. И незачем обманывать себя её красотой. Совсем ни к чему. Так что пусть лучше Глеб о ней забудет. Не говоря уже о том, как вообще он собирается спасать девушку? Ведь тарабарец просто так не отдаст ему рабыню. Он признаёт только деньги или силу. А у Глеба нет ни пачки баксов, чтобы её выкупить, ни бронетанкового ружья, чтобы застрелить этого негодяя, ни пистолета.
Это было верно. Пистолета у него не было. Даже рогатки. Как жаль. А ему так бы хотелось спасти девушку, выручить её, даже если он не добьётся взамен никогда её любви. Как же всё-таки помочь ей хотя бы чуть-чуть? Придя в себя от своего безумного, ничем не подкреплённого порыва, он отошёл в сторону и огляделся вокруг, посмотрев на опустевшие торговые ряды, на всё ещё неубранный мусор вокруг, на рекламный щит с изображением мальборовского ковбоя, торчавший неподалёку. Он вздрогнул вдруг, сам не зная почему. Он почувствовал какой-то слабый гипнотический ток, говоривший ему, от чего именно ей может угрожать особенная опасность. Никогда ещё он не чувствовал таких токов, и никогда не верил, что может предугадывать события, и действительно никогда их не предугадывал. Чушь какая-то. Похоже, он сегодня совсем перегрелся. Хотя что толку говорить ей об этом, если ему и в самом деле удалось заглянуть в её будущее, всё равно она ему не поверит, а если даже поверит, как сможет спасти её это его предупреждение. Непонятно. А главное, и он это прекрасно понимал – никто её не убьёт, эту девчонку, вот что рабыней она на всю оставшуюся жизнь будет то у этого тарабарца, то у какого-нибудь другого, то у литовца или американца – это действительно верно, и нечего Глебу корчить из себя какого-то романтического героя, не тянет он на такую роль. Тем более нечего забивать голову равнодушной к его фантазиям, случайно подвернувшейся на пути оборванной, тупой девчонке нелепыми и бессмысленными бреднями только для того, чтобы набить себе хотя бы перед ней хоть какую-то цену.
-Хорошо. Я больше сюда никогда не приду. Но. Девушка, если вы хотите жить, - вдруг сказал Глеб странным, совершенно не своим голосом и сам того не желая, - постарайтесь не приближаться к этому рекламному щиту. По крайней мере брыкайтесь, кусайтесь, сопротивляйтесь изо всех сил, главное – оттяните время. А дальше… Не знаю. Всё как в тумане. Может быть, вам повезёт и вы останетесь живы. И может быть, мы с вами ещё встретимся.
Девушка-уборщица покосилась на него удивлённым взглядом.
-Ну, так что? Берёшь картошку? – грубо и нетерпеливо вмешалась молчавшая до сих пор тётка-торговка, уже доставая пружинные весы – похоже, что подкрученные. И приготовилась насыпать молодому человеку сморщенные корнеплоды в полиэтиленовый кулёк, не понимая, чего он стоит как пень – уснул, что ли. И назвала цену – даже очень терпимую, если сравнить с той, что на других рынках, явно снизившуюся к вечеру, и ещё молола какую-то чушь – мол, её единственный рейсовый автобус, которого завтра и послезавтра весь день не будет, вот-вот подойдёт, и она хочет успеть продать всю свою картошку, чтобы уехать, и т.д., и т.п. Она очень просила, чтобы он у неё купил картошку.
Глеб недоумённо покосился на обрюзгшее, испитое лицо торговки, на толстом пальце которой блестело такое же толстое золотое обручальное кольцо. Лицо это было не слишком обезображено интеллектом, не в обиду ей будь сказано. Так косится профессор на двоечника, порящего такую чушь на экзамене, что даже слушать неудобно. Так зритель смотрит на актёра, с позором провалившего своё выступление на сцене, перед тем как его освистать. Сказать в данной ситуации что-либо было бы просто ниже его достоинства. Хотя ему стало на некоторый момент даже совестно от своего высокомерия, когда он представил, какой это тяжёлый труд – вырастить картошку, да и просто выстоять столько времени, чтобы продать. Она же не виновата, что её и его интеллектуальные интересы очень мало в чём пересекаются. Так или иначе, он, не говоря ни слова, просто молча повернулся, чтобы уйти.
Но перед тем, как выйти за калитку базара, Глеб быстрым шагом подошёл к девушке и, обращая ни на её хозяина-тарабарца, ни на его американскую даму внимания больше, чем на бродивших поблизости собак, так же молча вручил ей те деньги, на которые собирался купить картошку. Немного, но больше у него не было. И ещё зачем-то – пару книг из своей сумки. Взял эту сумку, в которой лежали оставшиеся бесполезные книги… И тут же слегка вздрогнул от неожиданности. На него с подозрением пялился натовский патруль – офицер и двое мордоворотов, один белобрысый, другой черномазый.
-Your documents, - металлическим голосом робота потребовал американский офицер, перегородив Глебу путь.
С малоскрываемым презрением взглянув на него, Глеб вытащил из кармана пластиковую карточку со своей фотографией, восьмизначным номером, индивидуальной зашифрованной информацией в виде обозначающих что-то скрытое от владельца карточки и недоступное его прочтению магнитных штрих-кодов, наносимой ежемесячно заново оккупационными властями и надписью «Identify Number», и ткнул начальнику прямо под нос. Унифицированная форма карточек, уже введённая во многих странах, была введена и по всей бывшей России несколько месяцев назад. «You – fucking! Your generals and your president – fucking!» – сам от себя не ожидая, внезапно расхрабрился молодой человек. Он удивлялся сам себе, кажется, сегодня он стал необыкновенно смелым, но эта безрезультатная смелость его не радовала. Не обращая на его выкрики никакого внимания, а возможно, вообще не поняв его ломаного английского, офицер невозмутимо сунул карточку в щель магнитного датчика, висевшего у него ниже пояса, и взглянул на табло электронного индикатора. Судя по выражению на его морде, с минуту вглядывавшейся в показания прибора, срок действия карточки ещё не истёк. Бросив сухое «о’кей», не означавшее ни извинения за беспокойство, ни неудовлетворённости тем, что не удалось выловить возможного нарушителя, а просто такую же программно зафиксированную внутри его черепа функцию, как «Yes», или «No», или неизвестно что ещё высвечивающееся на этом индикаторе, робот-начальник вместе с обоими роботами-церберами приблизился затем к девушке, тупо и испуганно смотревшей на американских роботов и не очень понимавшей, чего они от неё хотят. И неизвестно, куда бы они её увели или увезли, и врад ли помог бы ей молодой человек, бросившийся было снова на защиту девушки, теперь уже от американцев, если бы тарабарец, окликнув американских патрульных, не пояснил бы им, небрежно показав им свои документы, что эта девушка – его собственность, русская рабыня.
Девушка в платке растерянно переводила испуганный взгляд то на спины отваливающих в поисках другой добычи натовцев, то на своего неожиданного знакомого, покидающего её, возможно, навсегда.
-Спасибо, - запоздало проговорила она, глядя вслед уходящему Глебу и сунув подаренные деньги в карман своей замызганной юбки.
Но он её уже не слышал.
…Так же, не оборачиваясь, шёл он со своей книжной сумкой по уже потемневшей вечерней улице, не собираясь ждать ни автобуса, ни троллейбуса – они и днём почти не ходили, а сейчас тем более. Ему было невыносимо вспоминать только что происшедшее.
Он был смешон? Со своей сумкой, набитой нелепыми книгами? И когда полез к жирному небритому тарабарцу, требуя, чтобы тот немедленно отпустил девушку на свободу, и лишь заставив того в недоумении пялиться на его хилые мускулы. И когда перед американским патрулём вздумал назвать их и всех ихних генералов заодно с их президентом «fucking…» и т.д. Они что же – не восприняли его всерьёз? Он, что же, до такой степени не подходит на роль террориста, мстителя, даже мелкого хулигана? Он вспомнил совсем уже некстати, как от него отмахнулись, как от чудака, члены немногочисленной подпольной местной группы коммунистов, планировавших совершить какой-нибудь теракт против буржуев и американцев, когда он предложил им свои услуги. Утешало то, что сами коммунисты для американцев и буржуев были хуже, чем чудаки. А вот что могло бы утешить, когда ему вспоминалась фраза, сказанная девушкой?
«Я не хочу с вами идти», - снова звучали в его голове её равнодушные слова.
Почему?! Потому, что она не верит в его помощь, не верит в его силу? Потому что она до такой степени зомбирована и загипнотизирована своим рабством? Или потому что она его не любит?
Эта мысль была невыносима. Если бы так поступила с ним богатая дочка бизнесмена, даже просто прилично одетая девушка, это не было бы так ужасно. Это было бы понятно. В их лице он тем более ненавидел всю эту надменную и жестокую цивилизацию, и он упивался этой ненавистью, как другой упивался бы любовью. Но когда такое говорит ему ещё большая жертва этой цивилизации, чем он сам, символизирующая собою другой, более чистый мир, душевно родственная ему, казалось бы, когда такое говорит ему дитя природы, дикарка, нищенка, казалось бы, обязанная встать на колени перед тем, кто, может быть, за всю её жизнь впервые заговорил с ней по-человечески…
Значит, что-то совсем не в порядке с этой цивилизацией, с этой природой, с этими людьми. Совсем не в порядке. А как исправить, неизвестно.
Не так далеко от этой самой улицы приблизительно месяца полтора назад с Глебом случились три происшествия.
Первое происшествие – на углу одного из переулков, возле подворотни, ему встретилась шайка хулиганов лет семнадцати-девятнадцати. Их было много сейчас в городе, этих распоясавшихся голодных пацанов, у которых был избыток физической силы, но больше ничего не было, и американско-миротворческие войска конечно же, и не думали защищать от них обитателей города: у них были дела поважнее, и защищали они от этих русских дикарей лишь себя, если те случайно сдуру покушались на их имущество. Глеб вспомнил в тот момент, как был не так давно, ещё до этого, случайным свидетелем нападения на какого-то человека, не помог тому человеку, побоялся, а теперь и ему никто не поможет? Рослый пацан, похоже, главарь, схватил Глеба за шиворот, остальные приготовились его грабить и избивать, послышались возгласы: «Во, блин, какого фраера поймали!», «Гляди, а косит под замызганного: футболку какую-то рваную надел, а у самого, небось, счёт в швейцарском банке», «Слушай, Васёк, ты пошуруй у него в брюках, в боковом кармане, там баксов тыщу должно быть, не меньше!», «Ага, уже вижу, щас вытащу, своей Галке духи «Орифлейм» куплю и кольцо золотое, а с этим фраером знаешь что сделаю, гы-гы-гы!», и вдруг в обозлённой на весь мир голове Глеба, не понимавшего, с какой стати в его кармане могли оказаться такие деньги, вспыхнула отчаянная фантазия, и он не закричал, а сказал через силу, даже простонал негромко: «Слушайте, пацаны, не найдётся ли у вас мобильного телефона? Позвонить надо срочно! В «Тейбл Флай». - (Это название он как-то видел на одном из рекламных листиков, раздаваемых в подземном переходе – это очень дорогой роддом, всё импортное, листик он тут же смял и выбросил прочь, не понимая, зачем ему это, а вот – пригодилось). «Зачем?» - подозрительно спросил главарь. «Затем! У моей жены роды, и она при смерти». «А твой мобильник где?» – поинтересовался главарь, проникнувшись тем не менее вроде как уважением к клиенту столь элитного заведения. «Украли. Сегодня утром». «Кто?» «Такие же, как ты!» Пацаны переглянулись; не отпустили, но мобильник один из них, сам главарь, Глебу сунул, и Глеб принялся лихорадочно нажимать на кнопки, набирая нечто совершенно от фонаря, так что если бы бы его попросили набрать снова ту же самую последовательность цифр, то он никак не смог бы её повторить. Послышался какой-то зуммер, какое-то скрипение, что-то замигало, засветилось на табло; крутые пацаны подозрительно пялились на странного фраера, то ли вообще не умевшего обращаться с современным мобильником, то ли знавшего какие-то хитрые входы и выходы, недоступные их пониманию, но Глеб – была не была – уже кричал в аппарат: «Алло! Это ты, Оксана?! Не слышу! Не Оксана?! А кто? А, это вы, Владимир Сергеич, главврач? Слушайте, Владимир Сергеич, что с моей Оксаной? Что? Не слышу… Что вы говорите? Советуете мне крепиться?! Моя Оксаночка – умерла? Как, когда? Не может быть, это неправда. Нет, правда, говорите?… Сильное кровотечение, нельзя было спасти?… И моего ребёночка, говорите, тоже?…» Роль, кажется, была сыграна. Обессилевший Глеб, не зная, что ему делать дальше, чтобы избавиться наконец от этих придурков и понимая, что актёр из него никакой, что роль он сыграл из рук вон плохо, неправдоподобно, что чувства настоящего мужчины, сию минуту потерявшего и любимую женщину, девушку, супругу, наложницу, неизвестно там уже знает кого, и вместе с ней только что родившегося ребёнка – должны быть совершенно другими, с одной стороны, не такими нарочито истеричными, с другой – более очеловеченными, менее механическими, что ли, раз уж именно он, а не кто-нибудь, лежал с этой мифической «Оксаной» в одной постели девять месяцев назад, надо полагать – стоял в отчаянии, как статуя, с мобильником в вытянутой руке, и из мобильника, кажется, доносилась чья-то щебечущая речь – уж никак не главрача элитного роддома, которого к тому же и не Владимиром Сергеевичем, скорее всего, зовут, а совершенно левая, и может быть, даже, подружки одного из этих дебилов, и сейчас его обман раскроется, вон они как на него смотрят, как стая голодных собак, и... И в отчаянии Глеб просто взял и шмякнул мобильник об асфальт. Но, как ни странно, именно это – и придало окончательно его игре недоработанную правдоподобность. Оказалось, что человеческое иногда бывает не чуждо даже оборзевшим хулиганам из ночной подворотни. Поднимая раздолбанный и похоже, надолго умолкнувший мобильник своего главаря, они, как могли, утешали безутешного фраера, чьё горе оказалось им так понятно: оказывается, у Васька, вот этого самого белобрысого, подружка которого сейчас Галинка, ещё на прошлой неделе была ещё одна подружка, Лариска, такая же блатная, как он, и её – застрелили пенты, когда их шайка шла на дело: пыталась ограбить какой-то склад, оказавшийся, на беду, собственностью американских миротворцев, а вовсе не местных «новых русских». Застрелили прямо в упор, в сердце, Лариска даже пикнуть не успела. Хотя, конечно, и «новые русские» их бы по головке не погладили за разбой, но вместо применения оружия ограничились бы тем, что дали бы им, поймав их, как следует в морду, и дело с концом… И пацаны по приказу главаря не только отпустили Глеба, но даже предложили ему в качестве утешения провести сегодняшнюю ночь с одной очень классной девахой, тёлка что надо, натуральная блондинка, 90-60-90, сексапильная до такого обалдения, что только от одного взгляда на неё башку перемыкает, главный бухгалтер одного из коммерческих банков, мужа её не будет – полная гарантия, он сейчас в командировке в Швейцарии, и возьмёт совсем недорого, всего сотню баксов за час – но Глеб отказался, сославшись на то, что сейчас у него проблема с деньгами, отдал всё на лечение «Оксаны»… И, расхрабрившись, спросил у кого-то из них: «Может, объяснишь, что значит слово «фраер» по-русски?» «Фраер – это тот, кто не является участником шайки, с точки зрения участников этой шайки!» – по-военному чётко отрапортовал один из малых и наглых хулиганов, а остальные захохотали… И Глеб собрался уйти. Но тут главарь мягко отвёл его за угол и там, слегка толкнув в грудь, сказал: нечего выдумывать про каких-то «Оксан» и корчить из себя актёра, если на это нет способностей, и пусть скажет ему, главарю, спасибо, что тот сегодня сытый и добрый, и у него есть ещё куча мобильников; а теперь пусть проваливает, и побыстрее…
Второе происшествие, через неделю после первого, было возле здания, где когда-то давно был райком комсомола, а теперь один из многочисленных банков, оказалось менее нервозным. Собственно, это и не происшествие даже было – просто ему встретился какой-то плачущий малыш лет пяти, ну семи-восьми, не больше. Малышу хотелось кушать. Он, как умел, просил помощи у Глеба. Малыш был совершенно один – где были его родители, неизвестно. Может быть, их взяли во время одной из облав, а может быть, он ещё с младенчества был сиротой. Противоречивые чувства вызвал у Глеба вид этого грязного, в стоптанных сандаликах, ребёнка. Сам факт его существования свидетельствовал о том, что те двое, которые его родили, не страдали, надо полагать, от одиночества и отсутствия любви. Значит, у них было то, чего не было у Глеба. Даже если они сейчас разлучены, если они несчастны во всём, если они потеряли этого ребёнка, если собирают сейчас милостыню, если одного из них сейчас уже нет. И потому он не испытывал сочувствия ни к ним, ни к их сыну, как это не было эгоистично и жестоко. К тому же этот ребёнок – да, пока он маленький, он вызывает умиление и жалость, но когда он подрастёт, когда ему будет семнадцать, как этим недавно встреченным дебилам, или даже двенадцать – он превратится, скорее всего, в хулигана, в жулика, в преступника – ведь когда-то и Наполеон, и Гитлер, и американские президенты были детьми… А если не превратится? Если у него доброе сердце, хоть и не переданное Глебом по наследству, хоть он и не сын родной Глебу? Впрочем, у него не было большого желания философствовать на эту тему. Он всё-таки был очень зол на этого ни в чём не повинного ребёнка. В конце концов, кто-то из людей должен заплатить Глебу за всё, так почему бы не этот ребёнок, к тому же с самого начала глядевший на Глеба, как ему показалось, весьма насмешливо. «Ты знаешь, что я могу тебя убить?» – грозно и без лишних церемоний, тонкостей и предисловий спросил у малыша Глеб. «Ты?» – удивлённо и насмешливо спросил малыш, казалось, совсем не испугавшийся – действительно, чем можно испугать дитя трущоб и подворотен, привыкшее к опасностям. «Конечно, я. А что ты думал – я пришёл сюда, чтобы конфетки тебе давать?» - заявил Глеб не вполне уверенно, хотя и грозным басом, совсем ему не свойственным, опасаясь сбиться с очередной спонтанно возникшей у него роли. «А для чего ты сюда пришёл?» – повторил малыш, как эхо. «Чтобы установить на этой дикой планете законы справедливости, такие же как на далёких, очень далёких звёздах. На звёздах поближе справедливости ведь тоже нет. Я – наследный принц Королевства Сиреневых Лучей, это совсем недалеко, где-то рядом с Альфой Центавра. Я – храбрый рыцарь, в которого влюбилась принцесса Серебряной Звезды, самая красивая девушка вселенной. Но жестокий властитель Чёрной Бездны разлучил нас, чтобы самому на этой девушке жениться, а меня прогнал прочь, и вот теперь я собираю войско, чтобы идти на него войной и освободить серебряную принцессу. Если хочешь – будь моим оруженосцем, а я буду твоим командиром… Ах, так?! Тогда вот тебе» – разъярился Глеб, видя, что ребёнок слушает его со смехом и не верит ни одному его слову. Без лишних слов и, конечно, без всякого труда, учитывая возраст соперника, он скрутил руки слабому, но наглому малышу и опрокинул его на асфальт. Тот тут же шмякнулся и закричал от боли. «Пожалейте меня! Ведь я ничего вам не сделал. Я же только кушать хочу…» - канючил, всхлипывая малыш. Глебу стало стыдно; нашёл, с кем драться. «Прости меня», - сказал он малышу и помог ему подняться, отряхивая от пыли его одежонку, и даже погладил его взъерошенные волосы. Зато теперь они были уже почти что друзьями и легко болтали между собой о чём угодно. Оказывается, малыш когда-то, ещё в ранней молодости, так сказать, слышал про таблицу умножения – так, краем уха, но толком не понял, что это такое, и теперь попросил Глеба, чтобы тот ему пояснил, что Глеб охотно и с удивлённым удовольствием от такой неожиданной просьбы и сделал. Он сказал малышу, что дважды два – четыре, семью восемь – пятьдесят шесть и так далее, не слишком углубляясь в эти дебри, чтобы не загружать лишней информацией мозги маленькому уставшему ребёнку, да ещё голодному. «А сказки ты когда-нибудь читал?» «Не-а. Я не умею читать. Зато я любил смотреть по телеку сериалы про бандитов, когда у нас дома был телек, и когда у меня был дом…». Глеб даже передёрнулся: малыш говорил о событиях своей коротенькой жизни в прошедшем времени, как будто он прожил много лет, куда больше Глеба, и был даже в некотором смысле опытнее его, и уж конечно, ему в голову не пришло бы читать какие-то глупые сказки, включая те, которые в детстве любил читать Глеб, даже если бы этот малыш умел читать. «А вы мне покушать – дадите?» – ещё раз напомнил довольно настойчиво основную просьбу малыш. «Ладно, - выпрямился Глеб, не желая больше быть ни злым бандитом, ни добрым сказочником. - Гуд бай, маленький любитель сериалов. Я дарю тебе жизнь». Он похлопал мальчика по плечу, сунув ему на прощание какой-то сухарь, случайно оказавшийся у него в кармане, и они расстались. А потом, кажется, Глеб вдруг увидел на соседней пустой скамейке оставленный кем-то журнал, на обложке которого была красивая фотография девушки; если бы изображена на его обложке была влюблённая пара, даже не обязательно богачей-недорослей на каких-нибудь «мерседесах», и в дорогой одежде, а просто обычные пацан и девчонка, он бы его обязательно порвал в клочья, это точно. Но девушка, как нарочно, была так молчалива и одинока, что Глеб помимо воли зачем-то взял его в руки, задумчиво разглядывая фотографию. Зачем? Для чего смотреть на чужую незнакомую девушку, без малейшей возможности дождаться от неё ответных чувств, даже не на девушку, а всего лишь на её фотографию? Так или иначе, но он похитил журнал и положил в свою сумку.
Ещё один случай, ещё через несколько дней… Возле какого-то новомодного офиса. Хоронили какого-то очень крутого, убитого в перестрелке, что ли. Хотя, возможно, и умершего в больнице своей смертью. Возле этого офиса Глеб оказался совершенно случайно. В поисках работы, уже двинулся в местный отдел кадров – но, увидев, какая это крутая шарага, заметив множество «братков» с автоматами, карабинами, понял, что попал явно не туда… Ему захотелось поскорее уйти. Да ещё директора этой конторы хоронили. Опасливо оглядываясь на толпу народу, на плачущую вдову усопшего авторитета, испуганных его детишек, окружённых утешавшими их братками, на венки, на гроб, шикарную машину, куда его вот-вот должны были занести, и улавливая обрывки разговоров, из которых можно было понять, какой это был умелый, талантливый руководитель, сколько хорошего он сделал людям – тем, которые этого заслуживали, конечно, а кого не следовало, он по головке отнюдь не гладил – Глеб уже почти выбрался на свободное пространство, и вдруг ему захотелось спросить у кого-то сравнительно побезопасней, пониже должностью, что же это собственно за контора такая, чем таким выдающимся отличился её директор, и спросил у какого-то субъекта сероватого вида: «Это ваш начальник?» Субъект неторопливо оглядел Глеба. «Это мой товарищ», - так же неторопливо и веско произнёс субъект, и приложил руку к висевшей у него на поясе кобуре с пистолетом, ожидая, возможно, что ещё скажет этот подозрительный зачуханный парень. Ничего больше не сказав, Глеб поспешил уйти... Но, пробегая мимо какой-то будки, где продавали типа квас или молоко, может, успел услышать разговор двух стоявших там старушек, со сравнительно безопасного расстояния обсужавших происходившее. Оказывается, этот, директор конторы, был жестокий убийца, хладнокровно приказавший расстрелять зятя одной из этих старушек, соседа другой и много кого ещё… Вот так. Один и тот же человек. Для кого-то – бандит, убийца, виновник страданий. А для кого-то – любящий муж, отец. Или прекрасный товарищ. С которым они вместе пили, ездили на пикники, катались на лыжах. Каждому своё, однако…
Сегодня же вечером ничего нового в сумке у Глеба не появилось, если не считать бутылки водки. Зато больше не было «Лолиты». Сделка, хоть и мизерная, но всё-таки одна по крайней мере состоялась за сегодняшний день: какой-то запоздалый уличный торговец чебуреками неожиданно предложил небольшой бизнес: ему – Набокова, молодому же человеку, хозяину книги – … нет, не пару хотя бы самых маленьких и горелых чебуреков, как скромно попросил он, и даже не один, а, как ни странно – имевшуюся у него полную, неоткупоренную, с акцизной маркой, как положено, бутылку довольно хорошей водки «Finlandia», явно стоившую дороже чебуреков. Хотя очень может быть, что и дешевле, возможно, и с фальшивой наклейкой – что в смутное время может быть дешевле, чем «огненная вода» для спаивания «пипла». Возможно, уличный бизнесмен посочувствовал Глебу, решив, что у него маковой росинки с утра во рту не было, возможно – он был поклонником элитарной прозы куда большим, чем Глеб, а может быть, у него просто кончилась бумага для заворачивания пирожков. Совершенно уставшему и за этот день, и за предыдущее время Глебу это было уже как-то безразлично, хотя раньше бы он сам на себя бы удивился и возмутился за такую сделку. Впрочем, это было даже по-своему любопытно. До сих пор он не пил, но сегодня решил попробовать, чтобы залить душевную боль… Однако пока что не открывал бутылку, а просто смотрел по сторонам улицы. Эта улица была ему хорошо знакома, как и очень многие улицы в этом городе. Он помнил эти улицы не по дискотекам, не по ресторанам, где никогда не был, и не по адресам друзей и подруг, которых у него не было – он просто любил смотреть на здешние дома, фонтаны, парки. Хотя вообще-то он не особенно любил этот город – не такой большой, как Москва или Ленинград, то есть Санкт-Петербург, но и не маленький. Может быть, из-за своего замкнутого характера, не позволявшем ему в полной мере попробовать его развлечения и прикоснуться к его возможностям даже тогда, когда всё ещё не так жёстко лимитировалось нынешними сумасшедшими ценами. Может, потому что хоть сам он и родился в этом городе, но его родители были приезжими, из небольшого посёлка, окончившими в этом городе институт и устроившимися здесь на работу, а потом и получившими здесь квартиру, потому что в прежние времена получить квартиру было проще. Как бы там ни было, он всегда чувствовал себя кем-то вроде белой вороны среди одноклассников, «предки» которых были то большими шишками в торговле, то типа обкомовских работников, если не во время учёбы Глеба, то по крайней мере в недавнем прошлом, а если и простыми – всё равно их дети были наглыми хулиганами, обижавшими скромного мальчика. У него не было ни физической силы, ни умения язвительно и обидно для обидчиков, как они того заслуживали, ответить, ни связей: учителя и директриса всегда были на стороне тех детей, у кого были состоятельные родители, кто дарил им вино и конфеты на дни рождения и 8 марта, мог дать деньги на ремонт класса и т.п. Сейчас это виделось особенно очевидным, не так как в детстве, когда было обидно и непонятно, как можно на уроках взывать к какому-то добру, говорить о каких-то положительных литературных героях и призывать следовать их примеру, а в жизни пресмыкаться перед наглой силой. У него было только желание учиться и реализовать свои математические способности, и он учился, стараясь не обращать внимания на стаи каких-то дураков, окружавших его все школьные годы и дразнивших его почему-то «марсианином», дурацкой кличкой, казавшейся ему очень обидной – возможно, он и вправду вёл себя по сравнению с однолетками как какой-то чудак, свалившийся сюда с Луны или с Марса и не знающий элементарных вещей, как белая ворона, ни с кем не играл, а только думал о своих гербариях или задачах. Хотя это было и сложно – не обращать внимания, когда так хочется отомстить. Однажды он действительно всерьёз попытался отомстить, собственно, даже не отомстить, а просто дать сдачи, как давали сдачи любые другие мальчишки – и ударил одного из самых наглых своих обидчиков. Ударил несильно, у него бы и не получилось сильнее, но почему-то дружки этого негодяя решили, что Глеб совсем не имеет права драться, даже символически, и отлупили его за самооборону так, что потом очень долго на нём были синяки, боль от ударов.
И он думал и тогда, а теперь ещё больше снова и снова, глотая слёзы: почему мир устроен так, что всё хорошие люди в нём всегда разобщены, а подонки – наоборот, сплочены, и ведь есть же, есть такое средство, такое слово, не может быть, чтобы не было, единственное из миллиардов возможных звукосочетаний, которое, если его найти и произнести – то все сплотившиеся между собою мерзавцы, стоявшие до последнего момента «один за всех и все за одного», а вернее – за некую общую для них всех подлую выгоду, даже не идею, а просто выгоду – с этого момента, услышав магическое слово, в беспамятстве и безумии начнут делать друг с другом то же самое, что делали они до этого с не принадлежавшими к их шайке, избивать друг друга, колотить именно друг другу, а не кому-нибудь постороннему, морды, а также биться головами о стену, направив наконец свою дурную энергию на достойное дело? То есть, вернее, любой из них и сейчас может запросто избить и убить не только человека невинного, не имеющего отношения к их «бизнесу» – неважно, планетарного уровня или же в городской подворотне, даже своего друга, партнёра по «бизнесу» или такого же бандита, киллера, когда знает, что ему это выгодно, это и есть конкуренция, необходимый элемент их «бизнеса», «крутой жизни». А также, в свою очередь, сам может быть избитым или убитым со стороны того, кто окажется сильнее его. Но сейчас эти их крутые проделки служат тому, чтобы в конечном счёте из всей совокупности подлых и жестоких бандитов, на индивидуальном, групповом или планетарно-международном уровне оставался выживать и функционировать самый подлый и жестокий в соответствии, очевидно, с «дарвиновской» теорией «борьбы за существование», делая этим существующее общество ещё более подлым и жестоким, и друзья-то, приятели, пусть и временные, у того или иного негодяя имеются, обижать он стремится не кого попало, а тех, кто слабее и безответнее, он действует по своеобразной «логике». А вот тихие и скромные люди, с негодяйской точки зрения, не должны иметь не только того богатства, тех денег, которые сильные негодяи бессовестно сумели себе награбить, но ни к чему им иметь даже и друзей, эти «слабаки» должны быть в обществе одни – как, например, одиночные атомы, беспорядочно летающие в пространстве, в то время как негодяи имеют право выстраивать вокруг себя сложные «молекулярные» общественные связи, выгодные им, и, когда надо, рвут старые отслужившие связи и лепят новые. А если – сделать так, чтобы они, каждый из негодяев, и бизнесмены, и офицеры, и придворные журналисты, и прочая шваль просто взяли бы и истребили бы друг друга, будто повинуясь общему для них приказу и при этом оствшись каждый один, не имея больше ни одного приятеля, чтобы на него опереться, реализовав как бы идею предельно «атомизированного» или даже «ионизированного» общества? Очистили бы эту планету от самих себя. Очистили бы для проживания на ней более добрых, более скромных, да и более умных существ. Ведь это было бы очень даже справедливо. Да, можно победить не только силой, но и словом, воздействуя непосредственно на психику, и в каком-то из научно-популярных журналов он действительно читал про какое-то психотронное излучение... Можно – но как?
Конечно же, даже в детстве было больше радостных моментов, чем в нынешнее, совсем уж отвратительное время. Ему очень хотелось вернуться в прошлое, лучше всего – в самое раннее детство, когда ещё не было таких проблем, связанных со школой. Как жаль, что сейчас всё было по-другому, и прошлое осталось только на сделанных его папой фотографиях, обычных чёрно-белых снимках, где Глеб был ещё весёлым, радостно улыбающимся ребёнком, совсем не таким задумчивым и молчаливым, как сейчас. Сейчас было лишь «настоящее», вызывавшее у него непреодолимое отвращение. Его не покидало ощущение, что он – не то в каких-то джунглях с их звериными законами, не то в гигантском зоопарке, занявшем всю планету, и никуда из этого зоопарка не вырваться, даже если сбежать в Америку.
Какая тоска. Какая дурацкая, безнадёжная и тупая планета. Интересно, как мог бы звучать кодовый сигнал, означающий начало нападения на Землю инопланетян? «Барбаросса?» «Морской лев?» «Над всей Испанией безоблачное небо?» «Миссия-икс?» Или, может быть – «Падающий тополь?» К примеру.
Фонтанов больше не было. Многих деревьев – тоже. Почти все дома были скуплены новыми богачами и иностранцами, вздувшими квартплату с жильцов втридорога, а многих уже и выселившими вон. Не горела большая часть уличных фонарей, зато ярко светились рекламные щиты, освещаемые мощными прожекторами, виднелись неоновые надписи на ресторанах и казино. А рядом с этим ослепительным сиянием в тёмных закоулках смутно виднелись кучи мусора и копошащиеся силуэты то ночных грабителей, то киллеров, поджидавших заказанных им акул бизнеса, не угодивших кому-то из конкурентов, то бомжей, рывшихся на мусорных свалках, то беспризорников. Глеб не обращал внимания ни на эти мрачные силуэты, ни на казино и ночные клубы с подъезжавшими к ним военными джипами, иномарками, из которых выходили плечистые фигуры в парадных военных мундирах или чёрных пиджаках и их пассии в декольте немыслимых форм и расцветок и некоторое время стояли, обнимаясь и целуясь взасос, а затем направлялись к охраняемым людьми в камуфляже и бронежилетах бронированным же дверям, сразу за которыми их ожидали угодливые швейцары. Одна из целующихся пар, желая насладиться вечеринкой в каком-то из ресторанчиков, приблизилась было к мощной непробиваемой двери, вылезя из своего припаркованного рядом «опеля», но – мелькнула рядом в кустах шерстяная шапочка с прорезями для глаз наёмного киллера, уже с час поджидавшего свою оплаченную, как положено, жертву. Блеснул выстрел – и любвеобильный Ромео, перешедший кому-то дорогу своим незадачливым бизнесом, упал, пытаясь в последний момент прикрыться от пуль своей Джульеттой, а киллер неторопливо сел в их опустевший «опель» и укатил. Так же как и днём, по ночному городу ходили вооружённые натовские патрули. Оставалось меньше месяца до того дня, как окончится срок действия выданного Глебу в регистрационном бюро «Identify Number», то есть фактически документа, разрешающего с недавних пор свободное передвижение по городу. Если ему не удастся к тому времени найти деньги, чтобы оплатить долг за квартиру, пластиковую карточку не продлят, и патруль сможет его замести, как заметают безработных, бомжей, чем-то неугодных – не всех, но многих, сажают в свои кутузки даже в дневное время, не говоря о ночном, и куда-то увозят, предварительно одурманивая их мозги наркотиками, чтоб они ничего не соображали. (Вернее, соображали лишь то, что им дозволено соображать; наркотики новейшие, разработанные в ведущих лабораториях Запада, особо избирательного действия, полностью оставляющие у человека влечение к музыке, видеофильмам и желание издеваться над более слабым, несколько приглушающие сексуальный инстинкт, ещё сильнее – чувство голода и сводящие почти до нуля интеллектуальную способность к критическому анализу окружающей действительности, если не считать чисто животного инстинкта самосохранения – об этом молодой человек читал в одном из подпольно распространяемых в городе коммунистами газетных листков, подобранных на троллейбусной остановке). Куда увозят? Об этом рассказывали ужасные вещи и иногда даже писали в легальных буржуазных газетах. Писали обычным современным ёрническим, издевательским журналистским стилем, каким уже давно пишут о старушках, собирающих милостыню в переходах, об отчаявшихся людях, кончающих жизнь самоубийством потому, что им нечем кормить своих детей, да и об автокатастрофах и угонах самолётов тоже, печатая такие сообщения вперемешку с угодливыми интервью, взятыми у видных банкиров, ворюг-политиков, натовских генералов и восторженными описаниями их позолоченных фуражек или дорогих мехов кинозвёзд… Но ему и на патруль было, в общем, наплевать. Он напряжённо думал. Он восстанавливал и неумолимо вёл дальше нить рассуждений, которую столько совершенно чужих ему и посторонних людей пытались порвать за сегодняшний день – и этот американский офицер с двумя русскими дурами, и последующая дура, и многие люди, встреченные ещё до них, и даже ни в чём не повинная, однако едва ли не больше всех ранившая ему душу девчонка-уборщица… Причём девчонка эта даже не способна была понять, что обидела его, её душа, по-видимому, была ещё более груба и нечувствительна, чем её босые ноги. Он дал себе слово, что больше не появится на этом базаре, потому что не собирался видеть больше эту девчонку. Да, он забудет о ней, обязательно забудет, и плевать он хотел на её светло-русые волосы…Удивительная, неожиданная мысль вдруг вспыхнула в сознании Глеба, и от света этой мысли разом померкли все обиды и разочарования, ещё секунды назад казавшиеся просто нестерпимыми. Это ещё не было настоящим озарением, это была, быть может, лишь рабочая гипотеза, но она означала, что та проблема, над которой его мозг упрямо бился уже длительное время, включая весь сегодняшний день – может быть решена. Да – может. Глебу захотелось поглубже вдохнуть ночного воздуха, расправить плечи, посмотреть вверх, в безоблачное чёрное небо, на котором, несмотря на мешающее рекламное свечение, всё же можно было различить летний треугольник – Вегу, Денеб, Альтаир, созвездие Кассиопеи, Арктур и некоторые другие яркие звёзды, включая знакомую всем Большую Медведицу, а если сильно-сильно присмотреться – то и Млечный Путь, по спиралям которого неслась Земля вместе со своей солнечной системой. Он не просто любил, он обожал звёздное небо, он готов был вглядываться часами в прекрасную бесконечную мерцающую даль, это была его стихия. Может быть, он ожидал сеанса радиосвязи с галактическим центром, будучи одиноким космическим путешественником из другой планетной системы, астральным шпионом, чужезвёздным резидентом на этой заблудившейся на захолустных орбитах, сошедшей с ума, как сходит с рельсов трамвай, странным образом ещё не взятой под опеку развитых цивилизаций и продолжающей жить по своим абсурдным законам Земле. Может быть, информация, которую он передаст своим шефам, поможет им в скором времени завоевать эту дикую Землю и освободить её из-под власти дикарей.
На некоторое время его заняли мысли о мести. Или, если то, чтобы он им отомстил лично, представляло техническую сложность, то всё равно всех его обидчиков неизбежно настигнет заслуженная кара. Тех, кто не оценил его знания, его талант, кто считает его посредственностью, обычным человеком из толпы, которого можно игнорировать или даже обращаться с ним ещё хуже, чем с каким-нибудь из простых слесарей, дворников, сантехников. Они ответят за его страдания, и в этом ему помогут его друзья инопланетяне. Но кто ответит за страдания, к примеру, той девчонки с базара, тем более прочих людей… Пусть назовут его эгоистом, но это ему сейчас стало неинтересно. Тем более, что ему совсем не так уж и нужна эта босоногая Света, потому что… Может быть, где-то там, на Веге или в туманности Андромеды, его ждала единственная, любимая девушка, мучаясь от отчаяния и тоски без него так же, как страдает сейчас от одиночества он – кто знает? Но почему «может быть»? Так было на самом деле! Девушка, тихая, очень застенчивая, необычайно симпатичная, работала простой прислужницей в галактическом центре, она разносила документы его сотрудникам, мыла им посуду, сажала нежные звёздные цветы на аллеях вокруг грандиозного здания этого центра с антеннами, устремлёнными к небу – и к далёкой Земле тоже… Сколько раз Глеб гулял с этой девушкой по тропинкам отдалённых планет, бывал с ней в прекрасных созвездиях, дарил ей чудные цветы тех звёзд! Она, простая девушка, обнимала и целовала его так, как ни одна фотомодель и кинозвезда не поцелует ни одного миллиардера здесь на Земле! Как заклинание, он повторял имя этой девушки, её звали – Яся, да, именно Ясей её звали, такое простое и вместе с тем необычное имя, имя, которого не было ни у одной из девочек, девушек, женщин, встреченных им в жизни начиная с раннего детства и которые его так или иначе обидели или отнеслись к нему свысока… Он захотел немедленно записать возникшую мысль, ещё не успевшую облачиться в чёткие математические формулы, и для этого полез в сумку за тетрадью, которая была всегда при нём. Что же это была за мысль? Если коротко – это была идея конкретного технического устройства двигателя, пусть в весьма эскизной, схематической форме – такого двигателя, которого ещё не знала человеческая история и с помощью которого когда-нибудь возможно будет долететь до этих самых звёзд.
Он не мог придумать это сам. Ему кто-то диктовал это свыше. Возможно, эти схемы, основанные на абсолютно неизвестных и вряд ли даже откроющихся когда-нибудь землянам законах природы, разве что в отдалённом будущем, были уже давно записаны в фолиантах галактической библиотеки, и сигналы оттуда как-то принимались его утомившейся от окружающегося кошмара головой.
Что поделаешь – за такое открытие стоило расплатиться и любовью, и тем более дружбой, которые, будь он человеком попроще, у него вполне могли быть.
Более того – он уже знал, в самых общих чертах, как усовершенствовать принцип конструкции и принцип работы этого ставшего давно привычным для галактической цивилизации межзвёздного двигателя – человечеству не знакомого и не известного вообще ни в каком, даже в самом примитивном варианте.
Он остановился, стараясь перевести дыхание, возле ярко освещённого огромного щита с рекламой каких-то смартфонов. Натыкаясь рукой в сумке то на непроданные книги, то на свою трудовую книжку, то на так и не открытую бутылку водки, то на так называемое «резюме» для отдела кадров, то на какие-то прочие нудные бюрократические бумаги – ко всему этому у него не было никакого интереса – он извлёк наконец заметно потрёпанную тетрадь, обыкновенную общую тетрадь в клеточку, в которую было вклеено много дополнительных листов. Здесь много чего было записано, и всё это было размышлениями над той задачей, которая когда-то, уже довольно давно, пронзила однажды его мозг, когда он точно так же взглянул в ночное звёздное небо, виденное, казалось бы, бесчисленное число раз. Здесь было множество вычислений, графиков, таблиц, рисунков, а также его собственных мыслей, выраженных не только в математической, а и в художественной форме, которые он не раз сам же и перечитывал, и никто не читал всего этого, кроме него. Однако сейчас, в данный момент, из этих записей его интересовали только формулы. Он не мог удержаться, чтобы не перелистать ещё раз страницы с этими формулами, в начале которых, для того, чтобы войти в курс дела, были кратко законспектированы из книг по математике и теоретической физике такие банальные выкладки, как-то: уравнение Циолковского, формулы неевклидовой геометрии Лобачевского, выведенные на основе постулата о том, что через одну точку можно провести не одну, а какое угодно количество прямых, параллельных данной, тензоры кривизны Римана-Кристоффеля, решение Шварцшильда дифференциальных уравнений гравитационного поля Эйнштейна, модель Фридмана расширяющейся вселенной, теорию суперструн, теорию твисторов Пенроуза, и тому подобные вещи, имеющие отношение к специальной и общей теории относительности и к космическим полётам. (Нравившиеся ему ещё и потому, что их, за исключением разве что преобразований Лоренца вкупе с уравнением Шрёдингера и принципом неопределённости Гейзенберга из квантовой механики, см. «Курс общей физики» то ли Савельева, то ли Сивухина, не упоминали ни разу на лекциях в институте эти преподы, считавшие, что тот, кто не даёт им взяток на экзаменах и за курсовые – тот вообще не человек. И тем более они никоим образом не были связаны с той скукотищей, которой ему приходилось заниматься на бывшей работе, за которую и платить-то не платили. Насколько приятнее для души были эти очищенные от повседневной дряни, мерцавшие где-то в звёздных туманах формулы – Глеб вник в суть сам. (Не зря же ему всегда казались музыкой, неземной поэзией формулы численного интегрирования, экспоненты, ряды, собственные функции гармонического осциллятора и многое другое). Чего ему стоило понять всю эту новую для него математическую премудрость, вряд ли кто мог догадываться. Но и допотопные Лобачевский с Циолковским, и Эйнштейн, и даже сравнительно недавний Пенроуз были в науке уже – вчерашний день, и в этом не было ничего удивительного. Поэтому далее в тетради шли формулы, выписанные Глебом из тех современных научных журналов, которые ему удалось отыскать, а затем – и его собственные, далеко не оконченные расчёты, ведущие к чему-то ещё нераскрытому, никому неизвестному… (Не пожалев денег на дорогие почтовые марки, не пожалев также времени на перевод сочинённого им текста на английский язык, дававшемуся ему тяжело даже со словарём, он как-то раз разослал эти свои выкладки в десяток известных и престижных научных журналов, российских и иностранных, занимавшихся вопросами теоретической физики, не побоявшись того, что в этих журналах печатали почти исключительно разных соросовских лауреатов, стипендиатов и вообще тех, кто имеет счета в швейцарских банках. «Ответ», уместившийся в несколько строчек, пришёл только из одного журнала, где его расчёты были названы полной чепухой, не подкреплённым никакими компьютерными расчётами (откуда у него мог быть компьютер? расчёты – это конечно, было бы здорово, но разве можно численно решить на допотопном советском программируемом, каким-то чудом ещё не сломавшемся окончательно, калькуляторе МК-52 систему дифференциальных уравнений пятого порядка в частных производных?! вернее, в принципе можно, но сколько же на это уйдёт времени?). Компьютера у Глеба не было. Компьютер был слишком дорог для Глеба. Но Глеба этот «ответ» ничуть не огорчил, хотя кто-то, более волевой и энергичный, чем он, из всех этих найденных им формул, пусть даже из полной чепухи, с успехом мог бы сварганить диссертацию и совсем даже не чепуховое прибыльное место, выражаемое круглым эквивалентом в баксах, евро или иенах, вполне даже возможно, в Гарварде или Кембридже. И, напрочь лишённый честолюбия, он лишь с прежним упорством продолжал привычную для него работу; только теперь весь дальнейший интеллектуальный продукт его мозга был неизвестен никому из людей, живших с ним на этой планете, а что из всего этого получится – время покажет). Он приготовился кратко, в тезисной форме записать несколько новых, простых и по-своему незамысловатых, но никем ещё, как ни странно, не обнаруженных идей и гипотез, а также нарисовать схему релятивистского отражателя – основной конструктивной детали будущего звёздного двигателя, изобразить в общем виде мощнейшие потоки фотонов, нейтронов, позитронов, направляемые этим отражателем… И вдруг, шаря в поисках пенала с тонко очищенными карандашами, он наткнулся на скомканный газетный обрывок. Тот самый, от арахиса, который обронила девчонка на базаре и который он зачем-то, чисто машинально, не думая, поднял и сунул в свою сумку. Зачем ему эта дрянь? Он скомкал ещё сильнее нелепый клочок и приготовился швырнуть его в мусорную урну – но что-то его остановило. Раз уж до сих пор не выбросил – отчего бы не посмотреть, что там такое написано. Что могло так заинтересовать эту принцессу в лохмотьях, если она так внимательно уткнулась в этот клочок?
Он был готов прочитать всё, что угодно: криминальную хронику, про свадьбу кинозвезды, про угон самолёта. Но то, что он прочитал, повергло его в шок.
Это вовсе не была светская хроника. Это вообще был не газетный обрывок, хотя на нём были и буквы, и даже цифры. Это было вырвано из какой-то книги. Скорее всего, подобранной кем-то из торговок на свалке для заворачивания в её листы семечек, но, если приглядеться повнимательнее – книги в своё время очень знакомой ему, да и теперь ещё не забытой. Похоже, что из сборника конкурсных задач для поступающих в вузы под редакцией Алексеева, изданного в замечательное, навсегда ушедшее время – в 1979 году, плюс-минус несколько лет... Или из методички для абитуриентов… В общем, там было написано:

Решить систему уравнений
log (1+(x/y))=2-log y
log x+log y=4

Интересно, что эта девчонка могла смыслить в логарифмах?!
И далее – ещё несколько задач на трансцендентные системы. Но главное было не это. Дело всё в том, что первой из задач была та самая, которая попалась ему на вступительном экзамене по математике в институт, куда он поступил сразу после школы, тогда ещё имелось не только платное обучение, но и бесплатно можно было, если экзамены сдавать на отлично, и как она могла снова прийти к нему, и именно здесь – было непонятно и невероятно. Он сдал тот экзамен на пятёрку… Удивительно, но он почему-то до сих пор до циферки помнил эту задачу, именно эту задачу, абсолютно ничем среди подобных ей задач не примечательную. Вторую он почти не помнил, помнилось только, что там было это, ну штуковина эта, которая в обыкновенных квадратных уравнениях из курса средней школы, ведь вообще ничего сложного, даже неудобно забыть такое простое словечко: дис… дискр… дискретный, что ли?…
В самом деле, это было уже давно.

Ты не была в Париже - глава третья

3

-А я знаю, как называется это слово, - сказала девушка с изящной золотой цепочкой на тонкой смуглой шее, указав пальцем на клетки кроссворда, над которым задумался её спутник. – Дискриминант.
-Да ну? – удивился тот.
Но всё же принялся записывать. Действительно, сошлись все двенадцать букв, даже «д» и «р», принадлежавшие таким, очевидно, более знакомым ему словам, как «диджей» и «Рабинович». Девушка посмотрела на парня, по всем признакам являвшегося её кавалером, с наивной и трогательной улыбкой. Ей очень шла эта улыбка:
-Не догадался? Тут же ясно сказано: «Число, показывающее, сколько корней у квадратного уравнения». – И воскликнула: - Если дискриминант больше нуля, то у квадратного уравнения два действительных корня, если равен нулю – действительный, но один, а если меньше нуля – то оба корня мнимые!..
-Ну ты и профессор, Светка, - покачал головой, вытаращив глаза от этих научных сведений, её кавалер. – У тебя что – высшее образование?
-Какое там высшее, - вздохнула девушка. – У меня даже неполного среднего нет, ты же знаешь. Но я читала учебники по математике. И даже решала некоторые задачи из сборника для поступающих в вузы. Знаешь, как он назывался? «Алексеев». Пыталась, вернее, решать.
-Значит, ты всё же собиралась поступать?
-Куда? Кто бы меня принял и с такими знаниями, и с такими финансами. Да и в той одежде, в какой я ходила…Просто так, для себя.
Кавалер, с ещё большим изумлением вытаращив глаза и раскрыв рот, пожал плечами. Это было выше его понимания – добровольно и, главное, неизвестно зачем сушить себе мозги над какими-то дурацкими формулами, которые его достали и ещё в платной спецшколе, и в ещё более платном, сравнительно престижном, хотя и не заграничном и даже не московском, а находившемся здесь же, в этом городишке коммерческом вузе, учёбу в котором, как и в школе, оплатили его родители. Однажды он чуть не свихнулся на экзамене по матанализу, битый час пытаясь доказать абсолютную сходимость какого-то несобственного интеграла первого рода от нуля до бесконечности, возненавидев эту самую «бесконечность», кажется, до конца жизни. (Хорошо, что преподу уже была поставлена бутылка «мартини», а все контрольные работы по рядам, дифуравнениям и прочей муре, которые всё тот же препод заставил решить для допуска к экзамену, ему за пару дней до этого экзамена сделал какой-то фраер по телефонному объявлению, взявший с Максима за работу ну вообще смешную сумму – видно, даже не знал, сколько за подобные работы обычно положено брать). Теперь же он и подавно забыл начисто и этот сборник задач под редакцией Алексеева, который тоже был у него, но в который он почти и не заглядывал, и все эти дискриминанты, логарифмы, синусы, косинусы, производные, интегралы, хотя окончил этот вуз буквально год назад – сейчас он занимался более конкретным, более интересным и более полезным делом. Бизнесом. И уже успел достигнуть в нём очень многого. Потому что от рождения имел к бизнесу талант.
-Светка, ну её на хрен, эту математику, - заявил молодой бизнесмен и, энергично смяв только что купленную в киоске газету с кроссвордами, швырнул её прямо на асфальт. – По-моему, существуют более приятные вещи. Надеюсь, ты догадываешься, какие?
-Догадываюсь, - улыбнулась девушка.

…Они целовались прямо на автобусной остановке, в пяти шагах от газетного киоска с наклеенной на его алюминиевой стене рекламой консервов для домашних животных. Скромная приписка внизу рекламы обозначала, что они сделаны из «биоматериала».
Мимо проходили люди. Кто-то шёл с работы, кто-то – с барахолки, кто-то – куда глаза глядят с остановившимся, потухшим взглядом. Некоторые покупали в киоске сегодняшние газеты и перелистывали их в долгом ожидании автобуса. Большинство, не собираясь тратить деньги на эту дорогую и ненужную макулатуру, просто с использованием соответствующей лексики выражались по адресу водителей, городских властей, нынешнего правительства страны, напрямую подчиняющемуся американскому президенту, даже по адресу НАТО и МВФ, Организации объединённых наций и т.д. Никто этого особенно не боялся, бесплодно сотрясающие воздух, хоть и самые ругательные, слова – а не действия, к которым, впрочем, относилось уже расклеивание антиамериканских листовок – никого не удивляли и никаких последствий не могли иметь, ни отрицательных, ни положительных. Да и действия были бесполезны. В газетах же («Известия», «Мегаполис-Экспресс», «Спид-ИНФО», «Комсомольская» до сих пор «правда», «Moscow News» и несколько местных городских изданий) писали приблизительно то, что и каждый день. Гороскопы, интервью со спортивными, эстрадными, литературными знаменитостями с их большими цветными портретами на первых страницах. Советы знахарей и экстрасенсов. Сообщения про вояжи президентов различных государств, министров и ответственных должностных лиц. Кроме этого, более мелким шрифтом сообщали про очередные катастрофы, военные конфликты, террористические акты, захваты заложников. Про переговоры в Копенгагене о продаже Сибири, остатков золотого запаса России, русских красавиц, нефти, живых человеческих органов для трансплантации, чёрной икры и прочих вещей, пользующихся спросом на Западе, в счёт погашения долгов Международному валютному фонду. Про присоединение к блоку НАТО двадцати трёх новых государств, включая Свазиленд, Чукотку и Папуа Новую Гвинею. Про ввод очередного ограниченного контингента миротворческих сил НАТО в Челябинскую область для охраны построенного там на деньги иностранных инвесторов очередного предприятия по переработке радиоактивных отходов из Европы и усмирения уволенных с закрывшихся заводов, но тем не менее требующих зарплаты за два прошлых года металлургов, с которыми не удаётся справиться местной полиции. Про массовый голод в развивающихся и не только развивающихся странах и принятие закона, карающего ста пятидесятью годами тюремного заключения за незаконную иммиграцию из них в страны «золотого миллиарда» с целью приостановить предстоящее уже в ближайшем десятилетии окончательное истощение глобальных природных ресурсов вследствие перенаселения на Земле в соответствии с концепциями, изложенными в новой книге Бзигнева Збежинского «Большая шахматная прогулка». В которой известный технократ-глобалист, профессор, политолог, бывший помощник президента Соединённых Штатов по национальной безопасности, член Гейдельбергского клуба и Трёхсторонней Комиссии, рекомендовал восстановить Освенцим с соответствующей инфраструктурой для более эффективного использования современного ни на что более не годного «биоматериала». (Эта книга, в жёлто-коричнево-голубой глянцевой обложке, продавалась в этом же киоске наряду с пикантными описаниями гей-похождений выдающегося глобалиста и некоторых других членов мировой элиты, как-то: Сороса, Буша, Хавьера Соланы и людей с некоторыми другими фамилиями вместе с ним в упомянутом клубе). Писали ещё, опять шрифтом покрупнее, про открытие «Макдональдса» в бывшем мавзолее Ленина, про шубу из гималайского снежного барса за миллион долларов, которую купила себе известная певица Дороти Фьючерс, несмотря на протесты защитников окружающей среды, и, наконец, про состоявшуюся в Хайфе, на берегу Средиземного моря, и собравшую определённое число истинных ценителей грандиозную выставку концептуального искусства. На выставке были представлены как всем известные абстракционистские творения времён К. Малевича и Ф. Пекабеля типа чёрных квадратов, чистых холстов на подрамнике и просто пустых рам, так и шедевры самых современных стилей поп-арта, ready-made и перформанса вроде инсталляции на тему дуэльных пистолетов наполеоновских времён, зачем-то засунутых дулом в горшки с комнатной геранью, разбитой вдребезги и придавленной сверху парой чугунных гирь микроволновой печи или вазы из чистейшего саксонского фарфора XVIII века, не только совершенно целой, но и наполненной (пардон) экскрементами всё того же Б. Збежинского и проданной за миллион долларов вместе с содержимым частному коллекционеру… Но счастливой паре ни до первого, ни до второго, ни до десятого не было, в общем, никакого дела, так же как и до вздохов измождённых, плохо одетых людей, жаловавшихся друг другу на отсутствие зарплаты, безумные цены, болезни и на всё, на что только можно пожаловаться, или до нищих, рывшихся неподалёку в мусорниках. Ни она, ни он не замечали практически ничего вокруг из-за своих жарких поцелуев. К тому же была замечательная и почти такая же жаркая летняя погода.
Обшарпанные дома, грязные тротуары, разбитые телефонные автоматы с оторванными телефонными трубками соседствовали с блеском иномарок, бутиков, многочисленных шопов, супермаркетов, офисов. То здесь, то там прямо на асфальте валялись неподвижные тела. Кто они были – пьяные, обессилевшие от голода или уже мёртвые? Никто не обращал на них внимания. Ярко светило солнце, дул лёгкий ветерок. Влюблённые только что вышли из торгового центра «Баунти», возле автоматических (изготовленных фирмой «Dorma») дверей которого торчал низколобый бритоголовый охранник с погонами сержанта американской морской пехоты, с кобурой на поясе, газовым баллончиком, наручниками и всем, что положено. (Охрана стратегических объектов в городе была заметно усилена после недавнего теракта местных национал-коммунистов, заложивших новогоднюю ракетницу китайского производства в сортире торгового представительства известной швейцарской фирмы «Данлоп». Взрывом в буржуазном логове, впрочем, мало что удалось замочить, если не считать бедолаги коммерческого агента и унитаза из голубоватого с розовыми переливами гималайского мрамора баксов на восемьсот…) Плевавший на пустопорожние выходки безмозглых маргиналов преуспевающий кавалер купил в это престижном магазине для своей юной мадемуазель: великолепные духи известной фирмы «Орифлейм», CD-плейер ещё более известной фирмы “Panasonic”, замечательную швейцарскую юбку, последний писк моды в этом сезоне, элегантную итальянскую кожаную сумочку, тонкую и изящную золотую цепочку на шею и очень популярный в последнее время политический бестселлер «Супермен-2» известного автора детективов, эмигрировавшего ещё в восьмидесятые годы минувшего века и до сих пор живущего в Нью-Йорке – известного настолько, что его имя, а тем более фамилию здесь приводить было бы излишне.
-Дяденька, дайте денежку, – скулил рядом с ними какой-то мальчишка лет одиннадцати, в пыльных кроссовках, с каким-то мятым картузиком на голове и в ещё по виду новой, но уже сильно изодранной и местами испачканной полосатой безрукавке с изображением Микки Мауса.
Ответом был лишь косой презрительный взгляд молодого богача и его барышни, удивлёнными тем, что их кто-то осмелился прервать, и с нежными вздохами продолжавших дальше выражать друг другу свои чувства. При этом её кавалер аппетитно жевал «Стиморол». Один из молодых сотрудников одного из шикарных офисов, одетый, несмотря на жару, в шикарный костюм, прошёл мимо с ведром, наполненным вынесенным из офиса мусором, довольно блестящим и иностранным, и высыпал его прямо возле соседнего жилого дома, там, где начиналась обычная русская грязь, потому что стоявший там мусорный контейнер был переполнен и его давно никто не вывозил. Затем вернулся обратно.
-Дяденька, дайте денежку, – не отставал пацан, потянув объект своего прошения за позолоченные часы известной швейцарской фирмы «Candino», надетые на его левую руку. Приглядевшись повнимательнее, кем была подруга богатого франта, он удивился ещё больше, чем они, и даже скривил, как обычно, рожу в дразнящей ухмылке, увидев взгляд знакомой ему девушки, которую так классно и безопасно можно подразнить, но продолжал: - Ну дя-а-денька! Я кушать хочу…
-Пошёл на…, - коротко ответил непреклонный господин, торопливо придержав едва не снятые среди бела дня часы, сплюнул жвачку и пнул с презрением мальчишку ногой в лакированном ботинке так, что тот отлетел метров на десять. Судорожно всхлипывая, маленький попрошайка кинулся прочь, испуганно оглядываясь. Оглянулась на него и девушка – вначале даже ещё более презрительно, высокомерно и даже с некоторым злорадством, но вскоре в её широко раскрытых глазах промелькнуло что-то похожее на настоящую боль и сострадание к беспризорному пацану, в то время как пацан, отбежав на сравнительно безопасное расстояние, вдруг закричал высоким детским пронзительным голосом, от которого зазвенело в ушах:
-Ты! Жадюга!! – надрывался обиженный беспризорный малыш. Он отнюдь не смеялся над этим жадиной, как несколько дней назад над его подругой, сейчас малышу было не до смеха, он страдал, он возмущался, как умел: – Буржуй паршивый х..вый, чмо буржуйское, подавись своими часами!!! Убирайся отсюда! - добавил он, и далее последовал сплошной непечатный текст.
Владелец дорогих часов и бровью не повёл, услышав такие возмутительные и неприличные оскорбления из детских уст, лишь иронически усмехнувшись. Бессильные оскорбления эти, обычные вековые, тысячелетние озлобленные чувства нищего голодранца по отношению к богачу его трогали не больше, чем укус комара и уж конечно не затрагивали его личность, даже если в его внешности и вправду имелось нечто, дававшее основания для посылки его по известному географическому адресу. Не особенно обращали внимания на эту сцену и проходившие мимо или стоявшие неподалёку люди. Гораздо больше была смущена девушка – ей определённо было неприятно и даже обидно такое слушать, обидно за своего благородного спутника, будто бы облитого прилюдно грязью или помоями. Но вот маленький оборванный безобразник убежал куда-то прочь, напоследок показав им обоим язык, и девушка тут же перестала думать о нём, потому что блестящий, чистый, респектабельный кавалер, к которому не могла пристать никакая грязь, обнял её ещё нежнее прежнего.
-Как я люблю тебя, Максим, - прошептала девушка ещё раз, теперь уже навеки порывисто прижавшись к нему. Она была необыкновенно красивой, милой и симпатичной, и даже простые, далеко не аристократические вообще, а по контрасту с надетым ею изысканным платьем в особенности, черты худенького и скуластого личика её придавали ей особый шарм и сексапильность, если выражаться по-современному. – Ты такой хороший, добрый, внимательный… Знаешь, я никак не могу дождаться… дождаться… - У неё даже горло перехватило от волнения, когда она пыталась назвать этот предстоящий день.
-Я тоже, - улыбнулся Максим, молодой парень весьма современного вида, жгучий брюнет с короткой стрижкой, с властным, жестковатым, гладко выбритым, довольно бледным лицом и с совершенно чёрными глазами, носом с горбинкой. Он выглядел чрезвычайно мужественным, эту мужественность не портилии даже его толстые губы. Он был очень накачанный, в меру упитанный, более чем уверенный и в разговоре, и в поведении и хорошо одетый. Максим улыбнулся, в порыве чувств похлопав свой висевший на поясе мобильный телефон, и галантно прервал объяснения в любви до следующего раза. – Мы такую свадьбу устроим, Светка! У нас будет всё – шампанское, торты, ананасы! Танцы под музыку Бритни Спирс и Кайли Миноуг! Славно погудим, в натуре! А на десерт будут омары. Ты когда-нибудь пробовала омаров?
-Никогда, - смущённо призналась девушка. – И танцевать я тоже не умею…
-Научишься, – не допускающим возражения тоном заявил Максим. Его баритон был очень мужественным и уверенным. – Не умеешь – научим, не хочешь – заставим! Га-га-га! – заржал он вдруг, как жеребец. – Мы так с тобой потанцуем, что все мои кореша позавидуют. Я оплатил зал в «Лолите» на всю ночь!
«Лолита» - так назывался один из самых крутых ресторанов в городе. Контрольным пакетом акций этого и нескольких аналогичных заведений обладал один из троюродных братьев Максима, его партнёр и близкий друг.
-Только вот как же мы туда доберёмся? – грустно заметила Света и опустила глаза, посмотрев на свои лёгкие белые босоножки, с удивительными позолоченными застёжками – немецкие, очень красивые, несмотря на то, что почти без каблуков. Они ей то жали, то казались чересчур свободны, и ещё ей было жалко, что они пачкаются, когда она в них ступает по улице. Ей очень хотелось их сбросить с ног, и поскорее, и пойти босиком, но как же это сделать незаметно – ведь Максим сразу увидит и неправильно её поймёт. Она не могла привыкнуть вообще к обуви, а не то что к каблукам, так и объяснила Максиму, когда тот ей хотел купить в обувном магазине что-то очень модное и ещё удивлялся и даже смеялся, что она совсем не умеет в таком ходить, словно дикарка из фильма «Колдунья», которую играла известная Марина Влади – правда, об этой артистке девушка ничего не слышала, хотя не могла назвать себя совсем уж неотёсанной, поскольку некоторые фильмы, с другими артистами, всё-таки видела. (Вообще он вёл себя так, как будто он сам не видел тогда на базаре, как его нынешняя подруга ходила – ну да ладно). – Они все будут на «мерсах», а твой – сломался.
-Ерунда, - махнул рукой жених, работавший, судя по всему, как минимум заместителем директора весьма преуспевающей коммерческой фирмы или ещё кем-то в этом роде. Он бросил взгляд на часы – видно, ждал чьего-то звонка. – Вот ещё из-за чего нюни распускать, - заметил он, хотя в тот день, когда случилась эта досадная поломка, девушка сама его утешала. – Там совершеннейшая мелочь, в натуре – подрегулировать центробежный регулятор зажигания, карбюратор, да ещё коленвал, блин, малость заржавел… Да я уже завтра заберу его из автосервиса. Я бы и сам исправил, но как-то обломался. А не успеют починить – возьму что-нибудь напрокат, или у приятелей, ноу проблем. Зато знаешь ли ты, где мы проведём наш медовый месяц?
Пауза.
-На Канарских островах. В пятизвёздочном отеле, - небрежно произнёс Максим.
-Не может быть! – восхищённо ахнула девушка. – Максим, это ж так дорого, туда одни билеты сколько стоят…
-На Канары? Пустяки, - захохотал её друг. – Канары – это мелочь, туристическая поездка. Что такое месяц в отеле? Приехали – и уехали, остались одни цветные фотки на память, и всё. А надо думать о будущем. Ты ещё не знаешь главного, - снисходительно похлопал он её по плечу. – Через полгода, Светка, мы будем жить с тобой в Америке.
Он замолчал на секунду, наблюдая, какое произвёл впечатление. Судя по неопределённо застывшему то ли в изумлении, то ли в недоумении личику Светки, до неё сказанное им ещё не вполне дошло.
-Мы будем жить в Америке, – повторил Максим, выделяя последнее слово. – Конкретно – в штате Коннектикут. Ты вообще себе это представляешь? Нет, ты прикидываешь, как туда сложно попасть именно сейчас, когда вокруг такие серьёзные и практически неразрешимые глобальные проблемы?! А я – попаду. Причём запросто. Не буду вдаваться в детали, скажу только, что мне предложили неплохую работу в консорциуме «Блю Спайс Лтд.», одной из дочерних компаний самого Билла Гейтса! Вначале, правда, хотели взять почти что рядовым имиджмейкером, хотели вообще предложить заняться логистикой – прикидываешь?! – но, поскольку у меня есть опыт деятельности в одном очень престижном эксклюзиональном холдинге, да что там говорить – ведь я сумел выгодно приобрести на межрегиональной бирже акции нескольких немаленьких и очень прибыльных нефтеперерабатывающих предприятий! – то я практически сразу стану, как бы тебе подоступнее объяснить… ну, кем-то вроде старшего советника по глобальным технологиям, и так далее… Короче говоря, обещают кучу баксов. И это дополнительно к тем, что у меня уже имеется в гибралтарском филиале швейцарского банка. Осталась мелочь, оформить кой-какие документы – и гудбай, родной совок. Или теперь уже не совок – неважно, всё равно хрен с ним. Светка, - взглянул он на хлопавшую глазами от всех этих непонятных слов девушку, - ну скажи мне хотя бы спасибо! А то ведь я могу и обидеться.
Девушка в полном ошеломлении смотрела на своего спутника. Безусловно, она была ему благодарна так, как никому ещё в своей жизни, однако, кажется, она вряд ли сумела бы сейчас даже произнести без запинки загадочное слово «Блю Спайс Лтд.», неизвестно что обозначавшее. Она уже благодарила его за цветы, серёжки и другие украшения, дорогие подарки и даже успела к ним привыкнуть, но такого не ожидала. Она раскрыла свои хорошенькие губки, чтобы поблагодарить ещё раз, от души – как вдруг случайно взглянула вверх. Там, над её головой, не было ничего особенного – обычный, внушительных размеров рекламный щит, каких было полно по всему городу и с которого трое в синих комбинезонах снимали, взобравшись на лестницы, старую рекламу «Мальборо» и наклеивали новую, изображавшую улыбающуюся, как на любой рекламе, некую мамашку, кормившую своего малыша кашей «Nestle», Однако при виде именно этого более чем абсолютно мирного и безобидного рекламного изображения смуглое личико девушки, почти никакого внимания вроде бы не обращавшую на остальные щиты, причём с куда более воинственной рекламой, например, автоматических пистолетов для защиты богатеньких господинов от бомжей или какого-нибудь дихлофоса, побелело не то что от испуга, а от кошмарного, смертельного ужаса, и даже ноги её подкосились.
-Что с тобой, Светка? – сам не на шутку испугавшись, удивился Максим, крепко обхватив её и удержав от падения.
Ничего не говоря, Света безмолвно показывала глазами то ли на наклеиваемые красочные картинки, то ли на выкрашенную в синий цвет стальную балку, которая этот щит держала.
-Ты что, рекламы никогда не видела? – рассмеялся Максим. – Это ты перегрелась на солнце. Ещё бы – градусов тридцать весь день, если не больше…
Девушка его словно не слышала, шепча тихо и часто:
-Это он, он, тот самый рекламный щит. Меня хотели… этот тарабарец хотел… меня… – она боялась даже произнести ужасное слово. – Максимушка, родненький, что бы было со мной, если бы ты не появился так вовремя, если бы не спас меня от этого, который с бородой…
-Да хватит тебе реветь, Светка, - прикрикнул на неё Максим. – Ну подумаешь, повисела бы ты немного на этом бигборде на верёвке, даже если бы я появился чуть позже. Так я всё равно верёвку бы обрезал, тебя бы снял и мигом бы вызвал по своему мобильнику частную платную «скорую помощь». Платная бы примчалась в два счёта. И тебя врачи бы моментально откачали, ведь это я бы их попросил тебя спасти, а не кто-нибудь. И заплатил бы им как положено. Сделали бы тебе искусственное дыхание, сердечко бы твоё опять запустили. Ты бы в клинической смерти всего несколько минут бы пробыла, не больше. Зато теперь тебе было бы о чём вспоминать. Ты была бы как та девчонка, что в песне Земфиры! Слышала, может, как Земфира пела: «Я хочу повеситься, фонарь, верёвка, лестница… Буду висеть, молчать и любить…». Могла бы даже похвастаться с кем-то в разговоре: мол, вы такие-сякие, в жизни ничего не понимаете, а я висела в петле, прикидываете?! я была в состоянии клинической смерти с остановившимся сердцем, и меня откачали! И понимаю теперь больше вас, что такое жизнь…
-А если бы меня не откачали?! – вытаращенными глазами с ужасом взглянула на Максима девушка.
-Тогда бы я сейчас гулял не с тобой, а с другой девушкой, только и всего… – спокойно заметил Максим. – Чего огорчилась? – посмотрел он на ужаснувшуюся такому его спокойствию Свету. – Что ты была бы сейчас уже мёртвой и тебя бы закопали в землю? Зато тебе было бы сейчас всё – по фиг! Абсолютно всё. Тебе было бы по фиг, где достать деньги, чтобы пожрать, чтобы во что-то одеться. По фиг, что вокруг кто-то голодает, кого-то убивают, по фиг, что меня, возможно, завтра или послезавтра укокошит кто-то из моих конкурентов… Короче, хватит на эту тему. Всё. Забудь. Это всё осталось в прошлом. И тарабарец и остальное. И что ты мелешь вообще, это же не тот бигборд, который был на базаре, а совсем другой. Ты правда перегрелась. И эти, – показал он на людей, почему-то особенно бурно обсуждавших недавнее постановление оккупационного правительства о полной отмене всех существовавших до сего времени жилищных субсидий для граждан, хотя субсидии эти были – кот наплакал, – разорались. А ну-ка отойдём в тенёчек.
Максим заговорщически, с хитрецой подмигнул ей, и они отошли подальше от толпы, к столикам летнего кафе под большими белыми зонтиками с надписями «Coca-cola», которое находилось рядом с супермаркетом. Там никто не ожидал автобуса, никто не ворчал и не матерился, там было немноголюдно, относительно прохладно и уютно. Там из динамика хрипел молодой, но уже известный саксофонист по фамилии Мак-Стингер, чёрный, как смола, негр – его фотографии на фоне его шикарного особняка в Майами печатались во многих журналах, потом заиграло что-то допотопное – кажется, «The Wind Of Change» рок-группы “Скорпионс”. Хохотали за одним из столиков две накрашенные модно одетые девицы и какой-то парень в почти такой же, как у Максима, белоснежной рубашке с короткими рукавами и в чёрном галстуке, похожий на менеджера или на агента по продажам – в общем, было весело. Увидев прошедшую мимо Свету – ещё более русоволосую и смуглолицую, чем знаменитая когда-то теннисистка Анна Курникова, чем впоследствии – Мария Шарапова, парень вдруг замолчал и, слегка привстав, с приоткрытым ртом впился своими глазами в неё, сверхсуперсексапильную, в её тонкие и стройные загорелые ноги в белых босоножках, как загипнотизированный. Но, наткнувшись на холодный металлический взгляд Максима, тут же плюхнулся обратно в пластиковое кресло, так ничего и не сказав. Максим, купив хот-доги с кетчупом, несколько порций пиццы, мороженое в вазочках, пару бутылок ром-колы, грамм двести настоящего шотландского виски и пачку «Кэмэла» и, прервав одним своим видом также и все комплименты в адрес Светы, приготовившиеся слететь с языка кореша, стоявшего за прилавком, сел с нею за один из столиков, продолжая:
-Да, раньше в Штаты намного легче было попасть. И не только в Штаты. Были разные программы, шоп-туры, учёба, обмен – теперь это всё накрылось. Боятся террористов, а ещё точнее – самим жрать чего-то надо, а не делиться со всякими пуэрториканцами, сенегальцами или русскими. А вообще за границу успели попасть очень многие пацаны, с которыми я учился – у кого голова на плечах оказалась. Олег, прикинь, преподаёт в Оксфорде, читает лекции по процессивному менеджменту и эксклюзивному консалтингу, Денис в Гарварде занимается современной нейрофармакологией, Игорёшка клепает рекламные ролики и видеоклипы. Даже Серёга, уж на что бездарь был здесь – и тот чинит компьютеры, и зарабатывает больше, чем у нас профессора… А о девчонках и говорить нечего: повыходили замуж и сразу же мотанули за границу. Чем мы с тобой хуже?.. Кстати, Светка, ты не куришь? – раскрыл он купленную пачку и предложил сигарету, достав также и зажигалку.
Света попробовала закурить и тут же закашлялась.
-Да, ты права, «Кэмэл» – дрянь, - засмеялся Максим, очень галантно постучав свою мадемуазель по спине, - в основном для народа. Я сам редко курю и только новый «Trussardi» – жаль, его здесь нет. Я куплю тебе «Vogue» с ментолом, тебе понравится. Говорят, в Америке уже появились сигареты с таким заменителем никотина, что на вкус не отличишь, и при этом совершенно безвредны…
Он ласково, чуть снисходительно посмотрел в глаза Свете, которая с любопытством повертела в руках красивую разноцветную зажигалку – английскую, как сказал её жених, но не рискнула щёлкнуть ею, чтоб добыть огонь. Так наивная дикарка из африканского или индейского племени зачарованно смотрит на блестящие побрякушки, выставленные перед ней элегантным и белозубым улыбающимся миссионером. Сразу видно, что эта вещь – иностранная. Она, Светка, своими неуклюжими русскими лапами ни за что бы такую не смогла сделать. Через мгновение, позабыв о зажигалке, Света снова поглощала с необыкновенной жадностью одну пиццу за другой, и хот-доги тоже, хотя и очень стеснялась этого своего постоянного голода, который лишь теперь появилась возможность утолить, и налил ей ещё стаканчик ром-колы. Себе он налил виски.
-А у меня американцы Генку убили, - сказала Света даже как-то без особых эмоций… Но вдруг испуганно оглянулась, потому что рядом послышался пронзительный крик. Оказывается, уличный пацан – тот самый мальчишка в полосатой безрукавке с Микки Маусом, который ещё совсем недавно обижал её и которого теперь прогнал Максим, появился рядом с ними опять и умудрился стащить прямо с тарелки Максима сосиску, которую Максим себе купил. Света этого даже не заметила, зато заметил Максим и отреагировал немедленно: крепко ухватил мальчишку, не давая ему сбежать, и вызвал по своему мобильнику, а был он у него великолепный, в платиновом корпусе, дежурный наряд. Секунда в секунду, без промедления подъехал бронетранспортёр миротворческой полиции НАТО, двое хорошо откормленных, одетых в камуфляж и стальные каски борцов с коммунизмом заодно с типом в белом халате швырнули мальчишку внутрь, и бронетранспортёр с надписью по-русски «Травмопункт» и какой-то по-английски. Максим подошёл поближе, поздоровался с одним из патрульных, и патрульный при этом с улыбкой передал Максиму пачку зелёных бумажек. Они дружески похлопали друг друга по плечу, затем патрульный сел внутрь, а бронетранспортёр, душераздирающе лязгая и давя попадавшиеся на его пути огрызки, дохлых кошек и пустые банки из-под пива, укатил прочь. «Неплохой заработок», - усмехаясь, пробормотал Максим и, встретившись глазами с непонимающим вопросительным взглядом Светы, добавил:
-Так, пустяки. Этот парень вернул мне один должок, я как-то одолжил ему немного баксов. Так кто… твоего Генку убил, что ли, говоришь? Не понял я…
«И папу – тоже», - хотела добавить девушка, но почувствовала, что если она расскажет сейчас и о папе, то слёзы брызнут ручьём из её глаз, и она просто не сможет себя удержать в руках, ещё вдруг заколотится в припадке на асфальте перед этим дорогим магазином. Потому что это было прямо на её глазах, а то, что с Генкой – где-то далеко. И потом, папу, кажется – не американцы…
И, чтобы не заплакать перед Максимом, она изо всех сил старалась думать сейчас о какой-то ерунде. Ну хотя бы – об уже виденных ею приятелях Максима, например, о некоем Воване, с которым они вместе сидели вчера почти в таком же кафе, только на другой улице.
Кажется, это кафе называлось “Стелла”. Оно находилось рядом со зданием его фирмы. Во время рабочего перерыва Максим там угощал Свету бутербродами с красной икрой, и вдруг…
-Хэллоу! – прервав мысли Светы и слегка заставив её вздрогнуть, раздался вдруг чей-то энергичный голос, приветствовавший Максима.
Это был парень приблизительно его же возраста, возможно, на несколько лет старше – такой же, пожалуй, даже ещё больше, накачанный, такой же уверенный, такой же деловой, правда, с немного бандитской на первый взгляд физиономией, но если присмотреться – то просто очень мужественной. Возможно, он был его коллегой или даже близким другом. Возможно, они каждые выходные «гудели» вместе в казино или в ночном клубе. Да, это действительно было так, и это легко можно было понять из их непродолжительного, но очень оживлённого разговора, быстро перешедшего на тему личной жизни зам. директора коммерческой фирмы.
-Так что, дружбан – ты снова женишься, говорят? – с хохотом хлопнул по плечу Максима этот парень и кивнул на свой мобильник-смартфон, висевший у него, как и у Максима, на поясе.
-Тебе уже Лёха успел растрезвонить? Ну да, женюсь. А что, разве не видно? – с такой же раскованной, но всё же уважительной улыбочкой показал на свою Светку Максим.
-Откуда я знаю, кто она у тебя такая? – резонно пожал плечами приятель Максима. – Может, ты эту девку в академии менеджмента на денёк себе решил подцепить. А, брательник? Знаю я этих студенточек – липнут ко всем, у кого баксов в кармане чуть больше полусотни. Круто, правда? Им преподы теорию менеджмента и всякий там эксклюзивный консалтинг талдычат, а у них только е… на уме. Вообще я б тебе не советовал таскать девах из этой академии – там любят трахаться и с литовскими миротворцами, и с чеченами, и с тарабарцами, и с такими неграми, которых от СПИДа уже даже Склифосовский не вылечит…
Он понёс дальше такое, что Света с трудом сдержалась, чтобы не заткнуть демонстративно пальцами свои уши. Удивительно, но она, кажется, была не в меру чувствительна не столько к голоду и холоду, не столько к физическим лишениям, сколько к самым обычным грубым словам, которые всеми остальными окружавшими её людьми воспринимались как совершенно нормальное явление. Однако очень скоро девушка поняла, что ошиблась, мысленно охарактеризовав для себя этого незнакомого человека однозначно как грубияна.
-Да ладно тебе, Вован, - с совершенно неожиданной для него скромностью и даже со смущением (!) улыбнулся Максим. – Расскажешь Светке в другой раз.
-Не-не, дружбан, она должна знать. Верно, как тебя… Светка? Должна ты конкретно, блин, скажем так, представлять, за кого выходишь замуж?
-Вообще интересно было бы узнать, – улыбнулась и Света.
-Ну так вот, - продолжал Вован. – Едем мы как-то с этим вот дружбаном и с моим сынишкой вот в этой тачке, – имел он в виду, очевидно, свой лимузин, припаркованный поблизости от кафе. – Жара была, б… – как сейчас. И решили мы, на х…, остановиться возле ресторана «Жозефина», купить всякой мелочи – ну, там, минералки, б… то есть стерляди, бананов, а потом поехать на озеро, б… освежиться. Остановили тачку возле входа. Хотим идти с Петькой вовнутрь, а он ни в какую: взбрендило ему вдруг на качелях каких-то покататься. Рядом стояли возле ресторана. Ну ладно, говорим, катайся тут, мы через минуту вернёмся…
Как и следовало ожидать, его речь далее опять оказалась усыпана такими оборотами, что передать их адекватно на бумаге было бы весьма и весьма сложно. Краткий смысл же её был вот какой: Петька, семилетний сынишка Вована, остался на детской площадке возле этого ресторана на некоторое время без присмотра, и на него напал здоровенный бомж, вылезший из-за кустов. Здоровенный, грязный и очень мускулистый – мускулистее даже не только Максима, но и самого Вована. Ограбить хотел, ясное дело. И кошелёк с пятидесятью баксами, который папашка ему на карманные расходы дал, принялся вырывать у мальчишки – а тот закричал, не желая отдавать. А пентов, полиции то есть – как назло, рядом не оказалось. И плохо бы пришлось маленькому пацану, избиваемому обнаглевшим бомжом, если бы не смелость нынешнего Светиного жениха, мигом оценившего ситуацию, только выскочив из дверей ресторана, и ещё моментальнее скрутившего этого козла. А тут и Вован подбежал, хотя его помощь после ударов Максима уже, в общем, и нужна не была. И из бомжа, короче, в минуту докончили котлету. И пенты эти, сонные мухи, что подъехали наконец, одобрили обоих дружбанов полностью. Лишь упаковали в пластиковый мешок то, что от бомжа осталось. А что? Бомжи должны знать своё место.
-Короче, Светка, - резюмировал Вован, глядя ей в лицо и похлопывая по плечу Максима, - держись этого дружбана – и он тебя всегда защитит. И от бомжей, и от кого угодно.
Максим по-прежнему улыбался, уже не смущённо, а, как обычно, с нагловатинкой. Света тоже улыбнулась – вежливо, согласившись охотно с Вованом, что эти бомжи действительно распоясались кругом, шагу ступить нельзя никуда, чтоб не ограбили, и вообще куда смотрят и полиция, и миротворческие силы НАТО... Она так разговорилась потому, что очень боялась, что Вован вдруг спросит её что-нибудь из теории менеджмента или даже эксклюзивного консалтинга, которому ведь она тоже должна была, наверное, научиться в этой своей академии. А она была и в менеджменте, и в консалтинге, и вообще в какой бы то ни было теории, если не считать, конечно, квадратных уравнений – ни в зуб ногой, и он её расколет, почти как радистку Кэт в фильме «Семнадцать мгновений весны». Которая сама и раскололась, потому что орала в этой киношке по-русски, когда рожала, а надо было по-немецки… Но опасения девушки оказались напрасны. Вован ничего у неё не стал спрашивать, а лишь купил наконец себе пиво «Таллер» и сигареты, за чем, собственно говоря, и остановился возле кафе, не ожидая, что встретит здесь одного из своих лучших дружбанов, ей, правда, в подарок вообще ничего не купил, зато сказал, чтобы Максим пригласил его на свою свадьбу. Тот пообещал пригласить, как положено, через интернет, по полной программе. Они похлопали друг друга по плечам, перекинувшись на прощание несколькими бодрыми фразами – на большее времени, к сожалению, уже не было, так как лишь у Максима выдался сегодня свободный день, но не у его коллеги. При этом никто из них не бил один другого по роже, не посылал куда подальше, не вызывал полицию или мордоломов из НАТО, хотя каждый из них тоже украл, и не шоколадку, как несчастный малыш, избитый этими вояками, и даже не кошелёк, как бомж у другого малыша, богатого – а значительно больше. Разница между ними, с одной стороны, и пацаном или бомжом, или любым другим из тех, кого называют бомжами, с другой – состояла лишь в изощрённости воровства. Ещё Вован показал Светке верхнюю пуговицу на своём пиджаке – оказывается, она была необычная, мало того что из чистого золота, так ещё и подаренная одним американским генералом, Вован у него служил денщиком, правда, недолго. Светка вопросительно повернулась к Максиму, и тот подтвердил, что это действительно так. Напоследок Вован взял вытащенный Максимом фотоаппарат и щёлкнул раз пять в разных ракурсах зам. директора коммерческой фирмы в обнимку с его невестой по его просьбе.
Оставшись одна за столиком и почему-то поёжившись, девушка отпила глоток, наблюдая, как приятель Максима, попрощавшись с ним, бросил на неё, Свету, весьма многозначительный и аппетитный взгляд, прыгнул в свой автомобиль – «роллс-ройс», если она правильно расслышала, ведь она не разбиралась в иномарках, и укатил. На секунду девушке вдруг стало очень смешно – так, что она даже еле сдержалась, чтоб не рассмеяться: неужели и вправду он её принял за сексуально распущенную студентку из какого-то платного вуза? Неужели она действительно выглядит сейчас такой богачкой? Что, интересно, сказал бы он, так презирающий всех бомжей, узнав, что она – тоже бомжиха. Немытая, неотёсанная, невоспитанная. Хоть и красавица. Наверное, посоветовал бы и ей знать своё место и на это самое место, положенное ей, и отправиться. Неужели она действительно сейчас – не на своём месте? Свете почему-то пришло в голову странное сравнение: будто она – негритянка на хлопковой плантации в позапрошлом веке, намазавшая себе лицо белой краской, чтобы быть хоть чуть-чуть похожей на своих хозяев. Вообще-то она, Светлана, при своей русской внешности и вправду почему-то заметно смуглее кожей, чем уж очень бледнолицый Максим, но дело разве в цвете кожи, сейчас, в нынешнем веке достаточно таких смуглых, жёлтых, чёрных, всяких азиатов и негритосов, которые ворочают миллионами благодаря своим успехам в бизнесе, спорте или эстраде, и полно чистокровных белых, которые живут в нищете и ищут пропитание на помойках… Спасибо Максиму, что он не разоблачил её перед своим другом. А Генка бы сейчас, наверно, за неё так порадовался… Она взяла снова и тут же поставила обратно стаканчик на стол, продолжая думать о своём и не проронив при печальном воспоминании ни слезинки. К чему слёзы? Всё равно уже ничего не изменить.
Генка был её родным по отцу братом, которого забрали в армию в прошлом году, незадолго до этих самых политических событий. Мама у Генки была другая, и жил он не в селе со Светой, а в городе, лишь один только раз приезжал к сестре в село, но Света его очень хорошо помнила, и многие его в селе тогда запомнили, приветливого, доброго, а тётя Даша его фотографию, которую ей Генка зачем-то подарил, даже на стену дома у себя повесила. Генка внешне очень походил на Свету – был таким же белобрысым, русоволосым, правда, предпочитал стричь волосы наголо, зато характером был почти полной противоположностью сестре – весёлым, бойким, общительным. Тем не менее даже ему в армии пришлось нелегко. Говорили, что в их части, как и во всей армии, процветала дедовщина и уголовные порядки – в гвардейском орденоносном 579-м строительном батальоне, в котором Генка, помимо, ясное дело, лопаты и прочих инструментов, успел ещё поносить на дежурствах штык-нож и даже пару раз пострелять из автомата Калашникова – с патронами была напряжёнка. Но не прошло и месяца, с того момента, как Генка туда попал – как всю российскую армию, от перворазрядных элитных десантных подразделений до самого последнего задрипанного, ещё задрипанней, чем этот Генкин, стройбата – распустили в соответствии с подписанными в Давосе соглашениями. Казалось бы, всё уже окончилось, и Генка должен был, причём значительно раньше срока, вернуться домой, о чём он написал сестрёнке в письме. А пока что американцы, оказавшиеся совсем добродушными и дружелюбными парнями и принявшиеся строить развесёлый диснейленд на месте мрачных, пропахших водкой, мочой и матерщиной русских казарм, припахали русских солдатиков таскать всякие битые кирпичи, доски, обломки штык-ножей, куски растрескавшихся и обмотанных изолентой автоматов Калашникова и прочий мусор на отведённую для этого свалку, а чтобы им не было слишком скучно и утомительно – показывали им свои видики и кормили сникерсами, и всё это Светка в Генкином письме прочитала, не сама выдумала… Как вдруг – её, Светку, вытаскивающую в своём родном селе, как обычно, воду из колодца возле дома, зовёт тётя Даша к своёму телевизору (у неё в доме был телевизор и его даже можно было смотреть, если не отключали свет и если соседка разрешала): «Света! Беги скорее, там твоего Гену показывают!» Экран тётидашиного телевизора был чёрно-белый и старый, не вполне чёткий, и тем не менее, даже несмотря на телевизионные помехи, Света сразу узнала Генку, не могла не узнать. Именно её брат, не кто-нибудь, одетый в изношенную старую русскую форму, без погон, был привязан к столбу, стоявшему посреди бесформенных куч битого кирпича и каких-то железяк, оставшихся от орденоносного стройбата и от всей русской армии. Рядом с Генкой были привязаны такие же, как он, солдаты, его однолетки. Скороговоркой что-то говорил американский диктор, его переводил кто-то на русский язык – с наглым, высокомерным акцентом. Вначале Света не поняла, что вообще происходит на экране, сообразила лишь по ходу дела и с помощью пояснений соседки: оказалось, Генку и его товарищей осудили американцы и приговорили к смерти, и показывали всё это в прямом эфире телекомпании Си-Эн-Эн, на весь мир! Света не сразу даже врубилась. Она была в шоке – не то слово. За что?! Оказывается – за то, что они, то есть Генка и другие солдаты, вместе, всей компанией, изнасиловали и убили маленькую американскую девочку, дочку американского капитана-морпеха, здоровенного, ростом под метр девяносто детины, ещё вчера принимавшего капитуляцию этого стройбата заодно с некоторыми другими подразделениями русской армии, а теперь командовавшего строительством диснейленда, и какой-то французской или итальянской киноактрисы, известной в мире защитницы собак и других домашних животных. Четырнадцатилетняя девчонка сама захотела приехать вместе с мамой и папой в эту дикую Россию, посмотреть на необычную экзотику, приехала на свою погибель, и её фото тоже показали, симпатичная девчонка, темноволосая, в нежном платьице и красивых, необыкновенно белых туфельках – Светка такие тогда, в селе, и примерить бы побоялась, а не то что ходить в них, чтоб не испачкать. В другое время Света, возможно, пожалела бы бедную девочку, но сейчас, возле телевизора, ей было не до того: она вглядывалась, не отрывая глаз, в глаза Генки, такие знакомые глаза: американец в белом халате с закатанными рукавами делал всем приговорённым и Генке тоже смертельный укол, и Генка умирал от укола и не знал, что сестра видит, видит его прямо по телевизору в прямом эфире! Затем, буквально в тот же день, вечером, в передаче по тому же самому телевизору сообщили – не виноваты ни Генка, ни другие солдаты, а виноват в происшедшем русский подполковник, бывший командир ихнего стройбата, который после увольнения американцами со своей должности сделался бомжом, всё бродил неподалёку, напивался пьяный каждый день и в конце концов подстерёг-таки в кустах эту девчонку. Идиота-подполковника этого, кажется, тоже казнили, правда, уже не показывали это по телевизору. Но что из этого? Генки – уже не было.
Максим, знавший почти всё, что знала Света, если не считать, конечно, квадратных уравнений, и даже намного больше её – в том числе, оказывается, и репортаж об этих получивших мировую известность событиях, виденный им, как и многими, в прямом эфире CNN – при услышанных им словах Светки о Генке слегка вздохнул… В полицейскую машину, как раз в этот момент с визгом остановившуюся между супермаркетом и центральным офисом корейской авиакомпании, четверо полицейских, вызванных, возможно, охранником супермаркета, энергично заталкивали десятка полтора беспризорников и бомжей в рамках кампании по борьбе с гепатитом и туберкулёзом. Максим никакого внимания на это не обращал. Света, смотрешая в лицо Максиму – тоже. Не обращали особого внимания и ожидавшие автобуса люди, отведя глаза и лишь машинально сжимая руками в карманах свои пластиковые «Identify Number», по счастью для них, с ещё не окончившимся сроком действия, и прекрасно зная, что завтра или послезавтра этот патруль точно также заметёт кого-то из них, и оставшиеся на свободе будут точно так же равнодушно смотреть.
-По-твоему, конечно, американцы виноваты, - с терпеливой назидательностью заметил он, откусив хороший кусок хот-дога и заев его мороженым. – Но ведь у всех случаются ошибки. У американцев и вообще у цивилизованных народов ошибок было – раз-два и обчёлся, а сколько у нас? И не ошибок, а преступлений – коллективизация, ГУЛАГ, НКВД, КГБ! А наши армейские шишки, вообще, сами по себе? Прикинь, Светка, каков моральный облик наших хвалёных бывших защитников, а? Они же и раньше только и делали, что пьянствовали на своих дачах и занимались непотребством, пока в это время глупые пацаны зарабатывали им своей жизнью новые чины. И всегда так было. Только дудки, - усмехнулся он. – Никаких чинов и никакой лафы им больше не будет. И зачем России вообще нужны были армия и генералы? – удивлённо пожал он плечами. – Пусть лучше моют посуду в натовских столовых: это всё, на что они способны… Эй, официант! – клацнул пальцами Максим. - Ещё столько же виски и три хот-дога…
Ожидая, когда принесут заказ, Максим позвонил кому-то по своему мобильнику-смартфону:
-Привет! Это ты, Лёха? – бодрым голосом говорил он. – Ну как, ещё не готово? Ладно, перезвонишь мне, когда будет готово… - Потом решил по этому же мобильнику несколько деловых вопросов, переговорив с коллегами, и принялся за уже принесённые новые хот-доги.
Они сидели здесь долго, до самого вечера. Даже когда кончились хот-доги. Они танцевали вдвоём уже почти в темноте, на асфальте возле входа в кафе под доносившуюся из динамика громкую музыку полузабытой группы «Army of Lovers»; Максим танцевал здорово, отбивая чечётку своими лакированными ботинками и заставляя шарахаться испуганно в сторону редких вечерних прохожих; время от времени, даже не прекращая танцевать, а лишь замедлив темп, он вёл по своему мобильнику деловые переговоры. Света, конечно, танцевала, как умела, к тому же так и не решившись сбросить с ног босоножки, совсем танцевать ей мешавшие…
-Мы придём сюда и завтра, Максим?
-Конечно. Куда захочешь, туда и придём.
И они пришли сюда и на следующий день. Заказали другие блюда, но тоже очень вкусные. Максим ел с достоинством. Из динамика опять звучала какая-то музыка. За столиками вокруг не было никого – какой-то пяливший поначалу глаза на Свету парень куда-то быстро исчез, не рискуя находиться в опасной близости от её кавалера, сопровождавшие его хохочущие девицы покинули его ещё раньше. Динамик, висевший над стойкой летнего кафе, заливался чьим-то смазливым голоском, смахивавшим на Бритни Спирс. Где-то неподалёку, в соседнем квартале с особо дорогими магазинами, ещё круче, чем «Баунти», и недавно построенными очень красивыми особняками для финансово-банковской элиты, послышалось несколько коротких очередей, судя по звуку, из израильских автоматов «Узи»: натовские миротворцы расстреливали местных коммунистических террористов. (Эти козлы додумались наклеить прямо на белоснежной стене фешенебельного ресторана портреты Че Гевары, Усамы бен Ладена, Саддама Хусейна и ещё кого-то, хорошо хоть не товарища Ленина и не Сталина, дописав вверху куском угля чёрно и размашисто «Fuck America», после чего были немедленно пойманы на месте преступления. При оперативном обыске у коммунистических экстремистов, помимо пачки ещё не использованных аналогичных портретов и банки с клейстером, была обнаружена также пачка свежих выпусков газеты «Завтра», выпущенных в подпольной типографии, номеров пять или шесть журнала «Наш современник» за 90-е и 2000-е годы, романы Э. Лимонова и А. Проханова и некоторая другая запрещённая литература, вследствие чего они оказались вдобавок ещё и антисемитами и русскими националистами. Иногда подобных экстремистов солдаты или полицейские приковывали цепью к рекламным щитам и разрешали опохмелившимся банкирам, бизнесменам и рок-музыкантам забрасывать их камнями, бутылками или использованными картриджами от лазерных принтеров, за соответствующую плату, что-то вроде новой разновидности игры в гольф. Изредка – надев на них наручники, отправляли на самолёте в Гаагский трибунал, как в своё время президента Югославии Милошевича). Действительно, козлы – нет, чтоб наклеить молодого Ди Каприо или на худой конец Аллу Пугачёву в возрасте. Однако вернёмся к нашим героям.
Решив продолжить вчерашнюю тему, Максим опять повёл речь о России и о Западе. Говорил убеждённо, энергично. Время от времени в его речь вклинивались громкие возгласы, доносившиеся с автобусной остановки. Автобуса опять долго не было, и такое впечатление, что ждали его те же люди, что и вчера. Или такие же. Ни Света, ни Максим даже не могли так сразу вспомнить, а приезжал ли вообще автобус на эту остановку вчера? Домой вчера вечером они уехали на такси, причём цена за проезд, которую Максим, не глядя, уплатил водителю, Свету просто ужаснула.
-Да, ты прав, наверное, - согласилась девушка, внимательно слушая Максима и мусоля ложечкой своё уже растаявшее мороженое, вкус которого до неё почему-то не дошёл. – Только, - с грустью заметила она, - я ведь тоже не смогу ничего делать в Америке, кроме как мыть рюмки где-нибудь в баре. Образования - никакого, специальности тоже, а по-английски вообще ничего не знаю, кроме «секонд хенд», «май френд» и «май нэйм из – Sveta»… Вот такая я дурная, - с беззащитной искренностью и с неожиданной лёгкостью встряхнув своими нежными светло-русыми волосами, сказала невеста бизнесмена.
«Май френд» - так заставляли Свету обращаться к ним пацаны на базаре, швырявшие в неё огрызки. Иногда им больше нравилось обращение «мистер».
-Какие рюмки?! – округлил глаза Максим.
Он поднялся и встал перед Светой.
-Какие рюмки?! – возмущённо повторил зам. директора коммерческой фирмы.- У тебя есть зеркало? – Света растерянно принялась шарить в своей новой сумочке, но Максим махнул рукой и энергично повёл девушку к пуленепробиваемому стеклу супермаркета, за которым виднелась роскошная, блистающая, словно в каком-то западном городе, может быть, даже в Париже, зеркальная витрина…
Однако, прежде чем девушка успела дойти до этой ограждённой от русской улицы чужой зеркальной роскоши, её неожиданно кто-то окликнул:
-Подай мне, дитятко…
Отнюдь не с Запада, обыкновенная русская старушка в старых туфлях и чулках, в старой изношенной юбке, в какой-то кургузой кофте, с платком на голове сидела прямо на асфальте у самой стены супермаркета, у левого края длинного большого окна, за которым сверкала эта витрина. Света заметно вздрогнула. Она не знала, как ей реагировать. Не решалась шарахнуться от неё подальше в сторону и зачем-то её слушала. Старушка, видимо, чувствовала, что эта стоящая перед ней девушка, хоть и одетая роскошно, по-заграничному, «по-крутому», но на самом деле такая же простая, как и она, и не обидит её, в отличие от своего действительно крутого спутника. Что она, мысли Светкины может читать? Ах, да, ведь Светка босая снова, хоть и в супермодной фирменной швейцарской юбке, сшитой из какого-то невероятного современного материала и поблёскивающей на солнце всеми цветами радуги; это же всем видно, то-то ей стало так легко, она даже сама не заметила, как сбросила с ног обувь – купленный позавчера, кажется, подарок Максима – когда только что сидела с ним за столиком уличного кафе. Но Светке не хотелось быть больше «простой», не хотелось больше принадлежать к низам, к беднякам, к «черни». И даже в этот момент разозлилась на себя, что ей до того неудобны подаренные Максимом иностранные босоножки, что она их почти совсем не может носить: выходит, она по-прежнему совсем уж низкого уровня девчонка-бомжиха, русская дикарка, и трудно ей сделаться цивилизованной… Старушка между тем с протянутой рукой что-то принялась говорить певучим голосом, рассказывала, что она сама с Урала, но в дом её угодила американская бомба во время натовской миротворческой операции, что погибли все её родные, и муж, и дочка, и зять, а внучок её, хоть и не попал под эту бомбу, но подался в какую-то молодёжную коммунистическо-бандитскую организацию и, пытаясь с приятелями устроить диверсию против американцев, тоже погиб… Старушка-беженка была чем-то похожа на бабушек из Светкиного села, только те разговаривали со Светкой высокомерно, пребрежительно, считая себя, видимо, умнее Светки, а эта – так униженно, как будто Света какая начальница, барыня, принцесса… Надо же, удивилась девушка… Она опомнилась от лёгкого, но чувствительного щелчка Максима по её лбу: дескать, нечего тратить время попусту, развешивать уши, слушать каких-то люмпенов. Заторопившись за Максимом, Света тем не менее вытащила из кармана денежку, совсем чуть-чуть, и с максимально возможным высокомерием, с аристократическим, королевским, как ей казалось, или как словно американская туристка какая или бизнес-леди, которые то заходят в этот супермаркет, то из него выходят, сунула эту мизерную подачку старушке и, отвернувшись, торопливо отошла в сторону. Старушка, однако, обрадовалась вполне искренне:
-Как тебя зовут, дитятко? – услышала её голос за своей спиной девушка.
-Светлана, - сама не зная зачем, назвалась перед нищей пожилой русской женщиной, не оборачиваясь к ней, новоиспечённая юная аристократка с босыми ногами. И тут же пожалела, что сказала своё настоящее имя: назвала бы себя какой-нибудь Жоржеттой или хотя бы Вероникой… Или Сюзанной. Да, врать Света не очень-то умела.
-Фотиния, значит, - неожиданно сказала старушка своим певучим голосом. – Пусть в жизни тебе будет хорошо, дитятко…
Какая ещё Фотиния, пожала плечами девушка. Хотела переспросить, что это значит, но она была уже от старушки сравнительно далеко. До ушей Светы донёсся грубый голос охранников, приказывавших старушке убираться вон… Света непроизольно вздрогнула, будто это её, а не старушку, гнали злые, жестокие люди, но рядом с ней был её защитник, любимый Максим, крепко державший её за плечи и что-то ей без умолку говоривший...
Она растерянно мотала головой, стоя перед толстым магазинным стеклом, а он ей что-то показывал.
– …ты посмотри, посмотри внимательнее, - повторял Максим Свете, отведя её к правому краю той же длинной зеркальной витрины. – Что ты видишь?
-Какие-то стиральные порошки, телевизоры, игрушки… Куклу Барби, наверное, да мало ли что там есть ещё, - неуверенно принялась перечислять Света, немного стесняясь своего отражения. Что они со старушкой сделают, с ужасом подумала Света, боясь посмотреть в ту сторону, где она только что с ней разговаривала, точнее, её слушала. И даже не спросила её имени…
-Ты видишь перед собой будущую победительницу всех конкурсов красоты в мире, – заявил Максим, не обращая никакого внимания на патруль, поскольку находился выше людей из презренной толпы уже потому, что им не было за какие шиши сидеть даже в этом, вообще не респектабельном, кафе, в отличие от него и не говоря уже о настоящих фешенебельных ресторанах и отелях – а вместе с ним выше толпы была и его невеста. – Ты будешь не только мисс Россия, точнее, бывшая Россия – но и Мисс Европа, Мисс Америка, Мисс Вселенная. Да-да. Светка! Ты же можешь стать лучшей топ-моделью, да какой топ-моделью – ты будешь сниматься в Голливуде, зарабатывать кучи баксов! Тебя ждут диснейленды, белоснежные яхты, сверкающие лимузины, тебя ждёт мировая слава! И тебе не стыдно идти в посудомойки, имея такую внешность? – говорил он смущённо опустившей глаза Свете, возвращаясь с ней к столику. – А язык – не проблема, с хорошим преподавателем ты его в два счёта выучишь, я заплачу. Кстати, знаешь ли ты, по какой книжке лучше всего начинать изучение английского? По сборнику стихов Доналда Милна, есть такой современный австралийский поэт. Вован, вот этот самый мой дружбан, которого ты только что видела, недавно отдал своего Петьку в английскую спецшколу, и училка посоветовала ему именно эту книгу. Слушай, Светуха! Когда у нас с тобой будут дети, то, прежде чем они поступят в Гарвардский университет – а в этом ты можешь не сомневаться, мы им накупим кучу книжек для изучения языка, и не только на английском, но и на французском, немецком и иврите, тоже очень полезно…
Он говорил с увлечением, с жаром, воспламеняя воображение девушки чудесными перспективами. Ошеломлённая, она внимала его восторженной речи.
-Америка. Голливуд. Гарвардский университет… – повторяла Света. – Нет, это не со мной, этого не может быть, это невероятно… Максим, ты просто прелесть! – вдруг подпрыгнула она и бросилась к нему на шею. – Я до конца жизни не смогу тебя отблагодарить. Какое счастье, что я тебя нашла…
-Ну, ну, хватит тебе, Светка, - грубовато улыбался её довольный спутник. – Ты скоро убедишься окончательно, что ни для тебя, ни для меня нет ничего невозможного, – с уверенной небрежностью заявлял он. – Деньги – великая сила…. Стоп!– резко спросил он, мельком взглянув вниз, на ноги Светы. – Где твои босоножки?
-Вон там, под столиком, - застенчиво качнула головой Света в ту сторону, где они минут пятнадцать назад сидели. – Мои ножки хотят отдохнуть. Мне в них как-то неудобно…
-Тебе что, блин, не нравится мой подарок? – грубовато и даже обиженно заявил зам. директора фирмы, отказывающийся даже представить, что в этих фирменных престижных иностранных босоножках девушке может быть неудобно.
Света смущённо и торопливо подбежала к покинутому столику, вытащила из-под него и надела снова босоножки, сама не понимая, что это на неё нашло – отказываться от подарка такого человека, как Максим, он же не виноват, что у неё такие грубые ноги, не способные оценить нежный иностранный комфорт, и только было повисла снова на плече у него, чтобы он её опять поцеловал, и он с охотой принялся продолжать это приятное занятие – как именно в этот момент зазвонил его мобильный телефон, издав электронно-стилизованное попурри из «Happy Birthday To You» и «семь-сорок». Галантным, хотя и чуть-чуть грубоватым жестом отстранив от себя девушку, зам. директора Гарвардского университета и Голливуда неторопливо, с достоинством поднёс мобильник к своему уху. Света встрепенулась; она тоже ждала этого звонка.
-Привет! Это ты, Лёха? – жизнерадостным голосом говорил зам. директора эксклюзивной инсталляции. – Так говоришь, готово свадебное платье? Ну, наконец-то. И когда можно забрать? Прямо сейчас?
Света слушала, и у неё радостно колотилось сердце. До этого момента она, честно говоря, не совсем до конца верила всему, говоримому Максимом, но теперь… Вот и окончилась её прежняя жизнь. Неужели настало то, о чём она совсем недавно не могла и даже не имела права мечтать?
Мимо пролетали одна за другой автомобили такси, холёные иномарки, лимузины, ползли БТРы миротворческих сил НАТО, расквартированных в городе с недавних пор, сияли банки, казино, магазины, многочисленная реклама – и всё, что ещё недавно так унижало девушку, заставляло ещё острее чувствовать себя слабой, бедной, неполноценной и вовсе ничтожной, сейчас легко распахивалось, приглашая к себе. Она будет счастливой и богатой. Она станет фотомоделью, кинозвездой, секс-бомбой, может быть даже принцессой или королевой, будет кататься на собственной яхте. Потому что выйдет замуж за Максима.
-Это Лёха из ателье, - сообщил Максим, прицепив мобилку себе на пояс. – Говорит, что всё готово.
(Лёха был его лучшим другом ещё со школьных времён, добившимся тоже определённых успехов в бизнесе, хотя, ясное дело, далеко не таких, как Максим. А вообще он был замечательным пацаном, необычно для нынешнего времени ласковым и добрым. Даже профессия у него была несколько необычная: хотя он был, как и положено, бизнесменом, но был владельцем он не станции техобслуживания автомобилей и не мастерской по ремонту видеоаппаратуры, а швейного ателье. Особенно ему нравились свадебные платья, которые тоже там шили. Он даже сам доставал новые модные заграничные выкройки. Для невест разных местных крутых, включая и уголовных авторитетов, или русских девушек, полюбившихся приезжим заграничным бизнесменам, натовским офицерам… Что для мужчины, возможно, несколько странно, но для него это странным почему-то не выглядело. Единственным пятном в его биографии было то, что однажды ему пришлось лечиться у одного простого и очень хорошего частного психиатра с такой же простой фамилией «Рабинович» от «delirium tremens», или, если по-русски – от алкогольного делирия, а если ещё проще – от белой горячки. Ну любил человек выпить, с кем не бывает. Однако сейчас Лёха абсолютно завязал с выпивкой, и не только благодаря умению и лекарствам этого эскулапа, но и не в последнюю очередь потому, что жена его просто бы убила, если бы обнаружила у него снова бутылку водки.)
-Я слышала, - улыбнулась девушка. – Максим, а с Вованом ты давно знаком? – вдруг спросила она ни с того ни с сего.
-Да лет двести уже, не меньше, - усмехнулся Максим. – Что, Вован понравился тебе?
-Да нет, не особенно, - смутилась Света.
-Тогда почему ты спрашиваешь? – улыбался Максим своей нагловатой ехидной улыбкой.
Света замялась, сама не зная, зачем она это спросила, и именно в этот момент к остановке наконец подкатил автобус. Толпа, состоявшая преимущественно из тех, кому не надоело ждать столько времени вместо того, чтобы идти пешком, оживившись, приготовилась к его штурму. До Лёхиной конторы на этом автобусе была всего одна остановка, правда, ехать надо было долго, почти до конечной. Большую часть остановок по маршруту ликвидировали по указанию городского мэра – возможно, для того, чтобы бомжеватые толпы ожидающих общественного транспорта не портили зрение обитателям расположенных вдоль дороги офисов и банков. Долгожданного автобуса в общей сложности не было – больше часа.
-Поехали? – предложила Света и потянула Максима за руку, так не терпелось ей поскорее увидеть свой свадебный наряд. Будто такое опостылевшее ей, привычное за всю предыдущую жизнь терпение разом иссякло, и она сделалась капризной и избалованной.
-На этой развалюхе? Ты с ума сошла, - обиделся зам. директора абразивной пертурбации, бросив презрительный взгляд на автобус, такой совковый и неказистый, в дверях которого вдобавок застрял какой-то мужик несколько странной внешности – по виду типичный бомж, но с заметными и по одежде, и по фигуре остатками какой-то интеллигентности и даже лоска, с двумя совершенно, впрочем, бомжовскими сумками, набитыми пустыми бутылками, и – ни взад, ни вперёд, а те, кто не мог из-за него пройти, размахивали руками и ругались. – Да мы и не влезем. Давай лучше возьмём такси.
-Влезем. Не надо такси, - мотнула головой девушка как-то грубо, по-плебейски; жестом, привычным для какой-нибудь дикарки. Должно быть, Максиму нелегко было привить ей хорошие манеры. – Ты представляешь, сколько они сдерут за проезд? У нас после этого и на Канарские острова не останется…
Максим расхохотался так, что чуть не упал.
-Ну, ты даёшь, Светка, - высморкался он в платок, по достоинству оценив её шутку. – На Канары не останется! Это верно, надо экономить. Ладно! Едем на автобусе.
Они сорвались с места, едва не опрокинув столик, на котором осталось недоеденное мороженое, и помчались к автобусу – вначале Света, за ней Максим. Света растерянно остановилась было при виде толпы, хотя ей, в отличие от её благородного спутника, вроде бы больше пристало ездить в переполненном транспорте, но Максим решительно протиснулся к дверям, молча с элегантностью, на которую способен только настоящий джентльмен, отодвинул в сторону мужика с бутылками, сказав ему при этом нечто такое, отчего тот совершенно оторопел, с разинутым ртом глядя на Максима, а тот, не обращая внимания на соответствующие реплики и звон посыпавшейся стеклотары, галантно помог войти Свете. Больше не вошёл никто. Двери захлопнулись, оставив на остановке большую часть людей. Взвыв мотором, автобус тронулся.

Ты не была в Париже - глава четвёртая

4

В трясущемся, несмазанном, полуразбитом автобусе было отвратительно – тесно, душно и грязно. В этой давке могли порвать платье, сломать новенький плейер, а то и рёбра, могли и обворовать. Конечно, надо было ехать на такси.
«Вот такая я дурочка, вечно делаю всё не так», - подумала Света, постаравшись повернуться поудобнее, чтобы не зацепиться платьем о какую-то железяку, торчавшую из дверей, и прижав к себе сумочку покрепче. Она виновато посмотрела на Максима, вытащила деньги на два билета, хотя предпочла бы проехать зайцем, и протянула своему жениху – не всё же ему платить. Но Максим, передав деньги в сторону водителя, лишь вскользь улыбнулся ей и как ни в чём ни бывало снова звонил по мобильному, бросая абсолютно непонятные Свете фразы о бизнесе, лизинге, банковских операциях и тому подобных серьёзных делах. И он, и его подруга выглядели несколько странно в этой толпе – как павлины среди серых ворон. Света, ещё не вполне освоившаяся со своим новым модным платьем, золотой цепочкой и всем, что было на ней благодаря Максиму, демонстративно поглядывала на пассажиров, даже вертелась перед ними, насколько это было возможно, пытаясь представить, какое производит на них впечатление. Она вспомнила, как только что на неё и на её стройные ноги, проходившие по торговым залам супермаркета «Баунти», смотрели все, кто там был – включая не только местную элиту, но и толстых, пыхтевших, уставших даже возить в самолётах и линкольнах, тем более пешком носить свой жир шишек из НАТО в позолоченных фуражках, возле которых угодливо суетились всякие польские, латвийские, папуасские и ещё какие-то адьютанты, едва ли не сдувавшие пыль с их мундиров. Или больших чинов из каких-то европейских комиссий в более штатском, однако тоже не худеньких и, наверное, также знавших толк в русских красавицах. Но уставшие, погружённые в свои проблемы люди не обращали, в отличие от высокопоставленных шишек, никакого внимания на красавицу Свету, так же, как и на присутствовавшего рядом с ней разодетого джентльмена и – им было не до этого. Если вообще их видели. Они угрюмо молчали, выговорившись ещё на своей остановке, и им больше нечего было сказать. А если и говорили, то что-то совсем уж нечленораздельное, когда кого-то из них кто-то толкал. Света оглянулась на них ещё раз и с необыкновенной силой почувствовала вдруг, как они должны будут ей позавидовать, если узнают про неё всё – ещё больше, чем завидуют сейчас. Никто из них никогда не будет в Америке – ни вот этот небритый алкаш с селёдкой, завёрнутой в газету, ни тётка с мешком и сопливым мальчишкой, ни даже мужчина интеллигентного вида, сидевший у окна и читавший какой-то детектив, возможно, такой же, какой был у неё. И, чтобы совсем отгородиться от них, Света надела лежавшие в сумочке наушники, включила свой плейер, старательно нажав ту самую кнопочку, которую показывал ей в супермаркете Максим, и погрузилась в ритмическую и опьяняющую иностранную музыку.
Автобус ехал медленно. Уже несколько раз глох его старый, вконец раздолбанный мотор, и водитель каждый раз выходил из кабины и в который раз в своём моторе копался, не желая выпустить при этом никого из пассажиров. Несмотря на то, что они протестовали – бестолково ругались, требовали у шофёра открыть двери. Шофёр не обращал на их беспорядочные возгласы никакого внимания, кто они были для него? Ничтожный сброд. Максим же, хоть и не был сбродом, но так увлёкся разговорами по мобильному, что не обращал ни на что внимания, даже на непривычный для него дискомфорт. Света не испытывала ни особого сочувствия, ни жалости, ни презрения к этим жителям обшарпанных домов, то и дело проплывавших за пыльными немытыми окнами автобуса, этим завсегдатаям замызганных пивнушек, барахолок и секонд-хендов, кинутых, выражаясь современным языком, и мировой элитой, и хозяевами собственной страны, и продавшимися крутым современным издательствам бывшими «сеятелями разумного, доброго, вечного», и более удачливыми соседями – одно лишь равнодушие. Мало того. С таким же равнодушием и без всякого сожаления Света перечеркнула бы сейчас и свою собственную прошлую жизнь, может быть, даже ещё более беспросветную, чем у них. Совсем недавно они были к ней равнодушны, они её презирали, уровень жизни даже самых бедных из них казался недостижим для Светы – и теперь она имеет полное право отплатить им равнодушием и презрением! Она не представляла, как можно было бы исправить это её прошлое с его беспрерывными обидами, унижениями, голодным детством без матери, однообразным, утомительным трудом, бессмысленной смертью Генки из-за больного на голову подполковника, потом таким ужасом, что и вспоминать не хочется, наконец – ужасным промежутком времени кошмарной жизни в этом городе, кому и как отплатить за всё это? Его можно было только вычеркнуть из памяти. И Света старалась забыть себя такую, какой была всего несколько дней назад до чудесного, почти невероятного знакомства с Максимом – волшебным принцем из сказки, полюбившем не то что бедную, а выброшенную на самое дно девушку, увидевшем в ней, оборванной и испачканной, будущую кинозвезду. Да не просто полюбившем – а спасшем её от смерти. Страшно подумать, что было бы с ней, если бы он прошёл мимо неё на базаре и не обратил на неё никакого внимания. Выходит, не зря она родилась красавицей, нашёлся наконец и для неё принц. И он не только спас её, он её одел, накормил и даже устроил он её продавщицей конфет, сигарет и жевательных резинок в вестибюле своёго офиса (правда, только со следующей недели, пока что он лишь её учил этой работе, и она волновалась, сумеет ли она, однако уже получила в виде аванса столько, сколько раньше она и не мечтала иметь), но это было, конечно, временно, не могла же она так сразу идти, к примеру, в секретарши, но уже решено было, что её ждут бухгалтерские курсы, а как выяснилось только что – и ещё более потрясающие перспективы. Она мало интересовалась биографией своего любимого, хотя тот ей много рассказывал о своей учёбе, смешные случаи о преподах финансового, что ли, или менеджментского института, в котором он учился в этом самом городе (кстати, самый смешной – это то, что то самый мужик-бомж, которого они отодвинули в сторону при посадке в автобус, и был ещё не так давно одним из самых наглых преподов Максима, никак не желавшего принять у него экзамен по макро-, кажется, экономике, как он только что сказал, едва они сели и дверь закрылась), рассказывал о своих родителях – известных нефтяных магнатах, живущих теперь в Швейцарии, о своих знакомствах в мире бизнеса и просто разные занимательные истории. А болтать, рассказывать он умел и не зря, по его словам, легко сдал когда-то, сразу после школы, экзамены во ВГИК, на сценарный факультет, где училось достаточно много достаточно известных личностей, но передумал там учиться, решив, что его путь к богатству, преуспеванию и известности – другой. Хотя и в искусстве он легко сделал бы себе карьеру. Она просто наслаждалась его любовью, его подарками и ещё больше – мыслями о будущем. Она знала, что, даже если у неё ничего не получится (хотя она уже почти поверила в свои силы) – её будущему мужу всё равно будут платить в Америке хорошие деньги, что у них будет свой коттедж с десятью комнатами, апельсиновым садом, джакузи, музыкальным центром и тремя автомобилями – «фордом», «лендровером» и «крайслером», что её дети будут свободно говорить по-английски и учиться в Гарвардском университете. Она во всём доверяла Максиму.
Автобус дёрнулся и остановился совсем, теперь уже надолго. Похоже, кончилось топливо в связи с мировыми экономическими и геополитическими проблемами. А может быть, перегородили движение по случаю приезда директора какого-нибудь международного банка или даже вице-президента Соединённых Штатов – неизвестно. Во всяком случае, двери водитель так и не открыл – автобус оказался посреди полосы движения, и его и слева и справа обтекал поток мотоциклов, иномарок, миротворческих фургонов и бронетранспортёров, набитых американскими, английскими, сенегальскими, чукотскими солдатами. Город сегодня был как-то по особенному напичкан военными, главным образом из стран НАТО, как арбуз семечками. Может, ждали приезд какой-то важной персоны. Света посмотрела на платье и ахнула – кажется, всё-таки порвала рукав о проклятую железяку. Затем на свои часики – «Casio», тоже подаренные Максимом. Они показывали половину седьмого.
«Не опоздать бы», - подумала девушка.
Машинально она взяла билеты, переданные сквозь толпу пассажиров. Вдруг она почувствовала, как кто-то коснулся локтем её шеи.
Сняв наушники, Света повернула голову и увидела рядом с собой обыкновенную тетрадь в клеточку, прижатую к автобусной двери. Какой-то молодой человек чрезвычайно скромной, даже невзрачной внешности, на которого она и внимания не обратила ни при посадке в автобус, ни всё это время, пока он ехал рядом с ней и продолжавшим говорить по мобильному Максимом, записывал что-то карандашом в тетрадь настолько быстро, насколько это было возможно в такой обстановке.
Не испытывая никакого интереса к этому странному чудаку, просто по причине обычного влечения глаз к письменному тексту, будь это даже объявления «Сниму квартиру», «Металлопластиковые окна», «Продаю Гербалайф» или «Ремонт сковородок TEFAL», наклеенные на всех столбах в городе, девушка посмотрела в его тетрадь и увидела написанные неровным, малоразборчивым почерком какие-то математические формулы. «Дискриминант!» - подумала Света, испытав даже некоторое любопытство (почему-то из всей математики ей больше всего нравились дискриминанты, а может, только они и запомнились), однако там были начёрканы не дискриминанты, а сложнейшие выкладки из множества интегралов комплексного переменного, ковариационных матриц, критериев Колмогорова и Пирсона, рядов Фурье, преобразований Лапласа и прочих штуковин, даже названий которых она никогда в жизни не могла слышать. Естественно, она в этом и близко ничего не понимала. И она бы разочарованно отвернулась, если бы молодой человек, видимо, устав от длительных выкладок, вдруг не принялся в этот момент записывать в ту же самую тетрадь вот такие строчки:

Я хочу смеяться звонко,
А в лицо – холодный ветер.
Я хочу любить девчонку,
Только нет её на свете.

В этом мире некрасивом,
В мире, правильном едва ли –
Я мечтаю быть счастливым.
Где же счастье? Всё украли?

Автобус всё-таки поехал, сжигая остатки топлива, очевидно, ещё имевшегося в его баке. Заметив, что незнакомая девушка смотрит на его формулы и стихи, молодой человек поспешно закрыл тетрадь и со смущением взглянул на неё.
Незнакомая?
Для него все девушки были незнакомы. Но только не эта – русоволосая барышня-крестьянка или же крестьянка-барышня, перед которой любые фотомодели с любых журнальных обложек смотрелись не более чем кикиморами и уродинами, не далее как неделю назад, на городском рынке возле кафе «Эсмеральда», державшая метёлку в тех же самых своих тонких, загорелых руках, которыми сейчас она придерживала дорогую иностранную сумочку. Да какая барышня – теперь она выглядела как королева.
-Простите, - улыбнулся он, поправив очки. – Я должен был записать несколько строчек, которые только что пришли мне в голову. Иначе я мог их забыть.
И добавил:
-Извините, но мне кажется – я вас где-то уже видел. Точно видел. Мне очень знакомо ваше лицо.
Конечно, он мог бы выразиться точнее – но по-джентльменски ли было бы напоминать ей, где и в каком виде? Удобно ли напоминать королеве, что она когда-то ходила в лохмотьях и ласкала бродячих собак? Ведь королевы бывают разные… Он пожалел, что ни разу так больше и не появился на том базаре после того недавнего дня, и вот результат: красавицу-подметальщицу вместо него уже успел отхватить какой-то стиляга, вот этот самый, лица которого он ещё не разглядел как следует, однако тем не менее видно, несмотря на давку в автобусе, как по-джентьменски поддерживает он её за талию, странно, правда, почему он с ней едет в обычном автобусе, а не в какой-нибудь крутой иномарке?
Максим, моментально свернув мобильник, насторожился, пробормотав лишь вполголоса: «Он что, психованный?» Переглянувшись со своим женихом, Света не потрудилась даже ответить на извинение молодого человека, а вместо этого высокомерно окинула его таким взглядом, будто она не только никогда в жизни не подметала грязный рынок, ступая босыми ногами по мусору, а родилась дочкой как минимум какого-нибудь телемагната или нефтяного шейха и чувствовала этими своими ножками разве что тёплый песок на пляжах Бахрейна, Австралии или Мальдивских островов. Похоже, она уже научилась быть высокомерной. Впрочем, она вряд ли заговорила бы с ним и в том случае, если бы ехала одна. Уж слишком он не был похож даже на мало-мальски преуспевающего мелкого торговца, не говоря уже о настоящем деловом субъекте. И захудалая футболка с надписью «Pepsi», и отнюдь не лучащееся уверенностью лицо не пробуждали в ней ничего, даже отдалённо напоминающего симпатию – а лишь полнейшее равнодушие. Потому что она таких не слишком-то ценила даже в те времена, когда была нищенкой, а нищенкой она была всю свою жизнь, если не считать несколько самых последних дней. И это несмотря на то, что она узнала в нём, хоть и не сразу, того парня, который дал ей на базаре яблоко. Правда, без сумки, которой у него сегодня почему-то не было. При этом молодой человек был заметно старше Максима.
Втиснутый судьбой в то же узенькое пространство между толпой пассажиров и закрытыми дверьми автобуса, куда была втиснута и Света, он смотрел на девушку не отрывая глаз, должно быть, почти физически страдая от её немыслимой сексапильности и от своей так надоевшей робости. Ни один из пацанов, столько раз бросавших на неё наглые взгляды ещё в те времена, когда на ней не было такого платья, непонятно чего хотевших, просто насмехавшихся над ней, не смотрел на неё так. Даже Максим. Если бы она была проницательнее, она не могла бы не понять, что молодой человек смотрит не на её платье и даже не на её волосы, а в её душу.
И в жизни, и в любом кино, и в любых романах вслед за этим могло последовать лишь одно: не обременённая никакими лишними проблемами красавица невеста преуспевающего бизнесмена вскоре вышла бы с этим бизнесменом из автобуса, а молодой человек, проводя её долгим задумчивым взглядом, поехал бы дальше, продолжая сочинять свою поэму – вероятно, всё, на что он был способен. Ведь никто никогда не изменит существующий порядок вещей, согласно которому каждый должен знать своё место в жизни и только сильные добиваются всех благ, всего желаемого, в том числе и красивых девушек, и уезжают с ними в Европу, в Америку, в Новую Зеландию и невесть ещё куда… И на этом нам следовало бы прервать своё повествование, и пусть любопытный читатель обратится к любой из разукрашенных современных новелл про крутых, про деньги, про секс, про криминал, которых так много продаётся на раскладках прямо на улице, если ему вдруг захочется узнать продолжение. Или займётся каким-то делом. Например, откроет свой собственный бизнес, для начала хотя бы позаседает на международном симпозиуме по проблемам мировой рыночной экономики, приватизирует какой-нибудь завод, купит или прихватит банк, что ли, коммерческий, да мало ли что ещё можно сделать. Или просто будет смотреть по телевизору, как это делают другие, у кого это лучше получается, не всем же быть крутыми, кому-то надо быть и простым обывателем. Но увы – мы вынуждены огорчить всех любителей бульварной литературы, поклонников мелодрам и сериалов и прочих и крутых, и обывателей, включая профессиональных специалистов по сексологии, социологии, психологии и др., уверенных с самого начала в том, чем окончится эта история. Потому что, вопреки «справедливости» их вышеупомянутого мнения, молодой человек заявил:
-Девушка, вы случайно не увлекаетесь математикой?
Ответом было всё то же высокомерное молчание. Ещё бы ей не молчать с пренебрежением перед этим слабаком. Интересно, к кому бы он, этот «герой», сейчас обращался в этом автобусе, если бы её не спас Максим?
-И физикой тоже? Жаль, - заметил молодой человек. – А вот я увлекаюсь. И я мог бы показать вам не только эти стихи, но и кое-что другое… – произнёс он странным, загадочным голосом и вдруг затараторил так быстро-быстро, будто строча из пулемёта, что за ходом его мысли с трудом можно было уследить: – Запомните этот день! Не далее как сегодня утром я окончательно опроверг теорию Эйнштейна, – торжествующе показывал он на свою тетрадь. – Нет, конечно, формула Е=mc2 по-прежнему верна, в этом нет никаких сомнений, но – только как частный случай! Подобно тому, как механика Ньютона – частный случай теории относительности. Да-да! Дело в том, что применяемая в теории относительности скорость света – отнюдь не незыблемая константа, ставящая предел любым возможным скоростям во вселенной, не максимальная из всех скоростей – а всего лишь переменная функция, зависящая от более общих, изменяемых, подчёркиваю, изменяемых параметров пространства и времени! И я знаю, каких! Более того – я не сомневаюсь, что результаты моих расчётов, которые осталось лишь слегка упорядочить, рассчитав дополнительно несколько интегралов по объёму, можно реализовать на практике! Например, создать особый управляемый пространственно-временной канал между солнечной системой и альфой Центавра, Вегой, Альтаиром, какой угодно звездой, повысить в этом канале пространственный параметр, от которого зависит скорость света – назовём его релятивистским энергетическим потенциалом – так, чтобы внутри искусственного канала в свою очередь повысилась эта самая скорость света, максимально возможная скорость! И тогда до этой звезды можно будет долететь не за десятки, сотни, тысячи лет согласно нынешним теориям, а всего за несколько часов!
Соседи по автобусу пробормотали что-то нечленораздельное, не поняв абсолютно ничего из выкриков молодого человека. Максим недоумённо пожал плечами и наморщил лоб, силясь вспомнить, в каком из голливудских кинобоевиков мог слышать он такую фамилию – Эйнштейн. (О том, что со стороны этого психованного типа могли быть какие-то более серьёзные поползновения, чем сумбурная речь, ему и в голову не приходило, и оттого он был так спокоен). О Ньютоне он вообще никогда не слыхал. (Что было, может быть, несколько странно, если учесть коммуникабельность и определённую эрудицию зам. директора коммерческой фирмы, однако, очевидно, физику ни в его частном вузе, ни тем более во ВГИКе не преподавали, да и на хрен вообще она была ему нужна). Света смотрела на молодого человека вытаращенными глазами. Сомнений быть не могло – он сошёл с ума.
Но это было ещё не всё. Прервав пылкую речь, словно израсходовав запас энергии, свихнувший себе мозги от этих формул молодой человек обессиленно замолчал, в то время как автобус проезжал мимо гиппопотамоподобного рекламного щита с изображением гигантского бритвенного набора «Gillette». И вдруг произнёс:
-Милая девушка… - Куда девался весь его запал, он говорил хрипловатым фальцетом, нерешительно, как школьник на экзамене: – Не знаю вашего имени… - сказал он почему-то, хотя ему очень хотелось назвать её, как и положено – Света, - если вам интересно, меня зовут Глеб… не так давно я работал в конструкторском бюро, но его разогнали, теперь там устроили бар и казино с ночным клубом… впрочем, это неважно. Я хочу сказать вам то, чего не осмеливался сказать ещё ни одной девушке в жизни. Я люблю вас. И хочу, чтобы вы были всегда рядом со мной.
Обалдев вконец, Света в шоке смотрела на молодого человека:
-Вы что себе позволяете? – спросила она. – Максим! Ты слышал?!
Но Максим уже крепко держал за футболку незадачливого Дон-Жуана:
-Я не понял, фраер?! – по-блатному жуя слова, будто вор в законе из сталинских лагерей, повернул он к Глебу свою побагровевшую физиономию, хотя ближе подойти в автобусном столпотворении было, казалось, уже некуда. – Ты что, эй, как тебя там, в натуре? Что он тебе сделал, Светка?
Света перепугалась. Она всегда боялась, когда дерутся:
-Максим, не надо!
Максим нехотя опустил руку. Несколько минут он пристально смотрел в глаза Глебу, на лице которого появились растерянность и испуг. Молодой человек узнал того типа, которому когда-то решал расчётку с интегралами. Вероятно, и тип его узнал. Причём тогда этот тип был, это совершенно точно, с необыкновенно наглой и высокомерной, хотя и не слишком-то красивой, черноволосой девицей, представленной им, как его жена – где она сейчас, интересно? Помнится, он ещё с этой женой прямо перед Глебом совсем уже внаглую, взасос целовался – чтобы Глеб завидовал им, значит? И даже несмотря на это, тогда физиономия этого заказчика контрольных выглядела малость покультурнее. Теперь же всякий живой человек испугался бы на месте Глеба при виде перекошенной хари ухажёра автобусной красавицы. Однако Глеб пересилил страх. Он смотрел на своего неожиданного соперника, как на червяка, клопа и ничтожество. Так врач смотрит в микроскоп на холерный вибрион. Так путешественник в саванне смотрит на шакала, пожирающего падаль.
Нет, он не был слабаком. Он был инопланетянином, охотником, Робинзоном среди дикарей. Но что может сделать даже самый смелый, но безоружный охотник против разъярённого зверя?
-Ты псих, ты мразь, - коротко ответил Глеб на ругательство, брошенное зам. директора мастерской по ремонту сковородок, слегка отдышавшись после его нападения. И добавил, обращаясь к Свете и крепко прижимая к груди свою тетрадь:
-Мне искренне жаль вас, милая девушка. Вы не будете счастливы с этим придурком, с этим животным. Впрочем, и он тоже.
Он приподнял свободной рукой свои очки, и в его карих глазах виднелась обида и боль, чем-то похожая на ту, что была на худеньком, исцарапанном лице пацана возле супермаркета.
Автобус проезжал мимо каких-то не то гаражей, не то складов.
-И когда же это мы с мужем, интересно, поссоримся? – поинтересовалась Света с презрительным любопытством.
-Очень скоро, - вызывающе ответил Глеб на такое же вызывающее «с мужем». – Возможно, даже сегодня. А до конца этой недели вы с ним расстанетесь. И ещё, так, на всякий случай – когда-нибудь вы попросите у меня прощения. Но боюсь, будет уже поздно.
-Да как вы смеете?! – возмутилась автобусная барышня. – Уж не думаете ли вы, что я пойду замуж за вас?
Девушка и вправду не могла скрыть своего возмущения. Интересно, с кем бы сейчас разговаривал в автобусе этот пророк и герой, кому признавался бы в своей ребяческой и незрелой любви, если бы не настоящий, хоть временами и немного грубоватый мужчина, спасший её от ужасной смерти и потому получивший право называть её своей?! Да даже и в отсутствие таких драматических событий дико было даже представить, чтобы сбылись его фантазии. Почти то же самое, что если бы он захотел жениться на какой-нибудь Бритни Спирс, хоть уже и немного постаревшей. Он в своей пепси-кольной футболке, со всеми характерными для него манерами поведения – и на такой красавице. Вообще куда проще было бы врубиться во все аксиомы неэвклидовой геометрии, во все формулы теории относительности, квантовой механики и неизвестно чего ещё, вместе взятые, чем поверить, что красивая девушка может бросить состоятельного, приятного в общении, сильного и обладающего всеми остальными мужскими достоинствами бизнесмена и предпочесть ему ничего из себя не представляющего безработного поэта. Подобное возможно было бы только под воздействием гипноза. Да и гипноз вряд ли бы помог.
Автобус продолжал ехать. Терпеливо дожидавшиеся своей остановки пассажиры с туповатым безразличием прислушивались к происходящему.
-Не надо, Максим! – ещё отчаянней закричала Света, видя, как её жених уже в полном остервенении опять схватил Глеба. – Он ничего плохого мне не сделал, ты же сам видел! Давай выйдем отсюда, - предложила она.
-Нет, это фраерок сейчас отсюда выйдет, - прошипел Максим. – И не выйдет, а вылетит. Пусть решает свои интегралы, а не лезет к девкам. Эй, шофёр, - заорал он, уверенным, начальственным голосом на весь автобус, - а ну-ка, останови!
Шум автобусного мотора стих. Стоявшие поблизости люди с удивлением и испугом, переговариваясь, смотрели на происходящее, не собираясь, однако, вмешиваться. Некоторые повскакали с сидений. Автобус неожиданно остановился, и назревавшая развязка произошла в одно мгновение: озверевший зам. директора питомника бультерьеров вытолкнул Глеба, не сумевшего или не успевшего нанести ему контрудар, в открывшуюся дверь. При этом чуть не выпали наружу и Света вместе с каким-то сантехниковатого вида мужиком, тоже стоявшим у дверей, но Максим с силой втянул невесту обратно, а мужик-сантехник сам удержался. Девушка не слышала, что крикнул Глеб: его голос заглушил громкий, издевательский смех толпы в автобусе, они смеялись над неудачником, в лучшем случае были к нему безразличны, и вряд ли хоть один ему сочувствовал. Мелькнула в дверном проёме его футболка, слетели с его носа его очки. И они остались – Света за захлопнувшимися дверьми автобуса, а Глеб, разбивший при падении до крови ногу – на тротуаре. Он вскочил, превозмогая боль, и побежал, как мог, за двинувшимся автобусом, упал, споткнувшись, и снова поднялся… Он проклинал Максима – не мог не проклинать, а вместе с ним, вероятно, и его невесту – но жестокий соперник, удаляясь с каждой секундой вместе с его похищенной любовью, его не слышал и лишь весело хохотал. Ну что мог сделать ему этот чудак? У него ничего не было, а у Максима были друзья, сила, богатство и любимая девушка, которая совсем скоро станет его женой. И того, кто сказал бы Максиму, что это не так и ему ничего не стоит лишиться всего этого в течение нескольких минут – он, не задумываясь, назвал бы сумасшедшим.
-Так что тебе говорил этот тип? – ещё недостаточно остыв, спросил у подруги Максим, упираясь рукой в дверь. – Мы с тобой расстанемся – каково, а? Нострадамус нашёлся, предсказатель, б-блин, экстрасэ-э-нс… Слушай, а может быть, он – Наполеон? – веселился Максим. – Или этот, как его – Нью-штейн?
-Успокойся. Давай не будем больше о нём, - сказала Света.
-Ладно, не будем.
Он вновь превратился в галантного джентльмена, и обнял Свету, как это делал уже много раз. Но, шепча, как обычно, слова любви, девушка смотрела не на Максима. Она смотрела на тетрадь Глеба, зацепившуюся за злополучную железяку и теперь застрявшую между автобусными дверьми. В этой тетради были его стихи, часть его одинокой души, мятущейся в неуютном, чуждом, жестоком и обезумевшем мире. Она вздрогнула, представив, что должен чувствовать сейчас это парнишка. Казалось бы, она должна была быть благодарна Максиму за то, что он защитил её от чужих, пусть и неумелых, посягательств, проявив благодаря этому случаю свои лучшие мужские качества, а она не испытывала ни малейшей радости, ни малейшего удовлетворения. Зато вместо этого она ощущала вину перед Глебом и ещё что-то, пока не очень понятное её, неосознанное.
Наконец они доехали до ателье, вернее, до громадного оптового рынка, возле которого и была остановка. Двери открылись, и тетрадь, повисев секунду на железяке, упала вниз на асфальт.
-Ну, Светка, выходим? – со всей отпущенной ему природой галантностью произнёс смахивавший на средних размеров медведя зам. директора трёхлитрового банка, приготовившись помочь невесте выйти из автобуса.
Но Света, как завороженная, смотрела вниз, на обложку тетради, оказавшейся на самой кромке тротуара. Ей показалось, что она слегка колыхнулась от ветра. Ещё секунда – и тетрадь будет безжалостно растоптана напирающей сзади толпой.
-Эй! Ты уснула, что ли? Выходи живее, … твою мать! – раздался за её спиной чей-то недовольный хриплый голос.
Такие голоса часто бывают у владельцев рынков. Или у прорабов на стройке.
Опомнившись, Света соскочила вниз, так и не дав Максиму взять её по-джентльменски за плечи во время этого прыжка. Босоножкой она успела отпихнуть в сторону тетрадь и, стоя рядом с тетрадью, то наблюдала за людьми, выходящими из автобуса, то вглядывалась назад, в даль улицы. Она надеялась, что Глеб сейчас появится, добежит, ведь не так далеко случилось это – но увы.
А ателье, в котором дожидалось её новенькое свадебное платье, было совсем рядом, за поворотом, напротив пункта обмена валют.
-Пошли? - сказал Максим и нежно, но сильно положил Свете руку на плечо.
Неужели так и не обратил внимания на тетрадь? Ведь не слепой же он, в самом деле.
-Ой, погоди, у меня ремешок расстегнулся, - спохватилась девушка.
И, присев, принялась делать вид, что поправляет обувь. Краем глаза она косилась на пристально смотревшего на неё Максима, усердно теребя пальцами красивый и мягкий немецкий материал обеих своих босоножек, более мягкий, чем затвердевшие от земли пятки её ног, удивительные позолоченные застёжки босоножек – но вот Максим на секунду взглянул куда-то в сторону, и Света тут же сунула тетрадь в свою сумочку.

Наплевать мне, как ты называешься –
Света, Зоя, Оксана, Марина.
Ты из кожи вон лезешь, стараешься
Отыскать ты крутого «мущину».

Хочешь на ПМЖ в страны разные.
Веришь в глупые взрослые сказки.
Прилепилась, увы, безобразная
К симпатичному личику маска.

И в ларьке под гремящую музыку
Сигаретою за сигаретой
Ты дымишь или семечки лузгаешь,
Будто в карцере жвачно-конфетном.

Неужели навеки всё кончено?
Не предвидится ни декабристок,
Ни девчоночек, ясных как солнышко,
А настала эпоха туристок?

Мне с тобой разговаривать не о чем –
Ни про Пушкина, ни про Толстого.
Так хватай приблатнённого неуча,
Пробивного, крутого, тупого.

Но когда он тобой наиграется,
Словно кошка безмозглым мышонком,
То к чему от досады печалиться
И реветь, идиотка, так громко?

Ты не была в Париже - глава пятая

5

-Ну, Светуха, покажи себя, - улыбался зам. директора коммерческой фирмы в собственной квартире, сияя от удовольствия и жуя, как обычно, жвачку.
В гостиную вошла Света, только что надевшая новенькое свадебное платье, которое они с Максимом привезли вчера домой в такси – уже без особых приключений.
Вернувшись вместе с ним вчера вечером домой, то есть в квартиру Максима, которую она постепенно привыкала считать своим домом, Света как-то почти сразу легла спать, сославшись на то, что она очень устала от всех этих приключений, так и не дав Максиму возможности немедленно полюбоваться на неё в её новом наряде. В голове у Светы, тихо лежавшей в мягкой чистой кровати, о которой в прежнее время она и мечтать не могла, роились разные странные тревожные мысли. Она думала, конечно, о своём любимом и нежном Максиме, о том, сколько добра он для неё сделал, какую роль сыграл в её судьбе, думала о том, что с ней будет дальше, как она с ним куда-то поедет... Но мысли эти почему-то не были такими восторженными и радостными, какими были до происшествия в автобусе. Они поблекли, теперь она всё больше и больше чувствовала что-то вроде вины за происшедшее. Хотя была ли она виновата? Не в её силах было остановить своего жениха, когда тот, рассвирепев, вздумал проявить свою силу. Не надо было вообще садиться в то транспортное средство, входить в ту дверь!!! Но кто ж знал, кто знал! Но вот тетрадь ту чужую уж точно брать её не следовало. Пусть бы лежала тетрадь себе на асфальте. А теперь что ей делать, Свете? Она порывалась вскочить с кровати, вытащить тетрадь из укромного места и побежать вместе с тетрадью на ту самую остановку и стоять там, ожидая – может, появится Глеб. Но пока в квартире находился Максим, сделать это было невозможно. Сразу после того, как она вернулась сюда из ателье, она второпях спрятала эту тетрадь очень неудачно: почему-то не нашла более подходящего места, чем в одном из шкафов той комнаты, в которой стоял компьютер Максима. А Максиму вечером, несмотря на все приключения прошедшего дня, почему-то совсем не хотелось спать, в отличие от довольно уставшей Светы: он без конца то говорил с кем-то по своему мобильнику, решая какие-то свои деловые вопросы, то стучал по компьютерным клавишам, возможно, отправляя кому-то электронную почту или работая над документами. Так что вытащить тетрадь так, чтобы он это не заметил, она не могла, хоть и заглядывала несколько раз в эту комнату, на цыпочках вставая с кровати, приоткрывая дверь и снова ложась в постель... Так и уснула. А утром следующего дня, когда она проснулась, выполнить запланированные действия со спрятанной в заначке тетрадью у неё тоже не получилось: трудно сказать, догадывался ли о чём-то её жених-бойфренд, но он теперь не желал отпускать её от себя ни на шаг, приняв особенно весёлый, дружелюбный, уверенный вид и контролируя при этом почти все действия Светы, не дав ей одной никуда уйти из квартиры. Только и успела она так же второпях перепрятать тетрадь из одной заначки в другую: в какой-то похожий шкаф в другой комнате. Много, однако, было комнат у него в квартире; когда Света впервые сюда попала, она их сразу и сосчитать не могла. Быстро утром собравшись, дав ей одеться и перекусить, он тут же вызвал такси и, забрав её, уехал вместе с ней на свою работу. В вестибюле там был ларёк, куда Максим устроил Свету продавать жвачки, конфеты и печенье, пока они не отправятся за границу, но сегодня она работать ларёчницей не будет, сегодня там торчала расфуфыренная черноволосая девица, курившая сигарету, непринуждённо болтавшая с каким-то одетым с иголочки молодым парнем и бросившая наглый презрительный взгляд на растерявшуюся Светлану; и они поднялись вверх на лифте. В помещении офиса, где работал Максим, находился компьютерный клуб с суши-баром, и вот туда они вдвоём зашли; усадив Свету за компьютер, Максим здесь предоставил девушке полную свободу действий; неважно, что она практически ничего не понимала в пользовании компьютерами и даже не умела играть в компьютерные игры. Главное, чтобы сидела здесь, побольше впитывала умную информацию, смотрела фильмы, училась чему-то, насколько позволяли её мозги и никуда не выходила, кроме как в туалет здесь же внутри или выпить апельсиновый сок и покушать пиццу или пирожное, пока Максим занимался серьёзной и ответственной работой. А уж один из приятелей Максима, хозяин этого клуба по имени Арнольд, не раз бывавший на футболе и в казино с респектабельным, импозантным, по-западному демократичным зам.директора коммерческой фирмы, за этим добросовестно следил, получив положенное вознаграждение, закрыв дверь изнутри, никого не пуская внутрь и уж конечно же, выбросив всякие мысли о даже самых невинных приставаниях к его девушке. Света так и делала; и не думая вырываться из этой временной хоть и тюрьмы, но такой уютной, а по её меркам – вообще баснословно фешенебельной, она задумчиво глядела в экран компьютера и в то, что на нём появлялось, когда она клацала мышкой и нажимала на клавиши. Пыталась работать с какими-то программами, спрашивала у Арнольда, что ей нужно делать. Тот показывал ей, как архивировать файлы, как входить в интернет, как ещё что-то хитрое делать, но она так практически и не поняла… Смотрела на появлявшихся на экране загадочных монстров. И спустя некоторое время после начала этого её занятия её тревожные мысли о чужой тетради и вправду отодвинулись куда-то на второй план, а потом вежливый Арнольд включил какую-то музыку, потом она ещё смотрела видеофильмы, выпила немножко кока-колы… в общем, она и в самом деле отдохнула, хоть и не ожидала, что сможет отдохнуть так, чтобы отвлечься от тревожных мыслей. И вот, когда она уже отдохнула, и Максим специально раньше прервал свою работу, так же как раньше по времени прервал её и вчера, когда они поехали вчера вдвоём с новым платьем – как только ему удалось выделить на это своё загруженное время, уговорить своё начальство, ведь есть же у него своё какое-то начальство? – и обратно приехал с ней домой на такси – это было бы уже просто неприлично, не одеть перед ним то, в чём ей предстояло красоваться рядом с ним на соответствующем мероприятии совсем скоро.
И вот она одела это платье. Она поражалась тому, что не испытывает практически никакой радости. Разве что благодарность по отношению к Максиму, и то чисто умозрительную, не эмоциональную. Поражалась тому, что ей сейчас было бы привычней и не так скованно в её прежних лохмотьях, ей хотелось их надеть вместо того, во что одел её Максим – не сходит ли она с ума? Она смущённо и испуганно молчала, ошарашенная собственными мыслями. Молчала ещё и потому, что на неё скалил зубы, злобно рыча, породистый пёс Максима, совсем не похожий на добродушную дворняжку Сюзанну. Он ненавидел эту девушку, хотя был уже некоторое время знаком со Светой. Знакомство этого пёсика и девушки состоялось в тот день, когда Света впервые появилась в квартире у Максима, и, видя, что их отношения не складываются, Максим в тот же день попросил Лёху, тоже любителя собак, забрать к себе Чарли на время. Однако именно сегодня вечером к Лёхе собирались зайти какие-то гости, причём с маленьким ребёнком, очень боящимся собак; по просьбе Лёхи потенциально опасного Чарли пришлось вернуть на прежнее место обитания, поскольку больше никто из знакомых Максима не согласился пса хотя бы временно приютить. Возненавидел Чарли девушку вовсе не из чувства ревности, поскольку не мог бы пожаловаться, если бы умел говорить, ни на заботу Максима, хотя и грубоватую, ни на свою подругу – бультерьерку Барбару, собаку, принадлежавшую Лёхе, которых Лёха и Максим, бывало, часто оставляли наедине, когда выезжали вместе на пикник. Подобно овчаркам, специально натасканным на негров-рабов или заключённых концлагерей, этот пёс чётко чувствовал в худенькой светловолосой смуглой девушке низшее существо, плебейку, не имеющую права даже ступать своими грязными ногами по благородному полу этой элитарной квартиры, в какое бы одеяние королевы и даже в какие бы хрустальные туфельки она не осмелилась для этого облачиться.
-Чарли, Чарли, не надо злиться. Ты хороший, - ласково сказала девушка, уже знавшая, как зовут собаку Максима, и стараясь не выдать своего страха – но тот зарычал ещё сильнее, вот-вот собираясь броситься на Свету.
-А ну, пошёл вон! – заорал на него зам. директора коммерческой фирмы. Пёс не слушал, и тогда Максим врезал ему по морде табуреткой, и только после этого тот убрался, всё ещё оглядываясь злобно на молча наблюдавшую за ним постороннюю гостью. Ухватив злобного пса за ошейник, Максим пошёл запирать его в одной из комнат своей нынешней четырёхкомнатной квартиры. К ужасу Светы, это оказалась именно та комната, в которой она спрятала тетрадь… (Несколько слов о квартире: она была сварганена по индивидуальному проекту из двух двухкомнатных и прошедшей капитальный евроремонт, включая полную перепланировку оказавшихся в наличии кухонь и санузлов для размещения в них современных кухонных комбайнов и джакузи. Конечно, у него нашлись бы деньги и на настоящий, по всем современным правилам построенный особняк, как у других крутых, и на зимний сад с сауной и бассейном в этом особняке, и на ещё более шикарную, чем в этой квартире, мебель, и на многое другое – но он считал, что не стоит попусту выбрасывать деньги, а лучше вложить их в стоящее дело, тем более что всё равно придётся всё это как-то продавать или через маклеров, или через знакомых перед предстоящим отлётом за океан, так он коротко сказал Свете, не влаваясь в излишние и всё равно непонятные ей подробности). Он не стал также рассказывать ей, да она бы всё равно ничего не поняла, как по дешёвке досталась ему эта квартира: одну её половину, двухкомнатную, он купил у бывших её жильцов почти что за бесценок. Хозяин второй половины, одинокий и уже немолодой художник-оформитель, от которого по финансовым и прочим соображениям ушла жена вместе с ребёнком, правда, заартачился вначале, заломив за свою халупу что-то несусветное. И хотя Максиму ничего не стоило заплатить ему в десять раз больше, но он не привык бросать лишние деньги на ветер: он пригласил доктора Рабиновича – того самого, который так удачно вылечил Лёху от запоя, тот за весьма небольшую плату в два счёта провернул этому упрямому товарищу психиатрическую экспертизу, и художник тут же получил диагноз «параноидной шизофрении», а главное, с полной юридической недееспособностью и невменяемостью. Нашлись соседи, давшие нужные показания о том, что он пытался отравить их кошек и собак своими масляными красками и о прочем его неадекватном поведении, и художник был отправлен в психушку. А ещё какие-то левые адвокат с нотариусом объявили Максима дальним родственником и единственным наследником, а пока что – опекуном психа-художника, и таким образом вторая половина нынешнего жилища досталась зам. директора коммерческой фирмы и его предыдущей жене вообще за не фиг делать, а заодно бесплатно – и какие-то картинки с изображениями стройных русских берёзок на фоне каких-то примитивных колхозных пейзажей, оставшиеся от этого сбрендившего живописца. Правда, несколько санитаров и психиатров, «лечивших» художника в больнице, ходили слухи, что повесились, повесились также судья и юристы, вынесшие решение о его «недееспособности»; ходили слухи, что от угрызения совести, и оставили предсмертные записки: «Мы – идиоты», но это мелочи; не повесился пока ещё доктор Рабинович, но и ему снился сон, что он вешается. Говорили, что художник был экстрасенсом, и умеет расправляться таким образом со своими врагами. Конечно, была некоторая вероятность, что дело это всплывёт и что его, Максима, может быть, даже упекут за решётку за квартирные махинации – но, во-первых, всплывёт оно не раньше, чем он будет уже в Америке, а во-вторых, кого из нынешних уважаемых в финансовом отношении людей сажают сейчас за такие безобидные махинации? И уж оккупационным американо-европейско-папуасским новым властям до этого вообще никакого дела нет и быть не может. А уж вешаться, как идиоты-психиатры-санитары-юристы, он не станет, наверное. Заперев пса, он вернулся.
-Это же ротвейлер, - засмеялся он, кивнув головой в сторону убранной им с глаз долой зверюги. – Прикольная порода. Они все такие дурные. Не бойся.
Девушка по-прежнему молчала.
-Ты прекрасна! Слышишь, Светка, ты прекрасна, как… не знаю даже, что, - восторженно тряс свою невесту за плечи Максим, нежно перебирал хорошенькие вязаные бомбончики на её белом платье. – Как миллион баксов, наверное!
Она действительно была прекрасна в этом наряде из тончайшего иностранного шёлка, сшитого по самым современным и модным выкройкам в одном из лучших ателье города. Он придал бы очарование даже совсем непривлекательной девчонке, а не что такой куколке, как Света. Но платье это, о котором ещё сегодня утром Света мечтала с таким восторгом, сейчас, казалось, было ей почти что безразлично. И это не могло ускользнуть от Максима.
Не посмотрев даже на себя в зеркало, его любимая неслышно прошла по комнате, всё так же ничего не говоря. Постояла возле окна, задумчиво глядя в небо, ещё не вечереющее, однако заметно затянувшееся тучами. Поглядела на своего жениха, который тоже обратил внимание на эти тучи и включил в комнате электрическое освещение. Посмотрела на хаотично сваленные в различных местах рубашки, майки, носки, трусы и прочие вещи Максима, не очень-то вязавшиеся своим неряшливым видом с роскошью его квартиры. Не слишком-то большой порядок был в квартире у заместителя директора коммерческой фирмы. Можно даже сказать, бардак. И это при том, что, несмотря на временное отсутствие у него жены, у него имелась, как и положено, горничная: какая-то бесцветная полноватая латышка или полячка, с недавних пор замужем за солдатом-негром, и в скором будущем, надо полагать, когда её любимый Джон уедет к себе на родину вместе с ней – полноправная американка. Латышка, по имени, кажется, Мудина, появлялась в квартире Максима раз в несколько дней, выносила мусор, мыла пол и посуду, и надо было видеть, с каким презрением эта одетая как продавщица, секретарша или даже директорша (кто бывает выше директорши на общественной лестнице, Света представляла себе очень смутно), в общем, высокомерная тётка глядела на худенькую запуганную Свету, которая, смущённо потупив глаза перед ней, даже не осознавала, что она, как-никак, здесь почти уже полноправная хозяйка. Но сегодня этой латышки здесь не было. Посмотрела Света и на лежавшие на полу возле пустых бутылок из-под шампанского, пива и бренди несколько использованных презервативов, хотя довольно смутно представляла себе их предназначение и ещё смутнее – те развлечения, которые проводились хозяином этой квартиры даже в гостиной, не говоря уже о спальне, вместе с какой-то Инкой, Катькой, Валькой и невесть какими ещё городскими, образованными, модными девахами, что были тут до неё и чьи имена нет-нет да и проскальзывали в разговорах Максима, так что просто удивительно, что он предпочёл им всем – деревенскую девчонку Свету.
И вправду удивительно, особенно если учесть, что он охотно рассказывал девушке, хоть она и не всё понимала, о своих, так сказать, предках, и выходило так, что все его предки были большими людьми, а не какой-то там шелупонью. Например, один дед Максима был известным и талантливым хирургом и пострадал в 53-м году по делу врачей-вредителей и даже просидел около месяца на Лубянке, второй – был в некотором смысле ещё большим антисоветчиком и успел, как талантливый адвокат, даже поучаствовать в подпольных заседаниях какой-то Хельсинской группы заодно с Сахаровым, генералом Григоренко и другими известными людьми то ли в 1968, то ли в 1976 году, чудом не загремев в КГБ и Пермские спецлагеря – спасибо, судебно-психиатрическая экспертиза признала его невменяемым, а потом он, сунув через соответствующих людей нужную сумму кому положено, шустро улизнул за границу вместе с волной «третьей эмиграции» и ошивался некоторое время то в различных западных издательствах, на радио «Свобода», хотя и мучился ещё долго от головных болей из-за того что наглотался галоперидола и аминазина в советской психушке. Но всё же это было лучше, чем если бы он стал инвалидом после обработки уголовниками в каком-нибудь из совдеповских лагерей, ясное дело. Медбратом, кстати, в той психушке был тот самый нынешний доктор Рабинович, тогда ещё совсем молодой практикант, но Максим не слишком обижался на него за то, что тот пичкал «колёсами» и уколами его дедулю: тех диссидентов, которые не имели «мохнатой лапы», он колол в три раза больше и бил так, что мало не покажется. Отец Максима, до того, как стать крупным бизнесменом и уехать за границу уже в более нормальное время, как и положено, был кем-то вроде завлаба в престижном НИИ. По специальности он был хирургом; окончил медицинский институт в одном из областных центров Западной Украины. Родитель Максима громил вовсю диссидентов на партийных собраниях году эдак в том же семьдесят или восемьдесят шестом, вечерами их же сочинения читая под пивко с красной икрой на кухне с приятелями, затем в годы перестройки, тоже как положено, точно так же громил партократов на собраниях «демократической платформы», был инициатором изгнания директора своего института, который сдуру поддержал гэкачепистов 19 августа, и в самом начале гайдаровско-ельцинских реформ сумел сколотить первоначальный, но очень даже приличный капитал на каких-то дутых ваучерах и акциях – и поделом обобранным им простакам… Зато прадед Максима ещё перед войной, Отечественной, разумеется, в 1940 году, был большим чином НКВД – действительно, что в этом плохого, ведь если человек умеет делать карьеру, это говорит о его уме и вообще лишь в его пользу, в начале 41-го он получил приличную квартиру в Москве в районе нынешнего Кутузовского проспекта (кажется, он тогда назывался как-то по-другому) аккурат 21 июня – да и во время войны его карьера складывалась как нельзя лучше. Он по-прежнему получал большую зарплату, был подполковником, членом военного трибунала и, без всякого сомнения, закончил бы войну генералом и остался бы служить в Германии, забрав туда всю семью или по крайней мере присылая им оттуда трофейные подарки, если бы не досадное обстоятельство – в начале победного сорок пятого года во время исполнения одного из подписанных им стандартных приговоров какой-то гад-солдат (может, бывший шпионом у немцев, а скорее всего – просто псих, ведь выгодно продаться иностранцам, особенно по теперешним понятиям, это не сумасшествие, а напротив, признак большого ума!) – короче, вместо того, чтобы застрелить из винтовки, как положено, другого солдата из его же батальона, приговорённого трибуналом к расстрелу за измену Родине (то есть за непродолжительную самовольную отлучку по каким-то мелким личным делишкам) – расстрелял бедного подполковника из той же самой винтовки предназначенной совсем не для него пулей. Да ещё успел как-то неприлично обозвать его перед расстрелом; впрочем, не как-то, а вполне конкретно, и Максим знал, как именно, потому что прочёл собственными глазами это чисто русскую фразу ни более ни менее как в архивах бывшего КГБ, в пожелтевших от времени, однако сохранившихся протоколах этого неслыханного для эпохи советского тоталитаризма ЧП, когда был в одной из своих частых поездок в Москве. Так что благородный, гладко выбритый, одетый в безукоризненный мундир энкаведешник, привыкший к абсолютному и беспрекословному подчинению со стороны нижележащей серой массы, от неожиданности даже не успел выхватить из кобуры свой заряженный и хорошо смазанный ТТ, из которого до этого был застрелен уже не один такой же бедолага-дезертир из Красной Армии, однако – ни одного солдата и тем более офицера вермахта... Единственное утешение – это то, что сумасшедший солдат был немедленно застрелен. При этих словах Света испуганно передёрнулась, очевидно, испытав жалость к прадедушке своего жениха, а может быть, вспомнила и что-то своё, и уже раскрыла хорошенький ротик, желая рассказать, но Максим уже перевёл разговор на совершенно другую тему. Не то чтобы ему было совсем неинтересна биография Светки и её родственников, но согласитесь, что вряд ли в роду у простой деревенской девчонки могли быть выдающиеся исторические личности, да и просто незаурядные люди… Таким же туповато-наивным взглядом мало что понимающей деревенской девчонки Света посмотрела на висевшие на одном из стульев боксёрские перчатки Максима и лежавшие там же кимоно и другую спортивную одежду известных иностранных фирм, в которой он оттачивал приёмы каратэ, айкидо и т.п. в различных платных спортивных залах, на ярко освещавшую всю гостиную хрустальную люстру, висевшую под навесным европотолком, на испанский сервант, на кремовые рельефные обои, на дорогую мебель в классическом стиле, на аквариум с красивыми рыбками, на загадочную стеклянную трубу, в которой, освещаемые яркой лампой, беспрерывно поднимались вверх пузырьки воздуха, и на прочие прихоти современных богачей. На книжные полки с красовавшимися на них обложками многочисленных книг: «Майн Кампф» А. Гитлера, «Большая шахматная доска» З. Бжезинского, «Миф ХХ века» А. Розенберга, увесистый сборник с воспоминаниями о пребывании в России, принадлежащими перу таких авторов, как маркиз де Кюстин, Марина Мнишек и Бабай-Ага, влиятельный визирь при дворе не то хана Мамая, не то Абдул-Гирея; почти полных собраний сочинений Ф. Незнанского, Э. Тополя, Пелевина, Сорокина, Марининой, Дашковой и т.п., разговорниками на английском, французском, идиш, литературой по японским единоборствам, компьютерам, коллекционным винам и автомобилям, а также кулинарными справочниками с рецептами приготовления мацы и кошерной пищи. Были там и «Анжелика», и «Одиссея капитана Блада», и романы о рыцарях, пиратах, любовниках, работорговцах минувших времён. Короче говоря, даже ежу было бы ясно, что зам. директора коммерческой фирмы умел проводить свой досуг и любил читать, и не что попало, а серьёзную литературу. Однако его любимая оглядывалась вокруг себя так, словно увидела всё это в первый раз, а не жила здесь в квартире у Максима уже четыре дня. Мельком окинула взглядом аквариум с прикольными хорошенькими рыбками. Теперь-то она уже знала, что это за рыбки, а когда увидела этот аквариум в первый раз – то её прямо-таки поразила надпись на бумажке, приклеенной к стеклу, надпись, сделанная яркими, большими, красочными буквами: «Бери – бесплатно!» Причём в комнате тогда были, кроме самой Светки и Максима, ещё и его горничная Мудина, и кто-то из его закадычных дружбанов – ну ему, понятно, что рыбки эти не нужны были, но почему никто из них не берёт, раз бесплатно? И Света, недолго думая, тут же решила взять из аквариума несколько рыбёшек, и так и сунула бы руку в аквариум, если бы Максим не успел моментально перехватить её руку, объяснив популярно глупой девчонке под смех присутствовавших, что это – пираньи. Рыбки так называются. И поскольку это название – «пираньи» – мало о чём говорило девушке, то зам. директора коммерческой фирмы для доходчивости тут же бросил в аквариум живую лягушку, и через мгновение она, даже квакнуть не успев, была растерзана в клочья острыми зубами набросившихся на неё хорошеньких рыбок. Бедная, бедная лягушка… Не став подходить к аквариуму, девушка приблизилась к столу, посмотрела на вазочку с апельсинами, киви и фейхоа, потрогала самый маленький из плодов и положила обратно, даже не попробовав. С минуту смотрела на стену. Странно выглядела среди всей этой роскоши в комнате висевшая на стене, на фоне кремовых еврообоев небольшая картина, изображавшая простенький русский пейзаж, чем-то даже немного напоминавший то место, где она родилась, с самыми обыкновенными русскими берёзками, никакими не пальмами и не магнолиями и тем более не небоскрёбами. Света почувствовала себя вдруг такой же одинокой и сиротливой, как эти сельские берёзки, заброшенной зачем-то в непривычную и чужую для неё обстановку. Однако берёзки были всё же не настоящими, чересчур прилизанными, слишком красиво нарисованными, в жизни таких не бывает, может быть, только в Нью-Йоркском или Парижском ботаническом саду рядом с другими экзотическими деревьями и с соответствующей табличкой, да к тому же рядом с берёзками висела и другая картина, изображавшая что-то очень модернистское и непонятное девушке и, таким образом, не дававшая возможности заподозрить её жениха в сомнительных и совершенно неуместных и диких для такого крутого чувака, как он, художественных пристрастиях. Подошла к компьютеру, возле которого стояла начатая бутылка пива, к видеодвойке «LG», к телевизору с плоским экраном, из которого раздавался скрипучий голос какого-то юмориста прошлых лет а-ля Хазанов или Жванецкий, периодически прерываемый утробным хохотом публики – и, не сразу, но всё же разыскав непосредственно на телевизоре нужную кнопку, приглушила звук, не сообразив, что для этого есть дистанционный пульт. Совсем в каком-то отключении свернула к дивану, на котором были разбросаны в беспорядке журналы, газеты, сборники анекдотов про Чапаева, Штирлица, да и про Рабиновича тоже, компакт-диски, так же молча глядя на всё это, будто пытаясь что-то вспомнить. Как вкопанная, она глядела на сборник детских английских стишков в яркой глянцевой обложке, типа:

Humpty Dumpty sat on a wall,
Humpty Dumpty had a great fall,
All the kings horses and all the kings men
Couldn't put Humpty together again,

по которому Максим уже пытался учить её языку, но она, хоть и читала немногие слова, в целом была ни в зуб ногой. «А ты тоже сочиняешь стихи?» – спросила Света совсем уже невпопад, на что Максим, рассмеявшись, сказал: «Я? Сочиняю стихи? По-твоему, я похож на сумасшедшего?» Дожёвывая свою жвачку, Максим с удивлением следил за Светой. Неожиданно девушка, словно спохватившись, принялась быстро перебирать этот ворох, бросила на пол одну, другую, третью газету, книжку с изображением мускулистого супермена и раскрашенной девахи в бесстыдной позе на обложке, пару компакт-дисков. Кажется, нашла то, что искала – журнал с кроссвордами, которые она с Максимом разгадывала вчера вечером. Быстро перелистала его страницы и с облегчением обнаружила среди них чуть помятую чёрно-белую фотографию, оставленную ею внутри журнала. С фотографии на неё смотрела она сама, только помладше – босоногая Света на фоне цветущих подсолнухов, не успевшая отпихнуть в сторону какую-то перекособоченную и испачканную землёй тяпку, неуместно попавшую в кадр и как-то испуганно, неуверенно, очень напряжённо улыбавшаяся в объектив. На ней была выцветшая ситцевая юбка, на голове – платок. Рядом с сестрой стоял Генка.
Такую же точно фотографию Генка взял с собой в армию, и она – ещё та, деревенская Света, простая русская девочка, находилась теперь не только в квартире преуспевающего бизнесмена, но одновременно – и где-то там, под грудами битого кирпича, где остановилось Генкино сердце.
Света прекрасно помнила этот жаркий солнечный день, помнила, как, неподвижно застыв, смотрела в объектив фотоаппарата, как мечтала получиться на этом снимке красивой, а получилась какой-то деревенской дурочкой. «Хоть бы платок сняла – неужели так сложно было убрать его с головы?», – думала она. Собственно, это была её единственная фотография, других, до встречи с Максимом, своих фотоизображений у неё не было. Ничего особенного не могло быть на этом снимке: слишком знакомы были ей и это заброшенное бедное село, и эти покосившиеся домишки, и колючки. И ничем снимок этот ей раньше не нравился, и держала она его у себя только как память о Генке – но ей почему-то стало не по себе от мысли, что неудачная фотография могла потеряться, и она бы её больше не увидела.
Приблизившись к невесте, Максим поднял с пола газеты, компакт-диски, книгу «Супермен-1», понравившуюся вчера Свете настолько, что сегодня он купил ей продолжение, и тоже взглянул на эту уже виденную им фотографию, которую сама же Света не захотела вставить в альбом. В альбоме были другие её снимки: в автомобиле Максима, возле его офиса и в самом офисе, в компьютерном клубе, возле стойки бара, возле каких-то блистающих модемов и факсов, как заправская секретарша, в городских «Макдональдсах», ночных клубах, супермаркетах и т.д., просто с какими-то яркими воздушными шариками на улице, которых Максим за эти несколько дней, проведенных её обществе, успел сделать штук триста, и почти везде (кроме нескольких совершенно умопомрачительных фоток, где Светка была полностью обнажённая, а на её ногах – потрясающие туфли из кожи леопарда) она была в дорогих разноцветных платьях, которые он ей накупил. И везде – её волосы, восхитительные, трогательные светло-русые волосы, то развевающиеся на ветру, то падающие на плечи, то сложенные в необычной причёске… Одна из этих фоток Свете сейчас даже понравилась, трудно было понять, зачем Максим её именно такую сфотографировал: она, Светлана, стоит в жаркий летний солнечный день на фоне чёрного узорчатого чугунного забора, каких-то строений и зелёной лужайки за ним и голубого неба – рядом с перегораживающим асфальтированную дорогу выкрашенным в белую краску заграждением-шлагбаумом, посреди которого – огромный запрещающий знак-кирпич, белый прямоугольник на круглом красном фоне. Упёршись смуглыми босыми ногами (упросила-таки своего бойфренда позволить ей разуться, иначе снимок получился бы совсем не таким эффектным!) в асфальт, а левой рукой обхватив знак-«кирпич», русоволосая Света, в коротеньких синих джинсовых шортах и зелёной майке, красиво обтягивающей её грудь и открывающей её живот, сурово сжала губы и изящно выставила вперёд ладонь правой руки – мол, не получите вы от меня того, что хотите, вы, кто на меня смотрит, красота моя для вас, наглых богачей, бизнесменов, буржуев – ЗАПРЕТНА! Вообще-то дорожный знак этот стоял на подъезде к какой-то американской воинской части, построенной недавно в этом русском городе, и хотя Света не делала никаких попыток проникнуть на её территорию, а сфотографирована была неподалёку, однако после съёмки её тут же схватили натовские солдаты, пара здоровенных негров и итальянец в придачу, и, несмотря на увещевания Максима, её увели, и Светке пришлось провести в американской кутузке, в одиночной камере, около получаса, пока он наконец не дозвонился кому надо по своему мобильнику, и её тогда выпустили, а фотоаппарат у Максима хоть временно и отобрали, но «флэшку», на которой был этот Светкин снимок, он успел припрятать, вот такой снимочек… Была даже фотография, где она в шутку обнялась с этим самым Лёхой, к которому они ездили, и улыбается Максиму в объектив задорно и игриво – когда она только успела научиться так улыбаться. (Правда, после этой шутки зам. директора коммерческой фирмы пообещал Лёху прибить – тоже в шутку, но у него это получилось почему-то очень серьёзно).
-Ты больше никогда не будешь такой, Светка, - убеждённо заметил Максим, рассматривая взятую из рук невесты фотографию и решив, что его любимую мучают воспоминания о прошлой нищете. Сплюнув в сторону жвачку, он взял со столика упаковку с импортными таблетками, задумчиво посмотрел на их название. Таблетки он купил в аптеке сегодня утром. Без всякой видимой причины, причём почему-то буквально сразу после знакомства со Светкой четыре дня назад, он почувствовал в своём организме некоторые из симптомов одного деликатного, нет-нет, совсем не заразного, недомогания, которые омрачили ему полноценное общение с очаровательной, любимой им и любящей его девушкой, так что ему даже самому перед ней было неудобно – хорошо ещё, что она была деревенская и в таких тонких вещах не слишком разбиралась. Будто кто-то очень желал помешать их любви. У него было уже штук двадцать девах, плюс предыдущая жена, и ни с какой из них у него подобного не происходило. Но, к счастью Максима, такие же симптомы как-то раз наблюдались и у одного из его приятелей, и тот от него быстро именно этими таблетками вылечился. Естественно, ни этому приятелю, ни Лёхе, ни кому-либо ещё из его знакомых знать о проблемах Максима было не обязательно, и он по поводу этих таблеток проконсультировался конфиденциально лишь с одним знакомым надёжным сексопатологом. Он глотнул одну таблетку. Затем закрыл Светкино фотовоспоминание на ключ в своём сейфе и снова увеличил телевизионную громкость, переключив, правда, телевизор на другую программу:
– Это я тебе обещаю, - добавил он с таким же убеждением, приведя заодно несколько довольно уместных цитат из Эдуарда Тополя.
Он обнял Светку, наглядно демонстрируя ей свою мужскую надёжность. Но девушка с неожиданной быстротой высвободилась из его объятий. Она укоризненно взглянула своими большими серыми глазами на закрывшийся с лязгом сейф и на своего жениха – совсем по-детски беззащитно и в то же время недоступно, будто подобно своей фотографии сама скрылась за прозрачной, но непроницаемой стеной.
-А я бы хотела снова стать такой же, как на этой фотке, - вдруг тихо ответила Света.
И смотрела она при этих словах отнюдь не на своего жениха, а куда-то в сторону – будто обращаясь совсем к другому кому-то, невидимому, но незримо присутствовавшему рядом с ней.

«Ты знаешь – я была когда-то здесь.
Я в прошлой жизни бабочкой летала,
Язык цветов свободно понимала,
И листьев, и деревьев, и небес.

Не ты меня сачком тогда ловил?»
«Да ты мне просто надрываешь душу.
Я к бабочкам бывал неравнодушен,
Но в жизни ни одной не погубил».

«Я дура, да? Я знаю и сама.
А всё же у меня такое чувство,
Что мне, как в детстве, снова очень грустно.
Я потеряла что-то навсегда».

«Я о себе сказал бы точно так.
Наверное, заброшены мы оба
На скалы в проливную непогоду,
И ни один не светит нам маяк»

«Чего ж мы ждём?» «Невидимой зари.
Невидимой для тех, кто слишком зрячий.
Я знаю – будет так, а не иначе».
И, юная, по Млечному Пути

Ты шла, как по висячему мосту,
Доверчиво сжимая мою руку,
И мы, прижавшись горячо друг к другу,
Молчали и смотрели в темноту…

Ты не была в Париже - глава шестая

6

-Ни х… себе-е… - понизив для приличия голос, заметил Максим и проглотил ещё пару таблеток. – Вот это да-а-а. Значит, ты снова мечтаешь жить в своей забитой деревне? Или, может быть, мечтаешь снова сбежать оттуда в город от своего пьяного папаши, добиться престижной должности уборщицы на рынке, где я и обнаружил такое сокровище в виде тебя, мечтаешь ночевать в сарае на грязных мешках? Только учти: второй раз из этой грязи я тебя вытаскивать уже не буду, - с фирменной улыбочкой заметил Максим, и было непонятно, шутит он или заявляет всё это всерьёз.
По телевизору гремела допотопная песня Высоцкого «Она была в Париже»; один за другим крутили под уже знакомую Свете иностранную и изредка русскую музыку видеоклипы: то беззаботные, хорошо одетые, улыбающиеся парни и девицы мчались на автомобилях по городским улицам, усеянным небоскрёбами, мостами, рекламой, то лидеры популярных рок-групп что-то исполняли на сцене под немыслимый грохот своих гитар, электронных барабанов и каких-то долбильных установок и под восторженный вой огромной толпы поклонников и поклонниц, то кривлялись немыслимые, созданные компьютерным воображением квадратные, круглые, зигзагообразные ушастые головастики под компьютерную же скрипучую мелодию, а также какие-то монстры-орангутанги. Один из этих орангутангов, в чём Свете неловко было себе признаться, чем-то очень смахивал на её жениха, несмотря на его джентльменство. Нажатие кнопки пульта – и уже по другому каналу бойкий тележурналист с красиво поблёскивавшими на руке золотыми часами «Омега» спрашивал у какой-то шамкавшей бабули в истрёпанной одежде, попрошайничающей в подземном переходе, где она собирается провести нынешний сезон – на побережье Красного моря, на Багамах или, может быть, на Гавайях. Вероятно, журналист брал у неё интервью для прикольной передачи вроде КВН или «Поля чудес». Ещё одно нажатие – появилась программа новостей с какими-то плакатами, взрывами, кровью, вооружёнными разгонами забастовок и митингов голодающих шахтёров.
«Так зачем же ты тогда женишься на мне, такой нищенке?» – хотела спросить девушка, прикусив до боли губу, чтоб постараться не ответить на то оскорбление, которое нанёс он её отцу – как будто он не знает, что на самом деле случилось и с её отцом и с её деревней, но не решилась. Чего доброго, и вправду тут же выставит её за дверь и найдёт себе другую – и красивую, и богатую, и образованную взамен богатой и образованной предыдущей жены, которая умерла, бедная, в больнице, причём беременная, так и не успев оставить ему ребёнка. Наверно, он очень переживал за ней, он с такой необычной для него грустью рассказывал Свете о смерти своей жены. Или он и вправду за что-то так без памяти влюбился после этого в Светку? А если нет – то не ловушка ли всё то, что с ней происходит?
Может быть, он просто хочет выгодно продать её, такую красивую, в какой-нибудь бордель за границей? Разве может что-то быть бесплатно? «На шару – бывает только в мышеловке», - крутилась у неё в голове слышанная от кого-то фраза. Или: «Хочешь жить – умей вертеться». И много других современных, чересчур умных афоризмов. Вертеться же она никогда не умела.
-Я имела в виду совсем другое, - грустно помолчав, ответила девушка. – Впрочем, тебе этого не понять.
-Чего не понять? Ты что, меня за дурака здесь держишь? – вдруг вспылил Максим, и в его голосе прорезались совсем другие нотки, которые, если не считать сцены в автобусе, до сих пор были Свете незнакомы. – Отвечай всё как есть, а не строй из себя кисейную барышню.
Света испугалась – впрочем, не слишком сильно.
-Прости, Максим, - тихо сказала она. – Я сегодня немного устала от разных впечатлений, вот и лезет в голову что-то не то.
Зам. директора фирмы сдунул пыль с «Супермена», поднятого им с пола, переключил телевизор на другой канал, где показывали «Кошмар на улице Вязов», и строго посмотрел на Свету.
-Зачем ты бросила на пол книжку, которую я подарил тебе в день нашего знакомства?
-Я случайно, - оправдывалась девушка. – И потом, я не люблю про секс и бандитов.
-Ты же читала её вчера весь вечер, - пожал плечами Максим.
Света замялась, не зная, что сказать, и в нервном напряжении вертела в руках какой-то карандаш. Молчание становилось тягостным. Она присела на диван, но Максим, не давая ей побыть наедине со своими мыслями, тут же со своей обычной джентльменской непринуждённостью сел возле неё.
-Светка, что это такое? – протянул он вдруг какой-то листок бумаги. – Я нашёл это на твоей кровати.
Девушка вздрогнула, немного застенчиво взяла у него из рук этот листок. Там были нарисованы обычным простым карандашом порхающие бабочки, довольно красивые.
-Это ты рисовала?
Света молча кивнула.
-А ну, покажи, как ты рисуешь.
Так же молча Света принялась рисовать похожих бабочек на принесённом Максимом листе бумаги, раскрасив ещё крылья некоторых из них цветными фломастерами, также имевшимися у Максима, правда, немного измазала себе руки.
-Ну, ты даёшь. Да у тебя просто талант! Я бы на твоём месте подался как минимум в художники-оформители. Тебе говорили когда-нибудь, что у тебя талант?
-Никогда. Меня ругали, когда видели, что я рисую, - сказала девушка. – Иногда даже били.
-Бедная Светка, - с сочувствием заметил Максим. – Слушай, а может быть, у тебя ещё к чему-то есть талант? К музыке, например? Ты петь никогда не пробовала?
-Петь?! – несказанно удивилась девушка. – Зачем?
-А почему бы и нет? Просто так, для себя. Или вместе с твоими деревенскими подругами. Думаешь, я не знаю народных песен? – усмехнулся зам. директора фирмы. Вот прямо сейчас спою: «Степь да степь круго-о-ом…» или: «Эх, полным-полна-а-а коробочка...». А что? Неплохой музон. Почему ты думаешь, что петь могут только всякие шлюхи вроде этой? – он покосился на телевизор, в котором в этот момент как раз появилась до сих пор не стареющая Алла Пугачёва.
-Никогда не пробовала, - отрезала девушка. – Вообще. У меня от природы нет никакого музыкального слуха. И подруг тоже у меня не было. Я всегда ходила одна. Это у тебя полно друзей, не всем же быть такими, как ты. И перестань, пожалуйста, надо мной смеяться.
По телевизору показывали передачу «Выиграй миллиард», то и дело прерываемую репортажами от ведущих мировых информационных агенств в прямом эфире о захвате эквадорскими боевиками нескольких тысяч заложников в центре Помпиду в Париже и о срочной переброске на военных самолётах десяти дивизий папуасского спецназа для борьбы с этими негодяями... Из запертой комнаты доносилось какое-то шуршание и недовольное рычание Чарли, хотя он сегодня, как и всегда, хорошо пообедал и возил лапами по полу распечатанный и почти полный пакет с «Pedigree», даже не собираясь засовывать в него свою морду. Он хотел на улицу.
-Максим, а что сделали с тем мальчиком? – вдруг спросила она.
-С каким мальчиком? – не понял он.
-Ну с тем, которого полиция на улице забрала, ты же сам видел, - объясняла она с виноватыми интонациями в голосе. Ей было совестно, что она беспокоит его такими пустяками.
Максим удивлённо нахмурился, и даже свернул свои толстые губы трубочкой, изображая на лице комичную серьёзность. Конечно же, он помнил смешного пацана, который обматерил его возле супермаркета «Баунти», потому что не сумел свистнуть у него часы.
-Цыпочка моя! Неужели не догадываешься? Раз его забрала полиция – значит, его отвезли в полицейский участок, чтобы накормить там «сникерсами». И теперь ему незачем будет их воровать. У нас хоть и не Европа, но полиция уже самая что ни на есть европейская. То есть гуманная.
-Какие сникерсы? – растерянно проговорила Света. – Его же били, ты же сам видел! А в участке изобьют ещё больше, может быть, даже отобьют почки, а потом… - Она даже передёрнулась, позабыв о том, что это, вполне возможно, был один из тех мальчишек, которые издевались над ней на базаре. – Максим, ведь ты же такой смелый, сильный, неужели ты не можешь его оттуда освободить? Ему же больно, неужели тебе его не жалко ?..
По телевизору показывали 2876-ю серию «Бандитского Петербурга» вперемешку с сообщениями о терактах и боях с какими-то боевиками. Максим со снисходительной улыбкой ждал, когда девушка закончит свою горячую речь.
-Послушай, цыпочка. Таких беспризорников у нас в городе, если не ошибаюсь, тысяч десять. А возможно, и больше. Добавь сюда ещё аналогичный контингент по всей России, странам СНГ, а также, если уж рассуждать логично, то ещё и из Гондураса, Афганистана и всего третьего мира. Они ведь ничем не хуже и не лучше. Им ведь тоже хочется сникерсов, верно?
-Верно, - обескураженно ответила Света.
-Ну вот. Так что же, ты хочешь, чтобы я всю эту ораву одел, накормил, спать уложил? Знаешь что? Давай-ка ты займись этим сама, раз ты такая добренькая, а у меня и без этого дел хватает. – И он выразительно показал на свой мобильный телефон, и вправду зазвонивший как раз в этот момент – впрочем, Максим сказал в него лишь пару слов насчёт какого-то растаможивания каких-то поставок и тут же положил обратно. «Не позвонит ли фраер?» – вдруг возникла у него мысль. – «Вроде тетрадь его с какой-то писаниной в автобусе осталась». Ведь он же, фраер, звонил ему когда-то, несколько лет назад, звонил именно по этому телефону, когда отдавал сделанную контрольную. Однако он не стал отключать ни мобильник, ни городской. Из-за чего отключать? В самом деле, что он может сделать, этот фраер, ему – серьёзному бизнесмену, возможно, заместителю директора коммерческой фирмы?
-Где же я возьму столько денег? – удивилась Света.
-Ага, не знаешь? А я, по-твоему, должен знать? А не хочешь ли ты узнать, к примеру, о меморандуме по поводу биотехнологий и вообще современных проблем, принятом на последней конференции в Давосе?
-Каких проблем? – не поняла Света.
Максим некоторое время молчал, барабаня пальцами по бортику дивана.
-Послушай, цыпочка, - сказал он вдруг необычно резким, жёстким голосом. – Ты вообще где обитала весь вот этот месяц после того, как сбежала из своей знаменитой деревни – на Канарах, на Гавайях, в номерах отеля Деляруа в городе Париже? Или, может быть, в центре Помпиду?
-Ты ж сам прекрасно знаешь, - опустила глаза Света, о таких отелях и центрах никогда не слышавшая. – Здесь, в твоём городе, на базаре у этого злого жестокого тарабарца, не могу даже имя его ненавистное повторить... Ты ж сам видел, как он мучил меня. Если б ты знал, как мне было больно. На мне до сих пор следы остались!..
Она готова была сгореть от стыда оттого, что её волшебный принц так грубо и бесцеремонно возвращал её в ужасное, нищее, голодное прошлое. На её спине и вправду имелись ещё шрамы и синяки, и она готова была показать их своему спасителю. Но рядом с ней на диване сидел уже не принц, а безжалостный жандарм, эсэсовец и чекист из НКВД, насобачившийся в исполнениях приговоров.
-И ты не видела, как рядом с тобой ловят каждый день беспризорников? Ты не задумывалась, что с ними делают после этого? Послушай – ты и вправду дура. Ты дура. Деревенская дура, - зло отчеканивая слова, повторил Максим, схватив не знающую, куда ей деваться от такого позора, Свету прямо за лицо и безжалостно посмотрев ей в глаза и тут же отпустил, оттолкнув девушку от себя на мягкие диванные подушки. – Ты даже не догадываешься, как тебе неслыханно повезло, что, оказавшись по своей дурости в чужом городе без копейки в кармане, без «Identify Number», без бывшего российского или хотя бы советского паспорта, если он у тебя по твоему возрасту мог бы быть, без вообще каких бы то ни было документов – ты сразу стала собственностью, стала рабыней этого самого Шерхана, тарабарца уважаемого. Не стану говорить, как тебе в дальнейшем повезло, что твой хозяин оказался, скажем так, моим партнёром по бизнесу – это ты, очевидно, и сама понимаешь. Однако лишь потому, что ты выполняла у него самую что ни на есть грязную, самую неквалифицированную, но всё-таки какую-никакую работу и была внесена в генеральный банк данных по «Identify Number», хоть у себя в кармане пластиковой карточки и не имела – тебя не могли без его согласия просто так взять и засадить в зарешёченный фургон, как остальных бездомных, нищих, никому не нужных, лишних людей, и даже я бы тебе в таком случае ничем бы не помог. Они никому не нужны, у них нет профессии, они умеют только воровать. Ты знаешь, какой процент из них больны СПИДом, туберкулёзом и х… знает ещё чем, и сколько людей заразятся в ближайшее время?! Не мешало бы и тебя, кстати, проверить на какую-нибудь инфекцию. Короче: он, Шерхан этот, спас тебе жизнь, ты поняла? А ты это даже не оценила.
Он спас ей жизнь?!
Света вскочила с подушек, словно пронзённая электрическим током. Она отчётливо увидела перед собой в комнате так же ясно, как Максима, рекламный щит со свисающим с него обрывком верёвки. Щит был водружён на чудовищных размеров оранжевый бульдозер, с победным рёвом под стрекотание автоматных очередей надвигавшийся по замкнутому пространству комнаты на девушку, чтобы её раздавить, как цыплёнка. Она хотела напомнить и об этом, и о том своему жениху, сделавшего вид, будто он позабыл про этого тарабарца, и вовсе ничего не знающего ни про водителя экскаватора, ни про автоматчиков, но ей перехватило горло. И она, оцепенев, молча слушала, продолжая стоять посреди комнаты, толковые фразы своего удобно развалившегося на диване жениха о современных глобальных проблемах, сложной экологической обстановке, массовых эпидемиях, необходимости эффективной защиты «золотого миллиарда» и вообще интеллектуально-имущественной элиты Земли от непрерывно возрастающего процента нищих, бомжей, беженцев откуда-нибудь из Центральной Африки, Индии, Бразилии, Средиземноморья и невесть каких ещё горячих точек, огромного количества генетически, социально, финансово неполноценных представителей вида Homo Sapiens везде, включая Запад, где интеллектуальная правящая элита не знает, что с ними дальше делать: «Жалость – это хорошо, конечно, но, к сожалению, она не всегда совместима с демократией, демократия для всех – это уже не демократия». Ещё о каком-то законе Мальтуса, открытом ещё в XIX веке. А также о предстоящем, в полном соответствии с этим законом, неизбежном истощении нефти, газа, железной руды и прочих природных ресурсов вследствие растущей почти в геометрической прогрессии (правда, формулу этой прогрессии, как и остальные математические формулы, зам. директора фирмы не помнил, но это было неважно) численности населения на Земле. И, таким образом, остаётся единственный выход: «Исключительно гуманный и абсолютно безболезненный, - говорил он с усмешкой, - летальная инъекция из пяти химических компонентов, включая глубоко усыпляющие алкалоиды или там цианиды, хе-хе, не знаю, как их химики называют – и готово. А перед эвтаназией желающим дают возможность посмотреть по видику любимые видики с Чаком Норрисом, послушать музоны Бон Джови, Киркорова с Пугачёвой или Земфиры или, кто хочет – заняться между собою сексом… Хотя некоторых отправляют и в рабство на кокаиновые плантации куда-нибудь в Колумбию, да и на рудники и лесоповал тоже, там до сих требуется много дешёвой рабочей силы». Вообще язык у Максима был неплохо подвешен. Но что же делают дальше с теми несчастными, кто не попал на плантации и лесоповал – после эвтаназии???!
«Неплохой и дешёвый, а главное – очень прибыльный биоматериал, используемый с недавних пор как сырьё для производства товаров многими уважаемыми фирмами-брендами, включая фармацевтические», – слышала она, как в тумане, как в душном горячечном бреду, как в сумасшедшем доме. Кстати, совладельцем и держателем контрольного пакета акций компании «Бзежинский и К0», то есть заводов, где всё это делают, является один очень уважаемый дружбан, лично знающий Максима по некоторым совместным банковским операциям – это так, для общего сведения.
Света с ужасом покосилась на телевизор, на скатерть на столе и даже на своё ослепительно белое платье. Из чего сделана эта синтетика, пластмасса, ткань, эти ботинки, которые он носит, таблетки, которые он пьёт – из нефти, как читала она когда-то в старом, истрёпанном школьном учебнике по химии, из сельхозпродукции или же из…?
«Чем я лучше этих бомжей и африканских беженцев? – промелькнуло у неё в голове. – Разве я – элита? Я такая же нищая. Почему бы ему меня не усыпить своими цианидами здесь, прямо в этой комнате, и не перекрутить на пластмассу или на консервы для собак вместо того малыша? Если усыпить, то это, наверно, было бы не очень больно».
-Кстати, не хочешь ли ты узнать, на чём я заработал свой стартовый капитал? – прихвастнул Максим, похоже, переборщивший-таки сегодня с виски в уличном кафе, чересчур развязавшим ему язык. (Вообще-то он обычно не пьянел совсем, сколько бы не пил). – Да на таких вот продажах. В сотрудничестве с травматологами. Не непосредственно, конечно, - усмехнулся он, увидев, как девушка в шоке отшатнулась от него, - я вёл бухгалтерию, руководил из офиса, как все менеджеры и бизнесмены, занимался глобальными технологиями да и сейчас занимаюсь, в общем, сижу за компьютером…
«Лучше б в тюрьме» – подумала Света.
Ей показалось, что она сходит с ума, слушая всё это. Кошмар. Бред. Фильм ужасов. Даже по сравнению с тем, что произошло с её братом, с отцом и с тем, что было с ней самой… Но ведь когда-то и такое уже действительно делали – например, фашисты во время второй мировой войны в концлагерях. Она читала в какой-то книжке, кажется, о Нюрнбергском трибунале, которую ей зачем-то подарил тот парень на рынке… Чем же этот бизнесмен и остальные современные ей бизнесмены лучше фашистов?
По телевизору шла криминальная хроника. Говорили об участившихся кражах, разбойных нападениях и о том, сколько уже удалось выловить исламских и коммунистических террористов.
-Ладно, успокойся, Светуха, - хлопнул её по плечу Максим. – Никто твоего пацана резать на сосиски не будет. Всыпят ему пару горячих – и отправят в обычную колонию для малолетних преступников. Типа Алькатраса. Кино есть такое. Только оттуда уже не сбежишь, как в кино. А насчёт конференции в Давосе, биоматериалов, эвтаназии и новейших технологий – я пошутил. Пока что.
«Хотим мы того или не хотим, а вектор развития цивилизации неминуемо ведёт нас именно к этому», - говорили его жёсткие глаза.
-Максимушка, родненький, - вдруг принялась умолять Света, - отдай мне мою фоточку. Пускай она у меня в столике будет. Или вот здесь, - она достала альбом со сделанными им её снимками.
-Нет-нет, и не проси, - энергично рубанул рукой по воздуху Максим. – Пусть лежит там, где лежит.
-Но почему? – обиженно надула губы невеста.
-Потому что так будет лучше и тебе, и ей. Фотке то есть. И кстати, почему бы тебе, например, не постирать вот это? – Он показал на свои рубашки, сваленные в углу. – Я ведь не для того только тебя сюда привёл, чтобы любоваться тобой, тем более что это почти по твоей специальности.
Как ни странно, при этих сказанных не слишком ласково словах лицо Светы засияло от радости.
-Миленький мой, ну конечно постираю, - засуетилась она, даже и не подумав сказать Максиму – за что он, собственно говоря, платит в таком случае деньги своей Мудине, или как там её зовут. – Только вот платье это белое сниму, а то ведь запачкаю. Неужели ты думаешь, что я такая бездельница?
Она быстро, даже чересчур быстро, чтобы не сказать с удовольствием, скинула с себя свадебный наряд, повесив его не слишком бережно на спинку стула, аккуратно поставила в углу в прихожей свои туфли и, надев домашний халат, одну из немногих вещей, которая осталась в этой квартире от предыдущей жены Максима, понеслась в ванную, держа в руках охапку его рубашек, носков и маек, заодно и несколько полотенец и простыней. Максим, шумно вздохнув, покачал ей вслед головой. Из запертой комнаты усилилось рычание Чарли – хоть и надрессированного на подчинение Максиму, но не очень довольного заточением. Максим пошёл к нему, успокоил, чем-то покормил, потом вышел, опять заперев комнату. Вернулся к телевизору. По телевизору показывали в прямом эфире публичную казнь каких-то цветных, незаконно эмигрировавших в США и обвинённых в убийстве полицейского, а также в подготовке терактов ещё более крупномасштабных, чем «11 сентября» на глазах нескольких сотен богатых туристов из Дании, Кувейта, Австралии, Гонконга. Информационным спонсором зрелища выступили «LG», «Hittachi», «Bayer», «Healthy Way», «UPSA» и другие известные электронно-фармацевтические фирмы, современные видеокамеры производства которых были установлены на месте события, передавая в эфир всё чётко и красочно, а электрические стулья, автоматические приспособления для расстрелов и цианиды которых действовали безотказно. Сейчас подобные телешоу стали уже почти так же привычны, как обычные трансляции футбольных матчей. Не приглушая звук, он сел за свой домашний компьютер, перелистывая на экране его монитора то различную документацию, связанную со своей работой, то пришедшую на его адрес электронную почту, то пасьянсы и какую-то ещё фигню. Он играл в увлекательную новейшую компьютерную игру, одним движением мышки, зажатой в правой руке, перемещая на экране монитора миллионные армии, сокрушая и вновь создавая различные города и цивилизации и воображая себя то Чингисханом, то Наполеоном, то Гитлером, то Джорджем Бушем. Проутюжив напоследок бескрайние просторы сибирской тайги порцией высокоточных ракет с термоядерными боеголовками, отключил игру и вывел на монитор изображения обнажённых красоток, выкачанных из Интернета. Пресновато. Наконец, по телевизору начался прогноз погоды на мысе Канаверал, в Абу-Даби и Рио-де-Жанейро. Он вырубил все телепрограммы. Взял какой-то компакт-диск, сунул, включил… Примитивная, тупая американская комедия, ещё тупее, чем про двух тупых. Взял другой. Послышались взрывы, стрекотание пулемёта, англоязычная ругань: худощавый, желтолицый и узкоглазый и необыкновенно гибкотелый парень в кимоно с чёрным поясом, выделывая головокружительные акробатические номера, лихо прыгал по зубцам Кремлёвской стены. Кувыркаясь, он удирал от полусотни преследующих его с автоматами Калашникова в зубах и бутылками водки под мышкой каких-то краснорожих алкашей-ублюдков в шапках-ушанках, в медвежьих тулупах с погонами офицеров российской армии, в валенках и с дубинами, однако матерящимися на чистейшем оксфордском диалекте – для того, вероятно, чтобы у возможных VIP-потребителей этой видеопродукции не возникло проблем с переводом. Попутно достойный ученик Брюса Ли и Чак Норриса одним ударом ноги крушил сразу нескольким врагам челюсти… Картина была сюжетной и динамичной, однако зам. директора коммерческой фирмы быстро наскучила и она. Он взял третий – с каким-то порнографическим фильмом. И удобно развалился в кресле, попивая пиво из бутылки и наблюдая за эротическими и интимными сценами.
Из ванной доносился плеск воды. Максим подошёл, открыл дверь и некоторое время смотрел на Свету, которая, нагнувшись, своими тонкими, но крепкими загорелыми руками полоскала в мыльной воде его одежду и бельё, вспоминая, как долго Максим отмывал её от грязи в этой ванной, когда привёз сюда, к себе домой... Она обернулась, вытирая лицо снятым с крючка полотенцем и поправляя волосы.
-Ты когда-нибудь в жизни слышала про такую вещь, как стиральная машина? – заявил он, показывая пальцем на благородно отсвечивавший белой эмалью «Индезит» с множеством переключателей и кнопочек. – Ты же так до утра не кончишь свою стирку.
-Откуда я знаю, как она включается? – жалобно ответила девушка, вешая полотенце обратно на крючок. – Я же не дочка какого-нибудь богача, чтобы иметь такую технику. Я даже ванной у себя в селе никогда не видела.
-Да, ты права, - торопливо заметил Максим, которому, похоже, стало совестно от своего совсем уж откровенного издевательства. – Не бери дурного в голову, Светка. Научишься. Ещё и на «мерседесе» меня покатаешь. А когда-нибудь, прикинь – у нас с тобой уже будут дети, двое пацанов, и я с ними сяду у телевизора, а там тебя в кино с Томом Крузом будут показывать, в суперблокбастере, или даже с Ди Каприо в «Титанике-2», и они будут говорить: «Это наша мама!»
Он был всё тем же сказочным принцем, показывавшим ей в зеркальной витрине супермаркета «Баунти» её блистательное будущее, раскрывавшим перед скромной, забитой, ничего ещё в жизни не видевшей Золушкой ворота в мир преуспевания и благополучия. Девушка молчала, смущённо улыбаясь. От смущения, от подчёркивавшего её природную женственность простого, хоть и итальянского производства, зелёненького в красный горошек халатика, так ненавязчиво открывавшего выпуклости её груди, она вдруг стала настолько желанной, что долго сдерживавший себя по ряду чисто физиологических – отнюдь не психологических – причин Максим не выдержал. Он больше не сомневался, что у него наконец получится, теперь наконец получится – зря, что ли, он наглотался столько «Виагры»?! Обхватив Свету за талию и многозначительно повертев прямо перед её глазами небольшой пачкой с надписью «Life Styles», вытащенной им из аптечного шкафчика, он повёл девушку в спальню. Он предполагал, что она станет сопротивляться, может быть, даже звать на помощь, и от этого намеревался получить ещё большее удовлетворение – но то, что сделала она, он абсолютно не ожидал. Она просто спокойно и отрицательно покачала головой в ответ на недвусмысленный жест зам. директора фирмы, на который адекватно отреагировала бы любая бизнес-леди, а не то что девчонка, стоящая на самой низкой ступеньке общественной лестницы. Без всякого испуга, равнодушно, не испугавшись даже пачки с предохранительными резиновыми изделиями из иностранного латекса.
-Почему? – обескураженно проговорил Максим.
-Но ведь мы ещё с тобой не расписаны, - поспешно улыбнулась девушка. – До этого дня ведь как-то неудобно, правда?
-Тебя что, ещё ни разу до сих пор никто не трахнул? – грубо и быстро поинтересовался он. – В смысле, не переспал с тобой?
-Никто, - тихо сказала она.
-И никто вообще до сего момента не порвал твою девственную плеву?! – отбросил он всякие недоговорки и двусмысленности.
Девушка застенчиво опустила глаза. «Да, такая я, зови меня дурочкой, если хочешь».
-Невероятно, – пробормотал зам. директора фирмы, даже не зная, как ему на это реагировать, то ли радостно изумлённый, то ли полностью шокированный такой сексуальной странностью, не описанной даже в романах Сорокина. – Но меня удивляет другое. Совсем недавно, вчера утром, например, ты готова была на стенку лезть, так не могла дождаться нашего с тобой… гм… брачной ночи. Ты вешалась мне на шею, целовала меня, обнимала. Ведь ты хотела секса со мной, ёлки-палки! А сейчас?
Света молчала, как партизанка на допросе в гестапо.
- Уж не вздумала ли ты изменять мне с кем-нибудь, а? – раскидывал мозгами Максим. Его голос опять был не то шутливым, не то серьёзным. – По-моему, ты уж очень поторопилась.
-Да ты что, Максимушка, - всплеснула руками Света. – С кем же это я тебе изменила, по-твоему?
-Да хотя бы с тем козлом, который вздумал приставать к тебе вчера в автобусе, - зевнул «Максимушка» с деланным безразличием, как истинный ариец, какой-нибудь обергруппенфюрер или на худой конец унтер-офицер, и принялся крутить, надев на палец, свою золотую цепочку, которая лежала на кровати.
Света похолодела.
-За кого ты меня принимаешь? – воскликнула бесхитростная и наивная, как полевая ромашка, как Золушка, девушка, кажется, впервые в жизни надевшая перед собеседником маску для сокрытия своих истинных чувств – это была маска отвращения. – Зачем он мне нужен? Я видела его первый и последний раз в жизни! Этого… – она запнулась, не в силах повторить противное слово, которым этот толстомордый бугай назвал того, за встречу с кем Света многое бы сейчас отдала, не задумываясь. И кого она – теперь она уже это поняла – полюбила по-настоящему, ужасно боясь, чтобы об этом не догадался тот, кого она ещё любила, если можно так сказать, по инерции.
-Кого? – мягко уточнил зам. директора фирмы, продолжая поигрывать цепочкой.
-Козла, – с опущенными глазами повторила Света. – Откуда у тебя такая ревность?
-Не расслышал. Ещё раз? – так же мягко взял он её за подбородок.
Света вдруг вскинула глаза, отчаянно пронзив взглядом Максима.
-Козла! – закричала она, не выдержав.
-Ну-ну, не кипятись, Светуля, – миролюбиво сказал жених. Он отбросил цепочку в сторону с такой элегантностью, что та повисла на стоявшей на подоконнике фарфоровой статуэтке, изображавшей оленя, и раскрыл новую пачку жвачек. – Уж и пошутить нельзя. Или ты не согласна?
Отчаянность быстро прошла. Света неуверенно пожала плечами.
-Что за жизнь без шутки, – согласилась она, неловко отойдя в сторону и куском какой-то тряпочки старательно принявшись вытирать пыль со статуэтки и подоконника.
-Действительно. Однако послезавтра, надеюсь, мы проявим большую близость? – с бесцеремонностью допытывался Максим, жуя свой любимый «Стиморол» и даже обрадовавшись, что сеанс любви отложен, потому что у него было время ещё раз на всякий случай заглянуть к сексопатологу.
-Конечно, мой дорогой, - ответила Света и неслышно для него вздохнула, так и не решившись спросить, любит он её на самом деле – или нет…
-Тогда всё о’кей, - засмеялся Максим, вставая и радостно потирая руки. – Ты классная девчонка, Светка, я всегда это говорил…
-Максим, а ты не мог бы называть меня «Лана», а не «Светка»? – вдруг сказала Света. Ей давно уже хотелось это сказать, но она всё никак не решалась.
-Лана? – переспросил Максим. – Ты хочешь называться так же, как солистка «Конфеток»?
-Так же, как я сама, - возразила Света с некоторым вызовом. – Разве имя Светлана – это не то же, что и Лана?
Максим задумался, полукомично-полусерьёзно. Света улыбалась.
-Действительно, - с недоумением заметил жених после некоторой паузы и удивлённо оскабился, вдруг обнаружив в этом имени особенную сексуальность, ранее им не замеченную. – Лана! Лана – это же просто классно! – Он с силой схватил девушку за тонкую талию, оторвал её лёгкое тело от пола, так что она поджала ноги не то от испуга, не то от восхитительного удовольствия, позабыв на какое-то мгновение о своих тревогах, сомнениях, душевных терзаниях, и отдаваясь вся целиком своему любимому, своему спасителю, готовая ко всему, что он только захочет с ней сделать – и впился губами в её тонкую смуглую шею. – Обещаю тебе, что в Америке ты будешь – только Ланой. И никакой больше не Светкой.
Но он ничего особенного с ней не сделал, кроме того, что наградил её долгим, потрясающим поцелуем, которого зам. директора фирмы не дарил до сих пор ещё ни одной из своих многочисленных девчонок. Вероятно, в его памяти был слишком свеж её отказ приступить к более интимным взаимоотношениям, а уж он-то не был лишён мужской гордости. А возможно, он специально сдерживал себя, чтобы к столь аппетитному занятию подготовиться уже по-настоящему, а не так, с бухты-барахты. Наконец поцелуй окончился. Вернувшись на землю из непродолжительной сказки, Лана, она же Света, снова коснулась сначала пальцами ног сверкающего элитарного импортного паркета производства Швейцарии, предназначенного для элитарных приёмов, фуршетов, вечеринок для богатой молодёжи, а затем твёрдо стала на него. Шатаясь по квартире, они оказались в одной из комнат, оборудованной Максимом под настоящий гимнастический зал: там были самые современные импортные тренажёры, были обычная шведская стенка и турник. Света наблюдала, как Максим откачивался то на одном, то на другом тренажёре, а потом много раз подряд – на турнике. Она считала, приоткрыв рот и поражаясь его мускулам, как он методично качается вверх-вниз: 10, 20, 30… потом сбилась со счёта, думая про себя, что колодец, из которого она у себя в селе без конца таскала вёдра, крутя ворот, тоже был неплохим тренажёром, хотя и не таким, конечно, фирменным… а он всё откачивался. Наконец зам. директора фирмы спрыгнул с турника, раздетый до пояса и мокрый от пота.
-Ну что, сильный у тебя муж, Лана моя ненаглядная? – засмеялся Максим. – Слушай, я забыл, ведь ты же ещё и… как тебя там… Фотиния! Сколько же у тебя имён, красавица?
-Это меня так старушка возле того супермаркета назвала? – нахмурилась Света. Именно об этой старушке девушка как-то совсем забыла. А теперь он ей напомнил. Ей не хотелось вспоминать, ей было стыдно, что она так себя вела с этой старушкой.
-Кстати, я нашёл в интернете, - невозмутимо заметил Максим, судьбой русской старушки интересовашийся не больше, чем судьбой каких-нибудь китайцев или венесуэльцев. – Очень просто, “фото” – по-гречески “свет”. Так что “Светлана” – это имя, не русскими всякими там древлянами, вятичами, кривичами придуманное, а перевод с греческого. Да и буквы русского алфавита тоже не сами здесь возникли, а из цивилизованной Византии пришли, - заметил он. – Так что ты у нас фотка! Фотография! - веселился её бойфренд…
Они снова сидели в гостиной – то холодно-непроницаемый, то разговорчивый и весёлый зам. директора коммерческой фирмы и его снова мучимая сомнениями невеста, сомнениями совершенно дикими и всё более сумасшедшими типа того, какое она имеет право быть счастлива, когда другие рядом с ней несчастны, и России, и в других странах, когда лишены, возможно, самого права на жизнь, или пусть даже только на любовь, как тот сочинявший стихи парнишка, вытолкнутый из автобуса этим преуспевающим дельцом, который только что так целовал её в своей богатой квартире… Света машинально принялась листать один из иллюстрированных журналов, остановив вдруг свой взгляд на странной фотографии: уходящий вдаль длинный коридор, совершенно пустой, без единой души – и сверху такой же длинный ряд освещающих его с потолка каким-то неживым, непохожим на солнечный, светом плафонов, сливающихся где-то далеко вместе с коридором в одну точку. Может быть, это был коридор пятизвёздочного отеля в Париже, может быть – небоскрёба в Нью-Йорке. Не предстоит ли ей жить именно с Максимом в таком отеле, когда они поедут за границу? Кто знает? И не видно ни конца, ни выхода из этого коридора. Максим снова включил телевизор. Там показывали какой-то незнакомый фильм... Из запертой комнаты, откуда всё это время периодически доносилось то урчание, то ворчание, неожиданно раздался очень громкий и уже чрезвычайно недовольный лай Чарли. Света вздрогнула.
-Я сейчас пойду прогуляю Чарли, а то он совсем озвереет. Не хочешь со мной? –предложил Максим.
-Нет-нет-нет, - с перепугу отрицательно замахала головой Света. – Я его боюсь.
-Его? Или меня? – улыбался Максим. – Светка, кончай валять дурочку. Со мной ты можешь ничего не бояться. Понимаешь? Вообще ни х…, ни собак, ни солдат, ни полицейских, ни бомбардировщиков «Б-52»!
Девушка молча слушала его. Внезапно её непроизвольно передёрнуло, когда её взгляд случайно наткнулся на лежавшую на краю стола книжку в глянцевой обложке с названием «Справочник веб-мастера». Её испугало не название. На обложке этой книги был изображён отвратительный большой паук, который, ей даже казалось, шевелился. Как-то Максим сказал ей, что «веб» по английски значит «сеть». Сеть и паутина – это почти одно и то же. «Всемирная сеть» - это интернет. Кажется, позавчера Света видела, как Максим и пришедший к нему кто-то из его приятелей, развернув эту книжку, долго сидели за компьютером, лазили в интернет и чего-то там клепали, какие-то сайты. Тот приятель ему что-то говорил, показывая в книжку, потом ему что-то говорил Максим. Его звали Игорь, если она верно разобрала. Приятель посмотрел внимательно на Свету, она отвернулась в сторону… Максим сказал, что Игорь вернулся недавно из Америки, где нашёл себе хорошую работу, и завтра снова туда едет. Впрочем, она в этих их делах ничего не понимала. Да она и не испытывала к этому особого интереса. Ещё Максим ей говорил, что физику терпеть не мог во время учебы и не желал её понимать, как и математику, зато компьютеры ему очень нравятся и он собирается этим заниматься профессионально. Ещё он почему-то очень заинтересовался генетикой. Ещё ему очень нравился бокс и особенно айкидо – им он занимался вместе с этим своим приятелем, или если не с этим, то с какими-то другими приятелями…
-А я боюсь пауков, - вдруг смущённо сказала Света и даже поёжилась почему-то. – Они такие мохнатые и противные. И из бедных мушек кровь высасывают, когда ловят их своей паутиной. Ты разве их не боишься?
-Пауков? – задумался Максим. - Ладно. Сиди и смотри кино, а я скоро приду.
Прислушиваясь к усилившемуся рыку злобного Чарли, к командным возгласам Максима, усмиряющего своего пса, Света как можно сильнее вжалась в кресло, расширенными глазами глядя в телеэкран. Не прошло и минуты, как голоса и того и другого исчезли за закрывшейся входной дверью квартиры. Посидев ещё несколько секунд и тщетно стараясь унять своё сердце, которое, казалось, вот-вот выскочит у неё из груди, девушка вдруг вскочила на ноги, как ошпаренная, и стремглав побежала к комнате, внутри которой лежала тетрадь…
Дверь в эту комнату была заперта вышедшим Максимом на ключ, хотя Чарли, выведенный им на прогулку, сейчас там не находился.

* * *
Была глубокая ночь.
Сквозь плотный слой туч не пробивался свет ни луны, ни звёзд, толстые бархатные шторы голландского производства не пропускали свечения разнообразной неоновой рекламы и огней развлекательного клуба на другой стороне улицы. Шум порывистого ветра за окном не проникал в комфортную, оборудованную по всем евростандартам четырёхкомнатную квартиру зам. директора коммерческой фирмы. Царила тишина.
Но Света не спала. То закрывая, то открывая глаза, она без конца ворочалась с боку на бок, почему-то не желая уснуть. Иногда её охватывало полудремотное состояние, но, испуганно вздрагивая, она снова приходила в себя. Наконец она встала. Неслышно ступая по мягкому ковру, девушка подошла к Максиму. Тот спал на своей кровати у противоположной стены ровно и спокойно. Вслушиваясь в его вдохи и выдохи, затаив дыхание сама и решив, что он в ближайшее время не проснётся, она, ужасаясь собственной смелости, залезла в карман его брюк и вытащила оттуда связку ключей. Затем на цыпочках вышла из спальни, зачем-то накинув на плечи какую-то попавшуюся под руку кофту и осторожно прикрыв дверь. Прошлась по коридору. Посмотрела, слегка передёрнувшись, на дверь комнаты, в которой спал Чарли, вернувшийся с прогулки и снова запертый Максимом. Стала думать, что ей делать дальше. Принялась подбирать ключи: один из ключей в похищенной связке действительно открыл запертую дверь комнаты. Теперь ей ничего не оставалось, как туда зайти... Чарли вроде спал. А вдруг проснётся?! Её передёрнуло, когда она представила, что после этого будет. Но она рискнула. Она слышала, что собаки чувствуют каким-то образом мысли людей. Если он почувствует её страх, он обязательно проснётся и бросится; Света мобилизовала все силы, чтобы почувствовать себя в этот момент хладнокровной и даже жестокой укротительницей хищников, надсмотрщицей над рабами, эсэсовкой в нацистской форме и в сверкающих сапогах, как это было ни невероятно; однако ведь слушалась же её Сюзанна на базаре, воспринимала её как хозяйку, имеющую право приказывать, было ведь такое?! Внушая себе изо всех сил, что Чарли, в сущности, мало чем отличается от лохматой бездомной Сюзанны, так трогательно вилявшей хвостом на замусоренной базарном асфальте перед одетой тогда в лохмотья Светой, девушка, задержав дыхание, с предельной осторожностью прошла внутрь этой комнаты; лампу включать не понадобилось, занавески здесь были полупрозрачные, и свет от рекламы и клуба, хоть и слабый, с улицы всё же доходил; и таки добралась до шкафа, поглядывая на спавшего в углу Чарли… как лунатик, в почти бессознательном состоянии она нашла в шкафу в этой комнате спрятанную от Максима свою сумочку. В этой сумочке находилась тетрадь. Так же бессознательно вышла из комнаты; как Чарли продолжил спать в её присутствии и не проснулся, для неё оставалось загадкой. Потом закрыла дверь этой комнаты обратно на ключ, пошла вначале к кровати Максима и осторожно положила связку ключей обратно в карман его брюк; пошла в другую комнату и включила там настольную лампу. Достала из сумочки тетрадь со стихами Глеба. Аккуратно вытерла испачканную в автобусе обложку. Конечно, сейчас ночью идти на остановку просто дико. Вначале она почитает, что написано в тетради. А потом постарается как-то отдать Глебу. Надо подумать, как это сделать… И, раскрыв страницы, начала читать.
Она долго ждала этого момента.

Ты не была в Париже - глава седьмая

7

Это всё – совершенно ясно?
Это просто – как дважды два?
Спорить с силой – всегда напрасно?
Сквозь асфальт – не растёт трава?

Что ему от бессильных жестов?
Он, асфальт – из себя крутой?
Он для офисов и для «мерсов»,
Не для глупости никакой?

Слабым горе, а сильным радость?
Что за бред?! Ведь настанет миг –
И однажды живая слабость
Силу мёртвую победит.

И пробьются цветы простые
Сквозь компьютеры, «мерсы», сталь,
Сквозь рекламу и детективы,
Сквозь рассыпавшийся асфальт.

Станет чистым и добрым небо,
Зажурчат опять родники,
И детишки там будут бегать,
И порхать вокруг – мотыльки…

…настоящая философия – это такая, которая даёт возможность человеку в морозный день оказаться на берегу тёплого тропического океана, на сказочном и ласковом берегу, усеянным пальмами и свисающими с деревьев бананами и апельсинами, минуя необходимые для этого в реальной жизни авиакомпании, бизнесагентства и прочую дребедень, где, если у вас нет денег, на вас посмотрят как на сумасшедшего кролика, вдруг возомнившего себя львом или волком. Настоящая философия – это не долбанувшийся диалектический материализм, который так до сих пор и не догнал, что же всё-таки первично, бытиё или сознание; это не марксизм-ленинизм, не фрейдизм, не фашизм, не экзистенциализм, не глобализм, не либерализм и не прочая чушь. Это – осуществление долгожданной мечты, и осуществление её таким образом, чтобы все те, у кого до сих пор мозгов хватало лишь на то, чтобы относиться свысока к этой мечте или называть её бредом, смогли наконец понять: настоящий бред – это именно те правила, по которым они живут. Даже если по этим «правилам» живёт весь мир. Настоящая философия способна легко превратить фантазии и мираж в осуществлённую сказку, в дома, леса, моря и корабли, в сверкающую, плещущуюся, шелестящую простую реальность. Но и надменную реальность, такую ежедневную, зримую и опостылевшую, со всеми долларами, фирмами, офисами, автомобилями, авианосцами она так же легко превратит в воспалённые бредовые галлюцинации в мозгу тех, кто сейчас всего лишь по прихоти судьбы, а не в силу каких-либо неоспоримых заслуг являются «сильными мира сего», оставив этот бред им для утешения, как оставляют заключённым в камере какую-нибудь фарфоровую чашку или носовой платок, достаточно безопасный для того, чтобы они не могли им разрезать себе вены или удавиться, но обязательно отбирают шнурки от ботинок и лезвия от бритвы…

* * *
Она летит в ночной тиши,
Незримый совершая путь.
О чём-то шепчут камыши,
А ей не хочется уснуть.

Ах, одинокая звезда
Туманных грёз, неясных слов!
Ты светишь долгие года
Огнями ускользнувших снов.

Холодный отблеск пустоты,
Неразгоревшийся костёр,
Свиданье назначаешь ты
В час, что давно уже прошёл.

Прошёл для всех? Но не для нас.
Должно быть, странно мы живём:
Из прошлого мы держим связь
С ещё не наступившим днём,

Когда мы улетим вдвоём
В неведомую вышину,
Чтобы узнать скорей о том,
Что неизвестно никому.

Увидим мы с тобой тогда,
Как зори новые взойдут…
Скажи, прекрасная звезда,
Кто ты и как тебя зовут?

* * *
Забудьте всё. Всё, что вы знали.
А может, лучше будет так?
Забудьте песни, что звучали
На свете много лет назад.

Ведь промелькнувшее мгновенье
Ни разу больше ни придёт,
И ни одно стихотворенье
Того, что было, не вернёт.

Не надо тосковать напрасно
О прошлом – всё равно каком.
Забудьте счастье и несчастье,
Закройте двери в старый дом,

Который памятью зовётся –
Не взяв оттуда ничего.
В тот день, когда погаснет солнце,
Кто спросит – было ли оно?

Забудьте всё, что было с вами,
И всё, что видите вокруг.
Свинцовый груз воспоминаний
Беззвучно рухнет в пустоту,

Вас незаметно оставляя,
И в тающей, туманной мгле
Созвездье Вечности, сверкая,
Над вами вспыхнет в вышине.

Оно – вершина мирозданья,
И вам останется теперь
Соединить его сиянье
И тайный свет души своей

В миг долгожданного рассвета –
Над ним бессильна темнота.
Забудьте всё. И только это
Не забывайте никогда.

* * *
В королевстве каком-то древнем,
Или в сказочном Лукоморье,
Убежал от меня конь мой верный
И гуляет теперь на воле.

Я не против – пускай пасётся.
Пусть поищет кого получше.
Я вернусь к своему колодцу
На опушке в лесу дремучем.

Я напьюсь из него водицы –
Как слезинка, простой и студёной,
И поймаю себе жар-птицу
По дороге в саду зелёном.

Неужели я в это верю?
Но осталось совсем немножко –
И найду я волшебный терем
И избушку на курьих ножках.

* * *
Зачем ты сюда пришёл?
Твой поезд давно ушёл.
Не надо писать письмо –
Никто не прочёт его.
Людей нет, и нету птиц,
И нет никаких границ,
Один в темноте горит
Гигантский рекламный щит.
И движется сквозь туман
Мохнатый Левиафан
Под дьявольский рок-н-ролл –
Компьютер вместо мозгов.
Кого он может любить?
Он может только убить.
Кого он может жалеть?
В молчании лишь смотреть
В глаза пустые его,
Вот всё, что тебе дано,
И скрыться в бездонном рту –
Но плюнуть в лицо ему.

* * *
Ах, как вишни цвели, как шумела повсюду весна,
Да какая весна, настоящее жаркое лето,
И плескались о берег песчаный прозрачные волны – а там
У воды лежал череп исчезнувшего миллион лет назад
человека.
Занесённый рекою забвенья из давно погребённых,
почти мезозойских времён,
Он, как кость динозавра, как ошибка природы, был странен
и неуместен,
И, за исключением двух любопытных ворон,
Никому абсолютно не был интересен.
Не осталось ни пейджеров, сгнивших в болотной грязи,
Ни бандитов, давно превратившихся в каменный уголь.
Разошлись континенты, лежат небоскрёбы в пыли,
И зальют их моря, заморозит полярная вьюга.
…А кузнечики снова и снова звенели в траве,
Возвращались из тёплых краёв перелётные птицы,
И темнела лиловая туча ещё вдалеке,
Чтобы тёплым дождём на иссохшую землю пролиться…

* * *

Я хочу, чтоб привыкли вы жить без любви –
Хоть зови вас горшками всех, хоть не зови,
Хоть вас в печку сажай, хоть в крутой «мерседес» –
Неизбежно лавиной покатит процесс,

И расстанутся – муж со своею женой,
И влюблённых – подхватит шальною волной,
На два берега разных – обоих швырнёт,
Одиноких, пустынных… За годом течь год

Будет так, как они и обязаны течь,
Ваши годы… Забудется нежная речь,
Воркованье гламурное – чтоб вы смогли
Ощутить на себе, как живут короли,

Но не те, что на троне фальшивом земном,
Чей изысканный вскоре разрушится дом –
Короли настоящие, те, чей венец
Не сорвёт с них земной, что всё ближе - конец,

Пусть – других королями считают сейчас…
Жизнь прожить без любви – так полезней для вас,
Чтобы вытащить душу из ада… Ведь вы
Себе сами хотите счастливой судьбы,

Так зачем вам тогда – дребезжанье звонка,
Трепетание – с фразой любовной листка?
Без любовных посланий, без всяких звонков
Обойдётесь – чтоб слышать лишь вечности зов…

* * *
Я не люблю болтунов.
И чересчур деловых.
Я не люблю холуёв.
Также – чинов пребольших.

Я ещё раз повторю,
Что не люблю наглецов
И, как червей, не люблю
Тех, кто бьёт первым в лицо.

Очень приятно проклясть
Было бы мне вновь и вновь
Тех, кто посмели украсть
Счастье моё и любовь.

Каждый – подлец и дурак?
Каждый – бессовестный зверь?
Если действительно так –
Я презираю людей.

* * *
Так сгинь же всё. Я знаю – нет любви.
Напрасно я искал её повсюду,
И больше я её ни у судьбы,
Ни у людей выпрашивать не буду.

Но в близящийся мой последний миг,
Когда умрёт со мною всё на свете,
Привидится пускай мне чистый лик
Любви моей, которую не встретил.

* * *
Я люблю тебя, Бесконечность.
Это значит – тебя я жду,
Как свидания можно вечность
Ждать в чужом неземном саду.

Очарован чудесным взглядом
Изумрудно-искристых глаз,
Тень твою ощущаю рядом
В полуночный холодный час.

Нет на этой планете счастья?
Ты права, как же ты права.
Бесконечность, ты так прекрасна.
Так возьми, я прошу – меня!

«Ах, как ты мог написать такое, Глеб! – хотелось крикнуть Свете. – Ты думаешь – я купалась в любви? Ты позавидовал мне? Да меня вообще никто никогда не любил. На меня все смотрели как на оборванную нищенку, как на дурочку, в лучшем случае – как на какую-то красивую глупую куклу без мозгов, как вот этот, которого ты видел. Послушай, Глеб: не знаю, что было в твоей жизни, но тебя, наверно, хоть в детстве любили, а я – да всем было безразлично, жива я ещё или нет, на меня просто плевали! Но никогда я не отчаивалась до того, чтобы всех презирать и возненавидеть. Но я понимаю тебя, очень хорошо понимаю. Ты замечательный парень, Глеб. Наверное, ты что-то пережил и оттого так страдаешь. Если бы ты знал, как я хочу тебя увидеть. Я обошла бы весь свет, все леса и пустыни, все города и страны, только бы найти тебя. И я знаю – мы обязательно будем с тобой вместе. Прости меня за всё, что случилось, и за глупых людей в автобусе, и за этого грубияна противного и бессовестного тоже. Он мне больше не нужен. Я люблю только тебя, Глеб. Ты слышишь меня?»
Произошло чудо. Она разлюбила Максима.

Ты не была в Париже - глава восьмая

8

Она вспоминала каждую чёрточку лица, каждый жест, каждое сказанное ей слово скромного, застенчивого автора этих никому не известных стихов, встретившегося ей вначале на рынке, а затем – в автобусе. Как прекрасен, как нежен был его голос, как удивительны, глубоки и задумчивы были его карие глаза. Она до боли, до дрожи вновь и вновь повторяла его простое имя. Те чувства, которые испытывала Света к Максиму ещё несколько часов назад, были бледным, ничтожным подобием так неожиданно вспыхнувшего горячего пламени любви отнюдь не к этому наглому преуспевающему богачу, были жалким подобием всесокрушающего урагана, бушевавшего сейчас в её душе… С необыкновенной чёткостью она вдруг представила себе ещё никем не нарисованную картину на обложке никем не написанного ещё и тем более не изданного ещё никем романа об их любви. Где-то внизу там, среди нескончаемых безобразных мусорных свалок, копошились потерявшие человеческий облик проститутки, мерзкие озверевшие киллеры, бизнесмены, боевики, летели пули, валил густой дым, падали обломки горящих танков, самолётов, небоскрёбов, а высоко над ними парили в недостижимой вышине две неземные бабочки, прижавшиеся друг к другу нежными крыльями: она – и автор этой тетради. Как бы Света хотела прижаться к нему точно так же сейчас, как бы хотела стать такой бабочкой. И она без колебаний согласилась бы умереть завтра на рассвете для того, чтобы сейчас, в эту ночь, рядом с нею был Глеб.
Но, к сожалению, рядом со Светой лежала на столе только его тетрадь. А в тетради были его формулы и стихи.
Быть может, чьему-то поверхностному и недалёкому взгляду могло бы показаться, что девушка влюбилась не столько в него самого, сколько в стихи автобусного поэта и в непонятные ей его математические формулы, что ему всё-таки повезло покорить свою неразделённую любовь если не ярким мужским обаянием, если не физической силой и общительностью, то хотя бы каким-то подобием таланта – но это было не совсем так. Похоже было, что она влюбилась бы в него даже в том случае, если бы попавшая ей в руки его тетрадь оказалась совершенно пустой или если бы там вместо стихов был не претендующий ни на какой даже минимальный литературный талант примитивный набор слов, а вместо формул – просто бессвязные каракули, и она это чувствовала совершенно определённо. Более того – очень возможно, что она влюбилась бы в него вообще без всякой тетради, только тогда она дополнила бы созданный в её сознании его образ не его стихами, а чем-то другим. Возможно, даже совсем неправдоподобным, чем именно – не имело значения. Неужели лишь потому, что она пожалела его, когда её жених вытолкнул его из автобуса? Кто знает. Представляли ли его формулы какую-то научную ценность или были лишь плодом воспалённого воображения, были ли его стихи гениальным творением или полным графоманством? Ей это было абсолютно безразлично. Она до беспамятства влюбилась ни в какие не формулы, и даже не в стихи, хотя эти стихи её просто поразили – а в Глеба, и любовью отнюдь не жалостливой, какой-нибудь медсестринской, к примеру, или даже похожей на материнскую – а самой настоящей девичьей любовью ещё до того, как раскрыла эту его тетрадь и стала вчитываться в неё, она простила бы ему всё, и не только преступление, что не столь удивительно – ведь преступления часто бывают весьма и весьма талантливы, а девушки падки на проявление не только мужской силы, но и мужского ума, мужского таланта – но даже самую полную бездарность. До того – хотя уже и после того, как он покинул её, выброшенный из автобуса каким-то хамом, возомнившим, что он, наглый деляга, завоевал Светкину любовь. Кажется, она даже позабыла, что это именно он, а не Глеб, спас её от смерти. Сама того не осознавая, Света равнодушно попрала, просто растоптала ногами один из самых фундаментальных законов жизни, если не фундаментальнейший. В течение сотен миллионов лет эволюция живых организмов на Земле была добра и ласкова ко всем сильным, ловким, ярким, удачливым, будь то олени – случайно, в силу каприза природы от рождения своего более быстроногие, чем другие олени, волки – более сильные и зубастые, чем другие волки, или даже просто инфузории, случайно получившие от рождения способность добывать больше питательных крох из капли воды, чем их собратья, благосклонно позволяя им оставить после себя потомство – и безжалостна к неудачливым. Если верить Дарвину, то в противном случае не родилось бы и никого из людей, потому что как иначе получить венец творения, если не методом проб и ошибок, бесконечным совершенствованием имеющегося материала, и ошибки надо всё время отбрасывать прочь. Безжалостно выбрасывать, даже не так, как выбрасывают из квартир букеты нежных цветов, увядшие после праздника, замечательные книги, которые никому уже не интересно читать, грампластинки с чудесными мелодиями, которые никто никогда уже не будет слушать – а как цветы, даже не успевшие распуститься и порадовать глаза своей красотой, как рукописи и черновики, наполненные замечательными мыслями, сюжетами и образами, но не ставшие книгами... Но Света не читала Дарвина. Может быть, потому, что он никогда не попадал ей в руки. Однако если бы он ей и попал в руки, то именно его она читать бы даже и не подумала, хотя что-нибудь другое бы – прочитала. Ей было на него и на его теории просто наплевать.
Если бы ещё вчера Свете сказали, что она обменяет реальную, настоящую, пусть временами и немного грубоватую, – куда уж реальнее после стольких подарков, да что там – главнейшего подарка, спасения от гибели? – любовь Максима на любовь воображаемую в форме стихов какого-то безработного неудачника, она бы ни за что не поверила. Но это было так. Она ничего не понимала в сложных формулах, которыми были испещрены страницы попавшей в её руки тетради, хотя кое-где и находила знакомые ей математические символы вроде синусов и косинусов, которые ей когда-то объясняла одна тётя (но об этом ниже). Зато она понимала в литературе и, одно за другим читая стихотворения Глеба, написанные вперемешку с этими формулами, таблицами, графиками, не могла от них оторваться. Некоторые из страниц тетради были вырваны. Кто знает, что было написано на них? Но и остававшегося было достаточно, чтобы её околдовать. Пожалуй, она действительно не читала раньше ничего подобного. Стихи одинокого гостя завораживали странным, ни на что ни похожим, можно сказать, светом, излучением, исходящим из незнакомого мира. И это излучение пронизывало её насквозь. Ей становилось немного жутковато от прочитанного, от картины вселенского возмездия могущественным нынешним хозяевам мира, по дурости возомнившим себя вечными хозяевами и уже за эту свою дурость достойными жалости и снисхождения, но… разве её Генка, разве её отец, разве тот малыш у супермаркета, разве Глеб имели меньше прав на счастье, на жизнь, на любовь, чем они?
А вообще она очень любила читать. Она читала в свободную минуту всё, что попадалось под руку, и даже, бывало, не слишком перебирая. Вот только читать она научилась поздно – лет в четырнадцать, и то в общем случайно…
…Света жила в селе с отцом – мама её умерла, когда Света была ещё крошечная, а самой Светкиной маме – немногим больше двадцати. Маму Светы звали Любой. Насчёт Любы это была отдельная история. С некоторыми подробностями: маму Светы звали Люба, точнее даже, Любка, Любашка, и эта Любашка была младшей сестрой тёти Даши, значительно младше её – лет на пятнадцать. Отец у Даши и Любы был один, в своё время он работал шофёром, а мамы были разные (маму Любы звали Людка, маму Даши – Нина, и обе эти его жены умерли в молодом возрасте, причём первая, Нина, собранными в лесу грибами случайно отравилась, хоть и была фельдшером в местном сельском медпункте и вроде должна была быть грамотной и знать, какие собирать можно, а какие нельзя; а как Люда – об этом ниже). Тётя Даша говорила Свете, что Любашка была очень похожа на теперешнюю Свету – такая же худенькая, смуглая, скуластая, очень светловолосая и такая же скромная, молчаливая, дикая и забитая, так что, несмотря на то, что все признавали, что она самая красивая девушка в селе – все при этом её же, красавицу, считали дурочкой, даже все деревенские собаки на неё лаяли, едва завидев – все собаки, кроме тёмно-рыжей дворняжки по кличке Белка, почему-то всегда ласкавшейся к Любашке и лизавшей ей руки, хотя хозяин этой Белки был мужик злой, по ихним сельским меркам довольно богатый и на Любашку смотрел вообще как на козявку. Хотя в школе, ещё существовавшей тогда в селе, она училась не так уж плохо, то есть в основном на тройки, но и четвёрки были изредка тоже. Её слегка поругивала тётя Даша, которая по сравнению с младшей сестрой и не родившейся тогда ещё племянницей была, можно сказать, благородной и культурной барыней. Она окончила техникум в чужом и довольно далёком отсюда городе в своё время, в отличие от обеих родственниц-простушек, благодаря чему много знала, в том числе фамилии всяких киноартистов. Когда не стало отца Даши и Любы, Даша была уже замужем и они все жили в одной хате, с мужем и маленьким сыном Даши, до тех пор, пока в ихнем селе не появился Иван – будущий отец Светки и Любашкин муж, на несколько десятков лет её старше. Откуда Иван был родом, никто, вообще говоря, толком не знал. Говорили всякое, даже что он сидел и сбежал из тюрьмы. Но, что было известно точно, это то, что у него уже было до этого две жены, и обеих он бросил, оставив каждой по ребёнку и даже не думая им платить алименты – позднее, когда Света уже подросла, вторая жена даже приезжала к Ивану, сумев разыскать-таки его, причём приезжала со своим сыном Генкой, года на два старше Светы, но так ни алиментов, ни документов никаких не добилась. Чего у Ивана было не отнять, так это того, что он был если и не мастер на все руки, то уж во всяком случае умел справиться и с пилой, и с топором. Как он, ночевавший поначалу то в одном, то в другом сельском сарае и нанимавшийся то к одному, то к другому жителю села то крышу починить, то забор, то ещё что-то практически задаром, за копейки, ну за бутылку, само собой, сошёлся с Любой, совершеннейшей девчушкой по виду, а по уму ещё более, дикой настолько, что её никто ни разу по-настоящему ни с одним хлопцем не видел, если не считать Серёжки, сына тракториста Васи, известного шутника и любителя посмеяться над более бойкими и развитыми девчонками, а уж над туповатой Любашкой и подавно – никто тоже не заметил. Заметили лишь тогда, когда у Любаши появился такой живот, с будущей Светкой внутри, что его скрыть было просто невозможно. И через пару месяцев после рождения Светки тётя Даша уже жила со своим мужем в его хате, на другом конце села, а эта – досталась Ивану и Любаше и их маленькому пищащему комочку. И наверно, они бы прожили долго и счастливо, потому что никто не мог сказать, что Люба и Иван не любили друг друга, или вернее что она его не любила, а лишь боялась, что бы не говорили там, будто он, только появившись в селе, напоил приглянувшуюся ему Любашу самогоном и в стогу сена с ней, даже и без самогона ничего не соображавшей, сделал то, что положено мужику делать с девками. Но случилось вот что: откуда ни возьмись, объявился вернувшийся из армии Серёжка и на полном серьёзе заявил, что именно он – и есть настоящий жених Любы, а беззаконно обрюхативший её Иван пусть убирается лучше подобру-поздорову, пока Серёжа его за такое дело не прибил. Почти всё мужики в селе оказались на стороне Серёжки, потому что Иван был чужой, как-никак. Припомнилось вдруг, что Серёжка, оказывается, дарил Любаше и сарафан, и бусы, и много чего ещё, даже модные иностранные туфли, хотя на её ногах, правда, никто почти никогда и простых туфель не видел, только валенки зимой, а сарафан она носила всегда один и тот же, старый, выцвевший и замызганный; однако тем не менее Иван не дарил ей вообще ничего, лишь дитём её наградил и занял её дом. И Любашку всё принялись уговаривать: брось Ивана да брось Ивана, не доводи дело до поножовщины, иди к Серёжке, он тебя и с чужим дитём возьмёт, и ещё от него не одного успеешь нарожать, потому что он парень что надо. И простодушная Любаша поверила: во всеуслышание, прилюдно она заявила Ивану, что не любит его ни капельки, тем более что старшего, чем Сергей, и бросает не только его, но и своё родное дитя, то есть малюсенькую Светку, пусть её кормит и растит кто хочет, а она сегодня на ночь идёт к Сергею, а потом Сергей переходит к ней в хату, Иван же пусть уходит отсюда ночевать хоть в лес. И на радостях мужики вытолкали Ивана, ещё пытавшегося сопротивляться, прочь в шею, и крепко заколотили досками дверь и окна внаглую занятого им чужого дома, а Любаша ушла с Серёжкой тут же, в обнимку и целуясь. Но ушла ненадолго: ночью того же дня Люба в изорванной юбке и кровоподтёках выбежала из дома Сергея, своим рёвом разбудив половину села и, прежде чем до людей спросонья дошло, что к чему, плачущая девушка прибежала к дереву, залезла своими грязными, загрубевшими босыми ногами на ветви, надела себе на шею петлю – и повесилась. Что именно Серёжка ей сделал такого, что Люба на себя руки наложила, проведя с ним всего лишь одну ночь, зачем он так жестоко её бил и мучил – от него никто так и не узнал, хотя ходили слухи, что в ту ночь с ним была, кроме Любашки, ещё и девка из соседнего села, то ли Катька, то ли Глаша, и привёл он Любашу к себе лишь для того, чтобы вместе с этой Глашей над ней посмеяться и покуражиться, что он и сделал, хотя доводить бедную глупышку до такого у него и в мыслях не было. А Любаша была обнаружена вскоре, снята с дерева, вынута из петли и закопана в землю, в стороне от сельского кладбища, рядом с заросшей сорняками могилой такой же, как она, несчастной глупышки – мамашки её родной, уже упомянутой Людки, за пару десятков лет до этого с горя и приблизительно по похожему поводу порешившей себя... Кто-то из соседей слышал вроде, что Любаша как-то сказала однажды в сердцах, что ей надоело жить и она хочет умереть, раз такая её судьба. Но другие такого от девчонки не слыхали; все в селе думали, что Иван отомстит Серёжке, если не убьёт его, то уж по крайней мере изобьёт как следует за гибель своей жены, но ничего дальше не случилось. Лишь, проходя мимо дома Серёжки или случайно встретившись с ним, Иван смотрел на него таким тёмным, муторным взглядом, что становилось жутко. И свидетельством того, что ходила когда-то по сырой земле простая и обыкновенная, ничем не примечательная худенькая русоволосая девочка, каких тысячи и тысячи на этой земле, а потом навсегда легла в эту землю – осталась такая же русоволосая девчонка, вначале совсем ещё крохотная и из жалости кое-как выкармливаемая и кое-как воспитываемая тётей Дашей, но с каждым годом растущая и всё больше становящаяся похожей на свою маму, которую она «мамой» никогда и не называла, а только по имени, Люба, как старшую сестру, или даже «Любашка», как называли её все односельчане, когда мельком вспоминали о ней в разговоре и тут же переходили на более серьёзные и деловые темы. Да ещё следы на деревянных стенах дома от тех гвоздей, которыми в памятную ночь были прибиты корявые неструганные доски, загородившие Ивану путь к страстно желаемому им счастью, и несколько фотографий Любы на стене в хате, где тихо и мирно, почти позабыв о прошедших бурных событиях и не обращая никакого внимания на косо бросаемые иногда взгляды некоторых односельчан, жил теперь Иван со своей маленькой дочуркой – фотографий чёрно-белых, выцвевших, ещё детских. Серёжка же вскоре после этого исчез из села – то ли женился на городской, то ли загремел в тюрягу за драку, в общем, до него дела никакого тоже никому не было, и в памяти даже хорошо знавших его он не слишком задержался, несмотря на все его проделки.
Выходит, что Люба, мама Светы, была в селе, можно сказать, никем – пустым местом, девчонкой-неудачницей, боявшейся намного более старшего, чем она, мужа Ивана, пытавшейся найти любовь у хахаля Серёжки, находившей утешение за неимением ничего лучшего в самогоне и в конце концов наложившей на себя руки в подражание своей мамашке. Мамашку, Светкину бабушку, звали Людкой, и это была почти копия Любы, точнее, Люба была её почти полная копия, и внешне, и по поведению. Ужас какой-то, ну и семейка. Такая же несчастная и незадачливая девчонка, которая только и сумела в жизни, что родить Любу от местного вдовца-шофёра, у которого уже была дочка Даша – но шофёр отказался содержать Люду и её ребёнка и Люда, будучи не в силах выносить строгий взгляд и слышать укоры и ворчание своего отца Петра Михалыча, вспомнила про Нину, но поганки в лесу искать не стала, а просто нашла где-то пачку отравленного порошка, которым травили в селе крыс, и с горя наложила на себя руки: наглоталась этого яда и скончалась в мучениях. Но зато бабушка этой Люды, то есть Светкина прапрабабушка, была местной знаменитостью. Бабушка Люды, мама Нади, матери Люды. Это была та самая Маша Тернова – девушка-героиня, которая носила во время фашистской оккупации упомянутому, тогда совсем молодому Пете-кузнецу – своему мужу и другим партизанам в лес еду, одежду, бинты с лекарствами и даже оружие, украденное ею у разместившихся в её родном селе немцев, и была повешена за это фашистами посреди села. Перед этим на допросе она вела себя гордо и непоколебимо, молчала, когда сам эсэсовский генерал, высокий чин, говорил с ней ласково, называл её на немецкий или французский манер именем «Мари», гладил её нежные светло-русые волосы и просил, чтобы она выдала все известные ей сведения о численности, вооружении партизанского отряда, где они скрываются и т.п, молчала и тогда, когда тот же генерал приказал солдатам её жестоко избить, а потом отправил на виселицу… Так, с положенными советскими подробностями, было написано в пожелтевших от времени послевоенных газетах, долгое время хранившихся в музее сельской школы, а ещё там хранились под стеклом настоящие, не поддельные реликвии ушедшего времени: походные котелки, ржавые осколки снарядов, партизанское оружие, гильзы от патронов, полуистлевшее от времени русское обмундирование, ситцевая старенькая юбка, с трудом найденная довоенная школьная фотография живой Маши, её комсомольский билет и – фото Маши казнённой, сделанное немцами; при казни присутствовал командовавший ими этот эсэсовский генерал, какой-то фон Мимниц или фон Пимлиц, в старой истрёпанной газете толком нельзя было разобрать фамилию, дивизия которого была недавно переброшена в Россию откуда-то из Польши; нацистский генерал, в фуражке, тоже виднелся на фотографии. Была даже настоящая сохранившаяся именно та верёвка – немецкая, крепкая, на которой несчастная русская Мари болталась в этой изорванной юбке с табличкой на груди на виселице, на виду у согнанной немцами толпы после того как, не желая быть осквернённой прикосновением наглых чужеземцев, сама, успев что-то громко произнести, с гордо поднятой головой смело спрыгнула вниз своими грязными босыми ногами с высокой грубо сколоченной скамейки, едва ей надели на шею петлю. А её маленькой босоногой Наденьке, с плачем сразу же подбежавшей к мамочке, протянувшей руки к закачавшимся в воздухе чёрным от грязи, ороговевшим, загрубевшим босым подошвам Маши и грубо отогнанной немецким офицером – спасибо, хоть не пристрелил – тогда и трёх годиков ещё не исполнилось... Не слишком, однако, удачными были военные действия скрывавшися в лесу партизан, из-за помощи которым юная храбрая девчонка лишилась жизни, так что после войны и наградить их было почти не за что; как-то не было также в этом селе особых передовиков производства на колхозных полях и фермах ни при Сталине, ни при Брежневе, несмотря на все старания партийных начальников, не вышло почему-то из сельчан и хоть какого-нибудь выучившегося в городе знаменитого человека, которым они могли бы гордиться – директора завода, генерала или хотя бы журналиста провинциальной газеты, но зато была Маша. И бронзовая статуя героической девушки в полный рост, довольно качественно повторявшая облик оригинала, почти как живая, быстро украсила школьный двор вскоре после того, как это ничем не примечательное, находящееся в стороне от больших городов и транспортных магистралей, даже, попросту говоря, забитое, хоть и окружённое живописной природой село посетил большой партийный начальник из областного центра. Он удивился, почему это так слабо ведётся забота о военно-патриотическом воспитании, если прямо здесь в селе у них такая замечательная девушка-героиня жила и воевала, а также указал на недостатки в местном полеводстве, овощеводстве и животноводстве, и т.д., и т.п.. Сколько стоила работа скульптора, простым сельчанам осталось неизвестно, говорили, что много. А новую ферму, теплицы, водонапорную башню строили ещё долго, но так и не достроили. Рядом со бронзовой статуей принимали в пионеры сельских детишек, строились торжественные линейки с красными флагами, а на могилу Маши, находившейся рядом с братской могилой советских солдат, освобождавших село, каждый год в день победы ложились алые цветы… И подвиг её не был пропагандистской выдумкой каких-то комиссаров и умевших слишком грамотно говорить партийных демагогов, так было на самом деле. С той поправкой, что не за Родину и не за Сталина она призывала сражаться перед своей смертью, как было написано в газетах, а выкрикнула немцам обычное русское ругательство, и – ещё послала страшное, какое-то никем в селе раньше не слыханное и совсем не русское, проклятие тем, кто её убивает, а если оно не достанет их, то пусть их потомков, всё равно терять ей было нечего. А немцы только посмеялись над ней, несчастной… От кого она таких слов набралась или начиталась, было непонятно: ведь в роду у Машки были только русские мужики и бабы, ни евреев, ни поляков, ни цыган, к примеру, отродясь не было; колдунов и гадалок не помнилось тоже. Это было так непохоже на неё и запомнилось тем жителям села, кто был согнан немцами на это ужасное зрелище. Ведь до того, как попасть в лапы немцев, Машка вообще зла ни на кого из своих прежних обидчиков не держала, была такой доброй, каких поискать, а ведь над ней, не то чтобы забитой, но очень тихой, скромной, даже безответной, парни ещё до войны частенько насмехались, могли даже поколотить иногда ни за что ни про что, а с другими девчонками в селе вели себя более учтиво. А в школе Маша училась очень посредственно, книг почти не читала, зато хорошо доила коров, умела работать в поле. Однако не какую-то ведьму-пророчицу, желающую отмщения, и не выдуманную партийными комиссарами бесчувственную бронзовую героиню, а настоящую Машку Тернову, живую, трудолюбивую, ласковую, многие годы вспоминали с любовью и искренне сельские старожилы, её ровесники и ровесники её мужа Петра Михалыча, прожившего из-за полученных во время войны ранений тоже не так уж много, хоть и дольше, чем Маша – приблизительно до начала семидесятых годов… Правда, на то, чтобы хотя бы дать Михалычу или оставшимся после него наследникам, немногочисленным к тому же, средства на ремонт старого дома, где жила поначалу с ним его родная дочка Надя, а затем, когда не стало ни этой дочки Люды и ни Михалыча самого – подрастала внучка его и погибшей увековеченной Маши, у не жалевшей средств на помпезные монументы советской власти денег уже не нашлось, хотя и Надя, и Люда, и Люба успели побывать пионерками. Однако, что толку, что пионерками, если, даже не сумев закончить школу, и та и другая, и третья вели совершенно антиобщественный образ жизни, не подавая никакого положительного примера другим людям, и завершили её с позором… Надя ведь тоже покончила с собой. Вот так.
…В раннем детстве воспитывала Светку сестра погибшей Любы тётя Даша, у которой тогда как раз тоже родился ребёнок, которого назвали Мишкой, и потому она заодно кормила своим молоком и Свету; потом уже занимался подросшей дочкой Иван – занимался грубо, чисто по мужски, когда надо, и ремнём мог высечь. Тётя Даша, муж которой был электрик, жила лучше, чем Света с отцом, и держалась с ними немного свысока, но им помогала. У тёти Даши был телевизор, хоть и очень старый, чёрно-белый, по которому Света изредка смотрела фильмы типа «Операция Ы», «Место встречи изменить нельзя», «Семнадцать мгновений весны», а также мексиканские сериалы и некоторые другие передачи вроде «Поля чудес» или КВН по двум принимаемым телеканалам, когда тётя Даша ей разрешала. Ещё как-то Света видела даже французскую кинокомедию с Пьером Ришаром и Жераром Депардье и очень смеялась, что с ней случалось нечасто. Но если бы рядом со Светой была мама, ей было бы намного веселее, и девочка думала об этом каждый день. Тётя Даша говорила Свете, что мама Люба её очень любила и будто бы даже, предчувствуя, что с ней такое случится, очень плакала – на кого она оставляет свою маленькую Светоньку. Часто Света представляла себе почти наяву, что её мама жива, говорит своей любимой доченьке, или своей младшей сестрёнке, если угодно, нежные слова – но увы. Было несколько чёрно-белых маминых фотографий, где она была совсем девочка-школьница. Были сложенные в углу старые школьные тетради по арифметике, по русскому языку, исписанные детским Любиным почерком. Тётя Даша говорила Свете, что мама её очень любила, но Света сомневалась в этом – разве Люба оставила бы её одну, разве сделала бы такое, если бы любила свою дочку по-настоящему.
Итак, Света кое-что знала о своей маме. Кое-что – и о её родителях, и о родителях отца, в основном из отдельных бессвязных эпизодов, иногда всплывавших в разговорах не очень разговорчивого обычно Ивана с другими мужиками, хотя он и не любил, чтобы Света при этом оказывалась рядом. Она знала, что у её отца раньше была другая жена, сейчас в каком-то большом или не очень большом городе, и сын у неё с Иваном – то есть, значит, её брат. Звали этого брата – Генка, как слышала Света, но это ей ни о чём не говорило, ничего для неё не значило. Ну и что, что он живёт в городе, носит каждый день ботинки, может играть в какие-то городские игры и покупать мороженое – подумаешь, какая важность. Хотя она не была такой уж совсем тупой и безразличной, и хоть и мало общалась с окружающими, а если на неё и находила говорливость, то как-то невпопад – но она много думала, и те отрывочные сведения о прошлом, которые слышала от взрослых, подолгу вертелись в её детской голове. Вообще-то радостного в прошлом, похоже, было мало. То коллективизация, то хрущёвская кукуруза, то ещё какие-то кошмары или нелепости. Особенно потрясла девочку судьба её прадеда по отцу, которого тоже звали Иваном. Он был девятнадцатилетним солдатом Красной Армии в сорок пятом году, и где-то уже на пути к Германии, кажется, в Югославии, ему пришлось вместе с другими солдатами своего полка участвовать в исполнении приговора военного трибунала: расстреливали какого-то провинившегося рядового красноармейца, несомненно, дезертира, и, ясное дело, слабака. И все вызванные быть палачами не просто послушно, а даже с удовольствием направили на него свои винтовки, все, за исключением одного человека – по имени Ванюшка Яснов, Светкиного прадедушки – да, дедушки, несмотря на то, что он был даже немного младше, чем она сейчас! – но успевшего оставить дома годовалого сынишку, то есть будущего Светкиного дедушку, и тоже Ваню. Отца Света звали тоже Иван, кстати. Никто так и не узнал, что же с рядовым Ванькой Ясновым случилось: то ли он сошёл с ума, то ли решил взбунтоваться почему-то, но только он выстрелил совсем не в приговорённого, как положено. А – прямо в грудь тому, кто приговорил, подполковнику из военного трибунала, разговорчивому, импозантному, мускулистому, настоящему мужчине, любимцу сестёр из медсанбата, радисток и прочего женского пола, даже тех, кого он судил трибуналом, и уж никак не трусу. Одним махом – ему ли было занимать меткости, ведь, несмотря на свой юный возраст, он уже успел пришить на фронте штук пятнадцать фрицев, хотя и не получил за это даже паршивой медалишки – расстрелял не просто советского офицера, а энкаведешника! да ещё успел обматерить его публично перед его расстрелом, назвав его... Это было жуткое, неслыханное политическое ЧП для советской армии. Командование и НКВД сделали всё возможное, чтобы информация об этом ЧП не просочилась не только в прессу или в письма, но даже в разговоры простых людей. Полк был немедленно расформирован, практически все свидетели отправлены в самые жуткие лагеря на краю Колымы, многие расстреляны, включая само собой, и главного виновника – Ивана Яснова. Но кое-кто всё же выжил, а кто-то впоследствии побывал и в родной деревне Ивана и под большим секретом рассказал его сыну… Слышала она и от тёти Даши и от других в селе историю своей прапрабабушки по маминой линии, молодой партизанки Маши, причём, по их словам, Машкин командир, партийный, местный секретарь райкома, её и выдал немцам на допросе, желая спасти себе жизнь, а выдал ещё и потому, что Машка отказала ему, красавцу-начальнику, предпочтя молодого Петьку – Петра Михалыча. А начальник этот партийный ушёл вместе с отступавшими немцами в Германию, а что с ним дальше случилось, неизвестно, так рассказывала Свете тётя Даша, и много чего ещё нарассказывала она Светке, когда было у неё настроение и находилось время… Но Машкина судьба всё же не могла по-настоящему волновать Свету, слишком это было давно. Зато по своей маме Любе Света тосковала многие годы, начиная с самого раннего детства, так, что отдала бы полжизни или даже всю, только бы она снова появилась перед ней живая. Не только из-за того, что была лишена материнской ласки, но ещё и потому, что девочке казалось: мама, больше воспринимавшаяся ею как старшая сестра, её бы научила чему-то, чего она сейчас не знает, и она покинула б навсегда это село, где не было и не предвиделось ничего хорошего. Хотя природа там была замечательная – чистое озеро, красивая речка, густые леса, широкие поля, и часто Света даже пробовала рисовать наблюдаемые ею пейзажи на каких-то старых, пожелтевших листах бумаги попавшим ей в руки простым карандашом, причём не только нежною весною или жарким летом, но и в унылую, без конца моросящую осеннюю погоду и даже зимой, когда она, в старых, залатанных валенках и закутанная в шерстяной платок, вся дрожа от холода, с трудом пробиралась через снежные сугробы во дворе, чтоб привезти на санях нарубленных её отцом дров для печки, которые были сложены возле сарая. Правда, рисунки получались у неё не слишком красивыми, не очень похожими на оригинал. Красивыми у Светы выходили на рисунках только бабочки, за которыми, если только было на это время и её не заставляли работать, она могла долго наблюдать и иногда ловила, но всегда отпускала на волю. Особенно красивые бабочки водились на лугу недалеко от озера, причём во все времена – и в совсем забытые, к радости тогдашних ребятишек, среди которых бегала малышка Маша, и во время войны тоже, когда было совсем не до них, и позже, когда за ними гонялась вначале маленькая Наденька, а потом маленькая Людочка в ситцевой рубашонке и в красном галстуке, и ещё позже, когда их ловила Любашка.
Но только Машкиной праправнучке Светке не пришлось застать уже никаких пионеров и стать самой пионеркой. Кажется, пионеров не было уже тогда, когда маленькая русоволосая девчоночка только начинала бегать своими ножками по грязным сельским улицам и в школьном дворе, с любопытством поглядывая на непонятную ей такую же босоногую, как и Света, но неподвижно застывшую бронзовую Машу, тоже, так же как поисчезали и красные флаги, и другие атрибуты советской власти – и плохие, и бесполезные, и хорошие. Несколько позже, когда Света была постарше, исчезла и статуя Маши. У местных забулдыг хватило совести сдать бронзовую девчонку-мученицу в металлолом какой-то из фирм, расплодившихся в послеперестроечные годы, и уж конечно же, совсем не для того, чтобы хоть частично восстановить историческую справедливость и отдать вырученные за дорогостоящий металл деньги Свете или её отцу как каким ни есть, но всё же законным наследникам увядшей вместе с ушедшей эпохой Машкиной славы. О каком законе вообще можно было теперь говорить.
Всё разваливалось, всё разворовывалось теми, кто оказывался сильнее и ловчее, и вообще всё было отвратительно. Когда-то на берегу озера, на лугу возле которого летали красивые бабочки, находился пионерский лагерь, и собирались построить также и детский санаторий – но помешала ещё горбачёвская перестройка, а потом строителям и вовсе оказалось не до того. Теперь там были развалины, а в деревне уже несколько лет не было ни фельдшерского пункта, ни библиотеки, ни разворованной вначале директором, а затем и работягами фермы, ни каких-то вообще особых признаков всякой там цивилизации, кроме размещавшейся в полуразвалившемся здании почтовой конторы, где работала тётя Даша, иногда принося кому-нибудь письмо или телеграмму, и захудалой продуктовой лавки, где продавали только самую низкосортную пшённую крупу, водку и спички. Приобретали необходимое в селе не столько в лавке, сколько на небольшом базарчике рядом с автобусной остановкой, где можно было также обменять, к примеру, мешок картошки на валенки и т.п., если у кого-то не было денег, но имелось что предложить для подобного бартера. Автобус же сюда ездил из города раз чуть ли не в месяц, а школа в селе была – три класса, где кое-как учили лишь читать по слогам и таблице умножения, официально бесплатная, но без денег даже и там никого не учили, а с некоторых пор и её практически закрыли. Впрочем, детей в селе было мало и держать здесь для них учителей, даже при нынешних учительских зарплатах, было экономически невыгодно. Так как никто ребятишек ничему не учил, то они были предоставлены самим себе. Кто-то вкалывал на огороде, помогая старшим подобно Свете, которая и с коровой не ленилась возиться, и с утками, и сено своему отцу помогала сгребать, и много чего ещё старалась делать, несмотря на свой детский возраст. Или что-то пилили, строгали, рубили топором и т.п. Однако не каждому дано честным трудом, даже самым непосильным, нажить себе богатство, и поэтому другие дети, сбиваясь в шайки, воровали в соседних сёлах или даже у соседей по родному селу, да часто и по примеру взрослых, а ещё лучше – грабили проезжавшие мимо по дороге машины. Кто не имел необходимых для этого криминальных наклонностей – те подались в город что-то продавать или подрабатывать у богачей на стройке их вилл и дворцов. Уезжали в город и взрослые. Время от времени в деревне селились новые обитатели: в основном какие-то бомжи и алкаши при том, что в селе и без них хватало хулиганства и пьяных драк; набедокурив, они зачастую уходили из села в бывший пионерский лагерь или исчезали в лесу. Но изредка появлялась и более приличная публика вроде безработных с закрывшихся предприятий из города, которые, чтобы прожить, пытались заняться сельским хозяйством – некоторые с детьми, но ни с кем из этих чужих детей, также как и с местными сельскими, Света не дружила. Такой был у неё характер – замкнутый, стеснительный и молчаливый.
С безразличием всё-таки относился Иван к своей Светке, даже и тогда, когда она была грудной и выкармливалась тётей Дашей, а тем более когда она уже вышла из того возраста, когда она, не имея мамы, непосредственно нуждалась в тёте Даше, и постепенно росла с каждым годом. Кормить он дочку, конечно, кормил, но никогда чем-то вкусненьким, как другие родители, даже небогатые, своих детей, а той же грубой пищей, какую ел сам, вроде варёной свёклы. Если Света где-нибудь рвала свою юбку или платьице, то он небрежно, грубой мужской стёжкой зашивал ей, ещё и выругав при этом дочку и дав ей оплеуху, ну стирал ей ещё, потом заставлял её саму учиться себе шить и стирать, что в общем нормально. Но ему вообще было всё равно то, что нормальной одежды и обуви у девочки не было, кроме того, что давала ей тётя Даша, то есть валенок и старого пальто зимой, летом – старого платья и грубых неуклюжих ботинок. Бегает как-то – и ладно. За обучение Светы, даже такое, что было в местной школе, он платить тоже не собирался. Впрочем, Светка от него ничего особенного и не требовала, и, кажется, ей было всё равно, каковы условия её жизни, она не анализировала и не сравнивала с тем, как живут другие, хотя бы её соседи по улице. Ни им, ни их детям она как-то не завидовала. И уж первая их точно ни за что не начала бы трогать, и не трогала их. Ни для того, чтобы отобрать у них какую-то конфету или яблоко, ни просто подразнить, как другая бедная оборвашка, но бойкая и смелая, на её месте делала бы со своими более благополучными сверстниками, желая удовлетворить своё самолюбие хоть таким образом.
Зато некоторые из сельских детей – которые буквально все были и более сытыми, и более прилично одетыми, чем Света – принялись обижать девочку с определённого момента её жизни. Не так чтобы очень сильно: это были лёгкие насмешки, иронические замечания, которые поначалу Света и вовсе не воспринимала, и стала воспринимать лишь тогда, когда её принялись дёргать за волосы. Но и это можно было стерпеть: ведь это случалось не каждый день, так, иногда; бывали недели и даже дольше, когда Свету вообще никто не трогал, позволяя ей возиться на огороде, что-то пропалывая, или играть сама с собою какими-то веточками, листочками, или если зимой, то лепить снеговиков. И вдруг опять какая-то дрянь ударяла в голову оказавшимся поблизости мальчишкам, а то и девчонкам, им надоедали те игры, которые они вели между собой, и им снова хотелось сделать Свете какую-то пакость. Света с рёвом и слезами пыталась дать им сдачи, они со смехом убегали, иногда вмешивался Иван, он мог и отлупить кого-то из обидчиков его дочки, и на определённое, иногда даже длительное время это помогало, но – лишь на некоторое.
Однажды девочка пыталась подружиться с некоей Зинкой, жившей не очень далеко, в конце той же улицы, где жила Света. Зинка была на год младше Светы; Света замечала, что к дому, где жила Зина со своей мамой, время от времени подъезжал автомобиль, водителем его был папа Зинки, нашедший где-то себе работу и в селе не живший; часто он увозил Зину куда-то, она исчезала на некоторое время, потом опять появлялась. Но Света не придавала этому значения. Одета Зинка была, правда, значительно лучше Светы. Но по характеру была вроде приблизительно такая же. Ей показалось, что Зинка, темноволосая толстушка – такая же точно стеснительная и сторонящаяся бойких хулиганистых детей, а может, даже боится их ещё больше, чем сама Света. Зинку действительно несколько раз поколотили, насмехаясь, мальчишки. Однажды они, будучи сами в залатанных рубашках и штанах и не слишком-то новых ботинках, пытались зачем-то отобрать у хорошо одетой Зины её элегантный картузик на голове, совсем ненужный им, просто чтобы поиздеваться, и Света, возмущённая несправедливостью, даже пыталась заступиться за обиженную девочку, но получила по шее сама. В глазах Зинки промелькнуло что-то вроде благодарности к Свете. Или Свете так показалось. Света утешала её, вытирала ей слёзы, потом играла с ней в прятки и скакалки. Света была счастлива, что у неё наконец-то появилась подружка, как у всех нормальных девочек. Он готова была подарить Зине всё, что та захочет, и дарила ей букеты цветов, кормила её ягодами земляники, которую долго собирала в лесу, дала ей целую горсть, а себе оставила лишь несколько мелких ягодок. Она учила Зину своим немудрёным играм с листочками, цветочками, веточками. Потом сказала, что будут играть в партизан и разведчиков, в качестве винтовки дала Зине какую-то палку, себе тоже взяла, и повела Зину по партизанским тропам куда-то совсем далеко… Девочки забрели в болотистое место. Зина хмурилась, была всё больше и больше недовольна, назвала Светку «Иваном Сусаниным» – куда та её затащила, совсем чокнулась, что ли, потом вдруг завизжала, будто волк на неё из лесу выскочил. Света даже вздрогнула: ей и правда волк почудился, но это Зинка набросилась на неё с кулаками почище волка. Оказывается, Зиночка промочила ножки! У неё и носочки мокрые и туфельки теперь. Мама ругать Зиночку будет. Дорогие туфли испачкала, испортила! Света и не поняла вначале – ну и что, Светлана ботинки сбросила и своими босыми ногами хоть по траве, хоть по болоту, хоть по колено в грязи может идти, чего ж Зина не может разуться и идти по-простому, чтобы туфли не мочить, у неё ведь такие же ноги, как и у Светы? Ан нет. Это Светка – простая крестьянская девчонка, вот пусть босая и ходит, а Зиночка, оказывается, хоть и в том же селе живёт, но ни мама Зины, ни Зина совсем никакие не крестьянки, а очень даже благородных голубых кровей. Неужели Светка раньше этого не замечала? Глаза пусть протрёт. И разуваться, как нищенка, Зина не желает, тем более что она тогда простудится, заболеет, ножки поранит, такая вот она нежная. Света ничего не поняла поначалу. Каких ещё кровей голубых? Она такого от Зинки вообще никогда не слышала… Кое как вернулись домой, в село. Разошлись, насупясь дружка на дружку, по домам. На следующий день, когда Света, вышедшая из дому на этот раз без обуви вообще, как Зина ей и посоветовала, своим тихим и застенчивым голосом предложила, как ни в чём ни бывало, этой Зинке опять куда-то пойти вместе погулять – не по возрасту рассудительная, не склонная к сентиментальности Зинка, обутая уже не во вчерашние туфли, а в яркие кроссовки, подняла Свету на смех, назвала её неуклюжей, неповоротливой, глупой, да ещё одетой, как огородное чучело. А когда Света попросила свою несостоявшуюся подружку пояснить насчёт «голубых», а то ей непонятно, вот тут Зинка уж разошлась. Девчонка неожиданно затараторила без умолку, как сорока, долго говорила, не давая Свете вставить даже словечка, и наговорила сама среди прочего таких мудрёных слов, многих из которых Света, ни в школе не учившаяся, ни книжек читать не умевшая, до этого дня и не слышала даже… Её, Зинаиду, хвасталась Зинка, папа одевает как куколку, потому что хорошо зарабатывает: работает шофёром в коммерческом банке, в городе, в районном центре, возит банкиров и уважаемых людей, и Зинусю свою единственную в город возит заниматься к частному учителю, а скоро и совсем в город заберёт, когда достроит новый дом, чтобы она там хорошо выучилась, не то что эти лоботрясы сельские; а потом и маму, вот только продукты в городе дорогие, поэтому и приходится Зиночкиным родителям держать огород в селе. Хотя вообще-то он может купить Зиночке в городе вкусненькое всё, что она захочет, даже осетрину и чёрную икру, и при этих словах Зинка вытащила из кармана большую конфету и демонстративно съела её перед Светой, не дав девочке даже лизнуть угощение. А может, просто по привычке Зиночка с мамочкой здесь живут, а когда хотят, то папочка их в город возит – ведь здесь такая красивая местность, хоть цивилизации почти никакой. К тому же здесь экологически более чисто. А кое-что из выращенного и продать можно, особенно если нанять каких-то нищих за бесценок работать на этом их огороде. Умненькая оказалась Зиночка. А когда её папочка приезжает сюда в село, то всегда привозит ей и её маме подарки, вот и недавно подарил Зиночке новое платьице и импортные удобные кроссовки, как раз для сельской местности, а у Светки таких нет и никогда не будет, потому что она – нищенка и дикарка. А о таком замечательном плейере, который Зиночке тоже папочка подарил, и она теперь может вставлять в плейер лазерные диски и слушать через наушнички хорошую музыку, Светка пусть вообще и не мечтает. Ей такой вообще никогда не купят. Ещё Зиночка слушает по этому плейеру записи уроков английского, немецкого и французского языка специально для детей, а Светка, кроме русского мата, в жизни ничего не услышит. Да она даже и по-русски читать не умеет, а Зинаида уже кое-что читает по-иностранному. И Зиночка ей послушать свои наушники тоже не даст. Хотя, может быть, и даст – когда-нибудь. Если Светка ей за это посуду помоет или пол подметёт. Но скорее даст даже не Светке – а кому-то из других детей, включая тех, кто Зиночку раньше обижали, а теперь зауважали. Если Светка, например, сейчас зелёных листьев вот с этой берёзы нарвёт и наестся, а Зина перед этим других детей позовёт и они между собой поспорят, сколько Светка листьев съесть сможет им на забаву, как клоун в цирке. Кто точнее угадает, тот и будет слушать Зиночкин плейер… Для Светки же самые достойные игрушки – не плейеры, не современные заграничные штуковины для детей и даже не какие-нибудь ещё советских времён плюшевые медведи, а – камни, которые на дороге валяются, прелые прошлогодние листья или навоз в коровнике. И вообще все Светку в селе дикаркой называют, и взрослые и дети, Светка не знает разве? А ещё Светку можно назвать «руссиш швайн». Это по-немецки. Интересно, знает ли Светка, что это выражение значит? Если не знает, то пусть пойдёт в школьный двор и спросит у той бронзовой девчонки, у той статуи, которая пока ещё там торчит во дворе, тем более что девчонка эта, которую немцы много десятилетий назад вздёрнули посреди этого села – родная Светкина прапрабабка! Кстати, эту статую завтра или послезавтра увезут на металлолом, уже одна городская контора – представительство немецкой фирмы, кстати – её купила для переплавки, так что пусть Светка поторопится. Да, нечего сказать, хорошие у Светы предки. Теперь насчёт «голубых». У Светки – нет, зато у кое-каких других людей в роду, если поглубже заглянуть, больше чем на сто лет назад – купцы, дворяне, генералы, учёные, вот и у Зиночки, мама ей рассказывала, её родной, по маминой линии, прапрапрапра… столько раз, кажется? …дедушка, да она его и просто дедушкой для простоты может называть – был в девятнадцатом веке богатым помещиком, был знаком с писателем Достоевским и с царским генералом Скобелевым; у него здесь в селе была красивая усадьба, почти что дворец, богатая библиотека, картины, красивая мебель, и у него было много крепостных. Только дворец этот во время революции пьяные сельские мужики разграбили и сожгли вместе с библиотекой. Папочка у неё, правда, не из помещиков и дворян, его дедушка или прадедушка был, она слышала, революционным матросом с крейсера «Аврора», одним из тех разбойников, что и царскую власть в России свергли, и ГУЛАГ устроили, и до того страну довели, что теперь в итоге сама же Светка ходит, как голодранка и побирушка. Но они папочку всё равно очень любят, тем более что папочка у них такой деловой и пробивной, что куда там до него другим мужикам… Слабаки они, другие мужики. Ещё у Зиночки есть и родственники за границей, потомки того же самого маминого дедушки помещика. Те, кто оказался в эмиграции: в Швейцарии, Франции, Америке после революции, чтобы спастись от большевиков. И их дети и внуки. И Зиночка к ним вместе с мамой и папой – уедет. Скорее всего в Швейцарию, ей очень нравится эта страна. Страна часов, банков, шоколада, швейцарского сыра. Очень цивилизованная… Часто письма она из Швейцарии получает. Вот и недавно пришло письмо, и там описано всё Зиночкино генеалогическое древо, которое она Светке в двух словах описала, вся её родословная. Может быть, Светка решила, что Зина совсем бездельница, поскольку аристократка? Ничего подобного. Пусть Светка зайдёт к ней в сад, и Зиночка покажет, какие замечательные сорта груш и яблок она своими руками прививала на деревья в этом саду. В прошлом году привила. Ещё Зиночка вышивать хорошо умеет. Тётя Зиночки, которая живёт в Швейцарии, тоже хорошо вышивает. И ещё эта тётя – доктор наук по литературоведению. Знает всего Набокова, русского писателя, который жил в Швейцарии. Вот такая родня у Зиночки. А у Светки в роду – одни висельницы да уголовники. Или просто нищие. Босота, одним словом. Так догадалась теперь Светка, что означает то немецкое выражение, которое Зиночка сказала? «А мне всё равно», - ответила Света, не желая смотреть ни на неожиданно так длинно разговорившуюся, хотя раньше всегда помалкивавшую, как серая мышка, не в меру грамотную Зинку, ни на её плейер; посмотрела вниз на пальчики своих босых смуглых ног, стоявших в мелкой лужице, оставшейся после дождя на сельской дороге, пошевелила ими, размазывая грязь, поправила свою залатанную юбку, повернулась и ушла.
Время шло. Свете исполнилось уже тринадцать… Как-то раз в заколоченном, полуразрушенном домишке неподалёку от хаты, где жила Света, в котором раньше жили, кажется, тракторист Федя с женой Фёклой, уехавшие куда-то на заработки, появились двое. Это были: женщина лет сорока, по виду интеллигентная и неплохо бы выглядевшая, если бы не её жуткая усталость, и тоже интеллигентный мужчина, которых, сжалившись над ними, подвёз в село шофёр дядя Вася на раздолбанном, бывшем колхозном грузовике, усадив их к себе где-то по дороге. А добирались они сюда, на попутных грузовиках или неизвестно вообще на чём, издалека. У себя на родине, где-то в Прибалтике или в Чечне (Света мало разбиралась в географии и не поняла, где именно) Сара Абрамовна, как звали женщину, была учительницей физики и завучем школы, её муж Виктор, имевший третий разряд по боксу и когда-то, в своё время, даже ездивший на различные спортивные соревнования за границу, работал в городском фотоателье. У них дома, в родном городе, были даже свои «Жигули» – правда, старые. Но им пришлось бросить практически всё и спасаться бегством, потому что для чеченоприбалтов они были русскими, и даже спортивное мастерство Виктора не помогло им справиться с этими бандитами. Вообще о своём прошлом они этой туповатой деревенской девчонке в белом платке рассказывали неохотно, хотя Света по своей наивности первое время, как только с ними познакомилась, доверчиво и без всяких задних мыслей их расспрашивала. Девочка узнала только дополнительно к тому, что ей рассказала о них тётя Даша, что у них была дочка года на три старше её, Светы, которую звали Карина, но она погибла возле дверей собственной квартиры от автоматной очереди, выпущенной одним из этих озверевших прибалточеченов. И квартиру, и автомобиль их сожгли во время очередной из заварушек, так же как и у многих других людей в горячих точках бывшего Союза в годы горбачёвщины, ельцинщины и позже – чудом уцелело лишь кое-что из фотоаппаратуры и около десятка книг, зачем-то попав вместе с ними сюда, в заброшенное село в глубине России, где вроде бы было поспокойнее. И вот они, как умели, принялись обустраивать доставшееся им жилище. Мало того – они вздумали выращивать картошку и кабачки и даже завели козу, надеясь продавать молоко. Но огород их был весь в сорняках, коза вскоре сдохла, ведро с водой из колодца они вытаскивали на верёвочке, а незапиравшиеся двери в их доме вскоре украли. При этом они ещё старались быть какими-то гордыми, замкнутыми, нелюдимыми, ни с кем не трепались о всякой всячине, за исключением почтальонши тёти Даши, которая то к ним ходила в гости, то они к ней, шушукаясь о чём-то. Хотя они со всеми были вежливыми, даже с пацанами-хулиганами, то и дело лазившими к ним в огород: «извините», «здрасьте», «до свидания», и даже не пили ни водки, ни самогона, что для фотографа-боксёра было совсем не по-мужски. Единственное, в чём проявились мужество и профессионализм Виктора – это то, как он одним ударом, по-боксёрски колол дрова. Кроме этого, он здорово ловил рыбу, пропадая, бывало, с утра до вечера то на речке, то на озере и достав где-то для этого надувную резиновую лодку. Остальное же всё выглядело настолько беспомощно, они были настолько городскими жителями, что сельчане, проходя мимо их двора, только качали головами. И даже отец Светы Иван, грубоватый уже совсем не первой молодости мужик в старых кирзовых сапогах, в таких же старых ещё советских, вероятно, брюках и неказистой рубахе, совершенно не склонный к сентиментальности, почувствовал к ним что-то вроде жалости и взялся отремонтировать им дом – он был и хорошим столяром, и не последним каменщиком, и к тому же пил всё-таки не так, чтобы уже совсем... Он поставил им крепкие двери, которые вместе с досками, жестью, какими-то металлическими прутьями и стальными трубами различных диаметров и даже новой, ещё не откупоренной банкой белой эмали собственноручно таскал около недели из бывшего пионерлагеря и недостроенного санатория, привозя их вместе с Виктором на какой-то тележке; прочный замок оттуда же, хороший ворот на колодец, застеклил окна, подправил в доме крышу и сарай, починил даже печь в этом доме, обычную русскую печь, почему-то дымившую до этого не так, как надо. Причём некоторые необходимые инструменты и материалы он – выпив с каким-то из сельских мужиков, стукнув по столу и сказав, что надо сделать доброе дело – даже великодушно приобрёл на сельском базаре на свои далеко не большие деньги, сохранившиеся с тех времён, когда и в удалённом от городов селе хороший строитель мог хорошо заработать, а вернее, людям было чем ему заплатить. А Свету и одного соседского мальчишку он заставил прополоть гостям как следует огород. Соседский мальчишка отнёсся к этому не слишком охотно и сразу сбежал, зато Светка, которую этому учить не надо было, была добросовестной настолько, что с того дня интеллигентные соседи стали звать её то одно помочь сделать по хозяйству, то другое. И она, только услышав от Сары Абрамовны: «Света!», снова бежала, шмыгнув носом, то у неё в хате подмести и вымыть пол, то опять вытащить воду из колодца и полить засыхающие от жары капусту и кабачки, то принести побольше травы для вновь приобретённой козы, то подвязать помидоры, то снова и снова собрать в ведёрко без конца объедавших кусты картошки колорадских жуков, которых она старательно давила своими твёрдыми, грязными босыми подошвами на каменистой дороге. Правда, переселенцы, относившиеся к Свете не более чем как к дикой и забитой сельской девчонке, почти ничего ей за это не давали, разве что пару каких-нибудь морковок, да ещё, если улов у Виктора был неплохой, могли покормить ухой из пойманных им карасей – но девочке и в голову не приходило, что её утомительный труд должен быть как следует оплачен деньгами. Хотя морковка – это было, конечно, маловато, и она просила что-то покушать ещё, иногда получая и добавку. Её, однако, воодушевляла сама работа, ничуть не казавшаяся ей низкой и неприглядной, потому что она точно к такой же привыкла у себя дома. Ещё она с детским любопытством рассматривала обстановку в жилище соседей, немногие привезённые ими с собой вещи – в основном книги, аккуратно расставленные Сарой Абрамовной на сколоченной Иваном деревянной полке, и чемоданчик с неплохим ещё, хоть и старым советским, фотоувеличителем, принадлежавшим Виктору и чудом не разбитым прибалтоузбеками. «Что это?» – спросила как-то раз Света у учительницы, показывая на книги. «Учебники по физике», - очень вежливо и равнодушно ответила Сара Абрамовна, в смысле: «Не твоего ума дело», и больше Света не спрашивала. Зачем они привезли с собой эти никому не нужные старые-престарые учебники – было непонятно, но, очевидно, это была память об их дочке, которая училась по этим книгам. Были там вязальные спицы, коробочка с иголками и белыми и чёрными нитками. Ещё как-то раз девочка нашла коробочку покрасивее, с золотыми украшениями Сары Абрамовны, посмотрела и положила обратно, ничуть не завидуя. Да и завидовать особенно было нечему.
Зато её отец смотрел на это дело по-другому. Вначале Иван по-хорошему просил оплатить ему наличными и поставленный им замок, и потраченные доски, и жесть, и краску, и много чего ещё. Фотограф и учительница заплатили ему, сколько смогли, сказав, что продали для этого все свои украшения, но Ивану этого показалось мало. Он требовал ещё. Виктор сказал, что отдал ему всё, что имел, и больше ни у него, ни у его жены ничего нет – осталось лишь на сухари. Тогда он рассвирепел, принялся угрожать, что подожжёт им хату, хоть и спалит при этом весь свой труд, и сопровождая всё это совершенно ненормативной лексикой в адрес их обоих. Его пытались задобрить выпивкой, покупая ему одну, другую, третью, четвёртую бутылку водки и отказывая себе в сухарях или выменивая на пойманную Виктором рыбу самогон у тёти Даши – неблагодарный же Иван, вконец напившись, полез со спичками к сложенным у стены дома дровам и едва вправду не поджёг, однако фотограф свалил его с ног почти профессиональным боксёрским ударом, после чего, понятно, Иван затаил на него зло. Иван очень нервничал; Света пыталась успокоить его, но он говорил ей, чтобы она со своими куриными мозгами не лезла не в своё дело; а один раз девочка нашла на раскладушке у Ивана какой-то раскрытый конверт с неизвестным откуда письмом и принялась с любопытством разглядывать письмо, хоть и не могла ничего прочитать – письма совсем не часто приходили в этот дом, в другие дома в селе чаще заглядывала почтальонша тётя Даша – и разглядывала до тех пор, пока появившийся папашка неожиданно не выхватил у неё это странное письмо. С руганью изорвав бумагу в клочки, обозвав нехорошими словами неизвестного Свете адресата письма и дав дочке по шее, он тут же побежал к Саре и её тоже обругал, как будто это Сара прислала ему… И трудно сказать, к какой поножовщине привело бы всё это, если бы послушно продолжавшая работать у Сары и Виктора, несмотря на недовольство отца, Света не заинтересовалась вдруг опять тем, что ей было вроде как и ни к чему. Как-то раз Сара Абрамовна ушла, сказав Свете следить за котелком, в котором во дворе на костерке, на самодельной печке из нескольких кирпичей, варилась уха, причём перед этим – не забыть как следует вымыть руки. Вероятно, они так и не научились пользоваться стоявшей в доме печью, которую им починил Иван, ведь в городе, где они жили всё время, была газовая плита – а может быть, боялись отравиться угарным газом. Ухой Сара пообещала Свету угостить, а то, что осталось от утреннего улова, которого сегодня было маловато, она понесла на местный базар, чтобы попытаться если не продать, то обменять хотя бы на стиральный порошок, потому что стирать было уже нечем, а ещё купить синих ниток, чтобы заштопать своё уже сильно изношенное платье. Света проводила глазами вышедшую за калитку хозяйку, посмотрела на огонь – вроде слабый, уха будет вариться ещё долго. Виктора не было тоже – он опять ушёл на рыбалку и, похоже, до вечера. И, обрадовавшись, что осталась одна, Света вбежала в хату и подошла к уже знакомой полке. Там, как обычно, лежал фотоаппарат Виктора – достаточно совершенный по прежним понятиям «Зенит», которым он иногда и сейчас пользовался, но очень-очень редко, и девочке это было удивительно – она с таким трудом должна выводить на бумаге карандашом линии, чтобы нарисовать какое-то дерево или стог сена, и всё равно у неё ничего не выходит, а ему ничего не стоит нажать кнопку своего аппарата – и готов снимок, а он это не ценит. И там же лежали книги Сары Абрамовны, чьё имя-отчество девочке поначалу даже не удавалось выговорить, и она называла её просто «тётя», а фамилии её она вообще не знала, да ей это было и ни к чему. В технике Света ничего не понимала совершенно и фотоаппарат на всякий случай решила не трогать, а то мало ли, вдруг возьмёт и сломается, и она будет виновата, и, стряхнув землю с ладоней, стала перелистывать книги. К сожалению, они были ей совершенно непонятны, потому что там был один сплошной серый текст, и ничего больше – не умела совсем читать бедная Света, не пришлось ей толком проучиться даже три класса. Из какого-то конверта, лежавшего между книгами и неосторожно задетого девочкой, выпали на пол две фотографии, которые Света тут же испуганно подняла: на одном из снимков были Сара Абрамовна, Виктор и черноволосая девчонка в городском платье с умненьким, но скучноватым лицом, очень похожая на Сару – их дочка Карина, на второй – все те же самые, но вместо Виктора – какой-то улыбающийся бородатый мужчина в кепке с тоже непонятной надписью, но похоже, что всё-таки не русской, а иностранной. Посмотрев на фотографии, Света осторожно засунула их обратно в конверт, который положила на место и хотела уже было отойти отсюда, как вдруг одна из книжек её заинтересовала: в ней, к радости Светы, оказались яркие, красочные картинки. Пролистав несколько страниц, девочка поняла, что это как раз то, что надо: везде, на каждой странице, в книжке были нарисованы прекрасные дамы, благородные рыцари, скачущие на белых конях и спасающие их от разбойников, дворцы, пальмы, города, корабли, далёкие моря – короче, что-то очень далёкое и непохожее на привычную для неё жизнь, очень замечательное. Она окунулась вначале просто в рассматривание картинок, затем стала срисовывать их, как умела, попавшимся под руку карандашом на какой-то лист бумаги, как привыкла срисовывать, правда, с натуры, деревья и деревенские хаты, и неожиданно настолько погрузилась в мир нереальных фантазий, что видела почти наяву всё это. Ей представилось, что это её, Свету, приглашают на бал во дворце, что это она танцует с благородными кавалерами, что это она мило беседует с ними, что это она пробует на вкус никогда не виданные тропические плоды, что это она садится со своим возлюбленным на уходящую в океан большую лодку с белоснежными парусами, она не сама это придумала, про кавалеров и возлюбленных, а слышала краем уха от девчонок и мальчишек, что-то болтавших между собой, да и по чёрно-белому тётидашиному телевизору видела кое-что, не совсем же она дура какая-нибудь, а вот теперь и на цветной картинке увидела…
Она опомнилась только тогда, когда её больно схватили за ухо.
Вскрикнув от испуга, девочка выронила из рук свой рисунок и увидела перед собой Сару Абрамовну. Хозяйка её прямо так, за ухо, вывела во двор, к дымившемуся котелку. Вся вода в нём за прошедшее с её ухода время успела выкипеть, от рыбы остались одни обуглившиеся головешки, и котелок тоже обуглился так, что даже его дно отвалилось.
-Тётенька, не бейте меня! – закричала девочка, пытаясь защититься.
-Ты чем занималась всё это время, негодница? – крикнула интеллигентная тётя, обозлённая мало того, что испорченным котелком, так ещё и тем, что за великолепную, свежую рыбу ей подсунули мыло какое-то липкое, паршивое, и лучше бы она и вправду подождала до послезавтра, когда мужик-бартерщик обещал привезти из города стиральный порошок. Она взглянула на девочку, как на какую-то пакостную собачонку, затем – на поднятую с пола в хате, испачканную грязными, так и не вымытыми руками Светы книжку, любимую книжку её дочки Кариночки, которую та читала, когда ей было ещё шесть лет. Мало того – она нашла и конверт с фотографиями, она догадалась по грязным отпечаткам на них, что Света и их брала в руки! И, оскорблённая в своих лучших чувствах, Сара Абрамовна ударила малолетнюю батрачку её же дурацким рисунком прямо по её глупому лбу. Да не мешало бы, кстати, ещё посмотреть, что за бумагу она испортила своей мазнёй – уж не документ ли о приватизации этого дома?
-За что вы меня бьёте?! – с плачем и обидой воскликнула Света. Девочке и вправду было обидно. Почему эта тётя обращается именно с ней как с собакой, в то время как и с Мишкой, сыном тёти Даши, и с его подругой Зинкой, такой неблагодарной к Свете, и с остальными соседскими детьми разговаривает ласково, хотя они у неё не только никогда не пропололи ни одной грядки, но, напротив, даже не раз похищали морковку и помидоры, выращенные её, Светиными, руками? Но что сказать дальше, чтобы тётя перестала её бить, она не знала. И вдруг произошло неожиданное:
-Да, вот именно, зачем вы её бьёте? – послышался звонкий и незнакомый мальчишеский голос.
-Это ещё кто? - удивилась Сара. -Ты кто вообще такой, чтобы мне замечания делать? – спросила она у незнакомого мальчишки.
-А вы кто такая, чтобы бить девочку? – настойчиво спрашивал мальчишка.
-Я? – изумилась такому независимому поведению Сара. – Я учительница. Учительница физики, да будет тебе известно!
-Так зачем же вы тогда её ударили? – резонно переспросил мальчишка опять. - Ведь вы же учительница. Вот бы лучше и научили девочку физике!
-Кого, её? – прищурилась с пренебрежительным удивлением Сара и покосилась на ошарашенно молчавшую Свету. – Светку Яснову, эту дикарку, эту бестолочь? Ведь она – не кто иная, как Маугли из детской сказки. Ты читал про Маугли? – Мальчишка удивлённо кивнул, книжку он, конечно, читал, но как-то не совсем понял, что может быть общего между мальчиком из диких тропических джунглей, воспитанным волками, и деревенской девочкой Светой, живущей здесь, в России. Пусть даже в бывшей России, как некоторые пишут в газетах и говорят по телевизору. – Она такая же точно дикая, - пояснила Сара, - только ходит в юбке. Скорее можно научить наукам корову какую-нибудь, чем её. Она годится только на то, чтобы быть рабыней. Разве рабам нужны наука и знания? А вот ты всё-таки ответь мне, кто ты такой, чтобы со мной так разговаривать?
-Я её брат, - просто ответил мальчик.
Это и был тот самый Генка, о котором Света слышала, но которого до сих пор ни разу не видела. Он приехал именно в этот день сюда, в село, вместе со своей мамой на несколько дней, и поскольку ему нечего было больше делать, то гулял неподалёку, пока его мама разговаривала с Иваном: оказывается, Иван не платил своей бывшей жене, Тоне, маме Генки, положенные по закону алименты, несмотря на все письменные напоминания, и вот Тоня приехала к нему сама. Но всё это не имело никакого значения для Светы. Она внимательно, доверчиво, хотя и исподлобья, вглядывалась в незнакомое, но родное и простое, и кажется, даже давно знакомое мальчишечье лицо. Ему было лет пятнадцать, немного больше Светы. Он был так не похож на грубых сельских мальчишек. Да и все девчонки были грубы к Свете и издевались над ней. А вот Генка сразу, с первого взгляда понял, что Света, хоть и одетая по-нищенски, неграмотная и закомплексованная, всё равно вполне достойна человеческого отношения. Да, он был её брат: папашка у них был один, а мамы – разные. Генке хорошо, у него есть и мама и папа, а у Светы теперь только папа. Но Генка приехал только на пару дней, а потом уехал обратно домой вместе с мамой, так ничего от полупьяного Ивана не добившейся, даже, можно сказать, выдворенной родным папашкой Генки и Светки – и потому Тоня, и без того не слишком расположенная к чужой девчонке Свете, которая никто для неё, перед своим отъездом ещё и согнала зло на этой дикарке и даже её ударила, когда Света ей что-то ответила не так. Как будто мало колотили Свету и Сара, и другие. Но какое это имело значение для Светы? Она провела время с Генкой так здорово, что это было просто похоже на сказку. У него был фотоаппарат через плечо. Он столько рассказывал Светке, пересказывал перечитанные им книги, в том числе сказку про Маугли, и просто разные истории, он хорошо умел рассказывать. Он искренне сочувствовал Свете, что она всю свою коротенькую жизнь провела в этом заброшенном селе и даже не научилась читать, не знает того, что без особого труда узнал он. Сочувствие временами переходило в смех, хотя и дружелюбный, но высокомерный, над её диковатостью, даже неотёсанностью… Они ходили куда-то в лес, потом на речку. Из солидарности ли с босоногой сестрёнкой, или из желания продемонстрировать свою смелость Генка, к её удивлению, тоже разулся. Но ему, в отличие от Светы, с непривычки было слишком больно ступать даже по не слишком-то острым камешкам, в изобилии разбросанным по дороге, тем более по колючкам, стерне – по которым не по-девичьи и не по-детски грубые, с притупившейся затвердевшей кожей, как у какой-нибудь собаки или коровы, на лапы которых никому и в голову не придёт надеть обувь, чёрные от въевшейся земли, рабоче-крестьянские босые подошвы Светы ступали, как ни в чём ни бывало, и теперь уже она смеялась, по-простому, по-сельски – над изнеженным по сравнению с нею городским братом.
И ему пришлось позорно, под Светкин звонкий смех, снова надеть свои модные ботинки, которыми он вначале вздумал так хвастаться перед сестрёнкой, и больше их уже не снимать, разве что внутри дома. Но всё равно они были вдвоём – брат и сестра, разлучённые не по своей воле, и вот по прихоти судьбы соединённые вместе, пусть даже ненадолго. И даже иногда вырывавшиеся у брата чисто городские, немного иронические, высокомерно-снисходительные замечания по поводу её поведения и внешнего вида не имели для Светы значения. А в день перед отъездом, то есть перед тем, как сесть в единственный старый тарахтящий автобус, изредка курсирующий между этим совсем заброшенным селом и райцентром, а оттуда – ещё другим автобусом, Генка сфотографировал Светку, пожаловавшуюся, что сосед никак не хочет её сфотографировать – своим фотоаппаратом, вначале одну, а потом попросил свою маму, чтобы она щёлкнула их вдвоём, и тётя Тоня их хоть и нехотя, но сфотографировала. Генка пообещал прислать потом фотографии, и напомнил ещё раз Саре, чтобы та научила Свету физике.
-Физике? – задумалась Сара Абрамовна, глядя то вслед отъезжающему, окутанному клубами пыли автобусу, то на стоящую рядом Светку, всхлипывающую от горечи расставания с замечательным, добрым, любимым братом и размазывающую слёзы по своему лицу грязными руками.
Случайно вырвавшаяся у приезжего мальчишки фраза натолкнула чету переселенцев на мысль, как можно ликвидировать долги перед её папашей. Виктор так прямо и сказал Ивану: «Ваша Света хочет учиться», а хорошая учёба с хорошими учителями и репетиторами тоже стоит денег, и немалых. Очень странно, что Ивану это неизвестно, потому что сейчас нигде бесплатных школ нет, даже когда в этом заброшенном селе школа ещё кое-как функционировала, там за учёбу надо было платить; хотя конечно, сам он ведь нигде, кроме бесплатной советской неполной средней школы, и не учился, это было так давно, а какие там учителя были – понятно. Состоялся, как выразилась Сара, бартер. Никто поначалу не верил, что из подобной затеи может выйти что-то путное. Сельскому мужику, который ещё не очень успокоился после отъезда довольно-таки скандальной своей предыдущей жены, требовавшей у него деньги, притом что у самой, наверно, денег куры не клюют, раз сама так разоделась, приехав к нему, и сына по-городскому одела, и оттого ещё более злому на несущую какую-то дурацкую чушь соседку, эти деньги отдавать не желающую – учёба его дочки была так же нужна, как телеге пятое колесо. Лишь после долгих убедительных уговоров и не очень искренних обещаний, что когда-нибудь благодаря этим знаниям Света окончит вуз и даже сделает карьеру, он нехотя согласился, так как другого варианта вернуть долг всё равно не было, не понимая при этом толком, ни что такое «вуз», ни что такое «карьера». Сара сомневалась, что у её новой ученицы есть вообще какие-то умственные способности. Она почему-то невзлюбила её с самого начала. Света казалась Саре совершенно неразвитой, тупой, недалёкой деревенской девчонкой-дикаркой, особенно когда она вспоминала свою дочку-умницу, в десять лет уже игравшую на фортепиано, причём не только простенькие гаммы, но даже вальсы Моцарта, хотя после школы мечтала поступить не в консерваторию, а в медицинский – вот такая была талантливая её Кариночка. А в Свете – всё раздражало приезжую городскую тётю. И нелепый постоянный белый (впрочем, не такой уже и белый от пыли и грязи) платок на её голове, и излишняя непосредственность, сочетающаяся с застенчивостью и казавшаяся ей дикостью, и её примитивные, бесталанные рисунки, и её трудолюбие – рабская подчиняемость, с точки зрения Саре, и её постоянная неумытость и неопрятность. И даже её физическое здоровье: закалённая Света, как и положено дикарке, могла ходить босая по любой грязи и колючкам, в лучшем случае надевала на ноги те свои неуклюжие ботинки или зимой – валенки. У других деревенских детей, даже у самых бедных, вид и то был поприличней. Да могла зимой и на снег и покрывшиеся льдом лужи запросто босыми ногами выйти из дому, когда бельё после стирки во дворе зимой на морозе развешивала, лишь потеплее укутав спину большим шерстяным платком, оставшимся на память от Любашки. Ходила она так по-простому в жару и под каким угодно дождём, на ней была простая деревенская юбка без особых кофт и свитеров, и хоть бы раз схватила насморк – а бедная маленькая Кариночка постоянно простуживалась, как ни старались её кутать в тёплое. (Вообще-то не раз и не два были моменты в жизни Светки, когда она и сама рада была бы заболеть, да только не получалось. Как, например, когда принялась с недавних пор заставлять её мама той самой Зинки что-то пропалывать и у неё в огороде, по примеру Сары, если Сара отпускала Светку; а Светка в один из дней ну очень устала, шутка ли – целый день не приседая, и девочка с завистью поглядывала в окно красивого кирпичного дома, где Зинка, приехавшая в родное село с папочкой из города, где она теперь жила, лежала в тёплых носках на кровати: у неё была температура 37 и 5, как сказала Зинкина мама. Простудилась, бедняжка, выпила холодной воды из колодца. Отвыкла уже от сельской жизни. «А у меня тоже температура – сорок!» – набравшись храбрости, неожиданно выпалила Света, решив отдохнуть. «Что ты выдумываешь? – брезгливо приложила руку к её лбу женщина. – Ты здорова как корова. Живо работай!»). Ещё Сару Абрамовну, помнится, просто передёрнуло, когда она, в одно раннее летнее утро зайдя как-то к Ивану по какому-то хозяйственному вопросу, увидела, как Света (обычно уже давно встававшая к этому времени, но в тот день, видно, уж очень уставшая) всё ещё спит. Деревенская девчонка спала, положив кулак под голову, и видела свои немудрёные сны: не на кровати, которой вообще не было, не на единственной драной раскладушке, принадлежавшей Ивану, а прямо на полу, на выпачканной некрасивой давно выцвевшей подстилке, кое-как прикрыв худенькое тело таким же некрасивым тряпьём и даже не пытаясь укрыть от холода свои грязные смуглые босые ноги.
Кто знает – Сара, может быть, и сама надеялась на чудо со своей новой ученицей, но особого чуда не произошло. Как и следовало ожидать, деревенская дикарка Света, Маугли в юбке, была тупа, тупа от рождения, и Сара даже с некоторым злорадным удовлетворением констатировала этот факт. Эта девчонка была создана для физической работы, но совсем не для науки. И тем не менее Сара звала к себе Светку заниматься каждый день, чтобы её папашке не взбрело в голову снова выдвигать какие-то свои дурацкие требования насчёт непосредственной оплаты стройматериалов и т.д. Из Светки, если бы она жила в ХIX веке, получилась бы великолепная рабыня на хлопковой плантации (окажись она в Америке), не говоря уже о само собой разумеющемся амплуа крепостной девчонки у каких-нибудь помещиков в Курской или Орловской губернии. В советские времена из неё тоже вполне могла бы, наверное, выйти какая-нибудь героиня труда, перемешивающая бетон на стройках социализма или доящая коров, но увы, ни элегантной бизнес-вумен, ни очкастой лаборантки в НИИ, ни хоть самой задрипанной школьной учительницы из Светки не вышло бы, занимайся с нею даже самые лучшие профессора из Гарварда или Оксфорда. Света постоянно отвлекалась в сторону, когда Сара с невероятным, просто фантастическим терпением в который раз объясняла девчонке одни и те же простые задачи по арифметике, задавала то и дело глупые вопросы, совсем не относящиеся к делу… Но тем удивительнее было, что, не умевшая до этого разобрать никакого печатного текста даже по слогам, как соседские дети, она вскоре научилась бегло читать и более-менее грамотно писать. Может быть, она понимала написанное по-своему, как наивный ребёнок, как дикарка, но всё же читала и понимала. Наконец, после длительных усилий Сары, до Светки дошло и кое-что из математики – почему-то ей особенно понравились квадратные уравнения, и даже – тригонометрические функции, а именно – чему равняется синус двойного, тройного и половинного угла.
И, в общем-то, Света оказалась не намного глупее, чем прежние ученики Сары Абрамовны. А может, и поумнее некоторых из них, она ведь не была виновата, что родилась и жила в глухом селе, а не в городе. Она научилась делать вычисления на Сарином, точнее, Кариночкином, электронном калькуляторе, который та поначалу прятала от девчонки. И не только задачи – вскоре Света, упросившая тётю Дашу принести ей сохранившиеся в заколоченном школьном здании старые учебники, уже знала кое-что из истории – например, про Чингисхана, Колумба и Наполеона; из химии, из физики, узнав про закон всемирного тяготения и парадокс замедления времени из теории относительности, и даже несколько несложных фраз по-английски и по-французски, которые также были известны её учительнице. А также различные сведения из географии, запомнив такие загадочные названия, как Франция, Париж, Мулен-Руж, Голливуд, Давос, Майами, Лас-Вегас и т.д., разыскивая их в потрёпанном географическом атласе из той же школы; некоторые из которых, впрочем, она уже слышала по тётидашиному телевизору. Сара Абрамовна не пожалела для Светы своих чистых тетрадей и карандаша с ручкой, чтобы та в них могла писать, позволила девочке листать все её книги, только предварительно вымыв руки, и Света, к её и к своему удивлению, обнаружила, что понимает почти всё, что там написано – во всяком случае, очень многое. Может быть, она понимала написанное по-своему, как наивный ребёнок, как дикарка, но всё же читала и понимала.
К изумлению девочки, Сара Абрамовна вначале изредка, а потом всё чаще стала говорить с ней ласково. Теперь Света из «Маугли» превратилась в «Золушку», а также называлась «Светочкой» и «Светланочкой», а то и совсем как-то по-благородному и необычно – «Лана», как Свету до этого ни разу никто не называл вообще, но увы – ласка эта не была ни любовью, ни искренней радостью за её ум, которого никто раньше в ней вообще не замечал, за её способности – просто страх перед необузданностью и мужицкой грубостью её отца, просто, вероятно, боязнь, чтобы он не передумал и вместо уже состоявшегося бартера не стал снова требовать наличные деньги, несмотря на то, что этот мужик теперь даже зауважал Сару за то, как она возится со Светкой и уже больше не крыл приезжую учительницу матом, разве что иногда – её мужа, а один раз вообще отколол номер: подарил ей большой букет цветов, слегка шатаясь после очередной выпивки.
Это были обычные полевые ромашки, васильки, колокольчики, ещё какие-то цветочки с добавлением зелёной травы. Он похвастался, что Светка сама собрала их, выбирала на лугу самые лучшие, но дать их учительнице сама постеснялась. Приезжая учительница, однако, не очень оценила его вежливость, давшуюся ему с таким усилием; она сказала, чтобы он, вместо того, чтобы постоянно столько пить, лучше бы купил на сэкономленные деньги своей бедной Лане одежду и обувь поприличнее, чем те безобразные рваные ботинки и старая юбка, что она носит, причём часто она даже и вовсе без ботинок. Ведь все остальные дети в селе хоть как-то ухожены, у них хоть одежда и обувь более приличные! На что Иван, оглянувшись на дочку, которая тихо и скромно стояла за его спиной с тетрадкой и карандашом в руке, ответил, вначале немного заплетаясь, а потом всё громче и уверенней, в том смысле, что то, что на Светке есть, то пускай и будет. На бал-маскарад в какой-нибудь там ресторан или королевский дворец Свету в жизни не пригласят, да и не пустят, сразу с порога в шею выгонят; а в простом русском селе особые наряды девчонке ни к чему. А если других детишек родители дорогими подарками балуют, то это их дело. У них денег полно. Ещё бы не полно, если чем-то торгуют, жульничают или вообще воруют. Иван же, сколько ни надрывается, тяжело вкалывая на чужих людей то каменщиком, то столяром – никто ему в жизни нормально не заплатил, все его дурят, так ему, мастеровому мужику, без единственных сапог остаться, чтобы он вообще работать на строительстве и вскапывать свой огород не смог? Всю жизнь его дурили, мужика простого, бесхитростного, особенно та городская стерва, что недавно сюда приезжала. Питьё же – единственное его утешение, ни жены у него нет, ни культурных развлечений в селе, так что на выпивку хоть весь заработок не жалко потратить, если это вообще можно назвать заработком. А ведь он до того, как здесь в этом заброшенном селе застрять, бывал в таких местах, в таких городах, что Саре и не снилось, и уж он-то знает, как можно проводить время с пользой для себя и для окружающих… Он ведь в молодости и за границей побывал, когда служил в армии, в группе советских войск в Германии и в Польше, и, кстати для училки, в школу прапорщиков ему предлагали идти, и он там даже немного поучился, приобретя некоторые командирские навыки, но не захотел связывать свою жизнь с армией, и сам собственной персоной побывал на свадьбе дочки-красавицы одного польского или даже немецкого, гэдээровского то есть, генерала, пил там французские вина и ел торты и устрицы, потому что генералу этому кирпичную кладку на его даче очень качественно делал, да он мог вообще и шпионом стать и остался бы за границей, если бы захотел, и жил бы сейчас в особняке, ел бы устриц с утра до вечера и имел бы счёт в швейцарском банке, ездил бы на дорогом автомобиле, а не разговаривал бы с такими, как эта училка; а училка, хоть и городская такая, но за границей, видать, никогда не бывала и устриц не пробовала? (На что Сара презрительно пожала плечами: ну какое дело ему, непросыхающему, не в меру разговорившемуся алкашу, договорившемуся уже до полного бреда, где она бывала и где, возможно, ещё побывает, пока он тут ульётся своим самогоном…) Теперь вот – пусть училка посмотрит не на то, как Светка одета, во что обута, а то и совсем босая ходит, а на то, что она у неё же на огороде вырастила. Зато Светка ходит по родной России, а не по Швейцарии какой-то, хоть там и был бы у неё, может, счёт в банке и дом шикарный… Настоящая земля только в России, а не за границей. На земле ведь растёт то, что все кушают и училка тоже кушать любит: и капуста, и огурцы, и зерно, из которого пекут хлеб. Вот только по этой земле ножками походить надо и ручками на ней как следует поработать, чтобы что-то вырастить и покушать. Не все это умеют, а Светка умеет. Вот и Светкина мамка – его единственная и на все времена любимая Любаша, точно так же бегала по своему родному селу босая ещё с детства, и никогда не болела. И сейчас бы тоже была как огурчик, если бы, едва родив Светку, не повесилась, как последняя дура, из-за одного здешнего негодяя, навесив на него, Ивана, заботы с этой девчонкой – очень жаль, что того гада, трусливо сбежавшего, Иван тогда не успел укокошить… И при этом многозначительно посмотрел на Виктора, который всё это время с высокомерным презрением демонстративно возился, сидя на стуле, со своим допотопным фотоувеличителем, что-то то ввинчивая, то вывинчивая отвёрткой и удостаивая Ивана периодически лишь коротким жёстким взглядом искоса, и не думая вмешиваться в этот бессмысленный разговор… А у Ивана и без Светки забот по горло. А если Сара такая жалостливая и заботливая, то пусть сама бесплатно, из добрых побуждений подарит Свете какую-то обувку, ведь она со своим Виктором побогаче Ивана будет, да и несколько пар лишней красивой и новой обуви у неё в доме есть, он сам видел… Света с любопытством слушала папашку, ей уже и самой захотелось во что-нибудь «на шару» так, бесплатно приодеться… «А должок-то за вами по-прежнему числится, - продолжал Иван, - хоть и поменьше, так и быть. Светке скажите спасибо, то бишь не ей даже, а – стерве, что приезжала и особенно её сыночку, которые Светку на эту учёбу надоумили…» Теперь уже и Виктор встал. Сара тут же встрепенулась, сказала, что насчёт долга у них ещё будут отдельные переговоры, а та обувь, которую Иван увидел – это слишком большой размер для Ланы, она была куплена у одного человека по случаю, а главное – слишком чистая и новая для девчонкиных ног, возможно, они с Виктором продадут её по чуть большей цене, чем купили сами, кому-то в селе, кто побогаче Ивана – имеет она, Сара, право заработать не такие уж большие деньги? А что касается Светланы… И правда, зачем простой деревенской девочке обувь, Лана должна ходить вообще без ботинок, босиком, ей это полезно, держать ноги в лёгкости и свободе, чтобы подольше сохраниться юной, свеженькой, здоровой, закалённой и не болеть, девочка радоваться этому должна, молодости своей и здоровью, счастья своего – юности – конечно, сейчас и понять не может, но поймёт когда-нибудь, а юности уже и не будет; Сара и сама бы хотела так ходить легко и свободно, как Светлана, но у неё ноги уже больные, хотя вроде ещё и не возраст, всего около сорока лет; и вежливо дала Ивану понять, чтобы он уходил прочь. Да и Ланочка, куколка ненаглядная, Золушка трудолюбивая, хорошая, драгоценная, послушненькая – тоже пусть идёт своими ноженьками смелыми, тётя учительница сегодня слишком устала, чтобы с ней сейчас заниматься. Ей ведь тоже отдохнуть надо, почитать книжку, позашивать одежду, вязанием заняться. А принесённые цветочки, восхищённо налюбовавшись ими, училка собралась поставить в банку на своём столе, попросив девочку перед уходом налить туда воды. Банку с налитой водой можно оставить на табуретке у колодца, заносить её в дом Лане – не обязательно. И Света послушно побежала к колодцу, вытащила, как обычно, ведро воды, наполнила банку и – тут же отправилась к маме её бывшей подруги Зинки – уже давно жившей с папочкой в городе и учившейся в частной школе – на принадлежавший Зинкиным родителям большой огород, опять пропалывать морковку, клубнику, собирать колорадских жуков, а та, как и в прошлый раз, обещала Свету вечером накормить за это вкусными голубцами и жареной рыбой, но наверно, опять даст только миску пшённой каши…
Тонкая, хоть и незаметная окружающим, душа Светы чувствовала наигранность и фальшь отношения к ней со стороны и приезжей учительницы, и всех, кто ей когда-нибудь то в чём-нибудь врал, то говорил сомнительные и очень дешёвые комплименты, с трудом прикрывающие неуважение к ней и грубость – уж лучше открытая грубость, это всё-таки честнее, так ей казалось. Если не могут или не хотят дать ей то, что есть у других. В тот числе и её родной папашка. В сознании девочки, часто вспоминавшей Генку, стало по капельке расти новое, непредставимое ей раньше чувство – обида за то, что её недооценивают, недооценивают как человеческую личность, ничуть не менее разумную, чем другие, и имеющую собственное достоинство. А однажды Света, сняв платок, взглянула на своё отражение в зеркало, которое было у Сары Абрамовны, долго смотрела на свои нежные светло-русые волосы, и ещё раз вспомнила, как одно время, когда она была ещё почти совсем маленькая, мальчишки швыряли в неё огрызками и смеялись над ней, говоря «Эй ты, красавица!». А она даже не понимала, что это значит, потому что ей было больно от огрызков, и лишь плакала…
Она вспомнила, как впервые надела этот платок. Это было уже после того, как в селе появилась приезжая училка, но до того, как эта училка стала заниматься со Светой.
Однажды девочка в слезах прибежала к тёте Даше домой. Тётя Даша как раз была одна. Её мужа и Мишки не было – муж к кому -то ушёл чинить электропроводку, Мишка – играть с мальчишками.
-Никто мне не хочет помочь… - сообщила Света. – Все обижают! Только что опять мальчишки за волосы таскали, папашка их прогнал и меня же после и поколотил, сказал, что я сама виновата. А тётка эта приезжая меня одной лишь морковкой угостила, и больше ничем кормить не хочет, а работать у неё всё равно надо…
-Жалко мне тебя, сиротинушку, пропадёшь ты ни за что, - заохала тётя Даша.
-Почему же это я должна пропасть, а если я не захочу пропадать? – обиделась Света. –Другие ведь живут и не пропадают…
-Негодяев много вокруг. А дальше их будет ещё больше. Другие – они и есть негодяи. Загрызут они тебя, тихую, безответную.
-Что же мне делать?
-Твоя мамашка Люба была точно такой же, как ты. И вот – один мужик, приехав неизвестно откуда, едва ли не из тюремной зоны, взял и обрюхатил Любашу против её воли, не по любви, ни за что ни про что и дом её себе забрал. А второй, хоть и здешний, совсем со свету её изжил, довёл её, что она повесилась, и оба рады, что её больше нет.
-Вы и моего папашку имеете в виду? Так ведь если бы он Любу не «обрюхатил», - смущённо повторила это слово Света, - то и меня бы не было…
-Так ведь должно ж хоть что-то хорошее остаться после всех злых дел. Иначе бы правды совсем на свете не было. А ты думай о том, как бы тебя саму изверги раньше положенного времени не потаскали в своё удовольствие, оставив тебя с дитём. Ведь ты уже достаточно большая. Некоторые девки даже в такие годы уже рожают, а уж дальше при твоей безответной робости – кто угодно может тобой овладеть, и наглые пацаны у нас в селе, и приезжий кто, потаскают и тут же бросят, а тебе придётся нелюбимое дитё от чужого негодяя вынашивать, потом рожать, потом кормить... И любящего мужа рядом не будет, чтоб хоть как-то помочь с деньгами или просто утешить. И что папашка твой с тобой после этого сделает, неизвестно.
-Как же мне уберечься от них?! – с ужасом задрожала девочка, представив, что её ждёт. Даже хуже, чем дёргание мальчишками за волосы и плохая еда. – Может, лучше мне повеситься сразу, как Люба?
-Сама не знаю... Зачем вешаться. Думаю, что тебе надо скрывать от них свою красоту. Ведь мужики на красоту липнут. А красота у тебя на лице написана.
-Верно, меня дразнят «красавицей»… Так я лицо себе чёрным углём вымажу, - даже улыбнулась Света. – И красавицей я не буду. Да?
-А что, и такое кой-какие бабы делали, - улыбнулась и тётя Даша. – Но тебе это ни к чему. Скажут, что ты совсем чокнулась. Ты ведь и так хуже всех в селе одета… А просто закутайся поплотнее в обычный головной платок, да так и ходи. Платок я тебе дам. А для верности ещё и заклинания кой-какие пошептать можно. Что нам, женщинам, ещё остаётся с нашей женской слабостью. Только заклинания, а то и проклятия на тех, кто своей силой нагло бахвалится. Это у мужиков сила дана от природы, они и войны во все времена затевали, и революции, и вдобавок навыдумывали всякой техники, от которой польза ещё неизвестно, будет ли, а вред – тут как тут.
-Вы знаете такое заклинание? – заинтересовалась Света.
-Слышала кое от кого, - неопределённо ответила тётя Даша.
-Может, такое, какое говорила Маша, когда немцы её вешали посреди села? Я слышала, что вы то проклятие, что она сказала, наизусть знаете…
-Те слова слишком ужасные. Страшные. Я их не буду тебе даже повторять. Не надо тебе и знать такого. И это не на тот случай. А на тот случай, что с тобой, есть другие слова…
Тётя Даша полезла куда-то в шкафчик, стоявший возле окна, вытащила какой-то помятый блокнотик. Потом из того шкафа, где хранилась в её доме одежда, она достала платок – большой, новый, белый, узорчатый. Надела его девочке на голову и завязала у неё под подбородком, перед этим длинные русые волосы Светы скрепив заколками, чтобы они не высовывались из-под платка. Открыла свой старый блокнотик с различными записанными ею в разное время рецептами, советами, другими записями и принялась читать вполголоса что-то, довольно неразборчивое. Света, как ни старалась понять, что тётя Даша читает, так и не поняла… Потом Даша окончила загадочное чтение и спрятала свой блокнотик обратно. Ещё угостила Свету каким-то компотом и остатками довольно вкусного пирога, который перед этим пекла. Света с жадностью съела. Дала Свете ещё какую-то старую юбку, которую Света примерила и сказала, что возьмёт. Света спросила, не найдётся ли у тёти Даши ненужной ей старой обуви какой-то; та, которую Даша давала Свете, износилась и стала мала; тётя Даша сказала, что сейчас нет, но как появится, она обязательно подарит босоногой Светочке.
-Теперь носи этот платок на здоровье. При людях, особенно при мужиках, его не снимай.
-И он мне поможет уберечься? – засомневалась Света, дожёвывая кусочек пирога.
-Будем надеяться, - ответила тётя Даша. – Может, и пронесёт, если какой наглый и сильный на твоём пути попадётся.
Света задумалась.
-А если мне слабак попадётся? Тогда и платок на моей голове иметь не обязательно. Уж такой-то на меня сам не набросится, не решится, даже если в мыслях очень захочет, а я ему не дамся.
-Не скажи, - покачала головой тётя Даша. – Он может хитростью своё взять. Причём хитрость может быть такой незаметной, что он и сам её в себе не ощущает. Бывает – простодушный, как козлик, и мускулы совсем хилые, и девки от него шарахаются во все стороны, и сам себе ладу не может дать, а не то что чего-то в жизни достичь. Это если поверхностно смотреть. А на деле – может оказаться даже похитрее, чем те, кто видное положение в обществе сумел захватить, чем кто в драках верх над другими легко одерживает, чем кто своим языком и женщинам и мужчинам мозги дурить умеет. А какая именно такая хитрость у него окажется – ты и догадаться не сможешь. И будет ли тебе от такой хитрости хорошо, хоть он и простодушный и добрый – ещё вопрос. Значит, и в этом случае платок не помешает. Так что не только бабы разные – ты и я, например – но и мужики разные бывают. Я всяких видела…
Света наморщила лоб, стараясь что-то вспомнить из уже сказанного Дашей. Вспомнила:
-А вот вы мне перед этим говорили – «раньше положенного времени»… Это ж какое мне время положено, чтобы я нашла свою… любовь? – произнесла Света совсем тихо и стыдливо. Какая может быть любовь у неё, никчемной, нищей, голодной девчонки, до любви ли ей вообще, если проблема для неё – как насытить свой желудок, это богачи могут мечтать о какой-то там любви…– А не просто родила неизвестно от кого?
-Вот этого тебе никто не скажет. И я не знаю. Знает только твоё сердечко. Спроси у него, может, ответит. Но только знай: заклинание, что я тебе сказала, такого свойства, что если ты эту свою любовь не заметишь и отвернёшься от неё, платок твой может перестать действовать и не будет помогать тебе…
…Она долго смотрела на своё отражение в зеркале; рядом с ней, кроме Сары, никого не было. С того момента, когда она впервые платок надела и стала носить на голове почти не снимая, слово «красавица» слышалось уже реже, а потом и вообще перестало слышаться, за волосы, скрытые под платком, как ни странно, её теперь не таскали, и вот – только приехавший Генка назвал её красивой, и тут же уехал. Хотя это не мешало детям называть её множеством других кличек, вроде «чучело огородное», «дурочка с переулочка», «босячка». Как всё-таки здесь мерзко, вот если бы попасть в зазеркальную страну, где всё стало бы наоборот, где те, кто её унижает, сами оказались бы унижены, а она – насладилась бы местью над ними… «Сара Абрамовна, а это правда, что я – красивая?» – спросила Света, снова надев платок и вернув зеркало. «Узнаешь ещё», - усмехнулась приезжая тётя, и Света задумалась, когда же она это узнает.
Она становилась всё более смелой с Сарой, даже сама этому удивляясь. «А почему вы меня как-то раз назвали рабыней? – спросила Света у училки после очередного урока. – Разве я – негритянка на хлопковой плантации, или в древнем Египте каком-нибудь пирамиды заставляют меня строить?» – припомнила она кое-что из Сариных же уроков – по истории. И надеялась услышать, что теперь она уже не рабыня. Училка поначалу чуть смутилась, но быстро овладела собой и даже с улыбкой и воодушевлением продолжала: да, Ланочка – рабыня, потому что у неё от природы душа так устроена, как у рабыни, а не в том смысле, что её на плантацию в рабство продали. Но в таком названии для Светланы нет ничего оскорбительного, это просто значит, что она должна всегда подчиняться тем, кто грамотнее её, опытнее, она обязана безропотно слушаться их, и выполнять ту работу, какую ей велят, а зла ей, хорошей девочке, никто не желает. И к тому же она не одна является рабыней. Рабов вокруг полно. И в России, да и в других странах. То есть, например, людей, занятых скучной с виду, шаблонной, монотонной, даже неприятной работой, но от которой зависит нормальное функционирование общества, а если они начнут умничать, считая, что они не рабы и могут действовать на своё усмотрение – то натворят аварий и катастроф. Если не нравится слово «раб» - можно найти более благозвучное, но суть дела от этого не меняется. А ведь это не так плохо – жить и работать по шаблону, полагаясь на чужой ум. Да она, глупышка, даже своего счастья не понимает: самому принимать решения в жизни, это часто так утомительно, рискованно и опасно, а вот слушаться тех, кто умнее, положиться на их опыт – как хорошо, сама Сара бы хотела быть у кого-то рабыней, но не у кого, не находится хозяин, даже муж её на такую роль не подходит, усмехнулась училка… Говорят Светлане, что ей – полезно ходить по земле босиком, а обувь в тёплое время года ей даже вредна, а другим детям – наоборот, без обуви вредно, значит, это действительно так, потому что другие дети не такие закалённые и вообще не такие, как она, а она – не такая, как они. Взрослые знают, что говорят, и плохого ей не скажут. А не потому, что они такие жадные и не хотят ей туфли или кроссовки купить. Говорят Лане, чтобы она вымыла пол, прополола огород, почистила свёклу и морковку – значит, она должна это делать и не спорить. «А разве я когда-нибудь спорю? - подумала Света. – А если мне умные люди скажут, что я должна с вами или ещё с кем-то спорить – то мне спорить тогда? Ведь иначе получится, что я не подчинилась». Она решила спросить это у училки в следующий раз…
И вдруг всё это окончилось.
В одно прекрасное утро Света прибежала к тёте-учительнице на очередной урок необыкновенно радостная, размахивая своей тетрадкой. Ей было в самом деле очень приятно – она сама решила достаточно сложную задачу по тригонометрии, накануне заданную ей Сарой, почти уверенной, что сама она не решит. Хотя ей пришлось поломать голову весь предыдущий вечер, но всё-таки она догадалась, что нужно применить формулу тангенса половинного угла и косинуса двойного – и теперь ожидала, что Сара её похвалит. Но комната была пуста. Наверное, Сара Абрамовна ушла на базар и скоро придёт, подумала Света. Всё было как обычно – зеркало, посуда, коробка с нитками и иголками, на полке, как всегда, лежали книги. Но, посмотрев на стол, она увидела на нём несколько недоеденных кружочков копчёной колбасы, лежавших на тарелке, консервную банку с надписью «Шпроты», в которой ещё оставалось масло и пара недоеденных рыбёшек, трёхлитровую ёмкость с солёными огурцами, почти полную, какое-то полураскрошившееся печенье в бумажной пачке, а на полу – штук пять пустых бутылок из-под вина. В углу возле окна была паутина, и похоже, что была здесь уже несколько дней, потому что сидевший в паутине отвратительный, мохнатый паук, от вида которого Света даже поёжилась, успел пообедать несколькими застрявшими в паутине мухами – странно, что всегда такая аккуратная Сара Абрамовна даже не нашла времени убрать эту паутину или вообще её не заметила. А в окне Света увидела – подъехавшую к этой хате чужую машину, которую, как не удивительно, даже не заметила, вбегая в дом – настолько была взбудоражена своим математическим достижением. Возле машины стояли трое – Сара Абрамовна, одетая не в своё заштопанное платье, как обычно, а в очень даже нарядное, Виктор и тот самый бородатый мужчина в кепке с надписью по-иностранному, которого Света когда-то уже видела на фотографии – очевидно, шофёр этой машины. Теперь, после уроков Сары, она уже могла прочитать эту надпись – «PARIS» – и даже знала, что она обозначает.
Выйдя осторожно на крыльцо, но не решаясь подойти к этим людям, Света наблюдала, как мужчина неторопливо курит, облокотившись о дверцу своего автомобиля. Сара Абрамовна, напротив, что-то очень торопливо и даже нервно спрашивала у него, подавал отдельные реплики и Виктор, а шофёр в кепке спокойно и обстоятельно объяснял им, но в чём была суть ихнего разговора, девочка так и не поняла, ей запомнилось только: «проблемы с визой», «сколько часов по этим паршивым дорогам, восемь, одиннадцать?», «да хватит бензина до аэропорта, не переживайте» и «ну что, ждём и тебя на ПМЖ, Серёга?». При этом шофёр, именовавшийся Серёгой, совершенно по-панибратски хлопал мужа Сары по плечу и называл его «Витюхой», хотя Витюха держался куда более официально. Но, без сомнения, они были давними друзьями, это было видно невооружённым глазом. Потом шофёр вдруг резко поднялся, бросил окурок на землю и энергичным жестом пригласил их обоих в машину. Виктор тут же уселся. За ним приготовилась сесть и Сара.
- Сара Абрамовна! – закричала Света, подбегая к машине со сборником Алексеева в руках, схваченным ею со стола, и со своей измятой тетрадкой.
-Чего тебе, дитя моё? – с лёгкими нотками недовольства на то, что девчонка её задерживает, спросила учительница. В её руке мелькнули две красивые бумажки – это были привезенные Серёгой билеты на самолёт. Очевидно, он же их угощал колбасой и шпротами.
Света хотела спросить, куда они уезжают, она догадывалась, что далеко, но куда именно и зачем – не представляла. Хотела узнать, кто такой этот Серёга – школьный друг, что ли, Виктора? Хотела попросить, чтобы они не забывали её и написали хотя бы одно письмо ей, Свете, в деревню. И, главное, чтобы та посмотрела на её решение. Но так и не показала тетрадку, а сказала только, опустив глаза:
-Вы забыли забрать с собой эту книжку. И остальные вещи…
Шофёр Серёга махнул рукой – мол, кончай пустые разговоры. Сара Абрамовна рассмеялась:
-Оставь её себе. Извини, но мы очень торопимся. Если хочешь, можешь доесть колбасу с огурцами и печенье.
- А вы мне напишете письмо?! – воскликнула девочка.
-Напишу, - чуть помедлив, пообещала Сара Абрамовна уже из машины. – Ну, всё. Пока, Света. До свидания.
-До свидания, - растерянно проговорила девочка вслед захлопнувшейся за Сарой двери и тронувшемуся с места автомобилю. С минуту она наблюдала за поднявшимися клубами пыли, в которых машина скрылась, не став заходить в покинутую хату и не взяв оттуда со стола ни крошки, хотя обычно обгладывала до косточек самую мелкую рыбёшку, которой её здесь угощали, потому что вечно была голодна. Потом с опущенной головой побрела домой. Дома она спрашивала у отца, куда уехали их соседи, но папашка лишь мычал после очередной пьянки и ничего дочке не был в состоянии объяснить. Спрашивала у мужиков из села, у тёток – все отмахивались от её глупых вопросов. Лишь тётя Даша сказала, но неожиданно – почему-то не по-русски: «Та вони ж – євреї! Отримали запрошення з-за кордону від своєї діаспори та поїхали. Вони усї їдуть або в Канаду, або у Швейцарію, або в Америку, або в Ізраїль…». (Тётя Даша когда-то жила на Украине, кажется, когда училась в техникуме, и до сих пор она время от времени говорила не хуже настоящей хохлушки, то есть теперь – иностранки). Оказалось, им и письма всё это время, пока они жили в селе, и от этого Серёги и даже из-за границы приходили – тётя Даша торжествующе, как сыщик, показывала Свете найденные ею в опустевшей хате конверты с иностранными марками, хотя сама же их им и вручала, а те их больше никому в селе не показывали и вообще ни слова об этом не говорили, потому что были такими скрытными. Впрочем, это ничего не объяснило Свете – ни «диаспора», ни «виза», ни «евреи». Ещё какое-то время девочка думала о происшедшем и очень тосковала, вспоминая Сару, которая, как оказалось, ей даже чем-то нравилась и которая, очевидно, тоже по-своему любила Свету, хотя любовь эта была совсем не такой, какой хотелось девочке. Нет, она ничуть не хотела уехать вместе с Сарой в какую-то Канаду, она просто думала о том, что осталось столько неизученного, непонятного в этом мире, которое вряд ли кто-нибудь ещё захочет ей объяснить, потому что школа в ихнем селе вряд ли когда-нибудь появится в будущем. Письма никакого от Сары Абрамовны не было, хотя времени прошло после её отъезда не так уж мало – Света подумала даже, не оказался ли этот Серёга попросту бандитом и не завёз ли их вместо аэропорта и Канады куда-нибудь в лес, чтобы укокошить. А скорее всего – какое им теперь дело в благополучной загранице до неё, простой русской девчонки. Некоторое время Света ещё продолжала делать различные вычисления на оставленном Сарой калькуляторе, пока не выдохлись окончательно его батарейки и цифры на экранчике не исчезли совсем. Прошло ещё какое-то время, и она уже почти позабыла, как решать и дроби, и квадратные уравнения, и остальные задачи, хотя несколько раз ещё пыталась решать их сама, но в её памяти удержались в основном одни лишь эти названия: логарифмы, синусы, радикалы и тому подобная дребедень, без возможности их практического применения. Да и для чего применять – для прополки огорода? Просто смешно. Маячившее где-то вдали поступление в институт стало окончательно несбыточным. Всё это ей сейчас было совершенно не нужно и вряд ли могло пригодиться когда-нибудь в будущем. Но остались книги, принадлежавшие Саре и её дочке, а также взятые из школы, и Света листала их почти каждый день. Иногда учебники по химии, физике, геометрии, уже не стараясь решать самостоятельно задачи, а просто так, иногда – художественную литературу. Книги были в основном почти что допотопные; «Приключения Шерлока Холмса», «Три мушкетёра», «Тимур и его команда», и тому подобное, из относительно более современного – «Анжелика», «Унесённые ветром». Было несколько старых, истрёпанных номеров журнала «Огонёк» ещё брежневских времён с изображёнными на обложках пышными доярками и улыбающимися передовиками производства, и всё. Этого оказалось мало, и девочка принялась выпрашивать всё, что имелось у взрослых соседей по селу, которым посчастливилось в своё время учиться в школе восемь и даже десять классов, и из бывшей школы тоже всё выгребла, что имелось там напечатанного. Ещё раньше прочитала она старые мамины школьные тетрадки, которые она столько раз целовала, но так и не нашла, к сожалению, никаких советов для себя, как ей следует жить – они были из ушедшего навсегда времени. Свете же вдруг до безумия захотелось какой-то непонятной фантазии и романтики, и, открывая попавшие в её руки книги, она читала их запоем и погружалась в недоступный никому, кроме неё, мир. Несколько раз она перечитывала «Дети капитана Гранта». Но не потому, что её увлекли описания путешествий цивилизованных европейцев по далёким океанам и континентам. Она не очень сочувствовала их поискам и не была согласна с Жюль Верном. Странно, но ей захотелось быть не дочкой английского капитана Гранта, а – индианкой из Южной Америки или девушкой-аборигенкой из племени маори в Новой Зеландии, хотя таких героинь в той книжке и не было. Она почему-то влюбилась в Новую Зеландию, она нашла её на географическом атласе: там нет морозов, а главное – там она круглый год ела бы бананы, ананасы и кокосовые орехи, и была бы возлюбленной храброго предводителя дикарей и воевала бы с ним против англичан… Она сняла с головы платок, привязала петушиные перья на волосы, посмотрелась в зеркало: чем она не индианка или маори? Тем более что её и без этого все зовут дикаркой. Хотела пробежаться по сельской улице с диким индейским криком, но там были мальчишки. Пришлось срочно выбрасывать перья и снова надевать платок... Иногда ночью, если Света босыми ногами, а как же иначе, шла в туалет, простой и сельский, то она, бывало, вскидывала свою светло-русую, юную светловолосую голову к тёмному небу и видела созвездия, которых она совершенно не знала, не могла найти их на небе, за исключением такого наименования, как Большая Медведица — девочка как-то пару раз от кого-то это слышала, какие-то мальчишки между собой разговаривали (вообще говоря, неоднократно обижавшие её) - и днём, когда звёзды на небе не видны, да и в тёмное время суток тоже, и услышала также, что эта самая Большая Медведица напоминает на небе ковш из семи звёзд — и Света в этом действительно убедилась, посмотрев на небо. Названия и изображения других созвездий были не для её ума, например, звезду Сириус, хотя, говорят, и очень яркую — Света так и не смогла увидеть, найти на небе, хотя от нескольких людей это слово она слышала; и мечтала улететь на Сириус или на Большую Медведицу, где её, несчастную бедную босую девчонку — наверное, уж никто не посмеет и не будет обижать. А также вызывало фантазии у Светы и нечто более реальное, более земное, чем непостижимо далёкие от её родной Земли небесные звёзды. Например, Света мечтала заиметь морскую ракушку, такую же, какую она однажды видела в руках у тех же примерно сельских соседских мальчишек, но, похоже, что и благородная чистая морская ракушка, через которую вроде как можно было услышать шум моря, была также не для неё, не для сельской босоногой грязной девчонки-рабыни, не для босоногой примитивной и грязной дикарки... Странные увлечения и фантазии, овладевшие с некоторого времени Светой, были совершенно непонятны её папашке, взрослому и практичному, хоть и часто пьяному, мужику, у которого невесть каким образом могла уродиться такая недотёпа, вечно о чём-то задумывавшаяся, о чём-то бессмысленном мечтавшая, занимавшаяся тем, что читала дурацкие книги и витавшая постоянно в таких облаках, из которых её невозможно было вернуть на землю даже хорошим ремнём. Правда, иногда, по пьянке, Иван называл Светку «дочушечкой». Причём особенно злило его то, что она почти никогда не высказывала вслух обиду, когда её били, а просто послушно, молча шла выполнять приказанную работу, хотя сама о ней частенько забывала. Непонятны такие заскоки были и соседским детям, и раньше никогда с ней не игравших, а теперь и вовсе всё время дразнивших её, считавших девочку «чокнутой», а то и вовсе сумасшедшей. И она находила общий язык, разве что, может быть, с утятами, цыплятами, которых она выкармливала, с дворовыми кошками и щенками и вообще с бессловесными существами, живыми, ласковыми и неспособными обидеть её, но не умеющими и помочь ей. И она так поняла, что может полагаться только сама на себя, и назло всем снова окуналась в книги, если ей удавалось от людей спрятаться. А затем снова то стирала, то варила борщ, то, чтобы заработать гроши, шла полоть огород, доить чужих коров, и всё чаще на её глаза наворачивались слёзы оттого, что её никто не хочет понять, и иногда Света даже горько плакала. Она снова вспоминала родного брата Генку и даже мысленно разговаривала с ним, хотя он с того времени так почти и не напомнил почему-то о себе: лишь прислал фотографию сестре, причём фотография оказалась не совсем такой, какой Света ожидала себя на ней увидеть. Конверт был адресован Ивану, отцу, а Свете Генка не написал ни слова, будучи уверен, конечно же, что она всё равно не умеет читать. И это обидело Свету до глубины души: она тут же бросилась писать письмо Генке, написала, что многое умеет, многому научилась, и отправила письмо сама, но ответа так и не получила. А потом прошёл год, и вдруг как-то раз тётя Даша, с ошарашенным видом, заметно сомневаясь, ей ли такая роскошь адресована, этой Светке грязной и неумытой – вручила Свете большой конверт из-за границы, что было просто невероятно, потому что до этого девочка вообще писем ни от кого не получала. На конверте, там, кому адресовано, было написано красивыми, крупными, печатными иностранными буквами: «LANA YASNOVA». Вначале Света даже не поняла, шевеля губами, чтобы понять прочитанное, и повторяя «Лана», «Лана»: кто такая Лана? может быть, она неправильно разобрала латинские буквы? фамилия вроде бы её, Светкина, но быстро вспомнила, как Сара иногда, то ли в шутку, то ли, может быть, даже и любя, называла её Ланой. Света и Лана – ведь одна и та же Светлана, но только Светка – это уж чересчур по-русски, ну а Лана – вроде как по-заграничному: Лана, Жанна, Диана, Марихуана… нет, последнее, кажется, это уже немного не то. Кроме Сары, таким причудливым именем Светку никому и в голову не приходило называть, разве только в насмешку. В самом деле смешно: Лана – и в деревенском платке до самых бровей, в простенькой ситцевой юбке и босая. Такое благородное имя больше подошло бы дочке какого-нибудь богача, разодетой в шелка, ступающей нежными ножками в изящных туфельках по лакированному паркету и катающейся на автомобилях, городской девчонке, по крайней мере, пусть даже не очень богатой, а не ей, дочке сельского мужика… Опомнившись от размышлений, Света наспех разорвала конверт, на котором были наклеены красивые марки и иностранными же аккуратными буквами написан обратный адрес. Внутри было письмо Свете от Сары Абрамовны, исполнившей своё обещание, несколько цветных открыток с видами иностранных городов, в том числе, кажется, и Парижа, и цветная фотография, где она с мужем была на берегу Тихого океана, как следовало из письма, и даже не в Канаде, а – в Новой Зеландии! Оказывается, в столицу Новой Зеландии Сара с мужем прилетели самолётом «Боинг» из парижского аэропорта. А в Париж – тоже самолётом, хоть и не таким крутым, из того российского города, куда их привёз Серёга на своей машине из Светкиного родного села. Света бросилась открывать всё тот же полюбившийся ей географический атлас. Действительно, уже знакомая ей Новая Зеландия – это ого где, через такие океаны только на корабле переплыть, а лучше сразу самолётом по воздуху, а до Парижа из её села можно и ножками дойти, ведь кроме суши, по пути больше ничего не будет, правда, идти долго. С восторгом обнаружив интересные вещи в конверте, Света взахлёб вчитывалась в непонятные ей описания заграничной жизни, пока вдруг не поняла, что Сара просто над ней издевается, давая понять, что никогда ей, Свете, не вырваться из этого затерянного русского села в «чудесную», по мнению Сары, страну Новую Зеландию, где с ними и вправду происходили чудеса: Сара Абрамовна в свои едва ли не пятьдесят заделалась танцовщицей в стриптиз-клубе в большом городе, где огни и небоскрёбы и никаких дикарей, хотя лет двести назад здесь жили одни дикари – дикари сейчас скорее в России, а её муж, никогда не державший в руках баранку автомобиля – вдруг стал мастерски водить такси, оба хорошо зарабатывают, и им ничего не стоит поехать ещё и в кругосветное путешествие. Ещё у Сары ожидался ребёнок, судя по ультразвуковому или какому-то химическому обследованию – девочка, и она спрашивала у своей бывшей ученицы совета, как её назвать – Кариной, как прежнюю дочку, или Сюзанной – в честь вспыхнувшей на мировом эстрадном небосклоне какой-то новой, необыкновенно популярной и талантливой, хотя и раскрученной, как положено, имиджмейкерами и спонсорами рок-звезды с этим заграничным именем. По правде говоря, Света не очень-то знала и старых эстрадных звёзд, разве что тех, которых смотрела пару раз по тётидашиному телевизору – а не то что новых. Она не стала писать ответ Саре. Она засунула конверт с её письмом и фотографией на чердак и больше его не открывала, а Новую Зеландию с того дня – возненавидела.
Время между тем шло дальше своим чередом. Месяцы, годы. Жизнь становилась всё хуже, урожаи – всё меньше, цены на то, что ещё можно было купить – всё больше. Света становилась старше, из девочки постепенно превращалась в девушку, но почему-то её обижали в селе не меньше, а всё сильнее и сильнее. И обижали буквально все. Её сверстники, прекрасно обходившиеся, как ни странно, без умения читать, кроме как по слогам, и как следует писать – за то, что она такая молчаливая и не умеет ни гулять с ними, ни заниматься воровством, как они, причём особенно почему-то – Мишка. Папашка – потому, что она попадалась ему под руку, когда он выпьет. Соседи же – просто потому, что она безропотно выполняла у них любую работу, не умея отказаться, как ещё недавно у тёти-учительницы. Только они её ничему не учили, а просто били. Иногда её хотелось забиться перед ними в истерике, заплакать и закричать что-нибудь, чтобы они хоть тогда одумались, поняв наконец дурными головами, до чего они довели её, бедную и несчастную, но было совершенно ясно, что они настолько тупы, что их ничем не проймёшь. Она вспомнила, что и её брат Генка, хоть и ненадолго задержавшийся в её памяти, за время их короткого знакомства ничуть не любил её, просто жалел…
Какие-то приезжие богачи к тому времени скупили землю возле села. Сказали, что организуют эффективное частное предприятие по производству сельхозпродукции, всем, кто захочет, дадут работу, всё, что будет выращено, продадут в город по высокой цене и хорошо людям заплатят. Многие согласились, даже некоторые пацаны-хулиганы. Не успели оглянуться, как рядом с селом выросли большие шикарные особняки богачей, и главного хозяина – особенно шикарный. Жизнь в этих особняках кипела. Работа сельских аборигенов кипела также. Света тоже то выращивала для богачей рассаду, то работала у них на поле. Причём хозяин попался вроде и не злой, к Свете относился нормально, редкость-то какая, такой вежливый, всё гладил её по плечу, хвалил за трудолюбие, говорил, что вот-вот будет ей куча денег; бывают, значит, и среди богачей приличные и благородные люди, а возможно, скорее среди богачей их и можно отыскать, а не среди таких нищих голодранцев, как она. Но надо же – малолетний сын хозяина, в дорогих сапожках, избалованный, привыкший к исполнению любых прихотей, оказался необычайно вредным, без всяких причин дразнил Светлану, то бросал в неё комьями земли, то приказывал ей стать лицом к кирпичной стене гаража, где находились автомобили его папочки, руки за голову – и на полном серьёзе Свету расстреливал из иностранного игрушечного пистолетика пластмассовыми шариками, попадавшими ей в спину хоть и на небольшой скорости, но всё же довольно болезненно. Эта забава особенно восхищала и малыша, и его подружку, дочку соседнего богача, говорившую ему, что он стреляет точь-в-точь как в том американском боевике, где храбрые морские пехотинцы, все как на подбор плечистые и с огромными бицепсами, казнят в бразильских джунглях пленных партизан – мерзких плюгавых дикарей и дикарок за их подлый бандитизм и воровство и за то, что они убили очаровательную девушку, невесту капитана этих пехотинцев… Хотя Света этих детей и близко не трогала. Впрочем, пистолет у него сам папашка быстро отобрал, слегка его пожурив. Работала она там довольно длительное время, терпеливо стараясь не обращать на маленького хулигана внимания. Но зарплаты не только Света, но и другие так и не получили. Частное предприятие прогорело из-за каких-то махинаций с банковскими кредитами и из-за того, что покупка земли была не вполне легальной, так говорили. Мало того: она еле осталась жива. У главного хозяина-частника сельские пацаны повыбивали окна в особняке, вытащили изнутри кой-какие деньги и ценные вещи, взломали гараж и подожгли дорогой иностранный автомобиль в отместку, поняв, что он ничего не заплатит. К ним подключились приезжие или пришлые бомжи, алкаши, безработные из города. Они готовились к этому делу, выбрали момент, когда вроде никого не было там дома, хозяин с женой уехал куда-то на другом автомобиле, у него было их целых три; но не рассчитали, внутри особняка оказался маленький сын хозяина, смотревший какой-то новый увлекательный триллер или боевик по своему видику, так его убили, как свидетеля. Разбили кирпичом ему голову во дворе особняка, куда бедный малыш, крича от ужаса, выскочил. Было шумное дело, приезжали правоохранительные органы, следователи. Многих пацанов арестовали, даже и некоторых девчонок за соучастие. Свете пришить никакого дела со стороны прокуратуры не нашлось, до такой степени она была безответная и неспособная к бунту даже по меркам «мусоров», и даже отца малыша, убитого горем, хоть и проскользнула мысль, что Света решила мальчику отомстить за свой расстрел. Зато по селу пошёл слух, будто на главного зачинщика разбоя настучала Света, ведь он был в прошлом одним из основных её обидчиков. Сказали, что ей это даром не пройдёт. Перепуганная до смерти Света спряталась в подвале одного из заброшенных опустевших сельских домов; от кого ей было ждать помощи, от своего пьяного папашки? Там, дрожа от ужаса, она сидела, ожидая, что её вот-вот найдут; ночью к ней пробрался папашка Иван, принёс несколько сухарей, бутылку воды и убрался. Но вдруг выяснилось, что настучала «мусорам», как их по-прежнему называли в селе, хотя милиция называлась теперь как-то по-другому, не кто-нибудь, а любимая девушка этого зачинщика, чтобы её оставили на свободе, и что на следующий день утром она срочно сбежала в город – может, в районный центр – со своим новым кавалером. Так сообщил ей заплетающимся языком папашка, открыв подвал и сказав, что она теперь может спокойно выходить наружу. И те, кто Светлану был уже готов прирезать или утопить в озере, с азартом отправились за беглецами в погоню. Но по пути, заметив выбравшуюся на свободу Свету, всё же дали ей несколько крепких пинков. На всякий случай.
Временами ей хотелось стать злой и жестокой, чтобы отомстить хоть кому-то за свои накопившиеся обиды. Но кому? Все были сильнее её. Как-то раз она возвращалась домой очень уставшая после работы у соседского относительно богатого мужика, Петром его звали. Всё ему было не так: и огород Света неправильно у него прополола, и коровник не так вычистила, и забор в одном месте поломала, а курицу, из которой ему понадобилось сварить суп, вообще отказалась зарезать, сказав, что ей страшно смотреть на кровь. Да она и не резала до этого куриц, и вообще ей жалко живое существо. И ничего этот Пётр ей не заплатил, а лишь сунул в руки вместо платы старую потрёпанную фуфайку и выгнал, сказав, чтобы больше она к нему не приходила, а искала работу у других, кто подурнее его и согласен, чтобы у них работала такая дура. Да ещё мальчишка, сын его, бросил ей в спину огрызком напоследок. Свете было обидно, как никогда: ведь она так старалась, и даже жена Петра не раз называла её хорошей и трудолюбивой девочкой, а иногда даже и сам Пётр, и вот что-то на них всех троих с ихним сыном нашло… К тому же она была ужасно голодная, очередные её хозяева – многих она уже видела – её ничем не накормили, а дома ничего не было. Света шла, опустив голову и тихо всхлипывая, по дороге, месила пыль ногами и вдруг услышала слабый писк. Приглядевшись, девочка увидела птенчика, выпавшего из гнезда – гнездо было наверху на дереве. Тревожно чирикая, рядом летала птичка-мама, не умевшая вернуть в гнездо своего малыша. И неожиданно с девочкой случилось то, чего раньше ещё не было: её охватила дикая ярость, перемешанная с обидой на весь мир. Она завидовала даже этому птенчику, потому что у него была мама, а у неё не было, и с этой яростью Света подскочила к беззащитному птенчику и растоптала его своими грязными босыми ногами так, что от него осталось лишь мокрое место. Точно так же, как много раз делала с колорадскими жуками. А потом, ещё больше рыдая, бросилась в кусты, в заросли, куда глаза глядят, не зная, куда деться от угрызений совести и от безумного чириканья птенчиковой мамы, всё ещё звучавшего у неё в ушах. Света снова и снова представляла себя на месте несчастного птенчика, и хотела, чтобы её наказали за то, что она сделала, чтобы её ещё больше били, ещё больше над ней смеялись… Но над ней и без того смеялись, в лучшем случае были к ней безразличны, занятые своими делами. Девчонки, которые были в селе, гуляли с хлопцами, на перепуганную же Светку, всегда закутанную в свой огромный белый платок, никто не обращал внимания, разве для того, чтоб подразнить. Иван между тем пил всё больше и больше, ещё не так давно он был умелый каменщик, плотник, а теперь, когда брал в руки молоток, с трудом соображал, как им забивать гвозди; у него были приступы белой горячки; хата его разваливалась на глазах, единственную корову, не говоря уже об утках, курах, граблях, вёдрах и лопатах, он давно пропил, и не было в их и без того обнищавшем селе никого беднее, чем она со своим отцом. Электропроводка в доме Ивана давно пришла в негодность, по требованию соседей Дашин муж, электрик, полностью отключил дом Ивана от электроснабжения, чтобы не случилось пожара и не загорелись бы и соседние дома. Впрочем, электричество во всём селе всё чаще отключали, пока не отключили полностью. Потом Мишку и нескольких ребят из соседних деревень забрали в армию, даром что практически безграмотных и даже не таких уж крепких и сильных, как необходимо для службы – зато они не могли откупиться от неё, как дети богачей где-то в городе. А потом Свете из воинской части, в которую попал Мишка, вдруг пришло письмо – не от Мишки, не умевшего даже как следует выводить буквы, хотя тоже написавшего на том же листе несколько малограмотных фраз, какие мог написать по своим трём классам школы, а – от её городского брата Генки! Он написал сестре, что взял с собой в армию точно такую же фотографию, которую ей присал после того, как приезжал к ней. Оказывается, он уже закончил школу и даже ПТУ, а потом поступал в университет на филологический факультет и прошёл по конкурсу, некоторое время учился, но не хватило денег на учёбу и потому попал в армию, и именно туда, где служил Мишка, несмотря на то, что был на несколько лет старше Миши (и Светы тоже). Мишу он запомнил, когда был в Светкином селе со своей мамой. Генка старался не очень жаловаться, тем более девчонке, но написал вскользь и от себя самого, и то, что ему продиктовал Мишка, как над ними издеваются «деды» – каждый день бьют, каждую ночь заставляют мыть полы и при этом ещё и называют «салабонов» мерзким, отвратительным словом «чмо», перешедшим, должно быть, сюда давно, ещё из сталинских лагерей. Но почему-то это не в меру распространённое и в советской ещё, и в постсоветской армии словечко ни разу не упоминал Солженицын ни в своём «Круге первом», ни в «Архипелаге ГУЛАГ» (кто такой Солженицын? городской пацан-филолог знал, а она понятия не имела). Света тут же написала ответное письмо, стараясь, как умела, успокоить пацанов, но так и не узнала, успели ли Мишка и Генка получить её ответ. Потому что сразу после этого случилось это самое международное военное ЧП, которое ей пришлось увидеть по старому чёрно-белому телевизору. А вскоре в Светино село пришли и два извещения на Мишку – тёте Даше и на Генку – его отцу Ивану, и не от какого-нибудь русского военкома-алкаша, а от американцев, по всем правилам, с английским текстом и ниже – русским переводом, чёткие, вежливые и бесстрастные, с датой и причиной смерти, без всяких извинений за то, что они сделали с этими парнишками. И она долго плакала, и не только по неожиданно появившемуся и так же неожиданно пропавшему Генке, но и по своему обидчику Мишке, а Ивану гибель сына, пусть даже с ним не жившего, но всё-таки родного, была, похоже, что вообще по барабану, потому что он почти каждый день доходил от пьянства до такой белой горячки, что не узнавал уже даже родную Светку. В селе люди смотрели телевизоры, у кого были, говорили о каких-то всё новых военных конфликтах, но Света, занятая работой то на одного, то на другого из соседей по селу, чтобы как-то прокормиться, ничего не смотрела и была не в курсе событий. И в тот же самый день пришло ещё одно письмо – от кого бы вдруг? – от Сары Абрамовны, второе письмо, несмотря на то что на первое письмо Света ей не ответила. На этот раз бывшая учительница не хвасталась заграничной жизнью, а – слёзно умоляла Свету прислать ей хоть какие-то деньги! Потому что их, оказывается, ограбили там в Новой Зеландии какие-то хулиганы-антиглобалисты, приехавшие туда для организации антиамериканских акций протеста против всё новых и новых американских и натовских войн в Норвегии, в Индии, в различных регионах бывшей России, узнав, что к берегам Новой Зеландии приплыли корабли американского флота, хоть и с дружественным визитом, и надевшие костюмы местных аборигенов-маори. И вообще в этой стране, оказывается, полно преступников, нищих на улицах, и вообще полный бардак, как и во всём мире… Откуда у Светы могут быть деньги, да ещё чтобы посылать так далеко?!
Ничего Света не поняла вообще из этого письма, решив, что её училка стала так же увлекаться выпивкой, как и её папашка, да и не до того ей было теперь. А ещё через некоторое время произошло неожиданное: её села вообще больше не стало. Всю окрестную землю с полями, лесами и озером скупили вполне легально, в соответствии со всеми вновь принятыми законами о продаже земли приехавшие под охраной натовцев в пятнистой форме и с автоматами наперевес какие-то не то бельгийцы, не то англичане, не то французы, в общем – богатые и необыкновенно уверенные, хоть и почти не говорящие по-русски, иностранцы, решившие, что именно здесь, в российской глуши и именно рядом с родной Светиной деревней, самое место разместить одну из запланированных где-то в Брюсселе, в европейских комиссиях, свалок для химических, а, возможно также, и радиоактивных отходов, переполнивших ихний чистенький Запад, причём свалку, оборудованную по последнему слову ихней техники. Иностранцев сопровождали восемь-десять зачуханного вида русских, то ли депутатов областного совета, то ли Госдумы, то ли представителей ещё каких-то существующих или не существующих уже бывших властей, которые, слюнявя свои пальцы и пересчитывая полученные от иностранцев за продажу родной земли то ли баксы, то ли, может быть, евро, и объяснили жителям села, чего эти прибывшие, собственно, от них хотят. Прибывшие же иностранцы нагнали много бульдозеров, экскаваторов, строительной техники, наняли, кроме своих собственных рабочих, ещё и русских мужиков, за доллары возивших им на своих грузовиках то ли цемент, то ли какие-то ещё стройматериалы со своих же российских предприятий (иностранного цемента не хватило?), а вскоре появились и красиво раскрашенные фургоны с непонятными надписями снаружи и отравой внутри, которую, не стесняясь, люди в противогазах и спецкостюмах тут же ссыпали в вырытые на месте бывшего поля и забетонированные котлованы и от которой у Светы, из любопытства подошедшей слишком близко к одному из котлованов, тут же заслезились глаза и ещё с неделю после этого першило в горле. Жителей же из бывшего русского села просто выгнали, разрушив их дома для расширения территории своей «SCRAP-HEAP», как было написано большими оранжевыми буквами на воткнутых в землю по периметру села белых табличках, то есть, очевидно, свалки. Некоторым повезло скрыться в лесу или в каком-то неизвестном направлении, большинство же аборигенов из русского села были расстреляны из автоматов, чтобы не путались под ногами цивилизованных пришельцев, хотя они и протеста никакого толком высказать не сумели. Если не считать протестом то, что несколько мужиков из Светиного села пытались украсть из бронированного лимузина пришельцев ящик водки, как им показалось, а скорее всего то и не водка была и даже не виски, коньяк или бренди, а метиловый спирт или ещё какой-то денатурат чисто для технических целей, но это оказалось вполне достаточным поводом для расправы с русскими дикарями. И только Света с отцом, выпав на некоторое время их поля их зрения, остались пока просто под синим небом, хотя их дом, как и все дома в селе, включая бывший Сарин, в ремонт которого он когда-то вложил столько труда, и сараи для всякой живности вроде кур и уток, и многие деревья, прямо на их глазах тоже снёс огромный оранжевый бульдозер с продолговатой и очень красиво блестевшей на солнце наклейкой «PARIS» на переднем стекле, очевидно, приехавший сюда из Франции, как сообразила Света.
Удивительно, но она поразилась в тот момент именно этой наклейке, точь-в-точь такой, как на шапке у того Серёги, что увёз в Новую Зеландию Сару и Виктора, даже не подумав о разрушенной французским бульдозером хате и о том, что в ней могли остаться она или Иван. Впрочем, Иван, будучи, как обычно, пьяным, спокойно валялся у себя на огороде под ещё уцелевшей, как раз зацветшей вовсю, как ещё ни в каком году, белой, словно невеста, яблоней; что-то бормотал, весь осыпанный яблоневыми лепестками, шарил рядом с собой в поисках бутылки, и даже в этот момент ничего не соображал. Из кабины остановившегося буквально в нескольких метрах от неё бульдозера вылез какой-то француз, показавшийся Свете очень похожим на актёра Жерара Депардье, каким она его когда-то видела по телевизору, и одет бульдозерист был в такую же оранжевую, как и бульдозер, рабочую одежду, и такую яркую и чистую, в какой в селе не ходил, кажется, и приезжий богач-частник, у которого подожгли машину и побили окна. Света, постиравшая вчера свой платок, который, по правде говоря, ей уже надоело носить, и сушившийся сейчас во дворе на верёвке, смотрела на француза как загипнотизированная, а пьяному Ивану и на иностранного бульдозериста было по барабану абсолютно, тем более что он знать не знал никаких Депардье. Дикарка Света расширенными глазами смотрела на француза, француз жадным немигающим взглядом – на Свету, на её свободные сегодня от косынки светло-русые волосы, колыхавшиеся от ветра, и глаза его разгорелись от вожделения. А Иван лишь что-то мычал в пьяном полусне. И только когда этот француз, галантно улыбнувшись и с настоящим французским прононсом поприветствовав очаровательное существо чем-то вроде «бонжур», полез к его единственной дочушке – даром что простой русской девчонке, грязной замарашке, не дотягивавшую до уровня парижских проституток, к которым он привык у себя на родине в своих Луврах и Мулен-Ружах, и уже почти сорвал прикрывавшую её смуглые ноги до колен выцветшую, изодранную ситцевую юбку, не обращая внимания на пронзительный крик Светы, и потащил её в кабину своего «Парижа» – в башке у Ивана вдруг что-то перемкнулось. И он вскочил, услышав крик дочки, с хриплым рычанием схватил попавшуюся ему под руку давно покрывшуюся ржавчиной стальную пятидюймовую трубу из того до сих пор лежавшего у него во дворе хлама, который он когда-то набрал в недостроенном санатории для ремонта Сариной хаты, и бросился на обнаглевшего вконец иностранца, который покусился на невинную девственность его дочушечки. И одним ударом раскроил этой ржавой железякой его череп, из которого очень эффектно, как в каком-нибудь кинофильме по тётидашиному телеку, брызнули во все стороны глупые французишкины мозги, хоть и чуть-чуть не зацепил трубой несчастную Светку, и точно так же он поступил бы и с Жераром Депардье, и с Пьером Ришаром, и с кем угодно, если бы они оказались на месте этого наглеца… В следующее мгновение Иван был прошит насквозь автоматными очередями, десятью или больше, выпущенными молниеносно подбежавшими к месту происшествия натовскими охранниками.
…Обезумевшая от ужаса Светка, дико вопя так, как она не кричала ни до, ни – наверное – и после этого никогда в жизни, мчалась со всех ног по опустошённому селу, перепрыгивая через какие-то ямы, ветки, через многочисленные трупы своих односельчан, ругавших и бивших её ещё буквально вчера за то, что она плохо выстирала им бельё, как например дядя Петя, и тётю Дашу застреленную видела! А вокруг разбегались повсюду перепуганно крякавшие утки, которых с хохотом стреляли из автоматов и жарили на кострах европейские солдаты… Она помнила чёткой картинкой, врезавшейся в её память до жуткой боли, как подползла, оглядываясь, к неподвижному холодеющему окровавленному телу Ивана и долго рыдала над ним. Он так и остался непохороненным. Хотя и другие в селе тоже, она их видела и некоторых запомнила: и пришлые бомжи, алкаши, безработные из города, и люди более прилично одетые, в том числе – Зинка, которую, на её беду, угораздило приехать перед этим в родное село за какими-то хранившимися в сельском доме документами, без которых Зинка не могла получить визу, чтобы укатить в Швейцарию... Но Света совершенно не помнила, или это было как в тумане, как и в какой момент и почему она оказалась в кабине одного из ещё не уехавших, сделав своё дело, русских грузовиков и почему грубый, матерящийся через слово белобрысый шофёр лет сорока пяти был тронут её рёвом и мольбами и согласился увезти её, закутавшуюся в свой ещё влажный платок до самых бровей, отсюда куда угодно, пусть даже куда глаза глядят, не потребовав за это никаких денег и ни этих денег, ни практически никаких вещей не имевшую, а сжимавшую в руках лишь полиэтиленовый пакет с какой-то кофтой и чудом уцелевшей под ударом бульдозера чёрно-белой фотографией, на которой была она и Генка – тоже непонятно как оказавшейся в её руках в этот момент, да и как ни одна пуля в неё не попала – тоже было удивительно, но она не испытывала от этого большой радости. Всё равно ей была суждена какая-то другая смерть, и может быть, скоро. Единственное, чему она была рада – это тому, что всё же не побывала в этот день в жутком, раздавившем её дом и её жизнь оранжевом «PARIS’e», а вылезший из этого железного чудовища подонок заработал-таки по заслугам, хоть и ценой жизни её папашки… По дороге белобрысый шофёр нехотя покормил Свету каким-то зачерствевшим печеньем и дал выпить немного тёплой, довольно противной воды из немытой бутылки. Cам же с аппетитом пил французское вино, несмотря на то, что сидел за рулём, и жевал очень приличный кусок копчёной грудинки, купленный, наверно, на заработанные за перевозку цемента для иностранцев доллары в каком-то сравнительно небольшом городе, где он по дороге остановился. Они ехали дальше. Куда – она не спрашивала. Ей было всё равно, куда ехать. Ночью грузовик остановили военные: была проверка документов. Испуганную сонную Свету, укутавшуюся в свою кофту, высадили из кабины вниз на землю, чего-то у неё спрашивали, чего – она не поняла. Но как-то обошлось. Шофёр вроде назвал её своей племянницей, когда те спросили, кто она такая… Она снова уснула под гудение мотора.
На следующий день была новая проверка документов возле блок-поста на окраине намного большего, но такого же незнакомого города. Солдаты – русские контрактники, взятые на службу американцами – задержали русскую девушку в рваном платье, с полиэтиленовым пакетом в руках и с платком на голове. Шофёр, не дожидаясь, пока задержат его, быстро вскочил в кабину, завёл двигатель и удрал на своём грузовике. Схваченная солдатами девушка попыталась вырваться и броситься за ним, уехавшим. Посыпались шуточки. Возможно, намечалось что-то посерьёзнее, но неожиданно произошла смена декораций: солдаты её продали этому самому бородатому тарабарцу по имени Шерхан – гордому, властному, не терпящему возражений, чья машина оказалась возле блок-поста – за несколько бутылок водки, по его требованию. Возможно, они продешевили. В общей сложности на каждого пришлось меньше, чем по стакану. Но и это тоже было кстати. Конечно, до тех пор, пока их не замело начальство. Шерхану, хозяину городского рынка, как раз нужна была уборщица. В принципе Шерхан обошёлся бы и без уборщицы, но после того, как командование недавно здесь возникшего, но уже очень уверенно обосновавшегося натовского гарнизона пригрозило закрыть этот утонувший в грязи городской рынок из-за того, что двое миротворческих солдат, американский и французский, заболели дизентерией, побывав, по их словам, на этом рынке, тарабарец вынужден был наводить ежедневно хотя бы минимальный марафет на подчинённом ему объекте. Да ему и самому надоела та грязь, которую развели у него под носом эти русские свиньи, то торгующие иностранным дерьмом, то покупающие его. Вообще покупали на рынке не так чтобы очень много, но каждый день к вечеру всё равно весь базар почему-то был завален обрывками газет и бумаги, огрызками, полиэтиленовыми кульками, прочим мусором. И одна, и другая девчонки, взятые им уборщицами до Светы, оказались лентяйками, и он их выгнал, Света же неожиданно угодила ему своим трудолюбием, которого он вообще не ожидал у русских и стала у него работать на шумном, замусоренном рынке, принадлежавшем ему, и выполняла, кроме уборки, то, что он заставлял её делать: красила какие-то стены и подоконники, таскала какие-то тяжёлые ящики с апельсинами, стирала какие-то занавески и т.п. Несколько раз мыла посуду после чужих попоек в «Эсмеральде», доедая там очень даже вкусные, с её точки зрения, объедки и опасливо поглядывая на храпевших в неудобных позах то в одном, то в другом углу за столиками этого кафе пьяных солдат и бизнесменов. Объедки попадались не так часто – на них были и другие желающие. В основном она ела лишь ту малоаппетитную баланду, которую он ей давал – хотя баланды было много, он мог щедро налить ей полную миску мутного варева и дать добавки. Иногда ей хотелось украсть хоть конфету у одного из торговцев – сколько было всякого товара на базаре. Но вспоминала, как прямо на её глазах какого-то человека, укравшего гроздь винограда, избили так, что он валялся в луже крови, а потом увезли в полицейской машине. Если же всё-таки чувствовала сильный голод, то искала и подбирала на помойках объедки, недоеденные беспризорниками, испуганно оглядываясь, поднимала выброшенные людьми апельсиновые и мандариновые корки и жевала их, хотя они были невкусными, горькими какими-то…
Только теперь, когда в голове Светы, склонившейся над ночными стихами, стремительно проносились эти воспоминания о прошлом, она вдруг задумалась над одним фактом. Как могло так получиться, как могло ей так повезти, что этот тарабарец не только ни разу не обработал, уложив на какую-нибудь подстилку, её, худенькую беззащитную девчушку – как пытался, но не сумел сделать тот француз, поделом заработавший по своей дурацкой башке от её папашки и окочурившийся – но вообще даже не намекал на какие-либо сексуальные домогательства по отношению к ней? И это при том, что этот тарабарец, в бытность свою командиром отряда боевиков, насиловал без разбора всех девушек, попадавших к нему в плен, в том числе иностранок из международных организаций, издевался над пленными русскими солдатами и даже над американскими репортёрами и бизнесменами, о чём хвастался во всеуслышание в разговорах со своими нынешними коллегами или приятелями, нисколько не стесняясь присутствия уборщицы Светы, все его речи слышавшей. Возможно, правы были те, кто говорил, что во время последней из его недавних бандитских разборок у этого тарабарца в результате ранения возникли проблемы в интимной сфере. Возможно, это объяснялось тем множеством красивых, разукрашенных, бойких и даже очень деловых женщин, с которыми он разговаривал, общался каждый день, тем, что он стал теперь респектабельным джентльменом и бизнесменом и даже имел звание американского капитана, а в Свете он видел лишь грязную замарашку, годную лишь на физический труд рабыню. Но ведь и другие мужчины, и пацаны тоже её в этом смысле не трогали, хоть и обижали. Она вспоминала тётю Дашу. Может, и правда заклинание, которое та шептала в своё время над подаренным этим платком, помогало. Может, это была случайность.
В качестве одежды Шерхан дал ей какое-то тряпьё, немногим лучше того, что было на ней, когда она к нему попала, а обувь – такую негодную рвань, что девушка продолжала ходить по-прежнему босая, как приехала в этот город и как привыкла ходить большую часть своей жизни. Обещал, правда, к зиме дать ей тёплые чулки и ботинки – если она доживёт, добавил он с недоброй ухмылкой. К отсутствию обуви Светлане было не привыкать, спасибо мамочке Любе, что она родила Свету такой неприхотливой, закалённой и неизнеженной, настоящей девчонкой-дикаркой. Но то, что он бил её, издевался над ней каждый день так, как никто из тех, с кем ей приходилось сталкиваться до этого, мог высечь её плетью или прижечь зажжённой сигаретой чувствительную кожу на её плечах или спине – временами стерпеть было очень сложно. Сколько было денег, сколько машин, домов и особняков у него, Света не знала, но видимо немало, если в один день он мог ездить на «тойоте», в другой – на «лексусе», он сам их так называл, Света не разбиралась в марках машин, а в третий – на чём-то ещё. Один из принадлежавших ему небольших домиков находился на территории базара, там жила одна из его последних жён вместе с двумя маленькими детьми. Единственное, чего было красивого в этой женщине, неуклюжей толстой брюнетке – это ожерелье с драгоценными камнями, которое она носила на своей толстой шее. И тарабарец, не признававший никаких памперсов, заставлял Свету, не снимавшую и при нём, и при других людях на всякий случай платок со своей головы, стирать множество пелёнок и распашонок этих детей, а также ухаживать за нежными красивыми цветами, посаженными вокруг на клумбах, поливать и пропалывать их, но не позволял ей заходить внутрь этого дома. Вход для Светланы туда был запрещён. Внутри этого домика уборку делала другая служанка, одеждой поприличнее Светы и не такая неотёсанная – какая-то женщина из Пакистана или Цейлона, что ли, очень мало, правда, понимавшая по-русски. Коврик в коридоре там возле входа в доме тарабарца был и вправду очень роскошным и чистым. Однажды Света, которую какой-то появившийся на базаре деловой черноволосый бизнесмен в хорошем костюме и с какими-то документами в прозрачном полиэтиленовом конверте непонятно зачем попросил позвать тарабарца, может, для решения каких-то важных вопросов, осмелилась зайти лишь чуть-чуть вовнутрь, позвала его, испуганно заглянув в комнату; но его самого не было, его жена спала на роскошном диване, дети сопели в кроватке. И девушка, пожав плечами и не рассмотрев толком обстановку внутри дома, быстро вышла обратно, сказала, что его нет, но скоро, наверное, должен быть, если его подождать. Однако респектабельный бизнесмен, лишь вскользь, безо всякого интереса окинув взглядом эту до невозможности бедно одетую девушку-служанку в нелепом платке, закрывавшем ей все волосы и почти пол-лица, немедленно сел в свой автомобиль и уехал. Ему было некогда ждать. У него были серьёзные дела. Ещё меньше присматривалась к этому визитёру Света, совсем не запомнив лицо, не запомнив его голос, тем более номер и марку машины и даже её цвет; к тому же к Шерхану и до этого приходили разные люди по делам, и к криминалу это пока вроде не приводило. Не прошло и получаса, как подкатил на новом, зелёном и блестящем, автомобиле тарабарец. Он вначале галантно помог проснувшейся супруге вынести на улицу деток и уложить их в коляску для прогулки, а затем показал девчонке, рассвирепев, на грязные следы её ног на полу и ковре. Вначале он заставил девушку вылизать грязь языком, дав ей несколько пинков; потом, смилостившись, потребовал вымыть щёткой и стиральным порошком всё начисто. Она так и сделала, глотая слёзы, куда ей было деваться. Про визит же какого-то неизвестного ей бизнесмена даже побоялась ему сообщить, да и сама вскоре забыла…
Теперь, находясь в квартире Максима, Света сама удивлялась, как, почему ни разу она не решилась сбежать от того тарабарца, от всех людей куда глаза глядят, в дикие леса, на развалины её родного села? Пусть не ночью, когда хозяин запирал её в сарае, а днем – боялась ли она, что её поймают и сделают что-то совсем ужасное с ней, почему она не сбежала от него? Ведь на цепи он её не держал, как собаку какую-то. Боялась, что останется совсем голодной без хотя бы такой работы, какую он заставлял её делать? Вообще-то мысли о побеге ей в голову тогда приходили, но она чувствовала, что если сбежит, будет только хуже. Она или попадёт к ещё более жестокому хозяину, или с ней сделают что-то совсем чудовищное в чужом незнакомом городе, к тому же напичканном американскими военными. Если уж уходить – так вообще совсем уходить из жизни, это будет вернее. Броситься прямо на какого-нибудь солдата-миротворца и плюнуть в него и закричать, что она – террористка с бомбой, пусть сразу стреляет в неё из своего автомата. Неужели умереть от его пули было бы хуже, чем без конца мучиться? Вот как Иван. А если не от пули?
…То со слезами на глазах, то уже полностью отупев и не проявляя внешне почти никаких эмоций, она думала, работая на кавказца, стирая чужие пелёнки, вынося его побои, издевательства мальчишек, про мамашку Любу, про Люду, про Надю, и про Машу Тернову тоже. Она завидовала им. Они звали её к себе, свою доченьку, внучку, правнучку, она слышала их голоса. У них так легко получилось, хоть у Машки и не по её собственной воле, значит, и у Светы должно получиться! Бог не разрешает такой грех, она слышала об этом от других людей, но ведь он видит, как ей плохо, неужели он её не простит за добровольный уход, ведь она себя хочет убить, а не кого-то другого человека!!! Топиться или травиться, чувствовала девушка, ей не под силу, хотя речка в этом городе имелась, так она слышала, а отраву для мышей какую-нибудь в крайнем случае украсть можно… но ведь это же не единственные способы, можно пойти и вслед за Машкой. Среди мусора Светлана нашла крепкую верёвку. И она несколько раз пыталась повеситься ночью в сарае, куда тарабарец запирал её на ночь, бросив ей тряпки для сна. Но выбить ногами из-под себя ящик, когда она уже надевала петлю на шею, было слишком страшно. Не могла себя заставить. Хоть мысленно уже прощалась с жизнью. И ещё наивная, глупая мысль возникала у неё, а вдруг всё-таки ждёт её в будущем что-то такое, ради чего стоит ещё пожить, а не задавиться какой-то мерзкой, гадкой верёвкой сейчас сгоряча. Впрочем, это была только попытка оправдать свою нерешительность и трусость, не более того… А если тарабарец засадит её в такое место, где ей удавиться не будет вообще даже на чём? Почему она не может использовать предоставленную ей возможность?.. «Живи, пока живётся – и умирай, пока умирается», - стучало у Светы в висках. Как она завидовала им, своим родным, звавшим её к себе на тот свет, или просто в сырую землю! Они были такими смелыми, отчего же не передали и ей смелость, отчего же она, унаследовавшая их кровь, их черты лица, их светло-русые волосы, их жизненную неприхотливость и закалённость – оказалась такая недостойная трусиха?
Наверное, та её училка в селе была права – у Светы от рождения была рабская психология. Вечное подчинение, закон не всемирного тяготения, а всемирного подчинения. Беспризорные дети смеялись над ней, над её деревенской белой косынкой, и бросали в неё огрызки, и всё время веселились – о, да, им было весело, ведь они кололись самыми дешёвыми или просто на шару полученными от тёток в военной форме наркотиками, беззаботно дурачились, иногда даже бесплатно смотрели видеофильмы, которые им показывали всё те же тётки, хотя и вправду то одного, то другого, то сразу штук пять их ловили полицейские за кражу или вообще непонятно за что, а она даже не понимала, куда их увозят. Она их ненавидела, о, как она их ненавидела, этих своих обидчиков, почти как своего хозяина, она не задумывалась, что с ними потом будет, хотя – какой ужас – ведь обо всём этом писали и в газетах, обрывки которых ей попадались, не только в криминальной хронике, а как о чём-то совсем обычном, но ей казалось, что это где-то далеко, а не рядом с ней. И почти всех людей то чаще, то реже всё время останавливали офицеры и требовали у них что-то, и они им показывали какие-то карточки, и к ней тоже пару раз подошли и что-то хотели, что, она так и не поняла. За неё с ними разговаривал и чего-то объяснял им её хозяин.
Она часто видела, как на базаре целовались не только богатые, но и сравнительно бедные молодые люди, парочки – то один парень с девушкой, то другой. Но она им не завидовала. Это ей-то – нищенке, рабыне у жестокого злобного хозяина, желать для себя любви?! Ей и в голову не могла прийти сейчас такая дикая фантазия, что сейчас вдруг возле неё остановится сказочная карета или корабль с алыми парусами и оттуда выйдет сказочный принц, который спасёт её от голода и лишений да ещё подарит ей любовь. Хотя в селе во времена её детства, и довольно недавние, в общем, она время от времени забивала себе голову такими мечтаниями. Но там была хоть более естественная, нормальная для неё обстановка, хоть и там её и обижали и заставляли работать, а здесь она оказалась полностью задавлена не только работой, но и вообще всем окружающим, чужим и жестоким для неё, было бы нелепо ждать от этой чужой жизни хоть малейшего проявления любви для несчастной, брошенной едва ли не на самое дно девчонки. Прохожие и покупатели на рынке сторонились её, в её вечном платке на голове, как чумной, а любили её только бродившие здесь собаки. Иногда она рассматривала ту самую помятую чёрно-белую фотографию, где она была с Генкой, она прятала эту фотографию от тарабарца, и плакала. Не любил её – никто. Не жалел – тоже никто. Если не считать очень немногих пьяных бомжей-алкашей, иногда делившихся со Светкой куском хлеба, подобранного на помойке. Ну и ещё одна или две торговки картошкой, приезжавшие сюда из пригородного села то на автобусе, то на попутке, сами почти полунищие. Но это было исключение из правила. А так чтобы ей хоть чуть-чуть помог кто-то, одетый слегка приличней – этого ждать было бесполезно. Вот только… Лишь как-то раз странный парень в футболке подарил ей ни с того ни с сего несколько рублей, наговорив что-то несуразное перед этим, и уж совсем не поняла она, для чего, сунул ей в руки книжку про какие-то звёзды и планеты, из которой Свете запомнилось красивое название «Сириус», уже как-то раз слышанное ею в детстве, ещё какую-то книжку – и ушёл. Что он такого ей говорил? Два раза видела она его на базаре, где она подметала мусор по указанию бородатого хозяина, в один день и следующий, и чего-то от неё он добивался... Он её жалел, Светку, вот что. А Светке любая жалость, а тем более его жалость, в тот момент показалась вдруг оскорбительной, она вдруг захотела держать себя с тем парнем как можно более равнодушно, чтобы он не догадался, как ей на самом деле плохо. Не нужна была ей его жалость. Пусть думает, что ей не больно, когда её бьют, хотя иногда всё-таки очень больно… И «любовь» его, которой – такой, как другие парни своим девчонкам дарят, ну там цветы, или конфеты, или платье какое, он всё равно бы ей дать не смог – тоже. Хотя ей и в самом деле ни конфет, ни платьев, ни тем более цветов, в общем, никаких и не надо было. Хотела она ему сказать, что не уйти она с ним хочет, потому что её всё равно опять тарабарец к себе вернёт и изобьёт уже до смерти, причём будет бить очень долго и мучительно, как тарабарец и в самом деле ей однажды обещал, когда она как-то не так приказания хозяина выполнила. А умереть желательно сразу и без особых мучений. Но не сказала, а молчала больше. Она что, будет рассказывать незнакомому парню, как пыталась покончить с собой? И получилось, что она его, можно сказать, прогнала… И он тогда послушно ушёл прочь и больше к ней на базар не приходил. А она снова ночевала в пыльном сарае здесь же, на рынке, где тарабарец запирал её на ночь, чтобы она не сбежала, хотя бежать она от него не пыталась, он сам это мог видеть; а единственным её развлечением было чтение этих книжек, подаренных этим самым отогнанным ею незнакомым парнем, а также выброшенных людьми и подобранных её на грязном асфальте газет, а иногда даже – и книжек со стихами, когда-то, в давно ушедшие времена, любимых прежними девушками, более счастливыми, чем она. Но книжки, в общем, не произвели на неё впечатления. Стихи же она выбирала самые-самые грустные, они ей ложились на душу и строчки из них она про себя повторяла, весёлые она просто не могла воспринимать. А в попадавшихся обрывках газет и журналов не нужны, совсем ей не нужны были портреты фотомоделей, репортажи о различных политических событиях, о войнах, разгонах демонстраций, о конкурсах красоты и чьих-то поездках на фешенебельные курорты. С особым вниманием и интересом Света читала там про различные случаи суицида, то и дело происходившие в различных районах мира, в городах, селениях – даже специальная рубрика такая с недавних пор в газете появилась, рядом с рубриками про спорт и из светской жизни, так что ей и искать было особо не надо.
Вот один из случаев: какой-то мятежный венесуэльский генерал по имени Родриго Торрес сумел отравиться после того, как его войска разгромили в пух и прах доблестные американские миротворцы, причём концентрированной серной кислотой, которую где-то умудрился раздобыть. Ужас. Орал от боли, как сумасшедший, и вскоре умер. Что же у него, пистолета не нашлось, чтобы застрелить себя? Или американцы отобрали?… Впрочем, американцы тоже разные бывают: один совсем молоденький американский лейтенант подорвался на мине где-то на границе Урала и Казахстана, да так, что бедняге оторвало кисти обеих рук и ступни ног и повредило позвоночник в придачу, сделав его частично парализованным. Тем не менее несчастный американец выжил, прошёл несколько тяжёлых операций в военном госпитале, для оплаты которых был продан его дом, вывезен самолётом на родину куда-то вблизи Лос-Анджелеса, чтобы весь остаток жизни провести в инвалидной коляске без помощи жены и дочки, которые от него вскоре отказались, без всякой надежды на скорую естественную смерть, которую ему врачи не обещали, но о которой он теперь мечтал куда больше, чем в прежние времена мечтал о богатстве, карьере, наградах. Его мучила беспомощность, не давали покоя ужасные боли во всём теле. Не помогали даже наркотики, потом деньги на них кончились. Если и были какие-то сбережения – всё оказалось теперь у его жены, вышедшей замуж за какого-то шустрого китайца, чемпиона не то по кунг-фу, не то по шао-линь, отгрохавшего себе приличный особняк где-то в Сингапуре, и уехавшей с дочкой в этот Сингапур. Американец, оставшийся без жены и без дочки, просил врачей в хосписе об эвтаназии, услышав, что с недавних пор её стали применять ко всяким безнадёжно больным нищим, бездомным. С него за такое безболезненное усыпление потребовали сумасшедшую сумму, сказав, что у него, выходца из аристократической семьи, не может не быть таких денег, где-то он их прячет. Потом из хосписа, сравнительно приличного, его выгнали. Раненого беспомощного лейтенанта перевёз в его коляске и приютил в своём жилище один солдат-негр, демобилизованный тоже из-за ранений, но не таких тяжёлых, у которого он ещё недавно был командиром. Этот человек задаром, из доброты кормил его из ложечки, ухаживал за ним по мере возможности, стирал, менял ему одежду и бельё. И это при том, что во время сражения на Урале натовских миротворцев с местными русскими казачьими бандами, плохо вооружёнными, но остервенелыми, как было написано в газете, этот негр дезертировал с перепугу и лейтенант едва на расстрелял его за трусость, но ограничился тем, что исколошматил солдата и выбил ему зубы, заставив его снова идти в бой. Теперь лейтенант умолял негра пристрелить его из пистолета, или задушить его верёвкой, или вогнать ему в грудь нож так, чтобы в сердце, чтобы позволить ему больше не мучиться, даже приказывал ему, напоминая, что он для него – старший по званию, но тот мотал головой и отказывался. Нож, правда, негр своему лейтенанту в конце концов принёс, но заявил, что не знает точно, где находится у человека сердце, и вообще ему такое сделать не под силу. И тогда лейтенант изловчился сползти с коляски на пол, зубами и тем из своих локтей, который мог действовать, как-то сумел установить острый нож так, что нож торчал остриём вверх, и с разгону упал на лезвие ножа грудью, истёк кровью и умер. В той газете была даже его фотография, где лейтенант лежал в луже крови, светловолосый, с бледным и спокойным, худощавым, почти не обезображенным смертью мужественным лицом, как у какого-то киноартиста… Свете запомнилось его имя: Ричард Мак-Грегори. Нет, Светка так не сможет. Как она боялась с детства крови, даже курицу ей страшно было зарезать, а болей в животе тоже боялась, а специально отравиться не то что серной кислотой, а даже ядовитыми грибами или ядом для крыс – это уже вообще… А вот наложила на себя руки совсем ещё юная, нежная, симпатичная, общительная и преуспевающая дочка миллионера из Германии, владельца известной фирмы по производству бытовой электроники и по материнской линии являвшегося внуком бригадефюрера СС Готфрида фон Лимбница, служившего во время второй мировой войны вначале в оккупированной Европе, затем в России, а после войны, отбыв некоторый срок по приговору американского трибунала, написавшего книгу мемуаров о войне, в Америке изданную. Кажется, девушке не было и восемнадцати лет. Она, успешно учившаяся в Гарвардском университете, увлекавшаяся историей, философией, военными мемуарами, знавшая несколько языков, участвовавшая в соревнованиях по теннису и приехавшая домой на каникулы, была найдена повешенной прямо в своём новом личном, особняке, построенном рядом с домом её родителей, из-за того, что её бросил – тоже обучавшийся в Гарварде молодой наследный принц какой-то арабской страны, по имени, кажется, Мухаммед. В него, горячего и нежного, она была без ума влюблена, хотя её отец, всегда и во всём такой же дисциплинированный, выдержанный, педантичный, пунктуальный, как и дед его – истинный ариец, был категорически против такого её увлечения. Сообщения арабского принца о том, что она ему больше не нужна и у него теперь есть настоящая любимая подруга – полунегритянка, дочь какого-то крупного предпринимателя из Гонконга – нашли на мобильном телефоне повешенной немки. Звали несчастную девушку – Ирма.
Какое горе для её родителей, какой шок для всего её благополучного семейства, в котором не только никто ещё не кончал самоубийством (вот разве что тётя Ирмы, одна из внучек того же бригадефюрера, в прошлом талантливая телеведущая, случайно попала в автокатастрофу и уже много времени лежит парализованная, да вот ещё сам бригадефюрер, хоть свою жизнь прожил в сытости и почёте и даже не был ни разу ранен на войне, но умирал одиннадцать месяцев в страшных мучениях, лёжа в палате великолепного госпиталя, ему не помогали даже сильнейшие дорогостоящие наркотики, и хриплым голосом он в бреду умолял то выпустить его из газовой камеры, то снять с его шеи петлю и не вешать его, то, напротив, поскорее его прикончить, чтобы не продлевать его мучений, вынуждая нянек и медсестёр периодически затыкать ему рот кляпом, открывая лишь на время кормления бригадефюрера), а все имели престижную работу, уважение в обществе и она тоже могла б.
Её безжизненное тело сняли с сетевого провода от её собственного телевизора, изготовленного на фирме её папочки; провод со сделанной ею петлёй был закреплён на турнике в запертом изнутри её личном гимнастическом зале, где элегантная немецкая девушка занималась под музыку спортивными упражнениями и фитнессом. А неподалёку от босых ног болтавшейся в петле юной белокурой правнучки эсэсовского генерала, имевшего награды фюрера за успешную борьбу с русскими партизанами и участниками сопротивления в Польше, Франции, Норвегии, валялась выбитая ею табуретка, итальянская, элегантная, с точёными ножками, с чистенькой беленькой и пушистенькой обивкой, и одета девушка была в шикарное платье от Кардена и вся в бриллиантовых украшениях. Странная фраза была в её последней записке, чётко обдуманной и написанной её обычным каллиграфическим почерком, твёрдым и уверенным, каким она писала конспекты и дневники: она написала, будто бы весь их род прокляла какая-то девушка, убитая во время войны её хорошим, милым, замечательным прадедушкой, на фронтовые фотографии которого в эсэсовской форме она ещё маленькой девочкой так любила смотреть; такое ей было видение во сне в ночь перед предательством её любимого, и вот – тут же катастрофа в виде этого предательства в её жизни и произошла. И это, судя по всему, только начало. И поэтому, чтобы дальше не пострадать в какой-нибудь неизвестной, предстоящей, уже совсем жуткой катастрофе, которую даже представить страшно, и не провести остаток жизни, к примеру, беспомощной, парализованной и в ужасных мучениях, как тётя её – она, Ирма, предпочитает сразу просто повеситься, пока у неё ещё имеются необходимые для этого более-менее действующие руки и ноги, и дело с концом. (Правда, один из приятелей её папочки, психоаналитик и любитель Фрейда, внимательно просмотрев дневники Ирмы, её переписку по электронной почте и книги, которые она любила читать, покачал головой и сделал вывод: несчастная тронулась умом и вообразила, что она – не дочь германского миллионера, какой была со дня своего рождения, а на самом деле одна из тех русских бандиток, которые нападали во время войны на её прадедушку и других офицеров рейха и получили за это по заслугам, если следовать интерпретации тех событий по мемуарам фон Лимбница, и слишком сильно вошла в роль этой русской дикарки, смутно представляемой ей по книгам, которые вообще нельзя было позволять читать Ирме – но это было его личное мнение…) А босоножки её с позолоченными застёжками, очень красивые, несмотря на то, что почти без каблуков, ненужные больше девушке, стояли аккуратно сложенные в углу недалеко от окна её гимнастического зала, тоже больше ей ненужного, как и всё, что она имела... Вот это классно. Да Светке самой уже недалеко до такой миллионерши! Чего же она, простая нищенка, боится, если изнеженная дочка миллионера не побоялась?! Она искренне позавидовала этой Ирме, хотя и удивлялась: чтобы кончать с собой из-за такой чепухи, не из-за невыносимой жизни, не из-за серьёзных проблем, а просто потому что мужик бросил, в то время как уж она-то с её миллионами могла бы себе кого угодно найти – надо быть дурой. И как можно вообразить себя кем-то другим, а не тем, кто ты есть – до такой степени, вот Света иногда воображала себя в детстве киноактрисой или любовницей заморского принца, но всё-таки не забывала, кто она на самом деле, особенно когда её хватали за ухо или давали ремнём, если она чересчур забывалась… Ну а в сны верить – это вообще маразм. Но у богачей свои причуды, недоступные пониманию такой простой девчонки, как Света. А о том, что в разных странах, и в богатых и в бедных, где-то опять и опять травились, вешались, бросались из окон, прыгали под колёса беженцы, безработные, бездомные, голодные и тому подобная несчастная публика, писали почти каждый день и совсем коротко, мелким шрифтом, две-три строчки, не сообщая ни подробностей, ни конкретных имён и фамилий жертв – и это помимо непрекращавшихся войн, полицейских облав, катастроф, в которых тоже гибла куча народу – но и их, безымянных, добровольно ушедших из жизни, девушка представляла себе очень ярко. Значит, она такая не одна. Света всё больше чувствовала, что она таки действительно сможет когда-нибудь вслед за ними не только решиться на самоубийство, но и совершить его, если даже дочки миллионеров и генералы его совершают, и ничего в этом нет позорного. Они звали её к себе, ей хотелось быть вместе с ними в одной компании, она ощутила в них даже что-то родственное, они, которые уже не могли сказать ей ни слова и что-то посоветовать, даже если бы были знакомы с ней при жизни, были ей ближе, чем живые люди – наглые и подлые, добрые лишь к богатым и преуспевающим. Пусть даже о ней и о несчастной её судьбе никто ни строчки и ни единого слова не напишет в газете. Тарабарец между тем зверел всё больше и больше, кормил её всё хуже и хуже, ругал её ни за что ни про что всё злее и злее, особенно когда видел, что она читает непонятно зачем какие-то грязные обрывки газет, отвлекаясь от работы. Наконец – он и вовсе едва не убил Светлану.
Дело было так: у жены хозяина Светы куда-то пропало её дорогое ожерелье с жемчугом и изумрудами. Тарабарец, взбешённый, почему-то решил, что это именно Света украла. Хотя она вообще не заходила в его дом, кроме того единственного раза. Он обыскал все её рваные карманы, обыскал грубо и бесцеремонно, обыскал также те укромные места на базаре, где девчонка могла спрятать украденное, но ничего не нашёл и наконец в злобе сорвал с её головы платок. И тогда ему открылись – волосы, чудесные, светло-русые, волшебные волосы Светы, старательно уложенные девушкой при помощи простеньких заколок, чтобы скрыть их от посторонних глаз, но никаких денег, конечно, не было спрятано и под платком. И он рассвирепел окончательно то ли от напрасности своих усилий, то ли озлобленный её невиданными и фантастическими волосами, которых до сего дня ему ещё не представилось случая увидеть. Он грубо сорвал с её головы все заколки; Света вскрикнула. «Гдэ твои родители? – прорычал хозяин Светы. - Гдэ твой отэц?» «Папу моего Ивана расстреляли», - спокойно и даже с нескрываемым презрением ответила Света, не проронив перед ним ни слезинки и лишь гордо вскинув свои большие серые глаза и встряхнув русыми волосами. «А мать гдэ твоя?» - не унимался тарабарец. «Люба?» - как ни в чём ни бывало посмотрела Света в его чёрные, как смоль, глаза. - «Она утопилась», - сказала девушка почти правду, не желая говорить, что Любаша повесилась, чувствуя, что сама она совершить такой смелый, самовольный, отчаянный поступок – неизвестно, сможет ли. «Ах, утапылась? – с удовольствием ухмыльнулся хозяин и добавил неожиданно: – А вот тэбя я – павэшу. Вот такоэ будэт тэбэ ожэрэлье на шэю. Пыстолэта сэчас у мэня при сэбе нэт, а тапыть – извыни, нэ могу, вода далэко, сама панымаеш». И он решил повесить Свету, вздёрнуть обнаглевшую девчонку прямо здесь, на рекламном щите своего рынка, на глазах глумящейся толпы – сделать с нею именно то, что она безуспешно пыталась сделать сама с собой! Он не привык медлить: немедленно отыскались болььшой крепкий деревянный ящик и ещё более крепкий толстый верёвочный шнур для сушки белья, взятый им с его собственного склада. И базарные мальчишки, которых он сам же и лупил за мелкие кражи, мигом по его приказу притащили лестницу, взобрались на столб, к металлической балке которого был прикреплён этот самый щит, на котором ещё недавно красовалось изображение мальборовского ковбоя, а в тот день с утра – новоприклеенная, улыбающаяся, как на любой рекламе, некая мамашка, кормившая своего малыша кашей «Nestle». И привязали к этой балке дорогостоящий импортный шнур производства Швейцарии, который кавказец не пожалел для такого дела и завязанную на конце которого петлю он попытался намылить куском турецкого хозяйственного мыла, взятым у одного из мужиков-торговцев. Мылить было ни к чему – шнур был синтетическим. Спрыгнув, мальчишки получили от хозяина рынка не только по ампуле с наркотиком, но даже и по шоколадке, и уселись, ожидая, когда девчонка-воровка закачается в петле.
Света, в которой неожиданно проснулось дикое желание жить, жить во что бы то ни стало, отчаянно, как зверюшка, изо всех сил брыкалась, кусала за волосатые руки тащившего её к щиту тарабарца, сопротивлялась, но тщетно – если она и оттянула время, то не больше чем на пару минут. И ни один человек из околачивавшихся на рынке зевак, из покупателей и торговцев, видевших это, не пожелал вмешаться, чтобы спасти грязную, всем чужую и никому не нужную девчонку – ни мужики, ни женщины. Девушка, несмотря на своё бесполезное сопротивление, была силой поднята и поставлена на ящик, и вот на её тонкую шею уже была наброшена верёвка. Кому было какое дело, что когда-то она была малышечкой, только появившейся на свет, что её тоже ласкала мама, хоть и недолго, и называла её Светонькой. Вокруг продолжалась обычная жизнь, какая будет и после Светланиной смерти, как будто девчонки этой никогда и не было, беспорядочная базарная суета. Люди продавали, покупали что-то, говорили, двигались. Некоторые и внимания никакого не обращали на Свету – мало ли какую оборвашку, беспризорницу там вешают, кому она нужна, но многие останавливались, подходили к обычному на вид рекламному щиту, который по воле бородатого тарабарца вот-вот должен был превратиться в виселицу. Однако подходили не для того, чтобы вырвать несчастную девушку из рук жестокого преступника, и даже не для того, чтобы выразить ей сострадание и хоть как-то ободрить её перед смертью. Просто чтобы поглазеть. Среди собравшихся было много иностранцев, судя по их речи, заезжих бизнесменов, детей или жён офицеров-миротворцев, они с особым интересом приготовили видеокамеры, чтобы заснять происходящее во всех подробностях, запечатлеть почти средневековые нравы, существующие, оказывается, в этой дикой России, а также мобильные телефоны с небольшими объективами, которые поблёскивали то там, то здесь в собравшейся толпе. Но были и свои, русские. Какая-то дама средних лет в матовых очках и странном крокодилового цвета костюме, держа за руку девчонку, возможно, дочку, остановилась совсем близко от ящика со Светой и с редкой бесцеремонностью щёлкнула фотоаппаратом несчастную русскую рабыню, которой жить оставалось, судя по всему, считанные минуты. Подкатила машина не то с полицией, не то с американским миротворческим патрулём, из неё вышел офицер и тоже уставился на Свету – необыкновенно красивую, с колыхаемыми ветром светло-русыми волосами, хоть и в рваном платье, а ведь ещё недавно выглядевшую для всех почти чучелом в своём неизменном неуклюжем платке. Всё больше и больше народу смотрели с любопытством на необычное зрелище, и нищие, и богатые, не испытывая к девушке, как ни поразительно, ни малейшего сострадания, а скорее насмешку или осуждение – значит, она преступница, значит, есть за что, если её вешают. Кто-то, как донеслось до ушей почти теряющей от ужаса сознание Светы, назвал её в шутку новым Саддамом Хусейном в юбке, кто-то – русской шахидкой… Она всё это слышала. А тарабарец в это время всё звонил кому-то по мобильнику, просил кого-то из своих приятелей или партнёров по бизнесу – чтобы тот поскорее приехал прямо сюда, иначе он пропустит прикольное зрелище, которое бывает не каждый день. Значит, жить Свете оставалось – лишь до того момента, когда сюда подъедет на своём авто этот неизвестный бизнесмен...
Света увидела, как к толпе подъехала машина скорой помощи. Машина была платная, вызов её дорого стоил. Кому-то на жаре стало плохо; Света смотрела, как ему, иностранному богачу, банкиру какому-то, врачи в белых халатах делают уколы, суют в рот какие-то таблетки… Вот доходяга, Света удивилась. А она, живая, здоровая, сильная девчонка, никогда в жизни ничем не болевшая, всю жизнь ходившая по грязи и холоду и ни разу не простудившаяся, сейчас будет умирать на виселице, и ей никто не поможет, никакие врачи даже не попытаются вынуть её из петли и оживить, сделать ей реанимацию, искусственное дыхание! Ну что ж, значит, она вообще не человек. Она не имеет права не только на деньги, на обувь, на пристойную одежду, хорошую еду – но даже дышать воздухом, как дышат они… Она крепилась, сама удивляясь, что не плачет, но вдруг у неё брызнули слёзы из глаз: она увидела, как прямо к её ящику подбежала дворняжка Сюзанна, виляя хвостом, жалобно скуля и не отрывая умных глаз от несчастной Светланы. Вот единственное существо, которое оплачет её смерть, кому она была нужна. Тарабарец дал пинок собаке, и та, обиженно тявкнув, отскочила в сторону. Между тем некий деловой человек, развивая тему насчёт русских шахидов, предположил, что когда из-под девчонки выбьют ящик, то она, поскольку шахидка, успеет зубами разгрызть кнопку, спрятанную у неё во рту, и этим приведёт в действие проглоченное ею очень компактное, но мощное взрывное устройство, которое сейчас находится у неё в животе. Или, что ещё более вероятно: скрывающиеся неподалёку террористы, возможно, наблюдающие происходящее в бинокль, пошлют радиосигнал для включения этого устройства. Тем более, что именно такой случай показывали несколько дней назад по телевизору: приговорённая где-то в Иране или Ираке к смерти девушка-террористка взорвала вместе со своим телом и собравшуюся толпу, и свою виселицу, и всё вокруг в радиусе почти сотни метров, а здесь, в их родном городе, коммуно-фундаменталисты всё время угрожают взрывами цивилизованным оккупационным миротворческим войскам, и иногда им это даже удаётся, и кто их знает, чем они могли «накормить» эту девчонку-преступницу. А то, что при этом пострадает мирное население, им безразлично, им лишь бы побольше людей взорвать, предварительно собрав их на какое-нибудь зрелище, хоть самое дикое... После этих слов толпа с криками и визгом бросилась кто куда во все стороны, и всех собравшихся поблизости базарных покупателей и продавцов как ветром сдуло. Умчалась «скорая помощь». Сбежали даже бесшабашные мальчишки, прислужники тарабарца, и машина с американским патрулём тоже уехала. Однако тарабарцу на опасность быть взорванным было наплевать – он и не думал отменять казнь русской девушки. Никаких русских террористов поблизости и духу не было – вот бред ещё какой-то. Шерхан огляделся на опустевшие торговые места и притащил ещё один ящик. Поднявшись к Свете и на всякий случай открыв своими лапами девчонке рот, он заглянул туда, ничего не нашёл, дал ей подзатыльник, спустился на землю…
…Светлана стояла с петлёй на шее и со связанными за спиной руками, понимая, что ей не вырваться и никто ей не поможет, и лишь тупо повторяла, что она никогда в жизни ни у кого не украла даже копейки, крепко зажмурив заплаканные глаза, чтобы не видеть этого чудовища, решившего её убить. И вдруг почувствовала, что ей теперь почти не страшно, да-да, действительно не страшно умирать: ведь ей не придётся самой стараться вытолкнуть опору у себя из-под ног, преодолевая страх, это так тяжело, не совсем женская это всё-таки работа. А теперь за неё всё услужливо будет сделано, вот ведь какой галантный и культурный мужчина этот Шерхан! Сразу видно – тарабарец. Ещё чуть-чуть, уже совсем немного – и она навсегда потеряет сознание в этой петле и избавится от ненужной ей жизни. Вот ведь и Маша в своё время висела, и Люба повесилась; значит, и она, Светка, обязана умереть только в петле и никак иначе, так, видно, у неё на роду написано, задано самой природой – быть повешенной! Что здесь особенного? Обыкновенная смерть, не лучше и не хуже других её разновидностей. И нечего тут бояться. И вообще – каждому своё. У кого-то от природы дано – недоступное прочим умение не в меру удачно богатеть, с лёгкостью обманывая других, менее удачливых людей, и их элитарным детям это передаётся из поколения в поколение, у кого-то – недоступные простой публике способности к музыке, к занятиям наукой, литературой, спорту; и жить при этом долго-долго, да ещё хорошо одеваться и хорошо кушать; ну, может быть, при этом болеть каким-нибудь раком или инфарктом, потом от них же умереть, чтобы жизнь этим везунчикам вовсе уж мёдом не казалась. А в Светкином крестьянском роду, выходит, другою судьбинушкой очередная повзрослевшая девчонка, став мамашкой, свою дочурку награждает: не в своей постели от старости спокойно умереть, а или самой на себя руки наложить или от чужих рук погибнуть, а хорошо это, плохо ли – не ей, глупой, судить. А за что им такая награда, из глубины веков, может быть, тянущаяся, словно цепью какой длинной – не так уж и важно. Может быть, для того, чтобы никогда этим бедным девчоночкам не состариться, да что там состариться – не дожить даже до сорока лет, остаться в памяти чужих и равнодушных людей совсем молодыми, красавицами – проносилось в мозгу у девушки с невероятной скоростью вместе с сумбурными картинами её несчастной неудавшейся жизни... Страшно подумать, до какой степени неудавшейся – быть всегда, от рождения до смерти, покорной рабыней и даже не попытаться поднять бунт, хотя бы такой, как пацаны в её селе за то, что им хозяин не заплатил ничего; если не убить кого-то из своих обидчиков, то хотя бы цветы их нежные возле их домов повырывать и своими ногами растоптать, стёкла в их особняках и супермаркетах разбить кирпичами, автомобили их поджечь, детишек их сытых, одетых, обутых – своими ногтями до крови исцарапать, как дикая кошка, тогда хоть не так обидно было бы умирать… Что за мысли лезут ей в голову дурацкие? Нет, не дурацкие, просто она старалась не думать о том, что предстоит для неё через считанные минуты, всё равно она сейчас это узнает и почувствует всем своим телом, а пока надо думать о чём угодно, лишь бы заглушить предчувствие неизбежного – но почему неизбежного? Неизбежное – это когда стихийное бедствие, ураган, наводнение, а не убийства и безобразия, вытворяемые людьми, за что такая несправедливость, чем она хуже этого тарабарца и остальных людей, кто на базаре и кто далеко отсюда, ведь она тоже человек и имеет по крайней мере такое же право, как они, дышать воздухом, если не досыта кушать и нормально одеваться, как позволяют себе они?! Пусть даже она глупая, безграмотная, никчемная, почти ничего не умеющая по сравнению с остальными, такими крутыми, умными, везучими! А почему это они думают, что они заслуживают лучшей участи, чем она, ведь у них тоже есть шея, лёгкие, сердце, кровь, и их тоже можно повесить, или застрелить, или стереть в порошок – всех до единого! Сейчас им повезло больше, чем ей, но пройдёт не так много времени – и всех их настигнут такие мучения, что они ещё позавидуют ей, Светке – уже мёртвой! Или их детей, или внуков, или правнуков! Свете вдруг ужасно захотелось перед своим концом бросить и тарабарцу, и всем мучившим её и насмехавшимся над ней людям в лицо какие-нибудь страшные проклятия, вроде тех, что когда-то выкрикнула Машка – убивавшим её немцам. Жаль, что тётя Даша их не захотела дословно пересказать Свете. Ну и чего Маша этим добилась, себя не спасла, ни одного из немцев своими словами намертво не уложила, кому-то из немцев и без всякой Машки было суждено под пулями умереть, а кто выжили – те после войны хорошо устроились, получше русских победителей, а зато и у Машкиной дочки, и внучки, и правнучки, и праправнучки оказалась не жизнь, а сплошное мучение, может, именно из-за её проклятий, попавших не по адресу… Не имеют, наверное, необходимой силы слова простой русской девчонки, это ведь не какая-нибудь француженка, англичанка… Только памятник какой-то дурацкий бронзовый поставили Маше, да и тот уже давно переплавили, а Светке даже и памятника не будет, выбросят её труп в какую-то помойную канаву, когда снимут девчонку с виселицы, засыпят сверху мусором, и всё… А впрочем, разве и этот тарабарец и остальные ничтожные и мерзкие твари заслуживают того, чтобы им вообще что-то говорить? Они по-любому подохнут рано или поздно, уж в этом-то можно не сомневаться, и в таких муках подохнут, что мало им не покажется. Вообще всё ей по барабану, все когда-нибудь умрут, и какая разница, какой смертью – какой-нибудь благородной, как богачи, или позорной, как она, бездомная девчонка. Никакой разницы абсолютно. Простить обидчиков она не сможет, но примириться со своей смертью – вполне. И в ожидании смерти дикарка Света продолжала стоять с зажмуренными по-прежнему глазами на грубом деревянном ящике, а хозяин русской рабыни собрался этот ящик вот-вот выбить из-под её ног, чтобы эта воровка, эта бомжиха повисла и стала такой же мёртвой, как уже стали мёртвыми все её родные, лишь которые, наверное, только её и любили. Впрочем, даже они её не любили по-настоящему, не говоря о чужих... Вот-вот, совсем скоро, сейчас эти чужие увидят, как она станет неживой, будут отвратительно смеяться и фотографировать её, несчастную девчонку – а она уже ничего видеть и чувствовать не будет, её исстрадавшаяся душа – освободится наконец и окажется отсюда далеко! «Меня никто никогда не любил, не любит и не полюбит, и поэтому жить я совсем не хочу. Спасибо, что меня убьют» - повторяла про себя Света и воспринимала всё как во сне, бесчувственно, отупело до того самого момента, когда… Но тарабарец, как ни странно, почему-то всё это долгое время не выбивал из-под девушки ящик. Сквозь гулкий, почти предсмертный шум в ушах ей слышались чьи-то странные фразы и реплики. Вначале она подумала, что ей это кажется, что она, может быть, уже умерла, но это не были предсмертные галлюцинации, это слышалось совершенно явственно и чётко. Какой-то молодой голос что-то говорил Шерхану, говорил легко и уверенно и вместе с тем приказным тоном, как будто понятия не имел, с каким чудовищем он разговаривает, и Шерхан – это было невероятно – извинялся перед ним со своим характерным акцентом! Он не просто извинялся, он умолял простить неизвестного Свете молодого самоуверенного дельца за какую-то лажу, что ему подсунул на днях, и из-за которой этот делец потерпел ощутимые убытки в своём бизнесе, он хрипло рыдал, не в силах вынести своей вины, он, наконец, предлагал ему все баксы, которые у него только с собой были и в бумажнике, и в лимузине под сиденьем, и в других заначках, но увы – никак не набиралось и тысячи. А надо было тысяч пять, даже немного больше. И никакие товары с Шерханового рынка в качестве уплаты штрафа тоже не годились, даже японские видеомагнитофоны, на хрен не нужные его партнёру. Положение становилось безвыходным. «Х… с тобой дружбан, - произнёс наконец после некоторой паузы молодой уверенный залихватский голос, - так и быть – прощаю тебе долг. Расплачиваешься со мной этой девчонкой – и мы в расчёте. По рукам?» «По рукам», - тупо согласился Шерхан, которому больше ничего не оставалось. Кто же была та девчонка, эквивалентная пяти тысячам баксам, если не больше?! Это была она, Света, всё ещё ожидавшая смерти, всё ещё стоявшая на ящике с верёвкой на шее. И тогда она открыла глаза.
Блеснуло лезвие элегантного иностранного складного ножика в руке молодого бизнесмена. Верёвка, чуть было не задушившая Свету, была перерезана над её головой в одно мгновение. А в следующее мгновение девушка, ещё не веря своему спасению, осторожно спустилась с ящика на землю, которую уже не надеялась больше почувствовать своими ногами, и ступала по базарной грязи так, будто по самому дорогому ковру, а сказочный принц-её спаситель, благородный бизнесмен, не испугавшийся ни тарабарца Шерхана, ни того, что приговорённая им к казни русская девушка сейчас будто бы взорвёт вместе со своим телом и всё вокруг в радиусе нескольких сотен метров, обнимал её и ласково гладил её фантастические, никогда не виданные им ни у каких самых знаменитых киноактрис светло-русые волосы. Его имя было Максим.
Сколько раз за свою коротенькую девичью жизнь ей приходилось убеждаться, что закон силы – это навсегда, что слабые должны подчиняться сильным, бедные – богатым, что это справедливо. Лишь иногда после чего-нибудь прочитанного у доверчивой девушки появлялись сомнения на это счёт, но они были смутными и неоформленными… И вдруг произошло её сказочное знакомство с Максимом, да ещё при таких обстоятельствах, где безвыходная жуткость обернулась невероятным счастьем, где была и любовь с первого взгляда, и романтика, и его дорогой «мерседес», в который он её так прямо сразу, в её лохмотьях, и даже с ещё не снятой верёвкой на шее и усадил, не побоясь испачкать чистое иностранное сиденье. И обошлось как-то без мордобоев и стрельбы, как это выглядело бы в сцене чудесного спасения девушки из лап жестокого негодяя в каком-нибудь приключенческом романе или телесериале, а лишь ограничилось дружеским похлопыванием по плечам двух респектабельных деловых людей – хозяин рынка тарабарец был, как она почти сразу догадалась, одним из друзей Максима, но слегка ему задолжавшим. Хотя Света предпочла бы, чтобы её сказочный принц отомстил её бывшему хозяину за то, как тот над ней издевался и чуть не лишил её жизни, но не она устанавливала существующие общественные законы. Она даже, захлёбываясь от негодования, потребовала у Максима, чтобы тот связал тарабарца по рукам и ногам, надел ему петлю на шею и дал возможность Свете его самого собственноручно повесить, да ещё перед этим как следует его помучить, но Максим лишь рассмеялся в ответ и похлопал девушку так же приятельски, как и тарабарца, но не по плечу, а гораздо ниже. И зачем мстить, разве ей не было теперь хорошо? Она попыталась вспомнить те чувства, когда испуганно смотрела издали на труп убитого маленького сына того своего приезжего богача-хозяина в селе, ещё недавно такого наглого самоуверенного мальчишки, издевавшегося над ней, а теперь окровавленного недвижно лежавшего на земле в своей хорошей дорогой одежде, и вокруг него – следователи и мусора; и тогдашними её чувствами были только ужас и жалость, а не злорадство… Так может, и Шерхан, если она его увидит мёртвым, особой радости у неё не вызовет? Короче, её сомнения в справедливости общественных законов рассеялись полностью. Но – оказалось, только до ещё более неожиданной и удивительной, хоть и не оценённой ею сразу, повторной встречи с Глебом. Да, именно с тем парнем, который не смог выручить её даже от базарных мальчишек-хулиганов, а не то что спас бы от безжалостного Шерхана, разве что почти напророчил ей, что этот тарабарец её убьёт, если она не убежит неизвестно куда с ним, с Глебом, но вот – всё-таки не убил благодаря Максиму. И тем не менее тетрадь с загадочными формулами и стихами, странный, такой далёкий от реальной жизни мир этих стихов перевернули всё в её душе.

* * *
Этот мир был печален и прекрасен. В нём были шум ветра, шёпот ручья, пение птиц, щемящая музыка, грохот вселенской катастрофы. В нём соседствовали причудливая, неземной красоты природа – и развалины некогда могущественной, надменной и кровавой цивилизации. В нём слышалось глубочайшее разочарование, доходящее почти до отчаяния – и мерцал далёкий огонёк надежды. Надежды на будущую жизнь, на предстоящую радость и счастье, не рекламное, бездушное и фальшивое, а настоящее, едва ли не всеми людьми уже забытое. Это была не Россия – но это тем более была не Америка, не Европа, не Израиль. Это вообще была не Земля, потому что на Земле такого счастья никогда не было, нет и быть не может. И Света не сидела сейчас у настольной лампы в ночной чужой и богатой четырёхкомнатной квартире, а шла вперёд за Глебом, навстречу этому счастью…
Пусть прошлое будет забыто.
…И она, склонившись над раскрытой чужой тетрадью, почти полностью забыла своё реальное прошлое и настоящее тоже. Она жила теперь какой-то другой, пусть выдуманной, на чей-то взгляд, жизнью – полной проблем, трудной и сложной, но в которой не было места никакому унижению и насилию. Она то ползла к далёкому счастью, ползла из последних сил, как ползут скалолазы к почти недоступной манящей вершине, то из-за одного лишь ужасного неосторожного движения с мучительным стоном и криком, оставляющим после себя тоскливое эхо, обрушивалась в бездну, навсегда теряя и любимого, и себя саму прежнюю. Она ли выбиралась из страшной бездны, и выбиралась ли вообще? Может быть, прежняя Света навсегда оставалась лежать мёртвой на дне пропасти, в сырой земле, добившись главного – избавления от физических и душевных страданий, а то, что вместе с бывшими страданиями исчезало её сознание, переживания, мысли – какое это могло иметь значение? Но то ли душа её, то ли она сама всё же мыслила, переживала и страдала, стоя у окна в томительном ожидании, и молилась, чтобы её любимый вернулся живой из-под пуль и ракетных обстрелов в местах, ставших местами яростных сражений, горячими точками земного шара... А он один с автоматом шёл навстречу бандам боевиков, остервенело лезшими на него с кинжалами, обрезами и коленвалами от «мерседесов» в зубах, и косил их направо и налево огненными очередями, нацеливал видеокамеру на их горящие танки, на боевые вертолёты, и рисковал жизнью, спасая ни в чём ни повинных детей. Она видела Землю, освобождённую наконец и от оружия, и от бессовестных правителей, и от всех безжалостных бандитов и бизнесменов, и от бессмысленной, дурацкой, надоедливой рекламы, и теперь на ней можно было жить свободно и счастливо. И вот она снова смотрела на своего любимого Глеба, бежала к нему по цветущим одуванчикам, по берегу речки, по пшеничному полю, по тёплой пыльной дороге такая, как всегда – босая, в простеньком платьице, вся такая простая, лёгкая, и с распущенными волосами, солнечная и счастливая, и, может быть, именно в этот момент она и была Россией – просто Россией, образ которой столь тщетно пытались запечатлеть одни художники и поэты, а другие – охаять, но тоже тщетно. Она срывала тёмно-красные, спелые ягоды с густо усыпанных ими вишнёвых веток в саду и, смеясь, клала их своему любимому прямо в тёплые улыбающиеся губы, наливала ему кружку только что надоенного ею парного молока. А потом тёплой летней звёздной ночью прямо под открытым небом лежала в стогу душистого сена, изо всех сил прижавшись своими губами к губам Глеба, и… но это уже было их тайной. И она чувствовала рядом с собой его тепло, отдаваясь ему вся целиком и позволяя ему нежно гладить и ласкать её – Светочки, своей единственной девушки – мягкие нежные волосы, голые плечи, колени, ступни этой единственной в целом мире девчонки, такой простой и милой… И вскоре в животике у неё, у Светы, уже шевелился малюсенький ребёночек, наверное, такая же точно девчонка, какой когда-то была и она внутри своей мамы, смешно щекочущая её изнутри своими крошечными ножками, чтобы поскорее выйти на свет и тоже увидеть Землю, прикоснувшись к её поверхности этими ножонками, как её мамочка. Но Света не хотела оставаться на Земле, она летела вместе с Глебом, вместе со своим и его будущим дитём всё дальше и дальше, навстречу звёздам, навстречу неведомым и загадочным мирам...
Но грусть не покидала её, когда она думала о том, что это всего лишь сказка. Где он сейчас, Глеб – её любовь, её единственная радость, как его найти?

Если бы ты была…

«Как горько мне, что ты не существуешь!
Ты – выдумка, ты призрак, пустота.
Ты не обнимешь и не поцелуешь…
Ты что, исчезла?! Или ты жила

В далёком прошлом? Где же ты, песчинка
Искрящихся космических морей?
Как из зерна – ты прорасти, травинка
Живая – из фантазии моей!

Зачем устроен мир так по-дурацки?
Зачем быть человечным может он
Лишь в призрачной фантазии, лишь в сказке?
Зачем вокруг – кунсткамера ворон?

Так кто ты? Чайка, ласточка, ворона?
А может, ты – не в стае никакой?
Тантала муки, сон Пигмалиона –
Ничто в сравнении с моей мечтой.

Над «мачо», над «крутыми» – насмехаясь,
Со мной одним ты будешь танцевать,
И я забуду, что такое зависть,
И больше будет не о чем мечтать?

За что, скажи мне, им такое счастье?
Не надо мне их «баксов» и рублей,
Их «тёлок» в жемчугах и всей их власти!
Хочу простой любви я столько дней.

Печально-нереальное виденье
Измучило меня уже вконец.
Ответь, когда же сладкое мгновенье
Откроется для наших двух сердец?!»

«Мой милый! Разве так необходимо
Существовать? Поверить не могу.
Взгляни на эту грустную картину –
Надменную «реальную» толпу.

Нашла б я красоту, пожалуй, в птичках,
Завидовала б им в их синеве;
Но чтобы – «мачо» в их «крутых» штанишках,
Бессмысленно живущим на Земле?!

Как их желанья немощны и жалки!
Я безразлична к ним. Мне всё равно,
Когда я наблюдаю их скакалки
И суету, как пошлое кино.

Я – искренне – от них давно устала,
И я могу назвать тебе тот день,
Когда «крутые» рухнут с пьедестала
И поглотит их призрачная тень.

Но стоит ли? Ведь времени немного
Пройдёт – и он останется вдали,
И вдаль помчится новая дорога
Над «мачо» и их «тёлками» – в пыли.

У нас с тобой в руках – ключ мирозданья,
Штурвал Вселенной, тайна бытия.
У них – биг-мак гнилой, скелет пираньи,
Ободранный «лендровер» без руля.

Так пусть они целуются блаженно –
Любовь смешная их, как будто снег,
Растает и рассеется бесследно,
А наша – не окончится вовек».

Ты не была в Париже - глава девятая

9

Она оглянулась и увидела Максима.
Он молча стоял сзади и поначалу сонно и осоловело глядел на испуганно вскочившую Свету и на прижимаемую ею к груди тетрадь, которую он выбил из рук своего соперника в автобусе и которую теперь девушка инстинктивно, материнским чувством пыталась защитить, словно дитя, её с Глебом нерождённое дитя. С плеч Светы соскользнула кофта и упала на пол.
-Дай сюда, - хрипло приказал Максим и без лишних церемоний ударил по рукам девушку в ночной сорочке.
-Что ты делаешь?! – воскликнула Света, бросаясь вслед за Максимом.
Максим её не слушал. Оттолкнув Свету, он быстрыми шагами вышел в коридор, включил свет, открыл тетрадь и с деланной небрежностью её перелистал, затем запер на индивидуальный ключ входную дверь, вошёл вначале в одну, потом в другую комнату. Остановился зачем-то возле компьютера, тупо переведя взгляд с исписанных куплетами стихов и непонятными формулами тетрадных листов на пустой и чёрный экран, на котором ещё пару часов назад резвились, развлекая его, голые бабы. В его импульсивных потерянных движениях чувствовалась явная бесцельность. Если бы тогда, когда эта тетрадь торчала между дверьми автобуса, он дал себе немного труда открыть её точно так же, как он открыл её сейчас, и прочитать хотя бы пару стихотворений – скорее всего, написанное в этой тетради не вызвало бы у него ничего, кроме смеха. Но сейчас, когда его любимая столь ясно и недвусмысленно предпочла близость с этими стишками, а не близость с ним, при первых же ударивших ему в глаза строчках его забила мелкая дрожь, и он почувствовал точь-в-точь такое же бессилие перехваченного дыхания и труднопередаваемую боль где-то в глубине своего нутра, как на одной из своих первых тренировок по боксу, когда мощным ударом какого-то уже давно тренировавшегося там охранника одной из нефтефирм был отправлен в нокаут и ещё некоторое время валялся на полу после счёта «десять». Боль, разумеется, была во вполне цивилизованных рамках, ведь не зря же он платил деньги за свои тренировки: не успел зам. директора коммерческой фирмы свалиться в нокаут, как немедленно подбежавший к нему специальный врач-тренер тут же сделал ему укол новейшего швейцарского обезболивающего препарата. По правде говоря, боли, той, которая положена боксёрам, никакой и не было, зато была беспомощная оглушённость, почти как на столе в операционной, но при полном сознании, и потому очень обидная: каково валяться, когда прямо над твоей головой считают: «…восемь… девять… десять!», и все на тебя смотрят? Конечно, это был всего лишь мелкий эпизод. Ему не сломали нос, не выбили ни одного зуба, а если бы такое и произошло, у него бы хватило денег и на стоматолога, и на косметическую операцию, и он бы забыл об этом. Конечно, ему тогда лишь слегка не хватило ловкости, и уже на следующей тренировке он лихо бил в морду направо и налево всем, в том числе и этому тупорылому мордолому-охраннику, который по ошибке решил, что он шарит в боксе круче Максима. Как бы не так – это он, Максим, шарил круче всех, и не только в боксе, а и во всём, в чём надо. О, он был и сильным, и смелым, очень смелым, и теперь уже все в этом убедились, кто его знал, он шёл бесстрашно и достойно побеждал всех исключительно благодаря своей силе, ловкости и уму. И не только на тренировочном ринге, но и в жизни, например, спасая детей таких, как он, бизнесменов от разбушевавшихся алкашей-плебеев, забывших своё место. Почему же сейчас он чувствует такой необъяснимый, безумный страх перед этой тетрадью, ведь её не надо даже бить кулаками, чтобы с ней справиться? Он небрежно перелистывал тетрадь по пути к балкону, стараясь не слишком вдумываться в написанное и желая всем своим видом изобразить, вероятно, презрение или нечто в этом роде. Однако оно очень плохо скрывало тупую растерянность, смешанную с ненавистью и страхом, что отчётливо было нарисовано на его уже не сонной физиономии.
-Отдай! Немедленно отдай! – кричала Света, вслед за ним выбегая на балкон.
Но Максим уже раскрыл застеклённые рамы. Внутрь ворвался холодный и пронзительный ветер, ударяя в лицо крупными каплями начинающегося дождя. Вспыхнула молния. Ещё сильнее оттолкнув от себя девушку, в отчаянии хватавшую его за руки, взбешённый жених схватил стоявшую на одной из полок бутылку с обычным автомобильным 95-м бензином, иногда применяемым им для смывания краски, случайно испачкавшей одежду, или ещё для чего-нибудь в хозяйстве. Открыл пробку, в остервенении плеснул на тетрадь, высунув её наружу из распахнутого окна, и, поднеся к листам, пропитанным горючей жидкостью, свою зажигалку, щёлкнул разок. Тетрадь ярко вспыхнула, опалив руку зам. директора коммерческой фирмы – и, грязно выругавшись, он швырнул её с балкона. Сильнейший порыв ветра, от которого задрожали стёкла и, казалось, покачнулся дом, подхватил горящую тетрадь и унёс полыхающий сгусток жуткого неземного огня в неизвестность, под грохочущий, раскатистый удар грома. Затем, крепко удерживая Свету, едва не бросившуюся вниз с седьмого этажа вслед за тетрадью, он как ни в чём ни бывало закрыл раму, хотя на балконе стоял удушливый запах пролитого им бензина, и вытер майкой мокрое, потное, искажённое злобной гримасой лицо монстра-орангутанга:
-Спокойно. Это для твоей же пользы.
Вырвавшись из рук зам. директора коммерческой фирмы, рыдающая невеста подбежала ко второй входной двери, оставшейся незапертой, и вылетела стрелой из его квартиры, накинув по дороге лишь ту же самую кофту. Она стремглав скатилась по лестнице, забыв о том, что есть лифт, и с бешено колотящимся сердцем выбежала во двор. Балкон максимовой квартиры находился со стороны подъезда, и где-то здесь должны были упасть хоть какие-то, может быть, не успевшие сгореть обрывки тетради, хоть пара листочков, тем более что дождь начался, если бы их не унесло ветром. Дождь тем временем зарядил вовсю. Неоновая реклама и огни развлекательного клуба с другой стороны улицы были загорожены тёмной громадой дома, в котором во всём горело лишь один-два окна, и не могли осветить почти лишённый освещения жуткий пустой двор без единой души; один фонарь, правда, кое-как горел, но в отдалении от него темнота была полная. Бессмысленно было искать сейчас эти обрывки в этой темноте, в этих ночных, пузырящихся под ливнем лужах, но девушка, шлёпая по ним босыми ногами, упорно продолжала высматривать своё сокровище в темноте. На секунду её осветили фары подкатившего к соседнему подъезду какого-то джипа, похожего на оккупационный, и в свете этих фар она, заплаканная, словно ей было мало хлещущих струй проливного дождя, с разбросанными по плечам мокрыми спутанными волосами, была похожа на обезумевшую от горя русалку. Машина осветила и какой-то клочок бумаги, плававший недалеко от неё в луже; Света поспешно подбежала, нагнулась, но это оказалась лишь рекламка каких-то пластикометаллических окон или средств для похудения, бросаемая в почтовые ящики. Больше она ничего не успела найти – ни на залитом лужами асфальте, ни в хилом, с вытоптанными ландышами палисаднике, ни на нижних ветках деревьев, некоторые из которых она также пыталась осматривать, вставая на цыпочки. До чуткого слуха девушки донеслось знакомое злобное рычание ещё в тот момент, когда источник этого рычания только выскакивал из подъезда. Вскрикнув, она бросилась бежать, стремглав перескакивая через лужи, но довольно быстро была настигнута откормленной четвероногой тушей Чарли, и тот с яростью набросился на Свету, будто на рабыню из «Унесённых ветром», сбежавшую с хлопковой плантации. Сбивший несчастную девушку с ног породистый пёс, правда, почти не кусал её, он лишь угрожающе коснулся её своей рычащей мордой и несколько раз ударил лапами, хоть и не очень сильно, даже слегка заторможенно – но и этого оказалось достаточно, чтобы перепугать её до полусмерти. Вслед за псом из подъезда вышел и его хозяин, одетый, как всегда, с иголочки и полный джентльменского достоинства даже под проливным дождём. На нём был непромокаемый чёрный плащ. В руке он держал закрытый зонт, которым слегка помахивал. В душе он был очень зол, зол как никогда, зол вдобавок ещё и тем, что так по-дурацки обжёг себе руку, но, как положено джентльмену, не подавал виду. Ливень и не думал прекращаться, будто это не зам. директора коммерческой фирмы появился во дворе собственной персоной, а какой-то поц. Неторопливо подойдя к Свете и отогнав Чарли, он с минуту вглядывался в скрытые темнотой очертания своей лежавшей на мокром асфальте подруги, пытаясь осветить её огоньком вытащенного из плаща карманного фонарика. Та не подавала никаких признаков жизни и даже не отреагировала никак ни на ласковое обращение «Светка», ни затем на более грубый окрик. Он похлопал её по мокрым, холодным щекам, попытался нащупать ей пульс на запястье, но не сумел – пульса как будто не было. Ни волнения, ни испуга, однако, он не почувствовал. «Да живая ты – кончай придуриваться». Он присел возле неё, ухватил босые ноги лежащей девушки, не прекращая жевать «Стиморол», пощупал крепкие мускулистые смуглые икры, щиколотки, подошвы. Эти ноги бесполезно было ласкать – они не могли почувствовать ласки, если почти не чувствовали ни стерни и колючек. Такие ноги, загрубевшие, загорелые, обветренные, могли быть у девушки-рабыни на плантации, измученной непосильным трудом и беспощадными ударами плетью – у многих была плеть, и в мускулистых руках небритого надсмотрщика, и в холёных руках молодого рабовладельца, жестокого к рабыне и нежного и галантного к дочерям таких же, как он, рабовладельцев, умеющих прикрывать лицо вуалью, играть на фортепиано, танцевать вальс и легко говорить по-французски… Но могли быть такие ноги – и у юной дикарки из далёкого первобытного племени, смелой, сильной, длинноволосой и безумно красивой непокорной амазонки в юбке из мамонтовой шкуры, без охотничьего ружья, без хитрого капкана, без вообще каких-либо признаков цивилизации, просто одним ударом кремневого ножа легко расправлявшейся и со злобно рычащим медведем, и с мамонтом, и с тигром, и с соблазнившимся её красотой предводителем враждебного племени, неразумно попытавшемся ею овладеть... Неужели она всё-таки подохла? Как это некстати. И, желая всё-таки разделаться с этой рабыней-дикаркой, сумевшей ускользнуть из-под его власти, он со злобой пнул девушку в бок; Света слабо застонала, и Максим, удовлетворённо усмехнувшись, пнул её ещё раз своим ботинком. Слегка, но так, чтобы она почувствовала. Света дёрнулась, приподнялась, вскрикнув от боли, беззащитно уставилась на Максима полубессознательным взглядом. С неизменным, никогда не покидавшим его благородством он помог девушке подняться и раскрыл над своей любимой зонт, хотя дождь к этому моменту заметно поутих. Он вёл её в дом под удивлённым взглядом какого-то французского обер-лейтенанта, вышедшего из подъехавшего к дому джипа – удивлённым потому, что обер-лейтенант хорошо запомнил эту девушку, когда глядел на неё вчера или позавчера днём в супермаркете «Баунти», и она, причём будучи под руку с тем же самым кавалером, что и теперь, была одета, мягко говоря, несколько иначе. Беглянку, находившуюся после гибели так взбудоражившей её тетради и после собачьего нападения в состоянии полного шока, конвоировал сзади всё тот же Чарли, приглушённо рыча. Не стесняясь Светы, Максим вовсю бранился и ругался: для того, чтобы Чарли не беспокоил ночью её сон, он после вечерней прогулки накормил своего пса дозой снотворного, которое засунул в кусок мяса, и когда неожиданно оказалась объявлена боевая тревога и потребовалось срочно разбудить ротвейлера, чтобы тот бросился за Светой, сделать это Максиму оказалось не так просто. Пришлось дать псу, дрыхнувшему на полу в комнате, несколько хороших пинков, и всё равно его действия были заторможенными, с нарушенной координацией, вот и сейчас Чарли, двигаясь за Светой, слегка шатался, хотя бегать мог быстро, как и обычно. Небо на востоке заметно посветлело, несмотря на плотную завесу туч; непродолжительная летняя ночь подходила к концу, и начиналось утро нового дня. Всё ещё судорожно вздрагивавшая то ли от холода, то ли от всего пережитого Света не брыкалась, не сопротивлялась, лишь слабо всхлипывала; у неё больше не осталось никаких сил. Прихрамывая, держась рукой за больно ушибленное место, покорно входя в подъезд, поднимаясь вместе с Максимом в лифте и вытирая мокрые ступни о грубый щетинистый коврик перед его дверью, девушка не соображала почти ничего из тех отрывистых фраз, которые ей говорил Максим. Было ясно только, что она должна принять успокоительные капли, выспаться и больше не валять дурочку. Впереди были свадьба, гости, путешествие на Канары и Америка.

Вы знаете – его здесь больше нет.
А вы своё всё так же пьёте пиво,
По телефону ржёте некрасиво,
Куда-то покупаете билет.

Свеча в окне покинутом горит.
Не трожьте её лапами. А впрочем,
Торчите, жуйте, прыгайте – короче,
Живите, пока поезд ваш летит.

Но близится финал. И лишь тогда
Сквозь боль, сквозь ад, сквозь грохот разрушенья
Вы все свои поймёте заблужденья,
В обломках разглядев изображенье –
Пропавшее, казалось, навсегда…

Ты не была в Париже - глава десятая

10

И вот наступил день свадьбы. Он был солнечным и ясным, этот последний день.
Света, проведшая вчера весь день взаперти в квартире Максима, послушно надевала всё то же самое свадебное платье под его бдительным присмотром. В её взгляде, во всём её облике было нечеловеческое страдание. Её ушибленный бок уже почти перестал болеть. Но теперь болела душа. Она плохо понимала, что происходит, а в голове мутилось от каких-то жутких транквиллизаторов, нейролептиков и антидепрессантов. Эти лекарства, скрутив девчонке руки за спиной, будто санитар в психушке, приказал ей проглотить Максим, остервенело раздумывавший о том, что случилось за этот вечер и за эту ночь и о том, что же ему делать теперь дальше. Исчезнувший фраер, правда, ему так и не позвонил, чего он малость опасался – ни по номеру его мобильника, ни по городскому номеру. Не отравился ли он из-за неразделённой любви и потерянной тетради? Совесть нисколько не мучила зам. директора фирмы. Зато ненаглядная невеста устроила ему такой номер, что впору самому было травиться или выпрыгивать от неё из окна. Или вешаться. Она с самого утра вчера вела себя необыкновенно странно, даже по сравнению со всеми её предыдущими странностями. То медленно бродила по комнатам, что-то шепча. То с невероятной силой ломилась в двери, чтобы вырваться на свободу, при этом абсолютно отказываясь позавтракать вообще чем-либо, даже внушительным куском торта, манго и бутербродами с сёмгой, предложенными Свете зам. директора фирмы. То с громким плачем умоляла пощадить её и не вешать, потому что она отродясь ничего ни у кого не крала, а отпустить её к маме. То пыталась удавиться сама на его гимнастическом турнике. То просила Максима, чтобы он её застрелил из пистолета - даже Чарли, ещё вчера рычавший на Свету, теперь смотрел на неё недоумённо и жалобно своими умными, благородными и совсем не злыми собачьими глазами. То видела в окне на мокрых после дождя деревьях обгорелые обрывки ненаглядной тетради и просила принести их оттуда. То заявляла, что её место – на Сириусе, на далёких звёздах, а не здесь, не в этом городе и не на этой планете. То с таким криком требовала разыскать домашний адрес или телефон автора выброшенных стихов – что новобрачный уже и рад был бы дать ей этот самый телефонный номер, по которому сам когда-то заказывал у него контрольную по математике, лишь бы только она наконец успокоилась, да как назло, нигде не мог этот номер найти, ни в одной из своих записных книжек и сохранившихся клочков бумаги, так давно это было. Не помогли и более доходчивые физические методы убеждения, применённые Максимом: лишь ещё больше разболелась обожжённая им ночью рука, которой он в сердцах ударил девушку, ударил, естественно, опять-таки с достоинством, как мог ударить лишь джентльмен, но непривычная или недостаточно привычная боль привела его лишь в ещё большее бешенство. Короче говоря, ему ничего не оставалось делать, кроме как вызвать своей невесте уже знакомого ему частного психиатра, того самого, который когда-то так удачно вылечил Лёху. Психиатр приехал моментально: с ходу поставив Свете диагноз острой параноидной шизофрении, он вместе с мордоворотом-фельдшером приготовил ампулы и шприц. А также выписал таблетки, сказав Максиму, что её следовало бы госпитализировать, но Максим упёрся, требуя, чтобы не далее как к завтрашнему утру она была как огурчик, и врач решил дать ей тройную дозу, а также выписал кучу рецептов. Света кусалась, брыкалась и царапалась, как зверёк, загнанный в клетку, кричала, что не хочет никаких уколов, но это не помогло, и она получила вначале по шее, а потом положенную ей дозу медикаментов, после чего вроде бы успокоилась. Но ненадолго: не помогла и тройная доза, после ухода медиков ей снова поплохело, и Максим остался то утешать Свету, теряя остатки своего терпения, то дико на неё орать, требуя, чтобы она забыла о так некстати подвернувшемся на их счастливом пути автобусном стихоплёте и о его тетради. Наконец, крепко связав ей руки, чтобы она чего-нибудь одна не натворила, и привязав девушку к полотенцесушителю в ванной, он бросился в аптеку и купил все выписанные ей психиатрические таблетки, но предварительно купив у расфуфыренной аптекарши лучшую импортную мазь от ожогов и потребовав, чтобы она ему перебинтовала раненую руку – пока привязанная Света, оставив безуспешные попытки перегрызть зубами верёвки и освободиться, наблюдала заплаканными глазами, как равномерно крутятся стрелки на немецком водомерном счётчике фирмы «Ценнер», потому что её благоверный забыл выключить воду, бросившись в аптеку – а вернувшись, принялся вынуждать невесту пить всю рекомендованную ей гадость, которая уж точно должна была вызвать столь необходимый ему провал в её памяти… Но даже никакой галоперидол – тоже, кажется, насильно принятым ею там же, у полотенцесушителя – не смог вызвать ни в одном нейроне коры головного мозга у девушки этого провала. Как могла она забыть Глеба?! Она скорее предпочла бы умереть, а ещё лучше – забыть Максима, Шерхана – хозяина рынка, бульдозериста с натовскими солдатами и всех тех, кто её мучил. И теперь, надевая нежное белое платье, которое ещё недавно и в самом счастливом сне не могло ей привидеться, Света чувствовала себя так, будто её собирались вести не во дворец бракосочетаний, а на казнь.
Но вокруг девушки, как ни в чём ни бывало и даже не догадываясь о том, что творилось в её душе, вертелась праздничная суета. На приготовлениях к свадьбе зам. директора фирмы было всё как полагается – и солидно, и весело. Почему-то его приятели, приглашённые им, решили собраться вначале в квартире Максима, некоторые поприезжали ранним утром – а потом вместе, в нескольких автомобилях, ехать, куда было запланировано. Может быть, так и положено. Света понятия не имела. Она никогда до этого не выходила замуж, тем более в городе, она вообще не знала, как это делается, и на чужие свадьбы даже в родном селе её тоже не приглашали – ведь у неё не было ни друзей, ни подруг… Сегодня имели честь удостоить своим присутствием молодые, но уже очень перспективные менеджеры, акционеры, держатели контрольных пакетов, предприниматели, директора ночных клубов, казино и тому подобная публика. Был новоиспечённый кандидат филологических наук, защитивший на днях диссертацию на тему «О благотворном влиянии ненормативной лексики в произведениях Юза Алешковского, Виктора Астафьева и Владимира Сорокина на российскую нравственность». Были известные журналисты, редактор городских «Ведомостей», ди-джеи популярных FM-радиостанций и ночных клубов, крупные специалисты в области public relations, макро- и микроэкономики, хозяева фирм по переработке биоматериалов, ведущие телевизионных ток-шоу, уголовные авторитеты, обладавшие важными связями в деловом и финансовом мире, резиденты ЦРУ и ФБР – в общем, почти все приятели и коллеги по бизнесу, и близкие, и не особенно, зам. директора коммерческой фирмы. Были даже весьма влиятельный член правления одного из международных коммерческих банков и несколько настоящих американских офицеров, хоть и не понимавших ни бельмеса по-русски, однако также, по-видимому, являвшиеся деловыми партнёрами Максима, тем более что он с ними шпарил по-английски только так. Оказался здесь и исчезнувший на некоторое время из перечня действующих лиц лейтенант Смит, глядевший на ослепительную Свету вытаращенными глазами и вслух называвший себя «fucking American fool’ом» за то, что не сумел вовремя отыскать для себя эту красавицу, а словно по какому-то наваждению находивший всё время, причём не только в России, каких-то... И он, сертифицированный потомок как минимум англо-французских лордов, если не самого Людовика XVI или какой-то из побочных ветвей династии Капетингов, не смог отказать себе в странном удовольствии посмотреть прямо в глаза невесте своего российского коллеги по бизнесу, наперёд зная, что она посмотрит на него, насквозь благородного лейтенанта Смита, как на бревно и пустое место, как не смотрела на него даже расстрелянная им воровка, негодяйка и убийца Диана Руалье, парижская нищенка, посмевшая плюнуть в глаза ему, любимцу женщин (хоть сам он среди влюблявшихся в него свою любимую не мог никак отыскать) и аристократу… А вокруг слышались как изысканные с учётом особенностей современного сленга, так и грубовато-развязные замечания всех этих людей, непрекращающаяся болтовня и шелест шикарных платьев их подруг. Не было слышно зато Светкиных бесконечных причитаний – она сегодня молчала как рыба, не то что вчера. Неужели наконец подействовали уколы и лекарства? Если так, то это просто здорово. Желая немного отдохнуть от пережитых волнений, Максим с чрезмерной живостью беседовал то с одним, то с другим, то с третьим, пил вместе с ними тоник и немного бренди, в меру, конечно, хоть и отойдя от Светы на достаточное расстояние, чтобы она чего доброго что-нибудь не ляпнула не то, и при этом внимательно присматривая за её поведением, и делая в то же время вид, будто ничего не случилось. И побеседовать было о чём. Говорили о международных делах, бизнесе, о новом налоговом законодательстве, о модах, об интимной жизни разнообразных рок-, поп- и кинозвёзд, о всяких скандалах, связанных с новыми любовницами нового президента (естественно, американского, о российских уже и речи никакой не могло быть). Словом, на любые темы, пригодные для приличного общества. Разумеется, желали счастья молодожёнам, желали много денег и хорошей жизни в Америке. Советовали съездить ещё и в Амстердам, Париж, Сингапур, посмотреть на коллекцию Фаберже, побывать в диснейленде, Мулен-Руж, Нотр-Дам-де-Пари, на улице Красных Фонарей и в Парке крокодилов, а также передать привет однокашникам Лёхи и Максима неким Додику Гильденбауму и Адику Розенштейну, которые были героями всех школьных вечеринок, по которым с ума сходили все девчонки, с которыми никто не мог сравниться в исполнении песен и Цоя, и Розенбаума, и Макаревича и которые оба уже лет десять как в Тель-Авиве… И предвкушали сегодняшний банкет в ресторане «Лолита». Был двоюродный брат Максима со своей женой, к Свете же из её исчезнувшей деревни приехать было некому, чтобы хотя бы порадоваться если не за дочку, то за племянницу.
Некоторые с удивлением поглядывали на красавицу невесту, вначале ещё что-то отвечавшую на вопросы монотонно и безучастно, а потом вообще безмолвно отошедшую к окну и не принимавшую абсолютно никакого участия во всеобщем веселье. Она никак не реагировала ни на недоумённые замечания в свой адрес, ни на различные шуточки, становившиеся, несмотря на присутствие Максима, всё более язвительными и даже обидными. Да он этим шуточкам особо и не препятствовал и, казалось, даже поощрял высокомерно-любопытное обсуждение своей возлюбленной, представленной им для публики как внебрачная дочь популярного киноактёра N…, когда-то снимавшегося в фильмах Эльдара Рязанова, Марка Захарова и Никиты Михалкова, затем эмигрировавшего и не так давно, кстати, приезжавшего уже третий раз из Нью-Йорка на различные презентации и заодно потусоваться со столичным и прочим бомондом, а вскоре предполагающего осчастливить своим приездом и этот город. Надо ли пояснять, что и с этим актёром, и с самими Рязановым и Захаровым, и кое с кем ещё покруче Максим был знаком лично благодаря своему кратковременному, но плодотворному пребыванию во ВГИКе… “Друзья! – радостно говорил Максим. – Как, по-вашему, зовут эту девчонку, которая стоит перед вами? Не-не-не, не Клаудиа Кардинале, не Бритни Спирс и не Софи Лорен. Её зовут – Лана! И это имя ей дал не кто-нибудь, а – её самый настоящий родной папочка!” “О-о, Лана!” – радостно вопили и Лёха, и какой-то бармен, приятель Максима, и новоиспечённый кандидат филологических наук. «Лана – всемирно известная путана!» - гоготал кто-то, стоявший рядом с барменом. «Лана, Лана, Лана – прямо из Милана!» - орал его приятель и отбивал дикую чечётку. «С мягкого дивана!» «И главное, пацаны – при этом вся вкусная, как сметана!!!» - с диким возгласом добавил, надо полагать, кандидат филологии. «Слушайте, а где же фотография её папочки?!» - возмущённо воскликнула одна из девиц. «Максим, почему нет фотографии? Что за безобразие?»
С улыбающимся видом достав фотографию этого актёра и предоставив её для всеобщего разглядывания публике, Максим вышел на лестничную клетку на некоторое время перекурить. Он очень редко курил, потому что берёг своё здоровье, но сейчас он чувствовал, что это ему просто необходимо, для того, чтобы снять хотя бы немного напряжение – да-да, то самое сексуальное напряжение, которое исчезло у него почему-то, как только он привёл к себе домой Светку, возможно, по случайному совпадению. Он почувствовал, как оно начало возвращаться к нему, в момент ночной победы над ненавистной тетрадью со стихами несостоявшегося автобусного любовника Светки – поначалу медленно возвращаться, небольшими порциями, потом слегка побольше после того, как он выпустил на девчонку во дворе под дождём своего волкодава. Но это было ещё явно недостаточно, и потому он не рискнул провести с ней не только позавчерашнюю, но и прошедшую ночь, как положено, хотя это следовало бы сделать хотя бы для того, чтобы проучить девку. Но зато теперь, когда все видят безропотно покорившуюся ему, Максиму, её красоту… Неважно, что она с ним сегодня совсем не разговаривает – она ему не перечит, и это главное, и тем более она не посмеет больше даже в мыслях уйти от него к кому-то другому. А говорить с ним так, как положено, она ещё будет, и очень скоро. Он чувствовал себя почти на вершине победы. Он снова думал о том, что произошло уже и что произойдёт дальше, но уже не в остервенелой злобе, как после происшествия с тетрадью, а с победным восторгом. Да, он действительно хотел жениться на этой деревенской неотёсанной девчонке, этой дикарке, может быть, даже клинической олигофренке, по мнению некоторых – но зато при этом такой красавице, каких свет ещё не видывал. И именно потому, что она красавица, что бы там ни говорили, что на самом деле для мужчины важнее ум в женщине, а не её красота. Фигня всё это – разве может сравниться с красотой и сексуальностью какая угодно учёность какой-нибудь кикиморы? Конечно, не на всю жизнь, это совершенно ясно. Он не женился бы на всю жизнь даже на суперочаровательной выпускнице Оксфорда или дочке американского генерала с коэффициентом IQ, превышающим 200 единиц – это совсем не так уж интересно, как может показаться непосвящённым, а скорее скучно и к тому же очень хлопотно. С какой же стати навсегда – на этой бомжихе? Однако сейчас, именно в данный момент, плюс возможно ещё полгода-год, ему была интересна и была нужна именно Светка, это дитя природы, этот дивный цветок, тем более дивный, что выросший в буквальном смысле из грязи. Выходит, мужчина любит в женщине красоту, а не ум?
Однако… Никакой любви, если говорить честно и искренне – он к Светлане не чувствовал. Даже такой, какую чувствовал ко всяким прошедшим через его жизнь бизнес-леди, секретаршам, тем девчонкам, с которыми учился, а тем более к своей покойной жене. Ведь с ними можно было говорить о серьёзных умных вещах, а со Светкой – о чём?! Возможно, некоторым мужчинам удаётся полюбить по-настоящему девушку красивую и сексапильную, но стоящую на много ступеней ниже их по общественной лестнице, может, были когда-то такие рабовладельцы, которые влюблялись в свою рабыню так, что были готовы отдать за неё что угодно и даже свою жизнь – но для Максима такое было странно, нелогично и непонятно. Любить по-настоящему, был убеждён Максим, можно всё-таки только человека, приблизительно равного тебе по интеллекту – может, чуть выше, чуть ниже, но не очень значительно. Не слишком умную девушку, но и не слишком глупую. Однако настоящая любовь требует и настоящей отдачи, не поддельной пустышки внутри, прикрытой сверху фальшивым блеском, пусть даже блеском в виде настоящих денежных затрат на подарки. Такая настоящая любовь была сейчас для него несколько утомительна. Ему захотелось интересной и приятной сексуальной забавы, действительно приятной, не так, чтобы с какой-то проституткой, даже если эта проститутка окончила Гарвард, Сорбонну или МГУ – он и таких видел… И вот интересна оказалась эта дикая Лана ему, влекла его чисто сексуально к себе своим обликом – почти до беспамятства, до безумия, насколько он позволял себе лишиться памяти и здравого рассудка – иногда это бывает полезно, если, конечно, в меру. Потому что он уже давно мечтал о настоящей близости именно с такой девчонкой – неземной красавицей и одновременно Маугли в юбке, дикаркой, совершенно наивной, девственной и нетронутой, и при этом полностью ему покорной, настоящей рабыней с плантации, словно сошедшей со страниц какого-нибудь любовно-исторического романа, скорее всего, даже не удостоившейся чести попасть в этот роман – именно с рабыней, отнюдь не с рафинированной Скарлетт О'Хара, хозяйкой этой рабыни. Почему? Это было любопытно, и вряд ли он мог себе это до конца объяснить. Возможно, просто потому, что он был пресыщен обычными так и липшими к нему богатыми девчонками, не столь многочисленными для нынешней России, но всё же оставляющими возможность выбора.
Его предыдущая жена действительно умерла в больнице, и в очень дорогой и престижной больнице, прямо на операционном столе, это он верно сказал Свете. Он не сказал только девчонке, сколько он заплатил известному в городе травматологу, анестезиологу, а также очень знающим и квалифицированным юристам, чтобы результат был стопроцентным и правда не вылезла наружу. А что же, господа хорошие, было ему ещё делать, если эта дура Тамарка, любившая поговорить по телефону, как все бабы, а также совать свой длинный нос в дела своего мужа, в один прекрасный день сморозила в телефонном разговоре со своей подругой такое, что ещё чуть-чуть – и под откос пошёл бы весь бизнес её любимого Максика, пошёл бы так, что потом никогда бы и не встал на место? У него не было другого выхода. Он прикончил свою жену, прикончил нежно, как она того заслуживала, потому что она была не просто дура, а умная дура, вполне понимавшая то, что он желал бы он неё скрыть, и не было никакой гарантии, что она бы не ляпнула, к примеру, брокеру Сергею или Василию Арнольдовичу о том, что... нет, даже сейчас, в своих мыслях об этом лучше помолчать на всякий случай... (Не исключено, что, кроме уже получивших в цивилизованных странах широкое распространение детекторов лжи, в недрах американских военных ведомств или в ведущих японских фирмах и вправду уже сварганены аппараты, способные читать мысли человека, причём даже через стены, на рассоянии; слухи об этом проскальзывали в прессе, хоть он не сильно верит. И ведь не спросишь же прямо у этого голубых кровей лейтенанта Смита и у приехавшего со стажировки в Токио этого шустрого пацана Леонарда, умело отбивавшего чечётку – чего такого интересного они притащили к нему в квартиру в своих дипломатах с шифрованными замками, что-то он не замечал у них раньше таких дипломатов ?) И тем не менее он действительно вполне искренно горевал за женой, а то, что ему понадобилась новая женщина – не его вина, просто он был так устроен, он не мог без этого… Мимо стоявшего в задумчивости у дверей своей квартиры Максима прошла какая-то тётка с верхней площадки, тащившая грязный, набитый чем-то бесформенным мешок. Не обратив на неё внимания, хотя в другое время нашёл бы, как эффектно и молча унизить её коротким косым взглядом и своим высокомерием, он курил одну, другую, третью сигарету. Те иностранки, с которыми он был знаком, большого впечатления на зам. директора фирмы тоже не производили. И эта то и дело попадавшаяся ему серость, не говоря уже об остальной серой массе, серой по-настоящему по своему социальному положению, оскорбляла его эстетические чувства. Ему хотелось каких-то более острых, даже экстремальных ощущений. Что-то наподобие подъёма на вершину Эвереста – конечно, цивилизованным способом, в герметичной кабинке подвесной канатной дороги, попивая горячий кофе, а не карабкаясь самому по крутым заснеженным склонам, рискуя свалиться в пропасть или задохнуться от нехватки кислорода, или наподобие увлекательного сафари из вертолёта со стрельбой по тиграм и львам. Женитьба на дикарке, на самой настоящей дикарке, несмотря на то, что она не черномазая или краснокожая, а почти такая же белая, как и он сам, на девушке с лицом Бритни Спирс и интеллектом, приближающимся к интеллекту дрессированной обезьяны, более низким, чем у самой последней проститутки из Таиланда или Мексики, которых он сотнями перепробовал, и была для него таким экстримом. Экстримом не для мускулов, не для рук, ног, позвоночника и желёз, выбрасывающих в кровь адреналин, а для его самосознания: каково это – ощущать себя одновременно ничтожнейшим слугой перед её красотой и всесильным хозяином не только над её телом, но даже над самыми интимными шевелениями у неё того, что у остальных людей, по крайней мере у большинства, обычно зовётся мозгами? Одновременно, господа, заметьте – одновременно! Да, он повезёт её после свадьбы на Канары, он будет жить с ней в Америке – он ничуть ей не врал. И он отдаст их собственного ребёнка, его, Максима, и её, Ланы-Светланы, в лучший детсад, лучшую школу, лучший колледж. Он не сомневался в том, что у них родится мальчик, притом очень похожий на него, Максима. И точно так же он не сомневался в том, что этот мальчик будет очень умным – доминантная еврейская гениальность, заданная генами отца, полностью подавит в нём рецессивную русскую дебильность, унаследованную от матери: он ведь тоже смыслил кое-что в таких сложных материях, как генетика и евгеника. Очень возможно, что мальчик этот станет, когда вырастет, большим человеком – талантливым менеджером, банкиром, генералом, которому предстоит изменить ход мировой истории, точнее, ещё больше укрепить силы Запада в борьбе с ещё населяющими Землю всякими дикарями, сделать его окончательно непобедимым… Ведь красота Светки была не случайна: она свидетельствовала о мощном энергетическом потенциале, заложенном в эту девчонку кем-то свыше, может быть, космическими силами, о её пассионарности (где-то Максим слыхал такое слово), какой бы тихоней на вид она ни казалась. Вот только по-настоящему реализован, выплеснут наружу этот потенциал может быть не в ней самой, а только в её детях. Непростительной оплошностью было бы не использовать в своих – и не только своих, а всей цивилизации – целях такой случайно подвернувшийся ему на дороге потенциал, такую энергию, и отсутствие в наборе Светкиных генов нескольких страниц, обязанных описывать человеческий интеллект, означало для Максима возможность передать сыну целиком свой интеллект, чёткий рациональный интеллект еврейских пророков и дельцов, не замутнённый никакой достоевщиной, пугачёвщиной и прочими шизофреническими русскими заскоками. Да, он сможет гордиться своим сыном. Вот только Светка не сможет им к тому времени гордиться. Потому что – с той же ясностью, с какой Максим чувствовал, что она нужна ему сейчас, он знал, что она нисколько не будет нужна ему очень скоро, всего через год-два. Вскоре после того, как она родит ему сына, он женится на американской бизнес-леди, на французской киноактрисе, на голландской или даже японской защитнице животных – трудно было предугадать в точности, кем именно он увлечётся во время предстоящих своих странствований по земному шару, но с чёткостью было ему ясно то, что во время этих же самых странствий он ликвидирует Светку, вернее, приведёт её жизнь к заслуженному ею логическому концу…
По существу, рассуждал он, Светка лишняя в этом мире по всем показателям своего интеллекта, подобно тому, как лишние на планете – миллионы, десятки миллионов и даже больше бомжей, и не только в России, а и на Западе. А ведь многие из них умнее её. И только её невероятно сексапильная внешность даёт ей право быть интегрированной в глобальный миропорядок; временно, пока она Максиму не надоест. А вот он, состоявшийся умный и сильный мужчина, никогда и нигде не будет лишним. Он был в этом уверен.
…Это произойдёт на каком-нибудь необитаемом острове, атолле Тихого океана, на поросшем тропической растительностью берегу, куда они приплывут во время отпуска Максима на его собственной яхте… Наверное, он просто свяжет ей руки и ноги и повесит её, босую, на какой-нибудь пальме или банановом дереве, сделает с ней то, что не сумел с ней сделать тарабарец… Или что-нибудь поэффектней? Очень может быть, что он сделает с ней вот что: он её сожжёт на костре, как ведьму в средние века. А перед этим услышит от неё, русской девушки, свободной от минимальных признаков цивилизации, в одной лишь набедренной повязке и с дикарским ожерельем из ракушек на шее и символизирующей своим телом покорную мужской силе ЛЮБОВЬ в самом чистом, отточенном до совершенства, горячем, концентрированном виде – слова этой самой жаркой и трогательной любви, когда он будет привязывать её к дереву, гладить ласково-ласково её выгоревшие на солнце светлые волосы, обливать её бензином и подносить зажигалку… Возможно также, что он, Макс, поступит вот так: он свою Светку – утопит. Привязав ей на шею тяжёлую гирю, чтобы уж точно не всплыла. Утопит, растворит начисто в безбрежном мировом океане её, русскую девчонку, дитя бескрайних лесов, полей, степей, российских просторов, грязного, нецивилизованного и пыльного континента, «Хартланда», выражаясь эксклюзивным лексиконом всяких политологов и геополитиков; девушку, никогда в жизни не видевшую даже какой-нибудь малогабаритной лужи типа Чёрного или Азовского моря, не говоря о прекрасных Гавайях, Багамах, Канарах, а тем более цивилизованных стран, выпестованных близостью океана: Франции, Англии, Австралии… Просто утопит её, как русский дикарь Стенька Разин утопил когда-то персидскую княжну. И – дело с концом. А он вернётся в Америку, продолжит работу на престижной фирме, найдёт себе новую жену. И, конечно, будет очень заботиться об оставшемся сынишке, наймёт ему лучших нянек, гувернанток, учителей, а если малыш, уже понимая кое-что, вдруг спросит папу о своей маме, то Максим скажет ему: «Мама скоро вернётся», а потом поведёт его в «Макдональдс», и они вдвоём наедятся гамбургеров, биг-маков, мороженого и напьются кока-колы... Так значит, он убьёт её, Светку? Нет, как можно, разве он маньяк какой-нибудь из фильма ужасов, разве он садист, бандит, подонок, преступник, желающий получить удовольствие от её мучений. Разве может кто-то сказать, что своей благородной внешностью он хоть чуть-чуть напоминает преступника? Напротив – он спасёт её красоту, её молодость. Не казнь унизит эту девчонку, её унизила бы… старость, нелепо и дико даже произнести это слово применительно к Светке, и не только старость, а даже относительно зрелый возраст, даже пятьдесят, даже сорок, даже – тридцать лет. Разве можно представить её отвратительной старухой, или женщиной с морщинистой, потерявшей юную свежесть и эластичность кожей на лице, даже жительницей Швейцарии, или Австралии, или американкой?! Он оставит её в своей памяти и на сделанных им фотографиях навсегда юной, абсолютной солнечной сексапилкой с нежным смуглым скуластым личиком на тонкой шее, огромными серыми глазами и спадающими на плечи светлыми волосами, которой никакая Бритни Спирс или Кондолиза Райз даже для того, чтобы вымыть ей ноги, не годится, а заодно познает окончательно эту пресловутую тайну русской души, когда будет жадно вглядываться в глаза её, умирающей… Да, уйти из жизни молодым – это здорово. Хотя сам зам. директора фирмы хотел бы дожить до восьмидесяти, а если получится – то и ещё больше, неужели у него не хватит денег на дорогие препараты, продлевающие здоровье и жизнь. Разве что если он вдруг обанкротится. Ну тогда пусть ему сынок-генерал поможет, а если вдруг откажется, то любовница-киноактриса… Может, эти его мысли уже прочитаны лейтенантом? Плевать, ха-ха, кому она нужна, эта Света. Итак, он вовсе не спас Свету от смерти, когда отобрал её у тарабарца. Он и не собирался её спасать. Он просто отодвинул её смерть на некоторый срок, не очень большой… И, энергично растоптав каблуком лакированной обуви на полу недокуренную сигарету, он вернулся обратно, закрыв входную дверь.
За то время, что он отсутствовал, в комнате ничего не изменилось. По прежнему стояла у окна Светка. По-прежнему, переводя взгляд с фотографии кинознаменитости, специально приготовленной Максимом, на его невесту, все отмечали несомненное сходство Светки и актёра N…, врубившись теперь наконец, отчего она такая сексапильная и надеясь, что теперь-то известный и далеко не бедный папашка уж будет вынужден признать свою родную дочку. Особенно после того, как благодаря Максиму Светка скоро снимется в каком-нибудь блокбастере, триллере, видеоклипе или для начала – просто в рекламном ролике. Правда, не только эти ещё буквально позавчера будоражившие её воображение перспективы, не только всё остальное замечательное будущее, не говоря уже о сегодняшней свадьбе с Максимом, но даже предстоящая трогательная встреча со своим настоящим папочкой – душераздирающая, прямо скажем, будто в какой-нибудь латиноамериканской мыльной опере – упорно уставившейся в окно девушке была абсолютно безразлична. «Слушай, я не пойму, чего она у тебя всё время молчит?» – спросил Лёха, видевший ещё три дня назад в своём ателье Свету совершенно другой – хотя и несколько скованной, боязливой, однако и живой, и общительной. «Она вчера выпила, – небрежно и немного нехотя объяснял Максим, сделав вид, что не слышит, как Лёха выделил в своей фразе именно «у тебя». – Не так, чтобы очень, но всё же больше, чем ей следует. Кстати, дружбан дорогой, ты случайно не помнишь, что такое «делириум тременс»?». Лёха смущённо кивнул и, ещё раз посмотрев на Свету, со вздохом вернулся к своей жене – хоть и главному бухгалтеру одной из страховых компаний, но по сравнению с невестой Максима выглядевшей просто уродиной. К тому же характер у неё был – отнюдь не подарочек.
Гремели на всю квартиру самые модные хиты из колонок «Aiwa». Всё вокруг утопало в цветах – камелиях, розах, нарциссах, ещё каких-то с непонятными названиями, купленных Максимом. Никогда ещё Света не видела столько цветов. Ей было душно от их запаха. Они казались ей необыкновенно мрачными и совсем неживыми.
«Меня хоронят» - ужаснулась Света, пронзённая неожиданной догадкой.
Да, её больше не будет – не будет той девочки, которая так наивно и трогательно улыбалась с фотографии в подсолнухах, запертой теперь в сейфе. Которая бегала босиком и радовалась ласковому солнышку, зелёной травке под ногами и даже простой земле, ласкавшей ножки своей любимой дочурке, больше, чем другие дети – фирменным кроссовкам, компакт-дискам и компьютерным играм. Которая ещё позавчера ночью летала вместе с Глебом к чудесным мирам и видела будущее, настоящее будущее. А не такое, каким его ожидают тысячи этих и подобных им ничтожеств, не способными даже догнать своей башкой, какая же непроходимая и жуткая скука все их хвалёные Парижи и Америки… Неужели они не чувствуют до сих пор так и не выветрившийся запах бензина в этой комнате, и во всех этих комнатах, и во всём этом доме, неужели не понимают, что беседуют, пьют, слушают музыку, развлекаются вместе с преступником? Да что там говорить – ведь они и сами все преступники. А в будущем, куда она так мечтала попасть, никаких преступников нету, не существует, их там просто не может быть.
А теперь это будущее для неё закрыто.
«Откуда он взялся на мою голову, этот козёл? – думала Света о Максиме. – Зачем он вообще на мне женится? Ведь я ему не пара».
Она понимала, что обязана Максиму всем – своей нынешней сытостью, одеждой, крышей над головой, что если бы не он, она в лучшем случае по-прежнему бы ходила босая по базарному мусору, а вернее всего, уже умерла бы. Она понимала, что обязана только ему своим счастьем – и всё-таки его не любила. Ведь он любит её только за то – если вообще любит, а не обманывает её для чего-то – что её угораздило родиться красивой, ну а если бы она была некрасивой, полюбил бы он её тогда, спас бы он её? Она понимала, что это глупо и неразумно – отказаться от такой блестящей возможности, от такого блестящего будущего, от, возможно, карьеры кинозвезды, да даже ей суждено быть домработницей у него в Америке навсегда, даже если она, попав в Америку, сразу же окажется в борделе, чтобы ублажать своим прекрасным телом богачей всего мира за их доллары – всё равно ей не сможет быть хуже, чем здесь, в России, и всё равно не могла заставить себя полюбить его, наглого, крутого и самоуверенного богача. Впрочем, он её и не спрашивал, он лепил из неё то, что считал нужным, словно из мягкой податливой глины, и хотела Света того или нет, но она полностью подчинялась ему, и её судорожные попытки освободиться от его власти ровным счётом ничего не значили.
А она хотела – убежать вместе с Глебом куда угодно, на необитаемый остров, к одинокому маяку, в дикий лес, в заброшенные катакомбы, на белоснежный парусный корабль, на Сириус, поселиться с ним хоть на сказочном чужезвёздном берегу, хоть в развалинах, хоть в шалаше – даже в шалаше было бы в тысячу, в миллион раз лучше, чем жить с приковавшим её к себе наглым бизнесменом в его квартире, в Израиле, в Америке, в самом шикарном пятизвёздочном отеле…
Она уплывала в неизвестность – правда, не на белоснежном парусном романтическом корабле, а на пиратском.
А может быть, так и надо? Не лучше ли вместо того, чтобы мечтать сделаться женой воображаемого звёздного принца, да ещё неизвестно когда – сочетаться прямо сейчас законным браком с предводителем шайки, банды, фирмы, да пусть хоть и заместителем? Лишь бы у него было много денег. А у него их столько, что ей и не снилось. Да разве не об этом она должна была мечтать всю свою жизнь – чтобы именно такой, как он, остроумный и денежный, приласкал её, простую девушку из народа? И разве не здорово будет теперь приехать вместе с ним в Новую Зеландию к этой заносчивой Саре? У той ведь глаза на лоб полезут от удивления и зависти. Конечно, конверт с её заграничным адресом остался в Светином родном разрушенном селе, но всё равно можно будет как-то узнать…
Только вот сможет ли она забыть в своей будущей жизни – и богатой, и счастливой – стихи Глеба? И те, что успела в ту ночь прочитать, и те, что прочитать не успела?
Временами ей представлялось, что никогда не было ни этого парня, Глеба, ни его стихов, ни тетради с этими стихами. Временами же – Света сомневалась и в собственной реальности. Ей казалось, что не только здесь, но и ни в одном уголке мира никогда не существовало и не могло существовать девочки с такими вот русыми волосами, серыми глазами, смуглым личиком и с таким простым русским именем – Света Яснова, что она лишь фантазия Глеба, выдуманная им для того, чтобы ему было не так одиноко. Она с удивлением смотрела на себя в зеркало; даже щипала себя, дёргала за волосы, чтобы убедиться в своём реальном существовании, но всё равно не могла до конца избавиться от жутковатого ощущения собственного небытия. Как же она может существовать, если Глеб её сейчас не видит?… А может быть, всё-таки видит на самом деле откуда-нибудь?
Она даже не заметила, как осталась одна в квартире. Все уже были внизу, возле заполонивших узенький двор своих иномарок, которые даже не давали возможности людям погулять во дворе.
-Ты так и будешь стоять, как дерево? – спросил Максим и добавил ещё несколько доступных для неё выражений, наедине со Светой не собираясь стеснять себя рамками пристойности. – Идём вниз. Тебя же ждут люди.
-Верни мне тетрадь со стихами, - снова, как вчера, с полнейшей безучастностью повторила Света.
Зам. директора коммерческой фирмы пристально посмотрел на свою невесту. Неожиданно плюнув со злобой на благородно поблёскивавший европол, он выразительно покрутил пальцем у виска. Всё происшедшее было так до неприличия просто и в то же время настолько не укладывалось в его голове, что доводило его до бешенства.
-Ты больная, - коротко ответил он Свете. –Идём немедленно, если не хочешь скандала. Я приказываю тебе.
-Верни мне тетрадь, - как ни в чём ни бывало повторила Света ещё раз.
Зам. директора коммерческой фирмы уставился на неё совершенно обалдевшим и задохнувшимся от злости взглядом. Значит, ни галоперидол, ни прочая хреновина таки не подействовали, и все эти лекарства, включая самые новейшие – лажа?!
-Так где, ты говорила, твоё место? – спросил он вдруг неожиданно тихим и даже ласковым тоном, опасаясь разорваться от внутренней энергии, вдруг принявшейся нарастать в нём совершенно бесконтрольно. – На Пирисе каком-то, говоришь?
-На Сириусе, - безучастно поправила его Света.
-На Сириусе? Хорошо. Идём, я покажу тебе сейчас, где твоё место.
Схватив крепко за руку слегка упирающуюся Свету, он вдруг потащил её в свою опустевшую гостиную, в которой, казалось, ещё стоял незримый гул множества его дружков и подруг, с нетерпением дожидавшихся его и его невесту внизу во дворе, а также стоял запах духов и сигарет. И стоял, как обычно, диван. А перед диваном на столике стоял – компьютер. Максим обещал как-то научить Светку работать на этом компьютере, по крайней мере для начала научить её печатать хотя бы самые простые тексты, но всё был занят другими делами, и Света удивилась: неужели именно сейчас ему вздумалось найти на это время, но он её привёл сюда совсем не для того, чтобы учить печатать. Для чего именно – она поняла очень скоро, хотя и не сразу. Быстро включив умную железяку и призведя какие-то молниеносные манипуляции мышкой и на клавиатуре, Максим грубо повернул голову глупой девчонки так, чтобы она смотрела точно на экран монитора и не смела отвести взгляд в сторону. И на экране Света увидела, к своему изумлению – себя! Да, это совершенно точно была она, хотя и не могла понять, где это она, когда с ней такое было, хотя за её коротенькую жизнь много чего успело с ней случиться. Она шла совершенно голая, кажется, даже без набедренной повязки, с распущенными длинными белобрысыми волосами сквозь какие-то густые заросли, шла, и глаза её горели каким-то безумным блеском. И она вдруг поняла – это не реальные события, это кино. Компьютерный мультик, видеоклип, наподобие тех, которые она видела здесь, в квартире Максима по телевизору. Его успел сварганить кто-то из дружков Максима, ясное дело. Девушку удивило, насколько она странно и карикатурно выглядит в этом мультике, Света знала про себя, что она красивая, а здесь её нарочно лишили всякой женственности, превратив в какой-то придаток к её половому органу, что ли, и к тому же над ней летали вороны и издевательски каркали, насмехаясь над ней и то и дело норовя клюнуть. Ей сделалось не по себе и даже страшновато. Заросли на экране становились всё гуще, а она умудрялась всё идти сквозь них – и вдруг оказалось, что это и не заросли вовсе, а липкая паутина, в которой Света безнадёжно запуталась, и – оказалась вдруг в лапах огромного, мохнатого, жуткого гигантского паука, словно муха. Она с ужасом, с дрожью глядела на саму себя, несчастную девчонку, в живое тело которой на экране вгрызались паучьи челюсти, высасывая из неё кровь. Она видела свои мучения, слышала, как она вопила от боли на компьютерном экране, умирала, пожираемая пауком, и всё никак не могла умереть – но ничем не могла самой себе помочь. Света никогда не думала, что она может выглядеть так отвратительно и отталкивающе и вместе с тем так правдоподобно. Она хотела вскочить и бежать прочь из комнаты – но руки Максима, сильные, наливавшиеся какой-то страшной энергией с каждой секундой всё больше и больше, как клещи, крепко держали её, и она не могла даже повернуть голову от экрана, могла разве что закрыть глаза… Но это было ещё не всё. Долгожданный прилив энергии теперь уже полностью охватил Максима, энергии, так долго, почти неделю, не дававшейся ему. Одним ударом он повалил девушку на диван, и поимел её, издав дикий победный вопль, который, вероятно, слышали в соседних квартирах и во дворе, и это уже было в реальности, а не в мультике и не в кино. Он изнасиловал Свету с хрустом, он трахал её, будто публичную девку в подворотне. К нему вернулась его мужская сила, которую, может быть, именно эта девчонка и пыталась у него похитить, и теперь он вгонял в её горячее упругое тело свою раскалённую сперму максимально грубо, забыв о всяком подобии нежности, которую проявлял ко всем своим предыдущим сексуальным партнёршам, потому что она, деревенская девчонка с нежными светло-русыми волосами и грубыми босыми ногами, заслуживала только такой грубости. Он крепко сжал сильными мускулистыми руками тонкую девичью шею, с трудом сдерживая себя, чтобы не задушить её совсем и оставить ей немного воздуха, пока что необходимого для неё. Не в силах противостоять его напору, Света лишь со слабым стоном крутилась и извивалась на диване от пронизывающей её насквозь боли и ещё более пронзительного, жуткого унижения, она почти умирала от удушья, и она была беззащитной мухой, созданной природой для того, чтобы её насиловали, а он – жестоким хищным пауком. Да, она не соврала, с удивлением отметил он про себя, слегка отдышавшись и с ещё большей энергией и наслаждением принявшись за дело, так, что эта энергия едва не разрывала его самого на куски – она действительно была целкой, была ещё пару минут назад… У него дух захватывало от того, как ему повезло, именно ему первому повезло лишить её девственности, повезло в отличие от того олуха французишки, который вместо её прелестей напоролся на ржавую железяку в руках её алкаша-папашки, или в отличие от его приятеля бородатого сына гор тарабарца Шерхана, которому, вместо того чтобы использовать эту прелесть по прямому назначению, зачем-то пришло в голову её вешать. И ему стало ясно – он наконец открыл тайну, вскрыл, как консервную банку, тайну загадочной русской души, той самой русской души, о которой по-разному писали и узкоглазые летописцы Чингисхана своими монголо-татарскими каракулями на пергаменте из лошадиной кожи, и маркиз де Кюстин, импозантный, отточенным пером на белоснежной итальянской или французской бумаге, и Гитлер в своей имперской канцелярии, охраняемый эсэсовцами, и Эдуард Тополь, и Збигнев Бжезинский, но даже они не смогли понять и разгадать её до конца. Смуглая, русоволосая – она, эта дикая девчонка, своим видом возбуждала мужчин для того, чтобы ею овладел самый сильный и умный из них, и тогда будет выполнено начертанное судьбой предназначение. Смутная мысль нет-нет да и мелькала в голове у зам. директора фирмы – а всё же не слишком ли мало заплатил он за раскупорку этой тайны, не играет ли она с ним в поддавки, не заманивает ли в какую-то ловушку? Типа как Кутузов – Наполеона? Но ему даже смешно стало от этой мысли. Его, с его умом и жизненным опытом – в ловушку, ха-ха-ха!
-Встать!!! – наконец гаркнул Максим Свете, удовлетворившись по полной программе или почти по полной – всё же его несколько поджимало время.
Девушка встала с торопливой покорностью, вытирая слёзы, судорожно вдыхая воздух и неловкими движениями стараясь поправить и привести в порядок своё платье. Экран компьютера был уже выключенным и тёмным.
-Ну? – произнёс он властным голосом, не давая Свете опомниться от неслыханного и ещё ни разу не пережитого ею кошмара и очень быстро одеваясь. – Теперь ты поняла, стерва, кто ты такая? Кстати, это только начало – теперь я буду делать с тобой то же самое по пятьдесят раз в день. Теперь ты поняла, стерва, поняла, б…, поняла, сучка паршивая – Лана, сметана, проститутка с дивана – где твоё место?!
-На рекламном щите, - всхлипнула Света, не желая признаться самой себе, что произошло непоправимое, что то, чем она так гордилась перед собой – невинная девственность – покинуло её навсегда, что теперь она ничем не лучше самой грязной проститутки, и жалея, что она действительно не умерла тогда, зато чистая, не испачкавшись под тушей этого негодяя.
-Правильно, - усмехнулся Максим. – На виселице. Видишь, какая ты у меня понятливая теперь и шёлковая. А то начала молоть тут всякую хреновину, что её место – на каком-то Сириусе. Под дурочку косить вздумала. А ведь и правда, жаль, что Шерхан не успел вздёрнуть тебя, а то б ты стала ещё шёлковей. Я, блин, ему помешал. Но всё равно – ещё не поздно. Отнюдь не поздно. Хочешь, я позову сюда тех людей, что уже находятся внизу – Лёху, Алёну, лейтенанта Смита и прочих, скажу, что ты украла у меня тыщу баксов, а воровок надо наказывать – и мы отправим тебя обратно к Шерхану и все вместе полюбуемся, как ты будешь висеть? А то ведь некоторые из них считают почему-то, что ты сильно из себя крутая. А? – И он посмотрел в зеркало, поправил свой галстук и опрыскал себя дезодорантом. – Кстати, знаешь ли ты, кто такой лейтенант Смит?
-Кто? – безучастно прошептала Света.
-Это человек, который поймал и обезвредил в Париже опаснейшую террористку современности – Диану Руалье! Не слыхала о такой? Эта девчонка в знак протеста против глобализации и нового мирового порядка стреляла в солдат, в полицейских, в уважаемых бизнесменов, банкиров, политологов и получила по заслугам. Вот, можешь полюбоваться, – Максим достал какой-то красочный, иностранный, наверное, иллюстрированный журнал и раскрыл его перед Светланой на той странице, где посреди было фото: рядом с серой бетонной стеной лежащая расстрелянная Диана – крупным планом. Слегка запрокинутая назад голова. Чёрные волосы, разметавшиеся на небрежно валяющейся на парижском асфальте картонной таре с надписями «SONY» и «Canon» – мятой, сплющенной колёсами автомобилей, от которых на этом картоне остались заметные следы. Тонкие голые руки, на губах яркая красная помада, почти такая же, как её кровь на левой стороне груди, вытекшая из простреленного сердца, залившая её платье, залившая картонную тару от японских телевизоров и лазерных принтеров, залившая парижский асфальт. На неживом, но прекрасном бледном лице её застыло удивление и презрение к своим убийцам и даже – что-то вроде улыбки. Совсем не жуткой предсмертной, а по-детски наивной и чистой, словно она наконец-то вышла на ту сцену и сыграла ту роль, о которой мечтала всю жизнь. Рядом с ней сбоку – её неизменная снайперская винтовка. А по бокам на той же журнальной странице – более мелкие снимки взорванных парижских супермаркетов, горящих машин, убитых полицейских, предпринимателей, банкиров, лица которых толком и рассмотреть было нельзя… Он присмотрелся к Свете, внимательно и молча вглядывавшейся в фотографию незнакомой ей и уже ушедшей из жизни парижской девушки, почти её ровесницы, на пару лет младше Светки, пытаясь определить, какие чувства и какие мысли вызывает у неё эта колоритная фотография. – Красиво? Да, ей, пожалуй, это к лицу, этой Диане... Реальные события, между прочим. Реальное фото. А здесь эти события описаны, – он показал небольшую книжку в глянцевой обложке – переведенный на русский язык бестселлер про Диану Руалье. – Сейчас нет времени читать. Так что, если понадобится, лейтенант и тебя запросто поставит к стенке, как эту бандитку Дианку. Но для тебя пуля – это слишком много чести. Слишком благородно. Таких, как ты, не расстреливают. Таких просто вешают!… – он выразительным жестом прикоснулся рукой к её шее. – Прекрасная девушка Лана, знаешь ли ты, что петля на твоей шее – причём максимально затянутая – будет настолько тебе к лицу, как никакое другое украшение, включая все эти финтифлюшки?! – он грубо дёрнул её свадебное платье с нежными вязаными бомбончиками.
И, к ужасу Светланы, Максим тут же вытащил откуда-то из своих документов и сунул прямо ей в лицо реальнейшую фотографию из её жизни, реальней почти некуда – снимок, где уже не незнакомая ей Диана, а сама Света стоит босая на ящике с петлёй на шее под рекламным щитом, рядом бородатый злобно ухмыляющийся тарабарец, а вокруг толпа… Девушка молчала.
-Ну? Чего молчишь? – спросил её жених. – Или уже саму себя забыла? Кстати, петля – это далеко не худший вариант. Ведь умереть можно по-разному. Можно – и в пламени атомного взрыва. Или взрыва обычного, но тоже сгорая заживо – велика ли разница… Ты не догадываешься, для чего в этом городе собралось столько миротворческих войск? Да оттого, что со дня на день, считай, что с минуты на минуту – начнётся третья, или уж хрен знает какая, но главное – окончательная мировая война! Придётся раскрыть тебе глобальные секреты… Я это знаю точно, зря, что ли, я общаюсь с лейтенантом Смитом и другими серьёзными людьми?! Войска только ждут приказа. И уж теперь-то – со слабыми навсегда будет покончено. И в смысле слабых стран, и в смысле отдельных личностей. Прежде всего – с бывшей Россией; со всякими Иранами и Ливиями – аналогично, но вот что интересно: в скором времени, в ближайшие годы – все слабые люди, как биологический подвид «человека разумного», будут уничтожены в Европе, Америке, Австралии – везде! Не водородными бомбами – так зондеркомандами и полевой жандармерией. Останется – золотой миллион, золотая тысяча самых сильных, умных, приспособленных к жизни! А остальные – будут их вечными рабами или пойдут на сырьё. Включая весьма многих из тех, кто сейчас ещё считает себя «крутыми»... В эту золотую тысячу – уже входит твой покорный слуга. У меня есть соответствующий сертификат. Но и у тебя, если ты выйдешь за меня замуж – есть реальный шанс войти в число избранных, наслаждаться жизнью! Неужели ты в самом деле такая глупая, что не способна это понять?! Так поторопись, чтобы мы успели сыграть свадьбу, улететь на Канары и в Америку на уже готовом для нас самолёте, а потом – на такие сказочные острова, где вечно будем загорать под пальмами, объедаться бананами, где нас не зацепит бомбами и военными действиями! А если останешься здесь – ты просто подохнешь. Слушай, может, ты действительно просто хочешь сдохнуть, ни на что другое ты не способна, и больше ничего тебе не нужно? Так какую смерть ты предпочитаешь – на верёвке, в огне? Или – от пулемётной очереди? Или ещё какую?
-Не надо, - отворачивая глаза в сторону, прошептала Света совсем тихо и очень жалобно, совсем по-детски. –Я не хочу ни висеть в петле, ни быть сожжённой. Я живая девочка. Я хочу дышать, видеть небо. Мне будет больно, если меня станут убивать. Разве можно меня убивать?!
-Тогда пошли.
И Света пошла вслед за Максимом.
Как во сне, она послушно вышла из квартиры, неловко переступая ногами, обутыми в туфли от Кардена, купленные Максимом в одном из самых дорогих бутиков города и сегодня утром подаренные ей. Как во сне, спустилась вместе с ним в лифте. Во время молчаливого, хоть и под неусыпным присмотром, спуска к ней постепенно возвращалась способность думать; она старалась не слышать его наглый жёсткий голос, всё ещё мысленно звучавший у неё в мозгу, и, чтобы заглушить его, размышляла над тем, что, собственно, произошло. Ничего особенного. Пусть даже в неё вошла уже эта гадкая липкая мерзость и пусть она уже зачала от него ребёнка, возможно – будущего банкира, киллера, генерала благодаря качественной наследственности Максима – ну и что? Это не её ребёнок. Она не допустит его появления на свет, не допустит ни в коем случае. Она сделает аборт, она задушит это чужое отродье, едва оно успеет пискнуть, как только высунется наружу из её тела где-нибудь уже в дорогом американском роддоме через девять месяцев или через сколько там положено, и не испытает ни малейшего угрызения совести. И пусть за это её осудят по американским законам и посадят на электрический стул. Или убьют отравленным уколом, как Генку. Или расстреляют, как папашку Ивана. Или повесят. Она будет только рада. Света упивалась этими жуткими мыслями, выходя из дома, вместе с зачатым от Максима дитём она уже мысленно душила самого Максима, душила Шерхана, своего хозяина на рынке, душила тех, кто убил её брата и её отца, а также всех своих прошлых и будущих врагов Она с наслаждением давила их ногами, давила с таким же удовольствием, как когда-то колорадских жуков на огороде, давила их – ничем от этих жуков, в том числе и своими мозгами, не отличающихся – в кровавую кашу, прекрасно понимая, что всё равно никогда этого сделать в реальности не сможет, даже если бы она стала вдруг всесильной.
И сверкающие, как молния, мысли постепенно тускнели в её воспалённой голове, она погрузилась в какое-то муторнейшее оцепенение; способность думать,
сопротивляться хотя бы мысленно покинула девушку, похоже, уже окончательно. Как во сне, Света села с Максимом и двумя его приятелями в его «мерседес», блестевший после ремонта, как золото, и разукрашенный ленточками. Как во сне, Света доехала туда, куда решили её привезти эти люди. Как во сне, она вошла в какие-то двери, потом ещё в одни и так далее, пока не очутилась в роскошном, помпезном и аляповатом зале… А может быть, и не в зале – она уже вообще ничего не воспринимала иначе как мираж, перемешанный с действительностью, не видела и не слышала окружавших её людей, и даже все уже произнесенные ими в её адрес уничижения. И даже эта гадюка Алёна, Лёхина жена и свидетельница на её свадьбе – при всех, в открытую только что назвавшая её в квартире у Максима «олигофренкой», не понимая, как может умный, деловой, энергичный парень жениться на такой тупой деревенской дуре, не имеющей ничего, кроме смазливой мордашки и загорелых голых ног, может, и сгодившихся бы, по её мнению, для какой-то низкопробной советской кинокомедии, но больше ни для чего – вдруг стала ей глубоко безразлична. Равно как и Лёха, снимавший свадьбу своего друга на видеокамеру по его просьбе и по мнению которого, выраженному шёпотом в более узком кругу, однако всё равно услышанном ею, Светка была «мазохисткой», согласившись на такой мезальянс с жутким, патологическим ревнивцем, чтобы не сказать – садистом, мучившим то сдуру вышедшую за него замуж бедняжку Тому, то других девчонок, оказавшихся умнее и державшихся от него на расстоянии, и очень жаль, что Светка выходит замуж за этого психопата, а не за него, Лёху, давно мечтающему расстаться со своей нынешней кикиморой. И все остальные приятели Максима были для неё не более существенны, чем какие-то говорящие попугаи в позолоченных клетках. И тем более сам Максим, выдумавший для них бесстыдную, наглую и совсем даже не остроумную историю о том, что будто бы какой-то бойкий киноартист, с никогда не слышанной ею фамилией, лет примерно двадцать назад во время съёмок в сельской местности слишком близко познакомился с её, Светкиной, мамой…
«Ты меня предала, Света?» – услышала она тихий, всё понимающий голос Глеба, стоявшего в стороне и наблюдавшего чужое счастье.
«Прости меня, Глебушка. Я не смогла поступить иначе».
Она покорилась силе – грубому, вечному закону. Она смирилась со всем самым мерзким, унизительным, что было в её жизни, со всеми побоями, оскорбительными кличками, плевками в лицо. С обманом и надругательством над её мечтами. С бородатым анекдотом про некоего кавказца или тарабарского террориста – должно быть, её бывшего хозяина на рынке, который спрашивал у жены, можно ли ему спать со светом: «-Можно». «-Свэта, захады!», рассказанном сегодня утром Максимом перед публикой с таким неподражаемым артистизмом, что все, захохотав, приняли её не только за дитя порока, не только за стопроцентную дуру, но вдобавок – ещё и за проститутку, даже Лёха. Со всем, что уже случилось и случится дальше, потому что случится это уже не с ней.
-Желаете ли вы, Максим, сказать что-то в этот торжественный день? – донёсся до неё голос дамы средних лет в матовых очках и нелепом крокодилового цвета костюме.
Девушка вздрогнула, взглянув на даму. Она уже видела эту женщину, и эта женщина тоже смотрела ей в лицо тогда так же равнодушно и высокомерно, и одета она была в такой же точно крокодилового цвета костюм, вот только Света была тогда не в свадебном платье, а с верёвкой на шее. Это было на рынке, в тот самый день, который она никогда не забудет. Что покупала себе или, может быть, своей любимой дочке тогда эта тётка – духи, колготки, игрушки, помаду? Удивительно, но она, кажется, совсем не узнала Свету. Ей было абсолютно наплевать тогда, подохнет ли эта грязная девчонка или нет, и точно так же ей было наплевать сейчас, что сделает с ней новоиспечённый муж после сегодняшней свадьбы.
Всё было не так, абсолютно не так, как, вероятно, должно быть в таких случаях. Это была какая-то глупая комедия, а не свадьба. Он нарочно разыграл всю эту комедию, чтобы поизощрённее, по-садистски над ней поиздеваться. Он специально привёл сюда эту даму, непревзойдённый мастер инсценировок, неподражаемый артист. Он всё, всё знал про Свету, знал даже, кто её настоящий отец, а она понятия не имела. Но ей, словно под наркозом, почти не было больно.
-О, да. Конечно, - ответил Максим и, с достоинством улыбнувшись, взял руку Светы. – Я хочу сказать, - напыщенно начал он, - что я счастлив связать свою судьбу с прекрасной девушкой, которую сравнить можно разве что с нежнейшим цветком, встречу с которой судьба подарила мне столь неожиданно, как дарит утомлённому путнику свою ласку журчащий оазис, встретившийся ему посреди пустыни…
И так далее, и тому подобное. Наконец оазис его красноречия иссяк или прервался – ненадолго.
-Желаете ли вы, Светлана, сказать что-нибудь тоже? – посмотрела дама на смуглую светловолосую девушку в свадебном платье.
Молчание. Полное молчание, так контрастирующее с только что бурлившей легко и свободно энергичной сладкоголосой речью утомлённого путника.
-Светлана, согласны ли вы стать женой Максима?
Света молчала, не в силах произнести ни слова. Перед её глазами поплыли огненные круги и страшно заколотило в висках. Она задыхалась.

Как тяжело писать стихи –
Невероятно сложно,
Как строчки верные найти
Порою невозможно,

За этой каменной стеной
Их нет – какая жалость.
Нет прежних крыльев за спиной,
Бессильно спущен парус.

А может, и не надо их?
Ведь разве – достучаться
До вас – бездушных и крутых,
Кто думает, что счастлив?

Но так бывает – иногда
Вдруг вспыхивает что-то,
И уплывают паруса
Из чёрного болота,

И распускаются они
Прекрасными цветами,
И в небе плещутся огни
Крылатыми мечтами.

И появляется вдали
Туманный синий остров…
Ах, как легко писать стихи!
Невероятно просто.

Ты не была в Париже - глава одиннадцатая

11

-Светлана Яснова! Так согласны вы или нет? – с доброжелательным терпением продолжала любопытствовать дама в очках, называя Свету, Светку, Светуху уже по фамилии, как какую-нибудь известную артистку или кинозвезду.
(Спасибо ещё, что не «Светлана N…»).
-Да конечно согласна! – замахал руками Максим. – По физиономии её видно, что согласна, чего вы её ещё спрашиваете! Так и пишите – со-гла-сна.
-Очень хорошо, - невозмутимо ответила хозяйка дворца бракосочетаний. – С сегодняшнего дня вы, Максим и Светлана, являетесь мужем и женой. Поздравляю вас. Прошу вас обменяться кольцами.
-Поздравляем! – радостно заулыбались те, кто был в зале, и заиграло что-то похожее то ли на свадебный марш, то ли на барабанную дробь.
-Нет! – вдруг воскликнула Света, сама не веря тому, что смогла наконец сорвать со своей шеи верёвку.
-То есть? – с недоумением поправила очки дама. – Вы не хотите выйти замуж?
В зале послышалось шушуканье. От неожиданности дрогнула рука Лёхи, чуть не выронив видеокамеру. Но, удержав от такого бесславного конца напичканное новейшими мотороловскими микропроцессорами, супероптоэлектроникой и прочей японо-южнокорейской дребеденью склёпанное в Малайзии чудо техники, он продолжал фиксировать историческое событие в жизни их маленькой дружной компании с ещё большим радостным энтузиазмом. Ведь неожиданный искромётный экспромт, да ещё в устах столь очаровательной девушки, всегда интереснее, чем скучно расписанная по шаблону, известная заранее тягомотина.
-Ха-ха-ха! Маленькое недоразумение, – уверенно и энергично, как всегда, засмеялся Максим, находившийся в замешательстве не более нескольких секунд, и ему, как всегда, очень шла эта уверенность, даже перевязанная рука придавала ещё большую мужественность. – Видите ли, моя жена родом с Чукотки, в этом всё дело. А у этих чукчей, если вы знаете – слово «нет» означает «да». Ну а «да», – развёл он руками с неподражаемым, отточенным до безукоризненности артистическим комизмом, будто всё происходящее было кинопробой у Н. Михалкова в новейшей версии «Сибирского цирюльника» или, к примеру, у самого Стивена Спилберга, и уж по крайней мере – вступительным экзаменом на режиссёрский факультет ВГИКа, – соответственно… Так что, как вы понимаете…
-Я тебе не жена, - медленно и чётко перебила его Света, отнюдь не собираясь поддерживать комическое настроение.
-Эй, ну бросай свои шуточки, - скучающим голосом ответил Максим, и в каждой его нотке сквозило ненавязчивое превосходство над неотёсанной, непредсказуемой девчонкой – общественное, моральное, интеллектуальное. – Я ведь тоже умею шутить. И куда остроумнее, кстати, чем ты.
Удивлённо переглядывались гости. Ничуть не стесняясь, с наглой ухмылкой шептала что-то подругам на ухо Алёна, косясь то на Максима, то на Свету. Хлопал глазами и растерянно продолжал снимать всё происходящее на видеокамеру Лёха, вначале не поверив своему счастью и ожидая, что Света именно к нему, к Лёхе, сейчас бросится на шею, однако сумев вовремя сообразить, что он – совсем лишний. Удивлённо и тоже растерянно качала головой дама в крокодиловом костюме. Такого на её памяти ещё не случалось.
Зато Света совсем не выглядела растерянной. Её глаза вспыхнули, как в лихорадке, а смуглое личико побледнело от сильного волнения. Теперь она уже была не Золушкой и не русалкой, а какой-то фурией:
-Я тебе не жена, - твёрдо повторила она. – И никогда не буду твоей женой. Потому что ты – мерзавец и подонок.
-Кто, я?! – вытаращил глаза Максим и яростно потряс кулаком перевязанной руки Лёхе, который с разинутым ртом запечатлевал на видео его позор, не понимая, зачем он вообще это делает. – Да ты соображаешь, б…, что ты говоришь? Это я, который тебя спас – мерзавец?
Но Света уже кричала, захлёбываясь от так долго сдерживаемого бессильного гнева, ярости, отчаяния:
-Послушайте! Вы ведь даже не знаете, какой он идиот и негодяй! Он, - показала она рукой на Максима, – вытолкнул из автобуса моего единственного друга, и разлучил меня с ним, а потом сжёг его стихи, замечательные стихи! А вместе со стихами – и удивительные формулы, которые могли бы научить людей летать к звёздам! А теперь никто о них никогда не узнает… И это ещё не всё. Вы знаете, что он и такие же, как он, делают с голодными, с бездомными, с беззащитными детьми? И что прямо сейчас будет третья мировая война – из-за него?! Вы зна…
Она хотела выкрикнуть здесь всё, что слышала сама же от своего будущего мужа, но вдруг поняла: об этом просто не принято говорить. Даже если об этом они сами же пишут во всех газетах. А на войну им наплевать – может, у них тоже уже готов самолёт, как у её жениха, который их умчит на сказочные острова… Она хотела выплеснуть им всем в лицо, что они все такие же подлецы, как и он, что они развлекаются и сладко пьют в то время, как рядом с ними других людей убивают или эти люди, ограбленные и униженные, сами умирают от голода, хотела рассказать во всеуслышание и про то, что он её только что делал с ней в своей квартире – но она и так уже сделала всё, чтобы её сочли сумасшедшей. И это ясно по тому, как они смотрят на неё. Ну и пусть смотрят, не всё ли равно?
-…А взять меня в жёны он хочет лишь для того, чтобы увезти за границу и там продать в рабство. На плантации. На банановые, или – на кокаиновые. Или на рудники. Он думает, что получит за меня много денег, – усмехнулась девушка.
Все опешили. Света взглянула на Максима, всё ещё пытавшегося надеть ей кольцо на палец, потом на свои руки. Этими руками она без конца таскала вёдра, полола грядки, доила коров, работала с утра до вечера, и мозоли на них не смогла убрать никакая французская косметика, подаренная ей её женихом. И, бросив кольцо на пол, девушка отвесила Максиму своей загрубевшей ладонью хорошую, эффектную пощёчину.
-Стойте здесь! Не волнуйтесь, это у неё временами случается, но быстро проходит. Я сейчас её приведу, - крикнул обалдевшей, ошарашенной, с трудом верившей в происшедшее на их глазах публике зам. директора фирмы, держась рукой за щеку, словно стараясь скрыть ушибленное место, и бросаясь вдогонку за выбежавшей вон Светой.

Explosion
(Супервидеоклип)

Ты – луч. Ты мой сон. Ты не здесь. Ты нигде. Ты повсюду.
Ты светишься ярче, чем сотни рекламных огней.
Ты капля росы. Ты такое прекрасное чудо,
Что нет тебе места среди безобразных людей.

Бежишь быстроногою ланью в степи ты далёкой,
Паришь сизокрылою птицей среди облаков –
Я знаю, тебе точно также, как мне, одиноко,
И часто ты бродишь по городу призрачных снов.

Немыслимо, чтоб в ночном клубе резвилась ты с кем-то,
Чтоб ты снизошла до беседы с банкиром, с «крутым» –
Чтоб вся эта шваль, шарлатаны, ослы, импотенты
Могли для тебя быть не дрянью, а чем-то иным.

Вы, Соросы, Гиннессы, Ротшильды , уши откройте
И слушайте – нет ваших глупых пиарных чудес,
И нет той любви, что за денежки вы продаёте –
Другая любовь есть, и молодость вечная – есть.

Она – не такая, как куклы с журнальных обложек,
Как фотомоделей «гламурных» кружащийся рой.
Она все желания запросто выполнить может
И в мир недоступный и чистый увлечь за собой.

Смешны для неё Пьер Карден, компакт-диски, бикини,
Скучны диснейленды, Ди Каприо и НикитА…
Была ли ты в Риме, Нью-Йорке, Париже, Берлине?
Плевать ты хотела на них – ты на Веге была.

Да кто же такая ты? Честное слово, не знаю.
Но, ласточка милая, как бы ни звали тебя –
Девчонка со звёзд или просто дикарка лесная,
Я знаю, что только моя ты, и больше ничья.

Мы вместе родились из солнца, из моря, из пены,
Мы ждали свой час бесконечные тысячи лет.
Для нас, лишь для нас полыхают всё краски вселенной,
Аккорды мелодии счастья несутся нам вслед.

Бессильны пред нашей любовью людские законы.
Их лепет для нас так же важен, как треск какаду.
Обрушены стены, разбиты решётки, раскрыты засовы,
И вот обнимаю тебя я в цветущем саду.

Конец – он не только у жизни, у сказки, у песни,
Не только мечты обрывается тонкая нить –
У лютых морозов, у хищных зверей свой конец есть,
И у негодяев, пытавшихся нас разлучить.

Рисково порой, господа, крутолобить не в меру,
И душу живую опасно бывает топтать –
Огнём термоядерным вспыхнет она в запределы,
Сверкающим взрывом накроет вас всех – драть вас, драть.

И что вы нам все – сэры, мэры, химеры, буржуи,
Скопленья бездарности, наглости и пустоты,
Которые, глядя на наши с тобой поцелуи,
Бессильно рычат от запретной твоей красоты?!

Ты не была в Париже - глава двенадцатая

12

И опять была улица – всё та же самая, пыльная, замусоренная, самая обыкновенная. Ветер шелестел обёртками от «Баунти» и лениво перекатывал пустые жестянки из-под пива по асфальту. Прохожие с удивлением оглядывались на безумную и безумно прекрасную девушку, мчавшуюся по тротуару в свадебном платье почти что со скоростью света, и на бежавшего за ней со свирепым видом широкоплечего качка в шикарном малиновом костюме, при галстуке и золотой цепи. Последнему, нажав на тормоз так, что дико завизжали колёса, пришлось выскочить прямо на ходу из своего только что отремонтированного «мерса», на котором он бросился в погоню за Светой, буквально в полуметре от неожиданно выросшего на его пути забора, и, оставив свой налетевший вначале на какую-то собачью будку, а затем на кучу брёвен автомобиль, рвануть дальше вслед за девчонкой, легко, как козочка, перемахнувшей через этот забор – только пятки её засверкали. А затем уже мчаться дальше за ней по-спринтерски то через какой-то двор, едва не запутавшись в развешанном там на верёвках сохнущем белье, то по грязным крутым улочкам, то снова по приличному широкому тротуару. Тяжело дыша, а также жалея о том, что запер дома своего смелого Чарли, который настиг бы эту сучку сейчас в два счёта, Максим наконец догнал Свету, летевшую стремглав мимо супермаркетов, офисов, казино, бутиков, автостоянок, секс-шопов, рекламных щитов, и со злобой схватил её за плечо. Девушка вскрикнула от боли.
-Ты поставила меня в идиотское положение, - прошипел он, скривившись от боли в обожжённой руке, правда, уже меньшей, чем вчера – дорогая импортная мазь, может быть, помогла, может быть, и нет. Хреново делают, буржуи! Отчихался от пыли, набившейся ему по пути в носоглотку. И тут же заорал почему-то необыкновенно визгливо, совсем не по-артистически: - Что скажут мои коллеги? Что скажут мои друзья? Что за бред ты несла, кто тебя хочет продать?!
-Ты, – смело ответила Света, даже не взглянув на зам. директора фирмы. Она была снова босая, без всякой обуви, сбросив дорогие иностранные туфли где-то по дороге – так ей было легче и быстрее бежать. Она поразилась, насколько далеко он сейчас от неё, тот, кого она совсем недавно, пару дней назад, как ей казалось, любила. Он был в этот момент за тысячи километров отсюда, на другом краю земного шара, в Америке, в пятизвёздочном отеле на Канарах, где угодно, хоть в Антарктиде – но не рядом с ней, хотя ей было больно от его крепких, как клещи, холодных, как антарктический лёд, уверенных и бездушных рук.
Зато рядом с ней был Глеб – прозрачный и невидимый, как призрак, но живой и тёплый. Это с ним за руку она бежала прочь с чужой, не своей свадьбы, это его голос она слышала и горячо шептала ему слова любви. Скучающе наблюдая за визгливым выпендрёжем зам. директора коммерческой фирмы, он ждал, когда окончится её разговор с этим типом.
-Я?! Нет, ты в своём уме?! – орал Максим. – Как продать, кому, куда, за какую сумму? Да погоди ты! – гаркнул он в зазвонивший мобильник кому-то, наверное, Лёхе, и отключил связь, чтобы не мешал своими звонками. – Отвечай!
-Сейчас все обманывают девушек, - говорила Света, стараясь не пугаться его крика, хотя от этого крика, от невероятного психического давления на неё всё перемешалось в её голове, и она с трудом подбирала слова, растеряв все те гневные, горькие фразы, которые только что была готова швырнуть ему, как гранату, в лицо. – И ты мне тоже всё врал, всё, всё! Всякие крутые предлагают то замужество, то сказочную работу за границей, а в голове у них одно… Думаешь, я тебе поверила? Как бы не так! Я читала про такие случаи в газетах. Да ты же и сам мне про себя такое говорил, что…
-Какие случаи? – презрительно усмехнувшись, властно прервал её Максим. – Что ты читала? Да ты вообще ничего не читала. Ты слышала что-то на базаре от сплетниц-торговок, и сама не знаешь, что. У тебя не хватает мозгов даже на то, чтобы аргументированно доказать свою точку зрения, даже просто чтобы высказать её толком – а ты хочешь при этом сбить меня с толку и выставить на посмешище перед людьми. Ты что, совсем с ума сошла? А ну иди за мной. Живо!
-Не хочу с тобой. Хочу остаться с теми, кто погибнет под бомбами. Ты же сам сказал, что сейчас начнётся третья мировая война, - храбро заявила девушка.
-Пока начнётся война, они успеют все вместе тебя обработать, и не один раз, - усмехнулся её жених. – Третья мировая война – это ещё не настолько скоро, чтобы ты не успела вместе со мной дойти туда, где нас ожидает счастье…
-Прямо так, босиком? – прищурилась Света, посмотрев вниз, на свои свободные от его подарка ноги. – И тебе не жалко меня, бедную девочку? А вдруг я ножку пораню? И умру от заражения крови…
-Чего? – изумился зам. директора фирмы. – Это ты свои грязные лапы поранишь?! Ты же всегда ходила босая, ты создана для этого, твоими ногами – только навоз на свиноферме месить, а не по городским тротуарам и салонам разгуливать, чего тебе вдруг изнеженную принцессу вздумалось из себя корчить? Или может ты думаешь, что тебе твой муж обязан покупать каждый день по две пары новых туфель, да ещё в лучших магазинах?! Может, тебе прямо из Парижа привезти? Да ты так самого Рокфеллера разоришь, самого Билла Гейтса!…
Света грустно смотрела вниз на свои ножки, слушая его крик.
-А я-то думала, что я всё-таки принцесса. Хоть чуть-чуть. Самую малость. Помнишь, как ты возле зеркальной витрины на улице мне столько обещал? И победительницей конкурсов красоты, и кинозвездой я буду, и наши с тобой дети будут в Гарварде учиться… Слушай, а я тоже хочу учиться. Если не в Гарварде, то в чём-то попроще. Ты поможешь мне выучиться?
-На кого же ты хочешь выучиться, кинозвезда ты моя колхозная, неотёсанная… - уже более спокойным тоном заметил её бойфренд.
-Ну, например, на юриста. Или по математике. А то я только квадратные уравнения знаю, а хочу знать многое другое.
-У тебя мозгов недостаточно для учёбы. Неужели ты сама это не понимаешь? Идём, – повторил он, крепко ухватив за шею Свету и едва не задушив её. – Кому говорю?
-Не пойду, - упёрлась девушка, отдирая от своей шеи тонкими ручонками его мускулистые лапы.
-Почему?!
-Ты страшный, - в ужасе отшатнулась она от своего жениха. – У тебя клыки и окровавленное лицо. Ты сжёг стихи Глеба, а они были живые!
Она шептала жалобно и безутешно, как ребёнок в кроватке, проснувшийся от ночного кошмара.
-О, найти бы сейчас этого негодяя-экстрасенса, который свёл тебя с ума! проскрипел зубами в ярости зам. директора фирмы. Он оглянулся на каких-то уже собравшихся поблизости уличных оборванцев, с усмешками и перешёптыванием пяливших на него свои детские глазёнки. И то, что не только глупая девчонка, доверчиво попавшаяся на наживку бездарной графоманщины этого экстрасенса, но через непреодолимое влечение к ней и он сам, такой крутой, сильный и даже – как это называется? – умный, оказался бесформенным куском пластилина в тонких нервных пальцах автобусного стихотворца, оказался размазнёй, тряпкой, д… (тьфу, даже выговорить неудобно), что все его попытки вернуть себе принадлежащие ему по праву уважение, почитание, любовь оказываются всего лишь послушным следованием нелепой до абсурда роли, прописанной ему и его невесте в какой-то дикой фантасмагории, в набросанном с лёгкостью, как что-то несущественное, блокбастере его падения, сценарии его катастрофы – приводило его в такую злобу и бешенство, которые раньше были ему незнакомы. Он покорно, слово в слово выполнял волю осмеянного, униженного им сценариста, не имевшего ни самого захудалого автомобиля, ни самой задрипанной должности, ни счёта в самом лоховском банке, ни успеха у хоть каких-нибудь женщин – и не мог ни на шаг отступить от этой железной воли.
Он старался убедить себя в том, что этот сценарист – бездарен, что его сценарий – смешон и нелеп, что такую чушь, даже если она существует где-то на бумаге, хотя бы в виде набросков, не напечатало бы ни одно даже самое захудалое литературное издательство. И скорее всего так и было, да, бездарность и сценария и сценариста, в котором ему, заместителю директора коммерческой фирмы, «настоящему» мужчине, «любимцу» женщин, по прихоти судьбы довелось оказаться задействованным – но ему-то лично что от этой нелепости, разве станет хоть на капельку легче? Разве респектабельным пассажирам авиалайнера, взорванными бомбой террориста и летящими вверх тормашками где-то высоко, станет легче оттого, что и террорист и бомба его были смешны? Что с того, что некий нож был кривым и ржавым, а тот, кто всадил этот нож в преуспевающего бизнесмена – психованным, если преуспевавший бизнесмен теперь мёртв, станет ли бизнесмену от этого легче? И жених красавицы-дикарки явственно чувствовал, что он – уже в этом злополучном авиалайнере, уже оторвавшемся от взлётной полосы, он – уже на прицеле ржавой железяки, и нет ему пути назад. Он попал в ловушку, и она захлопнулась. Потому что он не мог, ну никак не мог просто так отказаться от этой ослепительно красивой девчонки, которая на глазах у всех оттолкнула его – это противоречило всему его мужскому самолюбию, его репутации в обществе, он должен был во что бы то ни стало вернуть её, продемонстрировать всем свою власть над ней, показать, что он победитель. Но, впервые в жизни, не знал, что для этого надо делать. Он хотел психануть уже как следует, заорать Свете, что если она так хочет, то пусть и убирается от него на все четыре стороны, в самом деле – что эта девчонка может представлять из себя без него, без его денег, без его имиджмейкерства, без его ума, куда она пойдёт, где найдёт себе крышу над головой и кусок хлеба, что будет делать, когда её схватят полицейские – но это было бесполезно, потому что её не могли переубедить никакие разумные доводы, а он лишь ещё раз будет перед ней унижен – не многовато ли для сегодняшнего дня? А мимо сновали туда-сюда всякие жалкие работяги, бюджетники, слесари, грузчики, которые никогда в жизни не были не только в сказочном Париже, но даже в местном казино – но они смеялись над ним. Воробышек, забавно подпрыгивая в поисках зёрнышек, уселся на кусок пенопласта, перелетел на крышу чьего-то «мерса», припаркованного поблизости, и, стуча по нему клювиком, словно по пустой консервной банке, насмешливо глядел на Максима… Конечно же, они смеялись не над ним, ясное дело, разве можно смеяться над преуспевающим бизнесменом, это по меньшей мере нелепо, скорее всего, они смеялись над какими-то бомжами или над самими собой – но тем более его захлёстывала злоба из-за дикого, необъяснимого поведения девчонки.
-Он не сводил меня с ума, - сказала Света. – Я познакомилась с Глебом раньше, чем с тобой.
-А вот и ошибаешься, глупая ты девчонка, - усмехнулся Максим. – Я впервые видел тебя у Шерхана ещё до того, как мною была снята с твоей шеи верёвка. И, думаю, была наша первая встреча раньше, чем ты встретилась с твоим стихотворцем.
Света с недоумением уставилась на Максима, наморщив лоб и что-то припоминая.
-Я был возле базара, - невозмутимо продолжал он. - Я попросил именно тебя, чтобы ты позвала своего хозяина. Я помню. Правда, у тебя на голове был платок, такой большой… Но и голос, и глаза твои я сразу запомнил. У меня тогда должен был быть с ним небольшой деловой разговор, чисто дружеский. Ты зашла в дом, потом вышла, сказала, что Шерхана нет. И…
-И ты тут же уехал на своей машине! – воскликнула Света. – Да, я вспомнила, так и было. Так почему же ты сразу ушёл, почему не спас меня ещё тогда, а? Потому, что я была для тебя тогда некрасивой. Ты мои волосы под платком не разглядел, дружок. А вот Глеб меня не хотел оставлять, наоборот, это я сказала ему, чтобы он уходил с базара. И вообще познакомилась я с ним раньше, что бы ты не говорил.
-Послушай! – в ярости закричал жених, совершенно ничего не понимая. – Ну и что из того, что если даже и раньше познакомилась?! Ведь у тебя до настоящей, спасительной для тебя встречи со мной не было ничего – ни крыши над головой, ни обуви на ногах, ни пристойного платья, ни украшений, а сейчас что? Это тебе кто подарил, этот психованный фраер? Нет, цыпочка моя, это я всё тебе подарил, отмыл тебя, обул, одел тебя так, что на тебя теперь заглядываются самые крутые! У тебя что, совсем память отшибло? А самое главное – кто тебя спас от верёвки? Я, а не этот фраер! Или не я?!
-Конечно, ты, - согласилась Света. – Но послушай и ты, Максим: ведь тебе ничего не стоило меня спасти. Ты не рисковал жизнью в неравном бою, тебе не надо было бросаться на Шерхана с оружием, чтобы меня выручить, потому что он твой приятель. То, что ты совершил – это деловая сделка, а не подвиг. А вот Глеб, мне кажется, меня бросился бы спасать по-настоящему…
-Какого ещё хрена «настоящего» тебе надо? - прищурился Максим. –Подвигов ей сказочных захотелось. Насмотрелась телесериалов, что ли? Я тебя спас, как профессионал, тебя не устраивает такой результат? Неужели для тебя может иметь значение, каким образом я такого результата достиг, если ты сейчас можешь дышать, ходить, чего-то там говорить, хотя и глупости в основном? И ещё чего-то там кажется ей. Твой трусливый фраер не спасать бы тебя от Шерхана бросился, а просто смотрел бы вместе со всей толпой, как ты умираешь, и думал бы про себя, что так ей и надо. Ведь ты же отказала ему в любви во время знакомства с ним, верно? Да он и был в толпе, ты его просто не заметила.
-Его не было в той толпе, - покачала головой Света. – Неужели ты думаешь, что я не узнала бы его лицо? Ведь я ему сказала, чтобы он не приходил больше на этот базар. А вообще ты прав, главное – результат, неважно, каким образом он достигнут… Спасибо тебе большое…
-Спасибо?! – взревел зам. директора фирмы. – Это ты типа вот так благодаришь меня за это и за всё то, что я ещё для тебя сделаю? Чего же тебя от меня ещё нужно, чтобы заслужить твою настоящую благодарность? Ты долго будешь надо мной издеваться?! Ведь я же тебя люблю, Светка, - провыл он так, что несколько прохожих, оказавшихся поблизости на уличном тротуаре, с перепугу шарахнулись в сторону, - а ты надо мной издеваешься!!!
Жаль, что она не оценила по достоинству этот крик его души. Такие колоссальные, вулканические чувства не могли бы быть извергнуты и самым гигантским тиранозавром из «Парка Юрского периода», не говоря уже о какой-нибудь живности помельче из тех медведей, тигров и ягуаров, что имели неосторожность попасться на мушку боевого карабина лейтенанта Смита где-нибудь в Гималаях.
Да! В Гималаях, туды-растуды!! Именно в Гималаях. Никогда ещё зам. директора фирмы не знал, что такое обида на кого-то, потому что был силён физически и морально и имел успех во всём, в чём надо – во всём, в чём должен иметь успех настоящий мужчина. И теперь до жуткой боли был обижен на эту девчонку, потому что она не верила его искренней любви. Неужели Светка действительно считает, что он в натуре обманывает её, держит за полное фуфло и врёт, что её любит, а хочет на самом деле продать в какой-то турецкий или даже штатовский бордель, что он такой безнадёжный осёл, что не видит её красоты, к ногам которой должны быть брошены неслыханные богатства, не понимает, что те чувства, которые он испытывает, глядя на эту её красоту, чистейшую, непорочнейшую красоту, в которой, быть может, скрыт ключ, шифр к сокровеннейшим тайнам бытия (он ведь тоже умеет литературно выражаться!), будто в самых отдалённых и диких дебрях России, сибирской тайги, куда не доберутся никакие штатовские инспектора, и сознавая, что она принадлежит ему – ЕМУ! и никому другому во всём мире, невозможно заменить созерцанием огромного количества, например, даже миллиончиков пяти… м-м… баксов?! Да, пожалуй это действительно так, как это ни странно и какой бы дичью это раньше, когда он в глаза не видел Светку, это ему ни показалось… Не зря же так смотрели на Светку и все его приятели, и штатовские офицеры, включая даже этого чмо лейтенанта Смита, тем более все серьёзные и крутые люди, понимающие толк в жизненных вещах и что чего стоит. Разумеется, любой из них был бы рад отобрать у него Светку. Дудки! Хотя вообще-то было бы интересно, сколько она может стоить на мировом рынке, ведь если даже предположить, что Светка стоит дороже Бритни Спирс или Джулии Робертс, то вряд ли её стоимость может превысить стоимость фирмы «Дженерал моторс», Пентагона и других серьёзных вещей, это было бы уже совсем невероятно?
-Как ты можешь меня любить? – тихо спросила девушка. – Я нищенка, бомжиха, рабыня, я из самой бедной семьи. Моё место на плантации, на мусорной свалке, в забитой деревне. На рекламном щите! А ты – богач….
-Ты издеваешься надо мной, - монотонно повторил Максим. – Неужели ты не понимаешь, что ты красивее Марины Влади, Брижит Бардо, Бритни Спирс и кого угодно вместе взятых, и что мне нужна именно такая?
-Это я над тобой издеваюсь?! – воскликнула теперь и Света. – А кто на меня свою собаку позавчера выпустил, чтобы она меня загрызла, не ты ли? Кто мне этот кошмарный мультик по компьютеру показывал? И зачем ты меня после этого в своей кровати… - она плакала, не в силах выговорить дальше.
-Вот, блин, - пожал плечами Максим. – Ты же сама именно этого и хотела – секса. А теперь, оказывается, не хочешь. Тебя не поймёшь, в натуре. А что касается мультика – классный, правда? – с хищной, но обаятельной улыбкой оскабился Максим.
-Классный, - с покорностью согласилась Света.
-Это мне Игорёшка, дружбан, из Америки буквально вчера прислал по электронной почте. Помнишь, который ко мне приходил и мы с ним сидели за компьютером? Он говорил мне, что ты ему понравилась. А насчёт собачки – это кто, Чарли тебя загрыз? Не смеши. И к тому же он сам выбежал из квартиры, – не моргнув глазом, заявил Максим. – Я и не думал его выпускать. Ты же сама его разбудила своим криком, разве не помнишь? Что, скажешь – я опять тебе вру?
-Конечно, врёшь, – сказала девушка. – Сам открыл комнату, в которой запер своего пса, а теперь говорит мне… Ну а руки кто мне вчера выкручивал, тоже твой Чарли? Кто вызывал для меня психиатра? Кто меня сегодня перед людьми на посмешище выставил? Кто говорил, что у меня отец – не настоящий? Значит, по-твоему, я – байстрючка? Это правда, Максим? – спросила она почти шёпотом. – Кто тебе такое сказал про меня?!
В её глазах появились слёзы.
-Да бро-ось ты… – засмеявшись, махнул рукой Максим. – Ты что, шуток не понимаешь? Мы в нашей компании друг над другом ещё и не так шутим. Нет, серьёзно, ты и вправду не хотела бы быть дочкой какого-нибудь известного, благородного, обеспеченного человека? Ну, ты даёшь. Я бы на твоём месте – хотел.
-Не хочу, - подняв голову и глядя ему в глаза, сказала Света.
-Ты предпочитаешь гордо нести в себе драгоценный хромосомный набор потомственных доярок, трактористов и алкашей, – с иронией констатировал Максим. – Впрочем, это твои проблемы. Не стану тебе мешать. Но я вынужден повторить свой вопрос, - в его голосе опять появились жёсткие нотки. – До каких пор ты будешь косить под дурочку и издеваться надо мной?
-Я сказала ещё вчера и сегодня утром – тоже, - спокойно ответила девушка, вдруг осознав свою силу – единственную, что была у неё, хрупкую, но не сравнимую, как это ни удивительно, ни с чем – ни с какими кулаками, ни с какими бульдозерами и автоматами, ни с какими самолётами и ракетами – силу своей красоты. – Пока ты не вернёшь мне стихи Глеба, которые ты порвал.
-А на фига? – подозрительно прищурившись, поинтересовался Максим. –Допустим – я верну. И что потом? Зачем они тебе?
-Действительно вернёшь? – простодушно переспросила девушка. – Но ведь они же сгорели, ты сам их сжёг!
-Ну и что? В принципе для меня нет ничего невозможного, - с небрежной высокомерностью заявил её спутник. – Если очень захочу, то могу и вернуть. Даже из огня. Только вот для чего они тебе нужны?
-Просто так, - так же небрежно сказала и она. – Люблю читать стихи.
-Только стихи? – недоверчиво переспросил зам. директора фигово-консервной фабрики. – А меня ты тоже после этого полюбишь?
Света кивнула с искренней, не оставляющей сомнения улыбкой. Она подмигнула при этом невидимому для всех, кроме неё, Глебу, и он тоже ей подмигнул.
-Ё-пэ-рэ-сэ-тэ! – выдохнул Максим шумно, уверенно, с облегчением. – Всего-то навсего… Какие-то паршивые куплеты! Да хочешь – я сочиню тебе сотню, тысячу, миллион дурацких стихов?
-Сочини хоть один, - усмехнулась Света.
-И сочиню, - ещё более уверенно, но уже не так громко заявил жених-бизнесмен.
-И сочини. Я скажу строчку, а ты продолжай: «Села муха на варенье…» Ну?
Максим некоторое время тужился, как нетренированный слабак, не умеющий ни разу отжаться на турнике. Засунув палец в рот, он поглядывал на рекламные щиты, на проезжавшие кадиллаки и линкольны, на лязгавшую военную технику, будто надеялся там прочитать необходимое. Нет, конечно же, он был не дурак, во всяком случае не совсем, и имел даже очень неплохое понятие о рифме, и в его энергичном мозгу мелькали одна за другой такие рифмы к слову «варенье», как «печенье», «мученье», «удивленье» и т.п., но что должно быть ещё в следующей строчке, кроме рифмующеегося слова, он почему-то не знал, а какими должны быть ещё и другие строчки, чтобы всё вместе получилось осмысленным и складным текстом, а не просто набором слов – было совершенно непонятно. Впрочем, ничего удивительного – ведь ни поэзия, ни беллетристика не были его специальностью, поскольку ему требовалось уметь выражаться больше в различных деловых разговорах. Света смотрела на него с выжидательной насмешкой, катая босой ступнёй по асфальту какую-то пустую жестянку. Вскоре ей надоело наблюдать за ним, и она перевела взгляд, рассеянно глядя на двух здоровенных американских солдат в расстёгнутых камуфляжных куртках. Быстро лопоча что-то непонятное друг другу, те с хохотом разглядывали, поднеся прямо к своим диковатым миротворческим физиономиям разукрашенные матрёшки, деревянные ложки и прочие изделия Russian-аборигенов, расставленные на картонном ящике с надписью «Philips» под раскидистым тополем какой-то тёткой, тщетно желавшей выторговать за свой товар хоть пару долларов. Не соблазнившись ничем, чернокожие «джи-ай» вместо этого подцепили прямо на тротуаре по-малолетнему неумело раскрасившуюся помадой девчонку-проститутку лет пятнадцати, тоже «рашн», усадили её в свой джип и укатили. Света заметила вдруг, как тополь странно покачнулся, роняя на асфальт ещё зелёные листья – может быть, от ветра, а может быть, и нет. С чего бы это?
-Кока-кола… б-б-блин, печенье, - со стыдливой ухмылкой наконец выдавил из себя зам. директора кокаиновой плантации. – Всё. Короче, кончай ломать дурочку, идём в ЗАГС.
-Вот и всё стихотворенье! – захохотала Света. – Села муха на варенье – вот и всё стихотворенье. Видишь, даже я знаю последнюю строчку, а ты – нет. Да, поэт из тебя никакой, - поглядела она на пристыженного Максима, - романтик тоже, но… ещё не всё потеряно! Неужели не догадываешься? Ведь ты можешь просто купить мою любовь, балда, - постучала Света Максима пальцем по лбу.
-Конечно, могу! – оживился Максим. – Сколько ты хочешь? – быстро, по-деловому поинтересовался он.
-Пять тысяч баксов, – так же по-деловому и без всякой улыбки ответила Света. – Наличными.
-Так мало?! – удивился Максим. – Светка, зачем так мелочиться? Давай я подарю тебе лучше контрольный пакет акций Красноярского алюминиевого завода. Или транснациональной нефтяной компании «Джеффри Фокс» – у меня есть и такой. Будет тебе маленький подарок. Правда, не сию минуту. Потерпи немного, поедем в швейцарский банк сразу после свадьбы…
-Потерпеть? – улыбнулась Света. – А я не могу терпеть. Я хочу сразу.
-Сразу… - задумался Максим. – Хорошо. Если сразу – то вот тебе кредитные карточки. Это почти то же самое, что и акции. Кстати, ими очень легко пользоваться: сунул в специальную прорезь – и никаких проблем. Предлагаю на выбор: «Америкен экспресс», «Томас Кук», или…
-Не надо, - жалобно возразила Света, с испугом отмахиваясь. – Ещё вставлю куда-нибудь не туда, и меня арестуют. Я же сказала – дай мне доллары, самые обычные доллары.
-Так ты хочешь обычный «кэш»? – рассмеялся Максим, хлопнув себя по лбу. – Наличку? Светка, ты в натуре начиталась старых детективов. «Cash» во всех цивилизованных странах давно вышел из моды. Все уважающие себя люди пользуются современными магнитными и цифровыми средствами платежа. Но раз уж ты такая старомодная, то…
-Да, я старомодная, – сказала Света, поняв, что он ещё долго будет перед ней упражняться в своём красноречии. – Дай мне пятьдесят долларов. Больше мне не надо. Не может быть, чтобы у тебя не было с собой.
-Бери тысячу, – сказал Максим и торжественно, прямо-таки любовно, не скажешь, что они для него старомодны, вынул из бумажника десять стодолларовок, подавая их девушке.
Чуть помедлив, Света взяла деньги и принялась рассматривать самодовольный портрет “президента” (на самом деле он, как известно из истории, не был президентом Америки, в отличие от Авраама Линкольна, Джорджа Вашингтона и прочих, тоже изображённых на долларовых купюрах различных номиналов; вот такую вот фигню где-то написали: «Бенджамин Франклин был выбран для изображения на стодолларовой купюре из-за его огромного вклада в формирование Соединенных Штатов. Будучи отцом-основателем, он был неотъемлемой частью зарождения страны. Франклин фигурирует на стодолларовой купюре с 1914 года, он стал первым не президентом, изображенным на валюте США») Франклина на заметно потрёпанных, уже не новых банкнотах. Она уже знала его фамилию. Она пристально смотрела в вылупленные глаза Франклина, который ухмылялся над ней – жалким существом из расчленённой стараниями его потомков когда-то великой страны. Ничтожнейшей девчонкой, достойной лишь виселицы, как в его времена – ленивые негры на плантациях или мешавшие белым людям осваивать Новый Свет ещё многочисленные тогда индейцы. Эти купюры уже побывали во многих руках – финансистов, торговцев, имиджмейкеров, брокеров, киллеров, они летали в самолётах через океан, становились то кредитными карточками, то счетами в банках, то чьей-то кровью, то чьими-то потехами. На них были видны чёткие, как на фотографии, подколотой к акту криминалистической экспертизы и вшитой вместе с ним в уголовное дело, отпечатки пальцев генералов, приказавших убить её Генку, и солдат, расстрелявших её папу, нежные, не знавшие никакого труда пальчики разодетых в шелка певичек, лауреатов престижных премий, известных режиссёров. Если бы ещё недавно она, босоногая Света, осмелилась бы дотронуться хотя бы, просто коснуться такого богатства – её тут же арестовали бы, затравили собаками, повесили на глазах у огромной толпы на городской площади, чтобы неповадно было трогать то, что ей не принадлежит и никогда в жизни принадлежать не может. А теперь её, нищей девчонке, эти деньги суёт в руки тот, кого она больше не хочет видеть. Она колебалась – стоит ли доводить до конца свою жестокую шутку. Вероятнее всего, он убьёт её после этого, но… стоит ли дальше жить? Вот он и наступил, тот момент, который она ждала. Теперь точно не стоит.
Он совсем рядом, Глеб. Он зовёт её. Стоит только сделать шаг, единственный шаг.
-Ну? Что же ты стоишь? – надул губы Максим, как капризный избалованный ребёнок. – Нас давно ждут. И в ЗАГСе, и в «Лолите». Поцелуй меня, раз ты меня любишь, и идём.
-Забавные, - наконец оторвала глаза от баксов девушка. Жаль, что нет у неё при себе ни бензина, ни зажигалки для курева, неплохо было бы, если бы он всё-таки купил ей дамские сигареты... Но – ничего. – Сейчас поцелую, – сказала она. – Только вначале – один фокус. Раз, два, три… Гляди! – И она молниеносно, как ослепительная иллюзионистка на арене цирка, легчайшим движением руки изорвала пачку баксов в клочья и подбросила в воздух.
Потеряв дар речи, Максим глядел на Свету и на порхающие клочки выпученными, почти как у изувеченного Франклина, глазами и с раскрытым ртом. Часть зелёных клочков, на которые распался “президент”, осели ему на волосы и на костюм, другие – на асфальт. Обиженно и неслышно попискивал уже не ухмылявшийся надменно Франклин, с которым ещё никто не проделывал таких штук, как эта русская дикарка, устроившая такой неслыханный фейерверк. Какая-то дворняжка, пробегавшая мимо, остановилась, вильнув хвостиком, подняла лапку и пустила струйку жидкости прямо на разорванные баксы… Он был невероятно, до уморительности смешон, этот зам. всех на свете генеральных имиджмейкеров, этот начальник адмирально-межрегиональных холдингов, этот оберштурмбанфюрер глобальных технологий или как там ещё он назывался, что, собственно говоря, уже и не важно. На его несчастье, до него слишком поздно дошло, что и доллары, и он сам, и много других вещей, не подлежащих, казалось бы, никакому осмеянию – очень даже могут быть смешными. И Света расхохоталась так звонко и весело, как не смеялась ещё никогда, словно долго давившая её тяжесть в одно мгновение свалилась у неё с плеч:
-Ха-ха-ха! Ой, не могу… Слушай, я никогда тебя раньше таким не видела, честное слово. Между прочим, не хочешь ли ты случайно узнать, кто замочил твоего любимого прадедушку-энкаведешника в сорок пятом году? Я думаю, тебе будет интересно. Мой прадедушка! И я даже знаю, что он при этом сказал, - слегка покраснев, потому что почти никогда в жизни не произносила таких неприличных слов, Света повторила слово в слово ту самую историческую фразу, до сих пор пылившуюся в архивах бывших ГПУ, НКВД и КГБ, хотя сама сроду даже не ступала на порог этих уважаемых заведений.
В ответ послышалось какое-то нечленораздельное мычание или рычание.
-Гудбай, мой бывший френд, - сказала на прощание Света. – Я не люблю тебя, козёл ты глупый. Это была просто шутка, что я тебя люблю. Я люблю Глеба.
-Сволочь! Сука! – диким, нечеловеческим голосом заорал Максим, срываясь с места и бросаясь, как зверь, на девушку, стоявшую почти у самого края тротуара, мимо которого одна за другой мчались машины…

…Дальнейшее можно пересказать лишь отрывочно.
Был страшный визг тормозов, перекрывший на мгновение обычный уличный шум. Были крики Лёхи и прочих, приглашённых на свадьбу и прибежавших к месту происшествия. Была толпа, глазевшая на битое стекло, на изуродованную машину, из которой вытекал бензин, на лужу крови на асфальте, пялившая глаза не столько на пострадавшую девушку, сколько на её изодранное ударом об асфальт и окровавленное платье: не каждый день попадают под машину девушки в свадебном платье. Был психиатр, лечивший невесту зам. директора фирмы, а теперь лакавший бензин из лужи вместе с кучей травматологов. Был какой-то мужик в потрёпанной куртке, бросившийся искать телефон, чтобы вызвать «скорую помощь». Был небритый хозяин рынка в спортивном костюме с надписью «Adidas», сдуру оказавшийся здесь, даже не догадываясь о свадьбе своего дружбана по бизнесу, и оравший благим матом, держась за окровавленные штаны, в которые угодил здоровенный стеклянный осколок. Увы, он лишь теперь врубился наконец, что он такое и где его истинное место, а если бы догадался об этом раньше – возможно, содержимое его штанов осталось бы целым. Был натовский джип, проехавший мимо истекавшей кровью русской девушки, даже не притормозив.
Были уличные мальчишки, смеявшиеся как ни в чём ни бывало. Им было смешно, как всегда и во все времена бывает смешно глупым мальчишкам-хулиганам.
-Это он, это он толкнул её под машину, - показывала на Максима торговавшая матрёшками тётка, чудом уцелевшая во время происшедшей в полуметре от неё автокатастрофы и подбиравшая с асфальта свой рассыпанный товар. – А с виду такой воспитанный, хорошо одетый…
-Да вы что, ополоумели?! – кричал преступник глядевшим с ужасом на него людям и грубо расталкивал их руками, стараясь поскорее выбраться из толпы. – Не видели, как она сама под колёса бросилась? У неё припадок случился. Она же была сумасшедшая!…
Был водитель «роллс-ройса», очень смахивавший рожей на бандита, сбивший неожиданно появившуюся на дороге девушку в свадебном платье и всего лишь с несколькими царапинами на лице вылезший из своей машины, которую при резком торможении развернуло прямо на придорожный тополь, угрожающе накренившийся после удара:
-Стой, братан, - схватил он Максима за шиворот и развернул лицом к себе. – А за стекло мне кто заплатит? А за раздолбанный двигатель? А за всё остальное? – грубо и уверенно отвешивал он каждое слово, как полновесную гирю.
-Какое стекло? – не врубился зам. директора фирмы, с туповатым недоумением разглядывая своего в некотором роде коллегу по бизнесу, по оплошности приглашённого им на свой праздник не по полной программе и потому, очевидно, не прибывшего, а между тем куда более весомого, чем Максим, в деловом мире. Кроме того, он протёр глаза с непониманием и испугом: всё происходящее вокруг представлялось для зам. директора коммерческой фирмы в несколько замедленном виде, к тому же вдобавок перекошенным, будто снималось на видеокамеру в необычном ракурсе и, кроме того, было покрыто какой-то полупрозрачной красной пеленой. Должно быть, видеокамера совсем тронулась, а может – тронулась его башка. Такого странного цвета вокруг себя он ещё никогда не видел, и никуда нельзя было деться от этой пелены.
Толпа заметно рассеялась, предоставив возможность двум крутым по-крутому разбираться друг с другом.
-Ты что, вообще ничего не шаришь, дебил? – отозвался коллега. – Лобовое. Моей тачки. Она уже не заплатит, - показал он на неподвижно лежавшую в крови подругу виновника аварии, - значит, заплатишь ты.
Зам. директора фирмы крепко, хоть и вполголоса, выматерился в адрес своей несостоявшейся невесты. Он думал, что она – просто деваха, да ещё и безмозглая, которая наличием своих ног, волос, красивой мордашки и ещё более интимных прелестей самой природой предназначена ему для того, чтобы сделать с ней что надо по полной программе, как получалось до сих пор у него с девахами куда более умными, хоть и не такими сексапильными и как тем более получалось вообще с любыми у сильных, обаятельных, мужественных героев произведений Э. Тополя. А она оказалась – экстрасенсихой, ведьмой, колдуньей, изловчившейся его так кинуть. Он искренне жалел, что она и вправду не выбросилась позапрошлой ночью с балкона вслед за разорванной тетрадью сломавшего их счастье экстрасенса, или вчера не повесилась, или не выпила какой-то тараканьей отравы, короче – не подохла одна, без его совместного участия отправившись прямым рейсом в тот мир, который ей больше приятен, чем этот. Или что её ещё раньше не прибили каким-нибудь кирпичом на базаре беспризорники. И что Шерхан не сделал с ней того, что должен был сделать. Он очень желал бы увидеть её беспомощной, повешенной Золушкой – это было бы ей очень к лицу. А не вызывающе лежащей здесь перед ним, исполнившей свой долг беспощадной мстительницей, отдавшей свою жизнь для того, чтобы не с теми беспризорниками, а со всеми её богатыми, сильными, сытыми, весёлыми, благополучными врагами случилось то же, что с порванными ею баксами… И ещё зам. директора фирмы очень пожалел, что так необдуманно сжёг в позавчерашнюю ночь на балконе своей четырёхкомнатной квартиры тетрадь этого фраера, облив её бензином, и выбросил горящие листы в тёмную пустоту, ничего не соображая ни в физике, ни в поэзии и радуясь, что отделался лишь несильным ожогом. Не подозревая даже, что поджёг этим огнём, запустил на самом деле катастрофическую цепную реакцию, хоть и поначалу замедленную. Да, именно катастрофическую – для него.
-Бери, - злым и размашистым жестом, не лишённым театральности, показал он на разбросанные вокруг зелёные обрывки. – Чем не деньги? Вон их сколько.
-Засунь это себе в ж… Тебе ещё раз повторить?
-Пошёл на х…, - огрызнулся дебил-бизнесмен, и прибавил в адрес коллеги ещё несколько аналогичных выражений. – Я не собираюсь платить за какую-то ненормальную.
Он мощно рванулся, применяя при этом один из известных ему приёмов айкидо, но «коллега» легко вывернул ему руку, оказавшись сильнее:
-Спокойнее, брательник, - ухмыльнулся он. – Плати пять тыщ зелёных. Живо.
-А-а-а! – заорал тот от боли. – За что?! Да отпусти, падла, больно же! – Коллега отпустил, но лишь настолько, чтобы тот не орал так громко. – Слушай, мужик, да ты ж мой дружбан, у тебя что, память отшибло? Мы же с тобой всегда пиво вместе пили и в казино гудели! Да какое пиво – я же твоего пацана когда-то спас от бомжей, а ты теперь меня, как этого бомжа, хочешь? Что ты делаешь, блин?! Ладно, - пробормотал зам. директора фирмы, видя, что никакие его просьбы не действуют. – Я сейчас принесу деньги – погоди. Они у меня в «мерсе», рядом совсем…
-Ни хрена себе – «сейчас принесу», - изумился дружбан. – Тебе что, не ясно, что я сказал? Плати сию же минуту пять тысяч баксов, иначе будет ещё больнее.
Похолодевший от страха Максим полувывернутой, плохо слушавшейся рукой вытащил из кармана свои шестнадцать долларов – больше у него ничего не осталось.
-И это всё? – нахмурился дружбан.
Ответом было лишь судорожное сопение зам. директора фирмы, уже даже не проклинавшего эту сексапильную сучку, которая, не желая подохнуть в одиночестве, потащила за собой на тот свет и его, подведя под такой цугундер, а просто с тоскливостью побитого пса смотревшего в безжалостные глаза своему экзекутору.
-Меня нельзя бить! – вдруг завопил Максим. – Я чемпион мира по боксу и айкидо, я директор Канарских Островов, я Губернатор Штата Коннектикут! Я Шварценеггер, разве не видишь? Я – Наполеон! Га-га-га-га-га!…
И, оскалившись, дико и безумно захохотал.
-О’кэй, - не моргнув глазом, заметил водитель «роллс-ройса».
Присвистнув, он вернул своего шизанувшегося визави к родной разбитой машине, въехавшей в покалеченный тополь, и без лишних церемоний звезданул его об этот тополь челюстью. Зам. директора фирмы ещё успел врезать ему в ответ кулаком в нос, но лишь получил от вконец разъярившегося дружбана удар в солнечное сплетение, тут же согнувшись пополам от боли, затем по голове, и т.д. Единственным ощутимым ущербом, который сумел нанести зам. директора фирмы своему дружбану, оказалась пуговица, оторванная им от дружбанского пиджака и куда-то покатившаяся. Он уже лежал на земле, харкая кровью, уже даже не стонал, лишь судорожно подёргивался в заключительной стадии агонии, а дружбан методично бил крушителя дорогой иномарки ногами в живот, в лицо, в половые органы, куда попало…
Никто не вмешивался. Лёха и прочие друзья Максима смылись. Впереди всех, как угорелая, мчалась Алёна, разгорячившаяся до того, что с разгону угодила в мусорный контейнер, да так там и осталась. Те, кому подходившая к завершению уличная сцена ещё была интересна, наблюдали происходящее издали. Снова прибежал мужик в истрёпанной джинсовке; он попросил у обезиномаренного дружбана на минуту его мобильный телефон, чтобы вторично вызвать умирающей девушке бригаду «скорой», до сих пор так и не приехавшей из-за отсутствия бензина и запчастей, несмотря на первый звонок, но увлёкшийся мордобоем господин лишь что-то рявкнул в ответ такое нечленораздельное, что мужику ничего не оставалось, как снова бежать через перекрёсток и два квартала то ли к академии идентификационного менеджмента, то ли к зданию налоговой полиции, где был ближайший из исправных телефонных автоматов. Наконец уставший, хорошо поработавший мускулами дружбан присел перекурить, довольный если не возмещением ущерба, нанесённого его тачке, то по крайней мере своей работой. Затем, отдышавшись, он встал на четвереньки, обратил свой взор вниз, на грязный асфальт, в поисках потерянной в драке пуговицы на своём пиджаке – необычной, жалко такую терять, мало того что из чистого золота, так ещё и подаренной американским генералом, заглянул в какую-то мусорную урну, возле неё, под какую-то скамейку, под колёса врезавшейся в тополь своей тачки и в ближайшие от неё окрестности, не слыша, как негромко потрескивает тополиный ствол, миллиметр за миллиметром опускаясь всё ниже и ниже, и спина его оказалась аккурат под стволом накренившегося дерева…
И тогда –
… послышался треск обломившегося под собственной тяжестью тополя, перешибшего при падении хребет разгулявшемуся водителю «роллс-ройса», который успел лишь жалобно, по-щенячьи взвизгнуть от пронзительной вспышки смертельной боли и вряд ли сумел в последнее мгновение своей крутой житухи дойти своим умишком, как и его только что обработанный клиент – ЗА ЧТО. Ах, как ему шёл этот щенячий визг, как удачно он сочетался с его бандитской рожей. Ствол дерева рухнул также поперёк дороги и какому-то проезжавшему мимо «форду» с генералом американской авиации, водитель которого решил заехать на тротуар, чтобы побыстрее обогнуть место аварии…
… всё та же неведомая сила, обрушившая тополь на водителя «роллс-ройса» и заставившая врезаться в него теперь и «форд», крутанула этот «форд» на месте, отбросила, как мячик для пинг-понга, в сторону и ударила «фордом» прямо по двигавшемуся навстречу ему бронетранспортёру миротворческих сил. Оттуда раздалась беспорядочная стрельба…
…откуда-то, со всех сторон выскакивали солдаты, готовые пресечь любую вероятную вылазку вконец охреневших русских террористов, национал-экстремистов, коммунистов, и то здесь, то там завязывались ожесточённые перестрелки. Американские солдаты, лупя вслепую в невидимого противника из гранатомётов, попадали в израильских, израильские ожесточённо косили пулемётными очередями английских, бельгийских, гондурасских и литовских, те – французских, эфиопских, бангладешских и итальянских, все вместе во главе с русскими уголовными авторитетами шли яростным приступом на вооружённых до зубов папуасских наёмников, недавно перешедших в мусульманство, засевших в каком-то борделе и вешавших на рекламном щите вытащенных из этого заведения бедолагу полевого командира Эндрью Хараева, не успевшего вовремя прервать своё интересное занятие, и эта неразбериха быстро перерастала в глобальное сражение. Из ограбленных банков, супермаркетов и офисов слышались чьи-то дикие вопли. В раскалывающемся на глазах синем небе истошно выли сирены боевой тревоги. Грохотали залпы артиллерийских орудий. Один за другим поднимались в воздух громады «В-52», без разбора сбрасывая бомбы на беспорядочно двигавшиеся по всем дорогам и континентам скопления бронетехники, на собственные военные базы. Сидевшие за штурвалами суперсовременных «Стеллсов» герои побед над Ираком, Югославией, Россией, подчиняясь то ли хаотичным нейровсплескам в своих не выдержавших перегрузки мозгах, то ли пронзившему планету насквозь мощнейшему импульсу доселе невиданного психотронного излучения, в полном соответствии с геометрией Лобачевского и решением Шварцшильда на полной скорости входили легко, как в масло, в здание Пентагона, в центр Помпиду, в верхние этажи Эмпайр Стейт Билдинг. Монумент знаменитейшего полководца всех времён и народов Чингисхана обнимал статую бывшего госсекретаря Соединённых Штатов Мадлен Олбрайт, к зависти деревянного памятника королю Франции Филиппу IV. Сверкали ослепительным фейерверком, бесконечным количеством прерывисто трассирующих параллельных прямых непостижимые никакому земному уму траектории альфа-, гамма-, омега-квантов, стремительно проносясь через одну и ту же точку, бесконечно удалённую от этой бестолковой планеты, облапошенной под орех холодным чужезвёздным разумом, перед которым спасовал весь интеллект её суперкомпьютеров и властной элиты. Простые люди метались в панике, желая спастись, как пассажиры переполненных кают третьего класса гигантского трансатлантического лайнера, застигнутые врасплох кораблекрушением, и погибали, не находя выхода. Но и обитателям первого класса было не лучше – спасательных шлюпок, увы, не оказалось и для них. Президенты, министры обороны, лучшие умы всех разведок и контрразведок, хозяева телевизионных компаний и транснациональных корпораций, крупнейшие финансисты, совладельцы пятизвёздочных отелей, известнейшие теоретики глобализма и политологи, кинутые по полной программе, один за другим вешались в своих кабинетах на шёлковых шнурках, пускали пули себе в лоб из музейных пистолетов, с разгону делали себе харакири золотыми ножами 958-й пробы из коллекции Фаберже, жрали пачками полоний-210 и, принюхиваясь к удушающему дыму, валящему отовсюду, и в клочья разрывая на себе рубашки, галстуки и костюмы «от кутюр» - ошалело подбегали к окнам своих пылающих синим пламенем небоскрёбов, выбрасываясь вниз головами с воплями «Марсиане идут!!!» по параболическим траекториям на улицы Нью-Йорка, Вашингтона, Лондона, Парижа, Тель-Авива… Дежурные офицеры, судорожно бросаясь к ядерным пультам, в безумии набирали секретные коды.
……………………………………………………………………………………………………………………………………………….…………………………………
… я – полуразвеянный пепел сожжённого кем-то романа…
Евг. Евтушенко
… небоскрёбы, небоскрёбы – а я маленький такой…
В. Токарев
… этот день августовский воспет будет песнями, сагами…
Евг. Евтушенко

Репортаж в прямом эфире

Как-то раз в один денёчек
Штурмовали Белый дом,
И от гаубичных залпов
Содрогался Вашингтон.

Суетились полисмены
У разбитых в крошки стен,
Бегали, как тараканы,
Репортёры CNN.

И теперь на этом месте,
Нализавшись сгоряча,
Гитлер, Горби и Бжезинский
Исполняют ча-ча-ча.

Ах, как жаль, что Евтушенко
Это так и не узнал –
Вот ужо бы про фашистов
Он поэму написал!

…и потому Гумберт Гумберт, как уже ясно из вышеизложенного текста, предпочёл остановиться в гостинице именно у мадам Бовари, а вовсе не у Анны Карениной, несмотря на всё чисто русское гостеприимство этой так не в тему бросившейся под электричку барыни, так как лишь упомянутая выше несколько тучная мадам с её не являющимися ни для кого секретом финансами, включая оформленный на имя некоего @.L.Березовского миллиардный счёт в швейцарском банке, могла позволить себе выставлять ему ежедневно пол-литра чистейшего турецкого шнапса под вполне достойную его изысканных аристократических вкусов, то есть Гумберта, закусь, представляющую собой, конечно же, далеко не одни только солёные огурцы, и к тому же имела малолетнюю и очень хорошенькую пушистую собачонку из породы «нимфеток», собственно говоря, и послужившую основой сюжета скандального романа с ярко выраженным сексуальным подтекстом и даже давшую ему название – однако это отнюдь не означает, что их общий кореш и дружбан, а может быть, просто all Аmerican boy и известный специалист в области кибернетики мистер Батлер категорически и даже с использованием соответствующей ненормативной лексики отказал некоему гражданину в солнцезащитных очках производства фирмы «www.nabokov.com» конкретно составить ему, в натуре и чисто по приколу, обычную чисто английскую партию в покер в гей-клубе бывшего универмага по продаже компакт-дисков неподалёку от Даунинг-стрит, 10, поскольку, в свою очередь, буквально на днях в посольство Нового Свазиленда, бывший штат Миннеаполис, поступила срочная телеграмма от человека, именующего себя личным секретарём президента Соединённого Королевства Папуа и Новой Гвинеи, а точнее сказать, от продюсера одного из известнейших блокбастеров, снятого в прошлом году на подмостках Метрополитен-Опера, а может быть, просто опера, то есть мента или мусора, также снятого, но уже не суперсовременной видеокамерой совместного производства Норвегии и Южной Анголы, а криминальным авторитетом по кличке Легавый во время совместного японо-эскимосского патрулирования улиц местечка Сен-Женевьев-де-Буа, когда туда входили закалённые в боях с солнцевской группировкой батальоны отмеченного наградами рейхсфюрера СС истинного арийца, бравого генерала Даджмена Даджмена, хотя и уличенного однажды в антисемитизме, однако прекрасно владевшего основными приёмами психоанализа по Фрейду и увлекавшегося эзотерической литературой, а вообще, в принципе, согласно новейшим исследованиям в области кибернетики и рыночной экономики, коэффициент цивилизованности Земли равняется числу съеденных сникерсов, умноженному на число отправленных в тартарары президентов Соединённых Штатов в единицу времени, что напрямую вытекает из известной всем аксиомы 2х2=4…

…разбитое солнце сверкало в пыли торчали в руинах очки телефон
а может быть битые стёкла плейбой чемпионы по боксу
и танки по солнышку с лязгом ползли и славно горел городок Сникерссон
паля то и дело в кого-то в лучах восходящего солнца…

КОНЕЦ СВЯЗИ.

И ожидать – чего, не зная сам,
И, глаз не отводя от края бездны –
Прислушиваться к чьим-то голосам
И к эху, что вот-вот совсем исчезнет,

Глядеть на мир из узкого окна,
Без устали с самим собою спорить,
Забыться ненадолго лишь тогда,
Когда плафоны рухнут в коридоре,

И лазером прожечь зловещий знак,
Горящий лист разворотив наискось…
Я не хочу, чтоб это было так.
Я сплю. И это всё мне только снится?

Ты не была в Париже - глава тринадцатая

13

…А виновнице этой катастрофы всё это было уже безразлично. Ей не нужна была больше «скорая помощь». Ей не нужны были ни конкурсы красоты, ни супермаркеты, ни рестораны, ни яхты и отели, ни все богатства мира, ни люди. Она шла одна по неземной бесконечной дороге и не чувствовала ранящих воспоминаний об окончившейся жизни.
Она не видела, как мимо неё проносились со свистом, стремительно падая вдоль по безумной экспоненте рассыпающимися на лету кусками вниз, обломки небоскрёбов, лимузинов, смартфонов, крылатых ракет, авианосцев. Падали вымазанные помадой офисные девахи и тупорылые ублюдки на «мерседесах», считавшие, что они, блин, очень много из себя представляют. Падали плечистые бритоголовые телохранители в бронежилетах, падали апологеты матерщины и дедовщины, падали осыпанные пудрой и баксами рок-звёзды, соросовские лауреаты, криминальные авторитеты. Как картофельные очистки из перевёрнутого мусорного ведра, сыпались вслед за ними оказавшиеся лишними на этой планете все президенты, бандиты, генералы, телевизионщики, имиджмейкеры, начальники глобальных технологий, банкиры, недоумки-травматологи, сцепившись друг с другом в драке так, что клочья летели во все стороны. Падало всё то, что таким непосильным трудом было нажито человечеством за всю свою грандиозную историю и что она, сумасшедшая дикарка, умудрилась разрушить. Или не замечала.
«Что ты натворила?! – ругал её на чём свет стоял чей-то голос. – Мало того, что ты угробила всё человечество. Мало того, что ты пустила в распыл триллионы триллиардов долларов. Ты нарушила закон из законов, величайший закон – Закон Всемирного Подчинения!»
«А разве есть такой?» – удивлялась Света.
«Ты изменница из изменниц. Ты величайшая преступница и террористка всех времён и народов. Ты хуже всех террористов, вместе взятых. Ты осмелилась вытащить самого главного козырного туза из здания цивилизации, вывинтить самую ключевую гайку из её налаженного механизма, и всё это в результате твоей диверсии полетело под откос, как поезд с рельсов, рассыпалось, как карточный домик. И за это ты будешь наказана. Пройдут века – а ты всё так же будешь идти, идти одна, и видеть всё те же звёзды, и то же чёрное небо над головой, и слышать вечное безмолвие».
«Ну и пускай. Я не боюсь!»

…Где-то далеко кружили в вечном танце нежные, хрупкие снежинки, прикасаясь одна к другой тончайшими узорами. Морские волны с плеском накатывались на берег, как делали это изо дня в день уже миллионы лет. Подобно драгоценным камням, переливались всеми цветами радуги капельки росы на траве в лучах восходящего солнца…
«Неужели всё было напрасно? Неужели вся жизнь, все страдания, все стремления, все мечты значат на равнодушных весах безжалостной судьбы не больше, чем песчинка?»
Гремели грозы и ураганы. Вздымая копытами пыль, мчалась во весь опор неутомимая конница. В свой последний, но неоконченный бой отправлялись рыцари, безвестные добровольцы и камикадзе, воины ГКЧП, зная, что всё равно упадут, пронзённые вражеской пулей, и о них никто никогда и не вспомнит, кроме как с издёвкой и насмешкой. На месте их гибели воздвигались памятники их палачам и обкомовские дворцы; возводились стоянки для иномарок, фешенебельные банки, казино, отели, залы для презентаций и ширились всё больше и больше помойки, заполненные доверху тряпьём, металлоломом, пластиковыми бутылками, обёртками от жвачек и телами конкурентов, оставшимися после бандитских разборок…
Но они были не вечны.

…По аллеям прекрасного парка, раскинувшегося на месте бывшей дряни и безобразия, гуляли разумные существа. Они любовались высокими синевато-розовыми соснами, привезёнными сюда с Большой Медведицы, нежно-фиолетовыми альтаирскими гладиолусами, изумрудными тюльпанами из туманности Андромеды. Они очистили эту планету от мусора, оставленного её предыдущими обитателями. Они построили на ней прекрасные города и космические гавани, с которых отправлялись звёздные корабли во все уголки Млечного Пути. Они открыли холодный термоядерный синтез, сверхсветовые ракеты и эликсир бессмертия. Они были счастливы. Они хотели сделать таковыми и коренных землян, но увы – им, всесильным, это оказалось не под силу. Разве что земные дети с их подвижной пока ещё, не подверженной вредным предрассудкам психикой ещё поддавались в какой-то мере оздоравливающему перевоспитанию, да и то ещё неизвестно, как скажется в дальнейшем их сомнительная наследственность – но не их родители. Упрямые аборигены Земли не в состоянии были отказаться от своих диких привычек, с каким терпением их не учили, не втолковывали им элементарные правила приличия, не учили своим наукам и своему языку. Они попытались использовать в сомнительных целях молоденькую учительницу с Альфы Центавра или по крайней мере насильно вынудить её прочитать все до единого литературные творения Э. Тополя и ряда других аналогичных авторов, когда та сделала им замечание, что нельзя же всё время столько играться на уроке этими безобразными долларами, пора бы заучить хотя бы, как произносятся по-галактически фразы «здрасьте» или «май нэйм из – дЖЕК, шАМИЛЬ…», которые она им повторяла. А ещё нескольких инопланетян они взяли в заложники и жестоко пытали их, требуя от них золото, драгоценности и всё те же злополучные «баксы», которых цивилизованные гуманоиды даже и в глаза никогда не видели, и среди них даже отбившихся от экскурсионной группы беззащитных малышей из созвездия Большой Медведицы, которых еле удалось спасти. При этом они громко утверждали, что являются Цезарями, Чингисханами, Наполеонами, Гитлерами, директорами-распорядителями Международного валютного фонда и требовали немедленного созыва пресс-конференции в прямом эфире, на которой они покажут всем инопланетянам кузькину мать. Короче, они вели себя, как дикие животные. И поэтому их, как опасных больных, помешавшихся на навязчиво-бредовой идее «денег», пришлось отправить в ветеринарный госпиталь вместе с антаресскими бегемотами, альдебаранскими орангутангами и другими серьёзно заболевшими, хоть по-своему и несчастными, зверюшками. И там ни дикарям никто не мешал вволю играться, утробно урча и матерясь на десятке языков, пачками сохранившихся у них истрёпанных долларов, евро, тугриков и других денег и бить с остервенением, опять не сумев поделить истрёпанные бумажки, друг другу физиономии проржавевшими насквозь карбюраторами от самых последних моделей «пежо» и дисководами от «пентиумов», когда оканчивалось действие очередного успокоительного укола, ни они никому не мешали. Лишь иногда возле зарешёченной палаты с этими сумасшедшими останавливались любопытные туристы со звёзд, желавшие, несмотря на написанное большими буквами на нескольких галактических языках предупреждение об опасности, покормить странных существ в изодранных до дыр костюмах от Кардена, безобразных смокингах, истлевших кожаных куртках, фирменных кроссовках и армейских ботинках, из всех обновок признававших лишь бинты, которыми чужезвёздные доктора заботливо перевязывали их полученные в героической борьбе раны, да ещё зоопсихологи, изучавшие повадки экзотических животных. Были среди этих экзотических животных и земные бывшие психиатры, бывшие санитары, бывшие юристы, бывшие офицеры, бывшие генералы, бывшие судьи, бывшие прокуроры; они вешались, их вытаскивали из петли, откачивали, закалывали уколами, закармливали таблетками, а они снова вешались!
«Они неизлечимы», - говорил своим студентам известнейший врач, профессор медицины из созвездия Пегаса, посвятивший докторскую диссертацию и множество научных монографий поиску причин столь удручающей умственной неполноценности жителей Земли, грустно качая головой и показывая на обитателей клетки. А толпа звёздных туристов шумела, веселилась, щёлкала фотоаппаратами, каталась на аттракционах, щебетали райские птицы – и никто не замечал одинокую девушку в истрёпанном, пыльном, когда-то белом платье, которая, задумчиво разглядывая цветы неземной красоты и диковинные плоды, свисавшие с незнакомых деревьев, иногда опасливо пробуя на вкус их сладкую мякоть, бродила по улицам сказочного звёздного города, по набережной, по тенистому парку. Она держалась в стороне от чужого веселья, но и уйти куда глаза глядят, чтобы остаться совсем одной, тоже не решалась – и с чувством, похожим и на зависть, и на любопытство, смотрела на их город, его необычные улицы и дома, наблюдала, как развлекаются на её родной планете все эти сириусианцы, бетельгейзианцы и другие непрошеные гости, вслушиваясь в чарующие чужезвёздные мелодии, гремевшие отовсюду.
Девушка несмело подошла к одному из гулявшему по аллее парка молодых чужепланетных пришельцев, который издали показался ей менее недоступен, чем другие – более застенчивым, скромным, что ли, более закомплексованным, державшимся, как и она, в стороне от других. Она сама от себя этого не ожидала. Не потому, что он ей вдруг понравился – лица мужчин-инопланетян не вызывали у неё особенного чувства красоты. Настолько она изнемогла от одиночества, так хотела она, чтобы с ней кто-нибудь поговорил.
-Можно с вами потанцевать? – спросила девушка, очень стесняясь.
Молодой инопланетянин посмотрел на неё удивлённым взглядом, перекинувшись парой слов на непонятном языке со своей неожиданно появившейся откуда-то подругой, которая посмотрела на неё, ещё более прищурясь, и девушка поспешила отойти. О нет, конечно, они не были совершенно равнодушны к ней, наоборот: они вдвоём с выразительным сочувствием и вниманием к проголодавшейся землянке преподнесли ей подарок: сорвали ей с дерева такой потрясающе красивый и удивительно нежный, аппетитный ананас, какого она ещё никогда не видела, но разве ей нужны были ананасы? Неужели эти чудаки, если мягко про них выразиться, не могли понять, что ей нужна любовь? Тем более не решилась она подойти к другим. Никто не хотел танцевать с юной землянкой. Никому, очевидно, не нужна была её красота – увы, слишком земная, простая, неизысканная.
Отойдя в сторону, расстроенная землянка юркнула с глаз долой в густые заросли антаресских рододендронов.
Долго продираясь сквозь скрывшие её с головой голубовато-оранжевые кусты, изодрав окончательно своё платье о ветки, она наконец выбралась на узенькую тропинку и направилась по ней. Тропинка становилась всё шире. Заросли кончились. Перед ней была покрытая мелким оранжевым гравием аллея, по которой катались на велосипедах малыши-инопланетяне. От неё расходились в разные стороны дорожки, тропинки, покрытые синим песком. Неподалёку журчал какой-то фонтан, рядом с фонтаном виднелся красивый разукрашенный ажурный павильончик, в открытую дверь которого вёл такой красивый, чистый ковёр, что по нему ей даже боязно было ступать. Девушка старательно соскребла у входа налипшую на её босые ноги землю и песок, вытирая их, и вошла внутрь.
Зеленоволосая, обаятельная сириусианка, стоявшая за прилавком, с улыбкой смотрела на молодую посетительницу, у которой глаза разбежались от выставленных на витринах товаров. Здесь были часы, телевизоры, музыкальные инструменты, сладкие пирожные, детские игрушки, мячи, тетради, электронные калькуляторы и столько всего, что не перечесть. Здесь тоже звонко щебетали птицы и цвели почти такие же цветы, как на улице, но было заметно прохладнее. Вошедшая девушка проводила глазами двух инопланетянских мальчишек, радостно выбежавших из магазина с мороженым в руках, покосилась на пришельцев, выбиравших какой-то товар, и снова уставилась на это изобилие.
-Не хотите ли апельсинов с Альфы Центавра? – поинтересовалась у девушки хозяйка павильона.
Кажется, она умела говорить на языке земной девушки, хоть и с заметным акцентом. Самым примечательным в инопланетянке, помимо её достаточно изящной талии, были её глаза – искрящиеся, изумрудные, недостижимо красивые, излучающие ум и понимание, но всё же какие-то холодные и высокомерно-равнодушные, что ли.
-Спасибо, я уже пробовала, - ответила землянка, продолжая рассматривать умопомрачительные витрины таким небрежным взглядом, словно изучала каких-нибудь насекомых. На лице девушки было выражение гордой бедности, презирающей любое богатство, хоть земное, хоть со звёзд – неправедное по своему определению.
-Может быть, вам нужны туфли? – посмотрела сириусианка на её смуглые, исцарапанные босые ноги. – Смотрите, какие удобные и красивые, и на ваш размер тоже найдутся. А вот босоножки на высоких каблуках, и все – производства лучших галактических фирм.
-Нет, не нужны. Я привыкла ходить так. Я дикарка, - отказалась девушка.
-Ну, тогда вот это платье. Поверьте мне, оно намного лучше вашего. В этом сезоне такие носят в туманности Андромеды.
Неприхотливая дикарка изумлённо вскинула большие серые глаза с длинными пушистыми ресницами, встряхнув спадающими на плечи светло-русыми волосами и раздумывая, что бы такого бросить этой богачке в лицо погрубее, как она того заслуживает за то, что так высокомерно дразнит её всякой роскошью, но сказала вдруг с исключительной и даже утончённой вежливостью, совсем неожиданной для её слишком небогатой, слишком неаристократической, слишком простенькой внешности:
-Оно, наверно, жутко дорогое. А у меня, если хотите знать, денег вообще ни копейки. – Она показала, вывернув наизнанку то, что можно было назвать карманами. – Так что я здесь лишняя. Извините меня, пожалуйста, - опустив глаза, торопливо направилась она к выходу.
Ответом был весёлый, заливистый смех инопланетянки:
-Да вы что?! Ха-ха-ха! Какие деньги? Разве вы не знаете, что у нас в Галактике всё бесплатно? Да вернитесь назад, куда вы убегаете, - схватила едва ли не за шиворот она перепуганную девушку, выскочив из-за прилавка. – Берите всё что угодно, всё, что вы здесь видите – ваше. Вы ничего не должны за это платить.
-Моё? Я ничего не должна платить?! Такого не может быть, такого не бывает, вы издеваетесь надо мной, - бормотала девушка, но всё-таки вернулась.
На неё с любопытством глядели присутствовавшие в магазине инопланетяне, ничуть не удивлявшиеся тому, что здесь все товары бесплатны, как и на любой нормальной планете, и бравшие себе лишь то, что им надо, и столько, сколько надо.
-Перестаньте, - возмутилась сириусианка. – Возьмите хотя бы вот это мороженое, вкусное лучшее звёздное мороженое, такое стюардессы раздают пассажирам в самых фешенебельных звездолётах – вы же видели сами, что дети брали его бесплатно! Не хотите? Тогда янтарные бусы, они с Беты Центавра, они вам очень подойдут, вы же такая молодая и красивая! Тоже не надо? Тогда – вот этот гиперсветовой видеотелефон производства Тау Кита. Не пожалеете. Лёгким движением, - сунула она в расслабленную руку девушки взятый с витрины аппарат и показывая ей на кнопки, - вы сможете за несколько секунд дозвониться до Веги, Альтаира и до любой звезды нашего Млечного Пути и к ближайшим – за его пределами.
-Неужели бесплатно? – не могла поверить девушка, вертя в руках загадочную штуковину.
Звёздная фея снисходительно пожала плечами, изумляясь её дремучести.
-Абсолютно бесплатно. Нам это практически ничего не стоит, потому что мы открыли и освоили неисчерпаемые источники энергии. Например, можно добывать энергию непосредственно из чёрных дыр, которых в нашей Галактике и в других галактиках множество: переводить в потребляемую нами энергию часть их массы. Термоядерный синтез, возможность сверхсветовых полётов и так далее, долго перечислять, я и сама, если честно, в этом мало разбираюсь, я ведь всего лишь филолог, физика – это не моя специальность… Абсолютно бесплатно и абсолютно кому угодно из ваших друзей, - настойчиво предлагала она посетительнице чудо галактической техники. – А если захотите – то и вашему любимому.
-Мне некому звонить, - с грустной улыбкой ответила девушка с Земли. – У меня нет ни друзей, ни знакомых.
«И любимого – тоже», - было написано на её лице.
Вздохнув, сириусианка печально опустила свои глаза, почти как эта девушка. Ей самой, аспирантке-филологу, умнице, свободно говорившей на языках самых далёких звёзд и легко изучившей основные наречия обитателей этой недавно открытой галактической экспедицией загадочной планеты, пока что так и не удалось выйти замуж: некий на вид довольно скромный парень, назвавшийся шофёром грузового звездолёта и уроженцем созвездия Лебедя, читавший ей, немного заикаясь, какие-то стихи и которого она полюбила – бессовестно бросил её, улетев с какой-то певичкой на звезду Арктур. Не было у сириусианки и детей, и даже тех, кого она могла бы назвать друзьями. Может быть, из-за всего этого она и прилетела на эту немного диковатую, но любопытную Землю, потому что жить в её старом доме на Сириусе, где каждая мелочь напоминала ей о несбывшихся надеждах, молодой инопланетянке стало просто невыносимо. Но она старалась вести себя так, чтобы никто из окружающих не мог допустить и мысли, что она – несчастлива… Заодно и подобрать интересный лингвистический материал для своей будущей диссертации.
-Не могли бы вы рассказать мне чуть подробнее о себе? – участливо поинтересовалась сириусианка. – Скажите хотя бы своё имя. Вот, например, меня зовут – Тиолла, что в переводе с моего родного языка означает «лесная фиалка». А как, интересно, зовут вас?
Девушка прошептала что-то совсем тихо и невнятно. В магазине, в котором остались только они вдвоём, воцарилась почти полная непонятная тишина, нарушаемая лишь серьёзным до уморительности потрескиванием ультрафиолетовых альтаирских попугайчиков, с деловым видом порхавших между витринами.
-А можно мне что-нибудь посчитать на вашем калькуляторе? – вдруг спросила девушка.
-О, пожалуйста! – обрадовалась Тиолла.
Она принялась объяснять гостье назначение кнопок. Но та, к её удивлению, сама без её подсказок тут же вычислила синус четырнадцати градусов, тангенс восьмидесяти пяти и решила несколько квадратных уравнений и тому подобное. Однако с собой калькулятор тоже так и не взяла.
-Ну возьмите хоть что-нибудь, - не отставала продавщица, или как там она звалась на их языке, положив и видеотелефон и калькулятор на место. – Вы меня просто обидите.
-Ладно, дайте мне вот это, - сдалась девушка, показав рукой на какую-то большую морскую ракушку, лежавшую рядом с видеотелефоном.
Разочарованная галактианка, рассыпаясь тем не менее в благодарностях, упаковала ракушку в блестящую обёртку и подала девушке. Поблагодарив в свою очередь чужезвёздную гостью, девушка вышла из павильона, всё ещё с опаской оглядываясь по сторонам и ожидая какого-то подвоха, например, что её схватят при выходе, отберут незаконно украденную раковину и накажут.
И действительно – не успела она сделать от выхода и десяток шагов, как услышала сзади себя крик:
-Подождите!
Сердце девушки вздрогнуло от испуга. Она резко обернулась, попытавшись сделать вид, что не знает, за кем это гонятся, и вообще она тут не при чём. Но звали именно её, и звала та, с кем она только что разговаривала в этом магазине – инопланетянка Тиолла. Но Тиолла ли? Девушка едва не раскрыла рот от изумления, увидев, как с инопланетянки разом, как блестящая обёртка, слетела всякая импозантность, всякое подделанное под вежливость высокомерие. Галактическая гостья торопливо говорила просящим, униженным, извиняющимся и жалобным тоном:
-…Только вы можете меня понять. Я очень страдаю. Я совершенно одинока. Я покинута. Хотите, я расскажу вам, как это случилось, расскажу всё про себя и как он меня… - она даже запнулась, не в силах подобрать нужное слово, хотя была филологом.
-Зачем? – отшатнувшись от этой странной инопланетянки, удивилась девушка.
-Зачем? – как эхо, повторила Тиолла. – Да, действительно… Зачем вам мои проблемы. И всё-таки я думаю, что вы действительно сможете меня понять, потому что вы, я вижу, очень похожи на меня. Хотите, мы с вами подружимся?
-Вообще-то я хотела бы подружиться с молодым человеком, - честно призналась девушка. – С инопланетянином каким-нибудь.
-Вы что, считаете меня сумасшедшей? Мы не можем дружить, по-вашему? Так я вам вот что скажу – вы ошибаетесь. Ошибаетесь, милая… – Голос чужепланетной странной и непредсказуемой продавщицы был голосом уставшей от собственного опыта и от жизни зрелой женщины, грубоватым, хриплым и даже пропитым. Да, она определённо выпила. Конечно, выпила. Когда она только успела, ведь за прилавком буквально минуту назад она была – само совершенство, звёздная фея, принцесса, артистка… Или она и сейчас просто играет перед простодушной девчонкой-землянкой какую-то роль, артистка-притворщица?
А ведь ей действительно хотелось дружбы и даже любви, и девушка это прекрасно понимала. Но ничем не могла ей помочь.
- Извините меня, - снова, как в магазине, опустив глаза, сказала девушка. – Я и рада бы, но не могу. Я очень тороплюсь.
-Куда? – обеспокоенно спросила Тиолла. Было совсем непохоже, чтобы она притворялась. На щеках инопланетянки даже появились слёзы – ей не хотелось оставаться одной… –Кстати, будьте осторожны: вот эти симпатичные блестящие ягоды содержат сильнейший яд, от которого можно и умереть, - показала она на небольшой куст, росший неподалёку. –Очень жаль, что их семена случайно завезли на Землю.
-Спасибо, что сказали. А куда тороплюсь, не знаю и сама, - сказала землянка, чувствуя, как краска стыда заливает её смуглые щёки. При чём тут ягоды? Инопланетянка её провоцирует на суицид или, наоборот, хочет спасти? И вдруг, увидев, как украдкой смотрит Тиолла на ракушку, спросила, догадавшись:
-Вам, наверное, нужна эта ракушка?
-Нет, не нужна, - сказала Тиолла каким-то странным голосом. И добавила: -Вы землянка? Вы не похожи на других землян. Которые помешались на своих идиотских «деньгах», помешались на насилии и получили наказание от нас, инопланетян, а вы не такая. Вы добрая, беззащитная. - И опять посмотрела на ракушку, которую держала девушка. Похоже было, что она не прочь была бы вернуть обратно этот предмет, о чём-то важном ей напоминавший, но в то же время боялась.
-Тогда я пошла, - сказала девушка и так же, с опущенными глазами, двинулась куда-то вперёд, оставив за спиной Тиоллу.
Она ещё несколько минут беспокоилась – не побежит ли инопланетянка снова за ней. Но ничего подобного не случилось – когда девушка оглянулась, Тиоллы уже не было. Может быть, вернулась обратно в свой звёздный магазин или как там назвать, а может быть – улетела на родную звезду. Отравленных ягод, надеялась девушка, Тиолла не наглоталась всё-таки, хотя кто её знает… Позади остались звёздный город, парк на его окраине, труднопроходимые заросли, аллея и ажурный павильончик, хозяйка этого павильончика, которая могла бы стать подругой девушки… Свернув с дороги на лужайку, девушка задумчиво и неторопливо куда-то шла, шла по непохожей на прежнюю земную синей траве, густой, мягкой и прохладной, но всё не прикладывала к уху ракушку, потому что желала оттянуть приятный момент. Вместо этого она смотрела то на стайки оранжевых и малиновых кузнечиков, то и дело выпрыгивавших у неё из-под ног, то куда-то по сторонам. Она вспомнила виденных ею сегодня незадачливых обитателей звёздного зоопарка – родственных ей, как-никак. Трудно было понять по их диковатым взглядам, то из-под надвинутых на их глаза американо-натовских фуражек, то из-под грязно-белых психиатрических земных халатов, то просто с мутных физиономий: отупели они там совсем от своей игры в доллары и своих драк, больше ни о чём не мечтая, или умоляли эту девушку, чтобы хоть она их выпустила из клетки? «Почему я не в клетке, как они, а на свободе? – думала девушка. – Я тоже сумасшедшая, как и они. Я тоже до сих пор верю, что деньги – это сила». Наконец, совсем успокоившись, она остановилась неподалёку возле красивых деревьев пурпурно-голубого цвета, рассматривая своё единственное сделанное в инопланетянском магазине или вообще непонятно в чём, потому что бесплатное, приобретение. Когда-то в детстве она видела очень похожую ракушку у одного соседского мальчишки и мечтала самой заиметь такую же, чтобы приложить её к своему уху и услышать шум моря, как делал этот мальчишка и позволял это своим друзьям. Теперь её мечта сбылась.
Она стояла под высоко устремлённым к небу бетельгейзианским кипарисом и с замиранием сердца слушала, приложив к уху раковину, слабый далёкий гул, действительно похожий на шум морских волн, каким она себе его представляла, потому что ни разу на море не была. Или, может быть, на свист океанского ветра. Или на вечную, бесконечную, прекрасную музыку вселенной. А ещё в этом гуле можно было разобрать стук колёс, гудки пароходов, крики чаек…
И вдруг сквозь этот гул она различила далёкий голос, настойчиво звавший её:
«Света! Света! Света!»
Она узнала бы этот голос даже сквозь вой урагана, раскаты грома и грохот землетрясения. Это был Глеб.
-Глеб! Это ты?! – воскликнула Света, прижав к уху ракушку изо всех сил. – Как я страдала без тебя, как мечтала тебя увидеть снова, услышать хотя бы! Ты простишь меня? – кричала она в бесконечность.
Глеб улыбался ей, она это знала, хоть и не видела его лица:
«За что?! – смеялся он. – Это ты должна простить меня за то, что ты не стала кинозвездой. И не побывала ни в Америке, ни в Париже…»
-Нет, я хочу, чтобы ты меня простил, - упрямо повторила девушка. – За мою красоту. За то, что из-за неё на меня могли покуситься эти злые богачи. За то, что я была такой слабой…
Она зарыдала, судорожно вздрагивая от проснувшихся воспоминаний.
«Успокойся, Светочка, - ласково говорил ей Глеб. – Всё прошло. Они исчезли. Пропали. Растворились в пустоте. Их нет и больше никогда не будет. Большинства из них… Жаль, конечно, - добавил он, - что вместе с ними исчезли и некоторые из тех, кто этого совсем не заслуживал. Однако, если потребуется, эти люди могут быть легко восстановлены в инопланетянской лаборатории в прежнем виде по сохранённым образцам ДНК – так что за это можешь не беспокоиться».
Но последнее девушке, кажется, было безразлично.
-Прошло, - вытирая слёзы, повторила Света. – Да, прошло… Постой, а как же ты? Ведь и тебя тоже больше нет?! Глеб, я так не хочу, это несправедливо, отвечай, где ты?! На Веге? На Альфе Центавра? На Большой Медведице?!
«Я там же, где и ты», - ответил ей голос Глеба.
-Я не понимаю, как это, - обиженно отвечала она. – Ведь я тебя не вижу…
«Увидишь. Только потерпи. Понимаешь, я сейчас очень занят текущими делами. Внедрение в серийное производство новой конструкции сверхрелятивистского отражателя, масса командировок, ну и вообще…»
-Каких командировок? Какого отражателя?! – ничего не понимала девушка.
«Сверхрелятивистского, я же сказал. Самого обыкновенного, для звездолётов. Слушай, если бы ты знала, какая для этого нужна сложная математика, какие удивительные, потрясающие формулы! Вот вкратце: вначале – записать дифференциальное уравнение в эллипсоидальных координатах, такое простенькое, что-то типа уравнения Ляме, потом – парочка сингулярных переходов, и мы уже можем описать как следует пространственно-временной континуум, а потом достаточно только просчитать разные там краевые параметры самосогласованного сверхрелятивистского поля – и мы уже всё знаем об интересующем нас фотонном потоке… Ну ладно, для тебя это слишком сложно. В общем, я сейчас руковожу научно-производственной фирмой, делающей звездолётные двигатели. И, если тебе так интересно, я сечас нахожусь на расстоянии в несколько десятков миллионов световых лет от тебя и от бывшей Земли, в далёкой звёздной туманности в созвездии…» - говорил он, не видя изумлённых глаз девушки.
Она не разобрала названия этого созвездия. Но даже не в этом было дело.
Руководит? Глеб? Такой не просто скромный и застенчивый, а вообще от рождения не обладавший никакими способностями к командованию, к власти над кем-то, в том числе над девушками, с которыми ему так хотелось познакомиться, который слова соответствующего никому не умел сказать?! Невероятно, чудеса какие-то…
-А разве твоя тетрадь с формулами и стихами – не сгорела? – только и сумела пролепетать Света. – Ведь её сжёг тогда тот придурок, козёл…
«Рукописи не горят, - усмехнулся Глеб. – И формулы – тоже. Да, я сейчас немножко занят, но скоро у меня появится свободное время, – продолжал он, - и мы обязательно встретимся. А пока что ты должна…»
-Что пока?! Что я должна сделать?! – не в силах ждать больше ни секунды, с отчаянным криком не дала ему договорить Света.
«Жить. Просто жить», - словно собираясь сказать что-то исключительно важное для неё, но передумав, отвечал Глеб.
-Глеб, я не могу без тебя жить, как ты не понимаешь?! Да, я понимаю, за что расплачиваюсь, - всхлипнула она. – За то, чем ответила тогда в автобусе на твою любовь. И теперь я мечтаю забыться, умереть, уснуть, если нам не суждено увидеть друг друга!.. Послушай, Глеб! Расскажи мне всё, не скрывай: может быть, у тебя уже есть какая-то инопланетянка, и я тебе больше не нужна? Так хочешь – я найду где мне утопиться, наглотаюсь отравы, брошусь прямо под звездолёт, в котором будешь лететь ты к своей любимой девушке?! Лишь бы ты был счастлив!
Она едва не билась в истерике.
«И тебе мало того, что тебя уже пришлось восстанавливать по кровеносным сосудикам, по клеточкам, по молекулам в галактической лаборатории? Тебе мало того дебила-водилы, который своим «роллс-ройсом» уже один раз сделал из тебя котлету, что ты хочешь попасть ещё и под сверхсветовой корабль? Ты желаешь, чтоб над последовательностью твоей ДНК, для того, чтобы заново восстановить твоё тело, снова мучились бедные лаборантки-сириусианочки? Нет, дорогая, дудки. Ты будешь жить, - невозмутимо сказал девушке Глеб. – И ты дождёшься всего, что ты хочешь».
Света растерянно оглянулась на деревья, на солнце, на летавших высоко в голубом небе птиц, похожих на ласточек. Она не понимала слов Глеба – этого абсолютно Никому Не Известного Поэта-Неудачника, этого Никем Не Признанного Изобретателя, этого Психованного Фраера, этого Влюблённого Мизантропа, этого Ошалевшего Сценариста, этого Межгалактического Супершпиона, заложившего чужезвёздным цивилизаторам с потрохами свою родную, не сумевшую оценить его Землю. Она ужасно злилась на него за то, что он подарил ей эту очищенную от хамства и безобразия, гостеприимную, добрую, но совершенно чужую планету, где нет никакого интереса бесплатно и в одиночестве наслаждаться всеми чужезвёздными богатствами, злилась на инопланетян, которые зачем-то – то ли по прихоти своего резидента-рифмоплёта, то ли просто как подопытную зверюшку в порядке одного из своих многочисленных научных экспериментов – её, несчастную девушку-землянку, погибшую по вине её соплеменников-дикарей, оживили, терпеливо собрали заново вопреки неумолимой энтропии, безжалостной гибели и распаду её неповторимые, единственные в мире клеточки, бесчисленные молекулы, спирали ДНК её хромосом в своих непонятных чудесных аппаратах, восстановили даже её разорванную тем зловредным придурком-ухажёром во время насильственного полового акта девственную плеву и даже вообще каким-то непостижимым образом вернули обратно во вновь созданный мозг её прежнюю душу из беспросветного небытия, но лишь заставили её этим снова страдать, хоть и не так, как страдала она в прошлой жизни. Она, собственно, совсем и не хотела больше жить. Вот если бы она сумела взглянуть на этот мир по-другому, так, как глядела бы на её месте какая-нибудь маленькая девочка-инопланетяночка вроде той, что вот бегает сейчас здесь с венком, сплетённым из не родных Свете, завезенных с чужих звёзд жёлтеньких, красненьких, беленьких цветочков на голове, в лёгком сарафанчике и сандаликах, такая весёлая, благополучная, беззаботная, не знавшая никогда в жизни никаких проблем, а может быть, и землянка, взятая на воспитание инопланетянами – но это ей не удавалось.
Она молча слушала Глеба – когда-то потерявшего работу в своём разогнанном задрипанном КБ и теперь руководившего известной сириусианской фирмой по разработке и производству сверхсветовых двигателей нового типа для самых новейших усовершенствованных звездолётов, готовых лететь уже к весьма отдалённым галактикам; искавшего на базаре картошку самую дешёвую и теперь имевшего в своём распоряжении огромный особняк с собственным бассейном, тренажёрным залом, кокосово-тюльпановым садом, потрясающим морским пляжем, кинотеатром, телестудией и звездопортом; не нашедшего любви ни у одной из земных девчонок и теперь проводившего время в этом своём особняке с самыми прекрасными звёздными девушками – известнейшими певицами, актрисами, поэтессами, и уже не одна очаровательная галактианка намекала прямо на то, чтоб он попросил у неё руки и сердца, а он, смеясь, мило беседовал с ними о поэзии, о театре, о звёздах, о теории относительности, о вселенной … Она слушала их имена, но…

«А берёзки белые,
А берёзки стройные…»

- вертелось и вертелось почему-то в голове у Светы…
Она слышала чёткий, невероятно уверенный – никогда раньше он не был таким уверенным – и при этом такой знакомый голос Глеба, а он слышал лишь её приглушённое дыхание.
-Глеб, - не очень решительно сказала Света. – Я должна тебя спросить, мне это очень важно. Скажи, ты ненавидишь людей? Ну, то есть жителей бывшей Земли. На которой жили ты и я.
«Да, - со внезапно нахлынувшей искренностью признался Глеб. –Я их ненавижу».
-Ненавидишь ты, ставший настоящим инопланетянином, получивший доступ ко всей их роскоши? – ничуть не удивляющимся монотонным и тихим голосом уточнила девушка-землянка.
«Представь себе, ненавижу, - повторил чётким голосом разработчик новейших сверхсветовых ракетных двигателей, постоянно мотающийся по галактическим командировкам. – Хоть временами сам себе удивляюсь, даже корю себя за это. Казалось бы, я должен испытывать к ним исключительно чувство жалости и брезгливости, и ничего более. Как к низшим существам. Но так уж получается, ничего не поделать с моею психологией – что также и ненависть ощущаю до сих пор. Не могу отказать себе в таком удовольствии: когда у меня выдаётся немного свободного времени, я подлетаю к какому-нибудь звёздному зоопарку, то в созвездии Орла, то в туманности Андромеды, а то и прямо на Земле бывшей, и принимаюсь их там дразнить, просто как мальчишка какой-нибудь. Мне даже самому неловко. Бывает, я беру несколько бананов, обычных диких бананов с Альтаира, горьких внутри и только на вид привлекательных, которые в изобилии растут у себя на родине чуть ли не на каждом углу – и швыряю их в зарешёченный вольер, где сидят, к примеру, всякие мнившие себя профессорами придурочные ортопедо-травматологи, которые не помогли мне, когда со мной случилась травма, а говорили мне гадости и портили мою нервную систему. Или в зарешёченный вольер, где сидят идиоты-психиатры и дебилы-санитары, которые тебя и меня обижали. Ведь я был в психиатрической больнице, куда попал из-за неудачного знакомства с одной девицей. Или, в другом зоопарке – применяю с этой целью приторные, невкусные апельсины, не помню с какой звезды, и – прямо их в клетку, где находятся другие идиоты, делавшие мне подлости, не имею желания их перечислять – в том числе и тот женишок твой... Приходится отметить, что данных идиотов, с которыми я непосредственно общался, я ненавижу значительно больше, чем различных политиков, финансовых воротил, генералов, от которых не просыхали в незабвенном нашем с тобою прошлом газеты и телеэкраны – несмотря на все их крутые делишки, хотя и их – разумеется, тоже… Иногда я бью железными прутьями или придушиваю верёвками своих врагов, идиотов-санитаров, идиотов-психиатров и прочих… »
-Угу, - Света кивнула с пониманием. Глеб продолжал:
«Послушай, они ведь должны мне сказать спасибо, что я не мучаю их, не избиваю, а если бью, то несильно, не делаю с ними того, что они сполна заслужили в своём прошлом!!! О, иногда я ощущаю, что не только их, всех людей ненавижу, всех до единого. Однако я всего лишь наблюдаю, как эти твари, не так давно бывшие столь тупыми, наглыми и высокомерными, дорвавшиеся до власти, как им тогда казалось – отныне со звериным рычанием выхватывают один у другого бананы и апельсины, бьют друг другу из-за них морды, рвут сосед на соседе одежду: белые халаты, модные джинсы, крутые костюмы, как когда-то делали, в сущности, то же самое из-за хоть самых малых, хоть влиятельнейших должностей и кресел. Вели себя во времена своего могущества вполне аналогично из-за баксов, влияния на “электорат”, прибыльных заводов и телеканалов; из-за нефти, газа и прочих природных ресурсов; из-за армий, кораблей, танков, самолётов и атомных бомб; из-за стран и континентов, которые они не могли между собой поделить. И вот…»
-Глеб, а к обычным людям бывшей Земли, которые не владели атомными бомбами, телеканалами и даже самыми низкими должностями – ты тоже испытываешь ненависть?
«Позволь мне чуть позже подробно ответить на этот вопрос» - нехотя ответил Глеб.
-А тогда такой вопрос, - не унималась Света. – Девушек, которые тебе отказывали – ты тоже ненавидишь с такой же силой, что и раньше? Их, наверное, ты ненавидишь больше всего!
«Света, помолчи и не мешай мне, а то я отключу связь! На эту тему чуть попозже, наберись терпения. Дай мне договорить то, что я начал. Итак, о бывших земных олигархах: крупных, средних, мелких и, так сказать, микроскопических. Они были богачами, начальниками, хозяевами жизни, как им казалось! А сейчас они униженно выпрашивают у меня ещё какую-то подачку, а я могу плюнуть им в лицо или бросить им какие-нибудь несвежие объедки, а они рады и этому…»
-И тебе это не надоедает? – удивилась девушка. –А почему они себя так ведут? Может, их там не кормят и они голодные?
«Кормят, в том-то и дело. И ещё как кормят. Они просто не в состоянии вылечиться от присущей им жадности. И трудно сказать, вылечатся ли они когда-нибудь. А насчёт того, что надоедает… Ты права, вскоре мне это занятие надоедает. Тогда я разворачиваюсь, сажусь в свой звездолёт и улетаю к себе в лабораторию, где опять погружаюсь в проекты, эксперименты, расчёты, потом на производственную базу – на звезду Бетельгейзе или Канопус, чтобы проверить, не наделали ли там уважаемые работяги ошибок при изготовлении опытных деталей, узлов и образцов, как они там наклепали новые конструкции звёздных такси, звёздных грузовиков, звёздных экспрессов… Потом мне надо отдохнуть, да и развлечься тоже, и я лечу на звёздный курорт, карнавал, дискотеку... Я мило беседую с инопланетянами и инопланетянками, причём я обычно не говорю им, что я такой крутой разработчик и даже в некотором смысле начальник, зачем им это – могу назвать себя простым шофёром, слесарем; посещаю парки, музеи, рестораны, танцую и смотрю фильмы, катаюсь на яхтах, летаю с одной звезды на другую; вот ведь какой я нехороший, дорвался ничего себе до каких богатств, признайся, так ты обо мне думаешь? А я просто хочу забыть, навсегда забыть своё прошлое, и сам не знаю, что для этого должен сделать! А прошлое забыться не хочет, не даёт мне покоя, опять и опять всё подступает и подступает, как тошнота… И наступает момент, когда мерзкие, отвратительные земные воспоминания становятся совершенно невыносимыми, я опять чувствую, что должен как-нибудь отомстить им всем – из этого прошлого, и опять начинаю мстить… Как умею. О, это ненавистное “опять”! Чем бы его заменить. Не знаю, может быть, когда-нибудь я и в самом деле обо всём забуду, и мне мстить больше не захочется, но пока что…»
-Глеб, а ты не подумал, какие у меня воспоминания? Как вот я могу отомстить за всё, что со мной сделали? Я тоже очень хочу отомстить за то, что надо мной издевались, меня мучили!!! И, может быть, больше, чем тебя. Помоги мне в этом, а? И, кстати, я ведь тоже человек и, выходит, принадлежу к тем, кого ты ненавидишь. Мне ты тоже будешь мстить? А что, если я тебе отомщу?
«За что же ты мне хочешь отомстить? Уж я-то тебя точно не мучил».
-Зато и не избавил меня от мучителей. Так что найдется за что, - уверенно заявила Света. –Думаешь, ты такой безгрешный? Тоже мне, инопланетянин чистенький и благородненький нашёлся!
«Это верно. Человек не может быть безгрешным. К сожалению – и я, как и ты, остался человеком. Или не “к сожалению”. Не знаю. И никогда я не стану настоящим инопланетянином, хотя тебе кажется, что я им стал. Во всяком случае, не сумею почувствовать себя таковым. Возможно, это даётся только от рождения. Какими бы заводами и лабораториями я не руководил, в каких бы дворцах не жил, в каких бы звездолётах не катался, в каких бы не побывал галактиках. Хотя и инопланетяне, разумеется, далеко не идеал. Так что если хочешь, мы можем попытаться отомстить друг другу практически на равных. Чтобы каждый из нас почувствовал себя удовлетворённым. Дуэль, если так можно выразиться, можем устроить. Удовлетворение – это большое дело… А выбрать конкретный способ отмщения я любезно предоставляю тебе, как представительнице слабого пола».
-Мне кажется, что мы уже друг другу отомстили, - вздохнула девушка. – Хотя бы тем, что нас сейчас разделяет такая страшная и бездонная космическая пропасть, такая непреодолимая, которую я не могу себе даже вообразить, и мы можем только слышать голос друг друга по этому сверх…мобильнику, или как он там у вас называется? – посмотрела она на ракушку. - Даже фотку свою мы передать друг другу не можем. Я не знаю, как выглядишь сейчас ты, какая у тебя причёска, выражение лица, ты не знаешь – какая сейчас я…
«Я видел тебя, когда ты стояла у прилавка в магазине у Тиоллы. Слышал, как ты с ней говорила. И когда ты осталась одна – позвонил. Очень волновался… Вижу и сейчас поляну, на которой ты стоишь. В эту ракушку вмонтирована миниатюрная видеокамера»
-Правда? А чего ж в ракушку ещё и маленький телевизорчик не вмонтировали, я бы и тебя увидела… Ладно, обойдусь без телевизоров. Вот чего бы мне бы хотелось действительно, так это... Сильно-сильно. Ты не догадываешься, чего?
«Понятия не имею, - заметил Глеб. – Я не умею читать чужих мыслей, даже твоих».
-При чём тут чтение мыслей, - с досадой сказала его собеседница. –Ведь я имею в виду совсем другое.
«Ну что ж, если ты так настаиваешь, скажу, чего тебе хочется. Возможно, что и догадываюсь. Как и всякой девчонке, тебе хоч…»
Послышался какой-то сильный треск, шорох, заглушающий речь; он вообще-то имелся и раньше, но был намного слабее, почти не мешая разговору; сверхдальняя космическая связь, похоже, не была достаточно уверенной, слишком большое расстояние даже для техники, созданной высокоразвитыми цивилизациями. Через секунду связь исчезла полностью. Затрещало и загудело так, что Света непроизвольно отшатнула удивительную ракушку от уха, побоявшись оглохнуть. А когда приложила её к уху снова, голоса Глеба там уже не было. Она слышала, и очень чётко, какую-то незнакомую гремящую, тарахтящую музыку, наверно, галактическую, слышала какую-то без умолку тараторящую речь, слышала чей-то смех и плач, чьи-то диалоги, разговоры с самыми различными оттенками интонаций на незнакомых языках чужих звёзд, и всё это быстро сменяло друг друга, никакая из передач надолго не задерживалась. Света терпеливо ожидала, что сейчас вернётся голос Глеба, но он почему-то не возвращался. Как настроить заново ракушку на необходимую волну или что-то с ней сделать, чтобы опять был слышен Глеб, и никто другой, она не знала. Ей совсем не нужна была музыка и чужие разговоры. Лучше бы в этой штуковине слышался обыкновенный, простой шум моря, как в нормальной ракушке. Значит, Глеб действительно обиделся на неё и отключил связь, чтобы Света не мешала ему работать – проектировать какой-то новый звездолётный двигатель. Но ведь он явно хотел ей что-то сказать, он не договорил чего-то? Удивлённо и грустно вздохнув, она опустила ракушку вниз, но не стала класть её в карман или бросать на землю. Огляделась вокруг себя, на цветы, на тёмно-красные деревья, на большие камни, покрытые необычным ярко-розовым и пушистым мхом, подняла голову к небу. Она по-прежнему была одна, совершенно одна. В небе над её головой проплывали облака… Она опять смотрела на ракушку, из которой ещё совсем недавно слышался голос Глеба, потом – опять вокруг себя, шагая всё дальше и дальше по синей траве.
Всё, всё было вокруг чужезвёздным, завезённым с далёких цивилизованных планет. Не только заметные вдалеке гигантские не то пальмы, не то тополя, силуэты высоких зданий прекрасного города, где жили, работали, любили друг друга звёздные переселенцы, окопавшиеся на бывшей Земле, ракеты звездопорта, бесшумно одни приземляющиеся, другие взлетающие ввысь. Но и все деревья, кусты, цветы и даже трава, имевшая странный синий цвет. И даже грунт, на котором росло это всё, был не чёрным, как когда-то, а каким-то синевато-голубоватым, местами с сиреневым оттенком, местами с изумрудным. Может быть, из прежних пород, лежавших на поверхности Земли, некоторые разновидности глины по цвету напоминали этот звёздный грунт. Можно было, конечно, называть этот завезенный в огромном количестве грунт землёй, слишком много было его вокруг, ведь он давал жизнь звёздным растениям. Звёздные пришельцы его землёй и называли. Но он и на ощупь был необычным, и его прикосновение действовало успокаивающе, могло даже облегчать боль или усталость, разливаясь волнами по всему телу.
Но вдруг Света вздрогнула от неожиданности. Среди густых слегка колышащихся от ветра синих зарослей она случайно заметила совсем небольшой по площади участочек чёрной земли. Если отойти чуть дальше, его и разглядеть было почти невозможно. Это было удивительно и странно – видеть прежнюю самую обычную и простую чёрную землю, ставшую редкостью и экзотикой в окружении настолько многочисленных цветов, трав, деревьев сириусианского или антаресского происхождения, что они ей уже успели примелькаться… Девушка, рождённая на прежней Земле, подошла поближе, ей захотелось почувствовать ногами не ставший для неё уже почти привычным чужой синий грунт, а эту родную для неё, но почти забытую чёрную почву, на которой не осталось обычной зелёной травы, но и чужезвёздная синяя трава расти не желала – и она увидела, что в этой земле торчит какой-то предмет. Охваченная любопытством, Света сунула свою ракушку в карман и принялась выкапывать загадочный предмет куском от ветки какого-то красно-фиолетового и очень пушистого звёздного дерева, росшего рядом. И когда выкопала, то с испугу выронила его. Нагнулась, подняла. Пригляделась. Это был маленький детский ботиночек. Такую обувь, довольно дорогостоящую, носили только дети землян, преимущественно богачей – генералов, бизнесменов. На инопланетянских детях обувь была совершенно другого фасона и формы. В выкопанной её небольшой яме, кроме ботиночка, оказался и кусок рубашечки, и на этой ткани была заметна запёкшаяся похоже, что кровь, несмотря на то, что детская рубашка была вымазана чёрной землей.
Страшные, жуткие догадки роились в голове задрожавшей от ужаса девушки. Она держала в руках свидетельство того, с какой жестокостью расправились пришельцы с аборигенами Земли. Скорее всего это было так. Девушке было уже безразлично, что ребёнок этот, чей был ботиночек, вполне мог быть сыном того американского генерала, который приказал убить её брата, или натовского солдата, расстрелявшего её отца, или мучившего её хозяина, у которого она работала, надрываясь от усталости. Землянам – равнодушным к её страданиям или обращавшимися с ней подло и жестоко, девушка уже была готова простить всё. А инопланетянам, обходившимися почему-то именно с нею одной так ласково и заботливо – нет. Как старательно инопланетяне стёрли начисто почти все следы своих преступлений, при помощи мощных бульдозеров или экскаваторов засыпав всё искусственным, чужезвёздным, благородным голубым грунтом. Но всё же не до конца, и небольшой кусок прежней грязи проглядели, забыли убрать, как убрали они, очевидно, трупы убитых ими землян и этого малыша тоже. А может, думала девушка, гибель этого малыша была случайной, может, он по детскому легкомыслию залез прямо под работавший сириусианский бульдозер вместо того, чтобы отправиться вместе с другими земными детишками в цивилизованный детский сад, где вкусно кормят, дают хорошие игрушки и учат читать на звёздном языке? Может, он вообще не погиб, а лишь потерял свой ботиночек и рубашку?
Передёрнувшись, она бросила печальные предметы обратно на чёрную землю и вытерла руки о синюю траву. Чтобы отвлечься от пугающих мыслей, на которые она всё равно не находила ответа, забыть об увиденном хоть на время, Света вытащила из кармана ракушку. Она опять приложила её к уху. Космическая музыка, что послышалась оттуда, не была уже такой тарахтящей и гремящей, а более тихой и спокойной. Девушка прилегла на траву, повернулась на бок. Глаза её стали слипаться, она в самом деле устала. Она сама не заметила, как уснула, непроизвольно положив себе под голову ракушку, под какую-то доносившуюся из неё убаюкивающую звёздную мелодию… Она не знала, сколько времени она спала. Но она догадывалась или чувствовала, что она снова услышит голос Глеба. И она его услышала, проснувшись тут же, издав от неожиданности крик и вскочив на ноги с прижатой к уху ракушкой:
«Светка, извини, тут что-то с антенной было! Небольшая неисправность… Ты нормально сейчас меня слышишь?!»
-Я слышу тебя! – воскликнула Света, почувствовав, что вся дрожит от волнения. Сейчас, сейчас она ему скажет.
«Ну и отлично. Так на чём прервался наш разговор? Напомни мне»
-Глеб, - сказала девушка. – Признайся мне честно. Неужели ты совсем не испытываешь чувства жалости и сострадания?
«К кому?» – поинтересовался Глеб.
-Как к кому? – даже растерялась она от такого его неуместного спокойствия. – Ты разве не догадываешься?
«Опять я должен догадываться, - вздохнул Глеб. – К тебе, которая так настрадалась? Конечно, испытываю, о чём речь. Или к тем, кто тебя мучил и причинял тебе страдания? Ведь и они своё тоже получили. Вообще сложный вопрос, что к ним теперь испытывать. Или к тем, кого в былые времена убивали американские солдаты и банкиры из МВФ? А может, к детям чужезвёздных поселенцев, убитых земными дикарями совсем недавно? Ты слышала про этот кошмарный случай, когда один бывший очень известный американский госсекретарь и политолог, вырвавшийся из клетки в созвездии Большой Медведицы, в ярости схватил маленькую девочку, прилетевшую с родителями из туманности Андромеды, и у неё в результате шока тут же остановилось сердце, прежде чем её успели выхватить из лап госсекретаря? И надо ж такое – так и не смогли оживить. Аппарат в больнице как раз перед этим сломался»
-А земных детей, убитых твоими любимыми инопланетянами, тебе не жалко?! – закричала Света.
«Галактиане не воевали с детьми землян. Они вынуждены были угомонить и охладить те неразумные головы, которые накопленным на Земле атомным и прочим оружием готовы были уничтожить и звёздных пришельцев, поначалу готовых бесплатно, ничего не требуя взамен! – передать им блага высшей цивилизации, и себя вместе с ними. Конкретная оперативная обстановка в решающий момент оказалась настолько сложна и накалена, что жертвы оказались и среди тех, кто этого, вероятно, не заслуживал. Хотя инопланетянами было сделано всё возможное, чтобы свести неизбежные жертвы к минимуму»
-Врёшь ты всё. Они это сделали нарочно, похваляясь своей силой, и ты доволен, что они оказались сильнее, – продолжала девушка, чувствуя, что уже не сможет остановиться, и сама удивляясь вдруг возникшему у неё красноречию. – Ты ведь хотел сказать вот что: дети – это будущие негодяи, такие же точно, как и их родители. И тебе не жаль ни тех, ни других. И вообще даже самых добрых и безобидных детей, которые могли бы родиться у пусть даже не очень порядочных взрослых людей Земли, которые, в отличие от тебя, не умели конструировать сверхсветовые двигатели, но зато обладали способностью легко и без комплексов знакомиться друг с другом, чтобы заводить семью и рожать потомство. Для тебя покорить сердце девушки было намного сложнее, чем крутить в голове математические формулы, и, значит, по-твоему, те, кому удалось без проблем полюбить друг друга, а потом ещё и родить ребёнка – это негодяи, укравшие у тебя счастье. И даже неродившиеся дети тех детей, которые тоже могли бы жить на Земле, а не инопланетяне, радоваться солнышку… Даже если они не такие цивилизованные, как твои гуманоиды. Не всем же быть цивилизованными… Я вот думаю, почему же так случилось, - продолжала она уже более спокойным голосом. – Ведь ты же имеешь к нашествию инопланетян непосредственное отношение, ты сам признался, что заложил им не сумевшую оценить тебя родную планету Землю. Что ты у них был шпионом. Интересно, как ты с ними встречался на Земле, может, в кустах каких-то по ночам, в тайном подвале, какие-то секретные пароли друг другу говорили, хотя какое это теперь имеет значение… Я догадалась, что могло толкнуть тебя на такое преступление. То, что ты американцев и всяких богачей ненавидел – не в этом дело. Это не главное. И то, что изобретённые тобой математические формулы никто из землян не оценил, никто не захотел поверить, что можно летать со сверхсветовой скоростью, не так важно для твоего самолюбия. Тем более, что не могли какие-нибудь очень умные любители науки не найтись, чтобы оценили тебя... Правда, сама я в жизни ничего не изобрела, и мне это непонятно… А вот если бы нашлась в своё время девушка, всего лишь одна единственная, которая бы утешила тебя, подарила бы тебе свои чувства, сказала бы, что и политика, и формулы – это всё ерунда, главное в жизни это только одно – любовь… У тебя бы появился настоящий смысл жизни. Тебе бы не захотелось заниматься такой мерзостью. Господи, какой же я была дурой в тот день, когда… Ведь всё было бы иначе сейчас! Даже трава была бы сейчас вокруг нормальной и зелёной, а не эти синие заросли - красные деревья, от которых тоска берёт...
«Верно догадываешься, - вздохнул Глеб. И добавил: – Бог видит, я искал любовь. Я очень старался. Искал из последних сил, как самую сказочную драгоценность! Всё было бы иначе, если бы она мне хоть раз попалась. Если бы в ответ на мой зов любовь, простая девичья любовь – не мешок с долларами, не шикарная иномарка, не особняк с охраной и вертолётами – ко мне бы пришла. Но любви не было. Нигде. Ни разу. Не было в моём городе. Не было и на всей Земле… Как-то подал я объявление о знакомстве через интернет, когда случайно - и ненадолго - получил доступ к компьютеру, но бесполезно… И объявления с этой же целью в газеты – тоже. Как дорого, как бессмысленно. Никакая газета, никакой компьютер не помогли бы мне сконструировать даже не девушку моей мечты, а просто такую, которая бы меня элементарно поняла. Я не фотомодель хотел, а обычную скромную девчонку, которая бы ответила мне любовью. Я не виноват, что любовь есть только на далёких звёздах, что бывшая Земля представляла собой лишь скопище дикарей, хамов, недоумков как мужского, так и женского пола»
-И поэтому ты решил так жестоко и страшно отомстить землянам, поставив свой интеллект на службу жителям звёзд, и с помощью выдуманных тобою холодных, бездушных формул, каких-то дурацких интегралов и другой абракадабры – помог им завоевать Землю? Глеб – ты монстр. Чингисхан и Гитлер – это сопливые щенки по сравнению с тобой. Как ты можешь спокойно жить в своих звёздных дворцах и любоваться на звёздные прелести, после того, что сделал, я не представляю…
«Зато я самоутвердился таким вот необычным образом, - откровенно заметил Глеб. – Ведь все люди на Земле всегда стремились как-то самоутведиться, самореализоваться, состояться, как это любили называть в газетах. В меру своих знаний и способностей. Чем я хуже? Конечно, большинство самореализовывалось по шаблону. Подражая своим знакомым, или глядя в телевизор, или читая газеты. Шаблон этот, образ успешной жизни, искусственно создавался теми, кто считался лидерами, хозяевами в мире людей, и тиражировался через газеты и телевидение. И вот – толпа восхищалась и завидовала тем, кому удавалось добиться «успеха», и презирала тех, кому не удавалось. Одни с этой целью грабили офисы и банки, другие угоняли самолёты, третьи развратничали… Кто что умел. И кое-то действительно выигрывал. Кто-то сочинял увлекательные эпопеи о том, как элегантные «состоявшиеся мужчины», разъезжая на «мерседесах» и по ходу дела запросто убирая прочь с дороги всяких неудачников, с такой же необычайной лёгкостью женятся на длинноногих фотомоделях и отправляются с ними чартерным рейсом в шикарные отели на тропических островах – и получал за продажу этих книжонок много денег, да ещё снимались по этим произведениям телесериалы, а всякие неудачники или неудачницы восхищённо смотрели эти сериалы с удовольствием, усевшись перед телевизором со своей рваной одеждой в руках, чтобы её зашить, и следя, не пригорела ли на кухне пшённая каша, которую они варить поставили… Если у них к тому времени ещё не отобрали жильё из-за неуплаченной квартплаты, или вообще их не укокошили. Кто-то в бизнесе, эстраде или ещё чём-то общественно значимом добивался успеха, тоже думая исключительно о себе, а простым людям из толпы, профанам, так сказать, от этого было не лучше или даже хуже… Я этого не умел. Вообще многого я не имел и не умел, что имели и умели другие… Наверное, я не был простым. Не потому, что имел высшее образование, а многие простые люди не имели. На иерархической лестнице общества я оказался стоящим ниже даже «простых» слесарей, дворников, сантехников. Из-за того, что не имел той приспособленности к жизни, какую имели они. Я чувствовал, что являюсь профаном почти во всём, даже в том, что доступно большинству людей из толпы, в чём может добиться выигрыша даже самый заурядный человек – например, кого-то облапошить, всучив негодный товар, одержать верх над кем-то в уличной драке, задурить мозги какой-нибудь девушке с целью добиться взаимности... Я чувствовал, что не выдержу конкуренции, не добьюсь выигрыша ни в каком роде деятельности, даже расчётки по математике студенты мне перестали заказывать. И мне ничего не оставалось, как продаться инопланетянам, мобилизовав то немногое, что у меня было – математические знания. Войти в контакт с ними, а не с людьми – в один момент я понял, что довольно мне добиваться от людей уважения и признания, все мои старания в этом направлении оказывались сизифовым трудом. Хотя вообще-то я вначале хотел помочь человечеству, а получилось… Дикость какая-то, просто неправдоподобное что-то… Что же касается конкретной технологии моих сеансов связи с инопланетянами, то эти сеансы были очень простыми, без всяких прибамбасов, обалденных явок, паролей, засад, перестрелок, проще некуда – чисто мысленными. И у тебя тоже были в прошлом такие мысленные вроде как телепатические встречи с чужими силами, попытайся припомнить; и у других людей, у кого чаще, у кого реже – просто они не придавали таким, не стыкуемым с привычной жизнью, своим озарениям никакого значения, не пытались извлечь из этого для себя выгоды, считали это фантазией и бредом, а для извлечения реальной выгоды всегда полагались исключительно на осязаемое, что можно пощупать: на деньги, на оружие, на компьютеры, на влиятельных знакомых; возможно, и на своих жён… А у меня не было девушек, друзей, оружия, калькулятор был дома старый советский, много на нём не посчитаешь, а денег совсем мало. Зато были – многочисленные, систематически повторявшиеся мысленные встречи и беседы с далёкими, почти невидимыми и неслышимыми чужаками. Это вначале. Для других людей были они – чужаками, а для меня – друзьями. Хоть реальной помощи от них я вначале не чувствовал. Временами был даже вред. Мне пришлось пройти через то, чтобы перестать быть самим собой. Так можно описать это состояние. Иногда чувствую: я – это уже не я… Не такой, как раньше… Зато потом пошло-поехало. И теперь у меня другая жизнь, я занимаюсь интересным конструированием, у меня полно друзей и девушек на звёздах. А бред – это то, что вытворяют в своих клетках уцелевшие олигархи бывшей Земли, олигархи разнообразных мастей и калибров; бред – это то, что осталось у них в голове... Я сделал это, чтобы моя жизнь не осталась незамеченной, не прошла впустую. Ведь и у меня тоже оказалось чувство собственного достоинства, а не только у лидеров рок-групп, от которых в восторге визжали сексапильные девушки на концертах, к примеру, или у компьютерных гениев. Но пойми – если я что-то и сделал плохо, то, скорее всего, сделал это не столько я как личность, сколько моя воля к самореализации. А вернее, и воля-то не моя. Всемирная воля. Вселенская воля вела меня по этому пути. Я спотыкался, а она меня тащила. Я был призван этой волей, именно я почему-то – так уж получилось… Наверное, потому, что я был не согласен с порядками на Земле. Все были согласны, и олигархи и бомжи, а я – нет. Я оказался – диссидент. Фраер. Я не захотел быть участником никакой шайки. Ни тех, которые ловят и грабят прохожих в городских подворотнях, ни – шайки всемирной. Хотя люди на Земле считали меня не столько инакомыслящим диссидентом, сколько просто «лишним», «несостоявшимся», - со злостью усмехнулся Глеб. – Например, девушки желали знакомиться только с «состоявшимися мужчинами». «Неудачников», с их точки зрения, они не признавали. Как и работодатели, которые брали лишь тех, кто круто поднаторел во всяких «современных» рыночных заскоках. Врачи лечили тех, у кого было много денег, а если даже за огромные деньги не могли вылечить каких-то богачей, то с ними по крайней мере вежливо разговаривали, а не хамили им нагло… Мною не восхищались, как восхищаются киноактёрами и певцами. Меня не уважали, как уважают политиков, финансистов. Меня не боялись, как боятся бандитов или полицейских. Я был никем. По мнению окружающих, я не был ни на что способен и не был достоин ни любовного восхищения, ни уважения, ни страха передо мной, и достойного уровня жизни тоже. Моя жизнь зависела от прихоти тех, кто был сильнее меня. Я и сдачи не умел дать, как другие, менее грамотные, чем я, умели. Если бы я навсегда исчез с лица земли, перестал бы мыслить и жить, это было бы всем безразлично. Безразлично подавляющему большинству людей; у немногочисленных оставшихся людей моё исчезновение вызвало бы, возможно, даже радость, хотя эти немногочисленные не были даже моими настоящими врагами. Настоящие враги и настоящие друзья бывают у тех, кто занимает настоящее положение в обществе. И ни у кого из людей это не вызвало бы горя. О, их ненавистная хамская идиотская поговорка: «Это твои проблемы»… Но мне не хотелось исчезнуть. Потому что это оказалось бы небезразлично моим друзьям с далёких звёзд – это для них было бы настоящим горем… Они-то знали, на что я способен и какое достоин занимать положение. А теперь лишними оказались – все, кто считал меня лишним! Они, как выяснилось, совершенно непригодны быть полноценными членами высокоразвитой галактической цивилизации, они годятся быть интегрированными в неё разве что в качестве экспонатов для зоопарка… Что ж – это их проблемы. Тебе, я вижу, теперь жаль тех людей, которые пострадали в войне с инопланетянами. Даже тех, которые тебя мучили, и кто тебя даже убил, из-за чего инопланетянам пришлось тебя оживлять… Как бы тебе объяснить… Земная цивилизация была слишком значительным отклонением от нормы, от стандарта, принятого для разумных существ во всей вселенной… Отклонением прямо-таки вопиющим. Она нуждалась в серьёзнейшем капитальном ремонте, в срочном спасении. Да что там говорить, если (отвлечёмся даже от социальной несправедливости, а рассмотрим лишь экологию) человечество было способно лишь сжигать до одурения нефтепродукты в своих многочисленных автомобилях, заваливать свою планету отходами производства и пластиковыми упаковками и не желало себя ограничить хоть самую малость, поскольку ограничивать необходимо было в первую очередь аппетиты его «элиты», а потом уже простых людей… Прости, - сказал Глеб Свете, - что я использовал тебя без твоего ведома как орудие, что-то вроде секс-бомбы особой конструкции, чтобы при помощи твоей красоты спасти мир. Боюсь, что никаким другим способом его переделать было невозможно. Есть вещи, которые можно спасти, лишь предварительно взорвав их до основания. Конечно, это был шок. Свет – ясный и ослепительный от этого ужасного, потрясающего взрыва и сейчас стоит у меня перед глазами…»
Ответом на эту длинную речь Глеба было молчание. Света не произносила ни слова, внимательно слушая через ракушку то, что он говорит. Ей захотелось бросить ракушку на землю. Но она почему-то этого не делала и продолжала прижимать её к уху.
«Я – преступник? Предположим. Почему ты молчишь? Ты не хочешь, чтобы наш разговор продолжался? Так я сейчас отключу антенну, и мы больше никогда не услышим друг друга. Потом займусь своими расчётами, потом позвоню своим подружкам с Антареса или Бетельгейзе, а может, даже и Тиолле звякну по старой дружбе – чего не бывает? Стишки ей опять почитаю, хоть и старые. Ведь ждёт не дождётся, бедняжка, моего звонка. Так что готовься – сейчас отключаю…»
-Нет! – воскликнула Света. – Глеб, я не хочу, чтобы наш разговор прервался на такой ноте, и вообще чтобы прерывался. Я не хочу, чтобы ты звонил вместо меня звёздным девушкам…
«А что же ты хочешь? Ты, кажется, говорила, что тебе чего-то очень хочется сильно-сильно, а я, чудак, не могу догадаться… Слушай, ты не хочешь полюбоваться на фантастические астероиды в туманности Андромеды? А потанцевать на музыкальном фестивале в созвездии Стрельца? А провести целый месяц в тридцатизвёздочном отеле на Альфе Центавра, на прекрасном острове с пальмами и зарослями бананов посреди потрясающего лазурного океана? Или побывать, например, в зоопарке на Сириусе? Ведь это же так классно! Конечно, надо соблюдать осторожность. Только скажи – и я сразу пришлю за тобой звездолёт, которым будет управлять один из моих дружков-ассистентов, прикольный такой пацан из созвездия Андромеды, и ты в нём полетишь, как принцесса! В тот зоопарк таких обормотов недавно привезли – обхохочешься!»

В зоопарке - дело было худо!
"Дилеры" и "киллеры" с Земли -
Морды отдубасили друг другу
Из-за "баксов", Господи прости!

Бились и земные президенты
С генералитетом заодно!
О, какие шумные моменты!
О, какое мощное кино!

С перепугу в клетках по соседству -
Паника поднялась, шум и гам!
Тигры с Веги обратились в бегство!
Заревел - с Луны гиппопотам!

Ой, что было, люди, что там было!
Будто жабы прыгали в пруду!
Кто ругался: "Сириус - на мыло!",
Кто - "Зиг хайль!", кто - "Хау ду ю ду!",

Ржавый коленвал от "мерседеса" -
Как ракета, устремлялся вслед
Драпавшим туристам с Антареса,
И с других культурненьких планет,

И торчала между прутьев важно -
Пьяного "ди-джея" голова,
Оглашая матом трёхэтажным -
Сириусианские луга!

Кончилось у сторожа терпенье.
Веник и совок он взял скорей -
И от баксов за одно мгновенье
Всю очистил клетку дикарей...

Кто землян узнал теперь бы, братцы?!
Спят себе, и в тишине жуют...
Даже малыши их не боятся:
Смело завтрак в клетку им суют,

И кричит девчушка-марсианка:
"Мама, мама, глянь, какой смешной!"...
...В сириусианском зоопарке -
Сапиенсов радуют лапшой.

«Терпеть не можешь зоопарки? Правильно. Я их тоже не люблю. Да в общем-то и тебе не советую. Гораздо приятнее побродить где-нибудь в обыкновенном зелёном сосновом лесу, в чистом поле, сплести венок из простых ромашек, а не из каких-то сириусианских шикарных сорняков, которые, правда, очень эффективно выделяют кислород в процессе фотосинтеза в отличие от земного хлорофилла; встретить, пусть даже и в одиночестве, утреннюю зорьку на берегу реки, где растут камыши и летают стрекозы; ступать твоими хорошенькими девичьими ножками по простой зелёной травке… Я сделаю для тебя огромный луг из такой точно зелёной травы, какая была на Земле прежде. И ты поверишь, что никаких инопланетян нет и никогда не было, что они тебе просто приснились. А вместе с ними приснились тебе и все те ужасы, которые были в твоей жизни, все те люди, которые не давали тебе жить, или притворялись добренькими, а на самом деле были злыми. Я согласен на то, что даже и я сам тебе только приснился… А может, это ты мне на самом деле приснилась... Ещё бы, идеальный образ прекрасной, чистой, непорочной, беззащитной девушки, которой и в природе-то не существует. Ну и морока же мне с тобой, со сновидением этаким, привиделось оно мне зачем-то и никак меня оставить не хочет… Слушай, чего ты опять плачешь? Прекрати! Прекрати немедленно, я тебе говорю! Это кто – я злой, безжалостный и жестокий? А-а! Ну конечно. Я всё понимаю: ты просто мне завидуешь. Тебя гложет самое обычное чувство зависти. Тогда вот что: хочешь, я скажу, что я на самом деле просто валяюсь пьяный под забором, а всё, что я тебе наговорил, и про сверхсветовые двигатели, и про звёздные дворцы и рестораны, и все свои дикие философские концепции, и остальное – это лишь плод моего воображения, полная абракадабра, белая горячка, чушь собачья? Ты говоришь, что в таком случае ты лишь ещё больше бы меня любила? Ладно. Что же мне сделать в конце концов, чтобы ты не плакала?! Хочешь, я разобью все звездолёты, которые я наконструировал, и порву все свои чертежи и формулы, раз они приносят только одни неприятности? Хочешь, я скажу, что всё инопланетянское счастье, которое вроде бы ты видишь вокруг себя – не более чем галлюцинация, мираж в пустыне, наглая ложь и обман? На Земле не будет счастья. Даже если его попытаются завезти на неё самые цивилизованные инопланетяне. Впрочем, не будет и для них, не только для людей. Потому что утопия – невозможна. Достоевский, Оруэлл, Солженицын, кто только об этом не писал – но всё впустую. Мы хотим быть обманутыми. Утопия – это где-то за…»
-Глеб, мне не нужен никакой Солженицын. Я его вообще не знаю и знать не хочу. Мне нужен только ты!
«…где-то за сотни миллионов световых лет отсюда, на совсем чужих звёздах, в невероятно чужих галактиках – может быть. А на Земле возможны лишь несправедливость, войны, концлагеря, и это навеки. Земле всегда суждено быть посмешищем у цивилизованных звёздных жителей. Но и им, завоевателям, это даром не пройдёт. Они заразятся от побеждённых землян их алчностью, грубостью, низостью, жестокостью и когда-нибудь перегрызут друг другу глотки на своих Сириусах и Антаресах… Как, ты плачешь ещё больше?! Тебе что же, их жалко? Их, инопланетян? Да ты что? Ну какая для тебя разница, что будет с ними, главное – что ты будешь гулять по зелёному лугу и по берегу реки, я же сказал тебе! Что значит – «я не хочу одна, я хочу обязательно с тобой в обнимку»? А-а, вот как ты теперь заговорила! А помнишь, как ты когда-то ехала в автобусе со своим женихом и не желала мне даже ответить? Ведь это же именно ты не пожелала мне подарить любовь и этим не только мне помочь, но и повлиять заодно на весь ход мировой истории, не допусить всемирной катастрофы – не мучает ли тебя совесть?!»
Как странно, что всё это было. Неужели всё то, что было – могло быть на самом деле? Ах, если бы только вернуться назад.
И тем не менее?

«Жди меня, и я вернусь?»
«Только очень жди?»

-Это уже кто-то другой до тебя раньше написал, не ты, Глеб…
«Да, ты права. Был такой поэт… Видишь, какой я плагиатор. Какой, однако, я всё-таки негодяй, подлец, предатель, и вообще… Скажи, ну почему именно мне было предназначено открыть эту непреодолимую истину – что судьба всего человечества по сравнению с проблемами вселенной в миллиарды раз более ничтожна, более смешна, более нелепа, более мелочна, чем судьба одного человека по сравнению с проблемами этого самого человечества. Что бы ни случилось с человечеством – ни одна галактика или звезда бы от этого лучиком даже не моргнула, ни на миллиметр бы с орбиты не сдвинулась!»
-А что значит «концепция»? Ты не мог бы мне пояснить?
Глеб усмехнулся.
«Это сложная вещь вообще… Но в принципе тебе это и так должно быть понятно. Ты ведь считаешь, что моя концепция дика и чудовищна? Не спорю, можно и под таким углом зрения на это посмотреть. Что автор этой идеи и он же её реализатор – не романтический непризнанный гений, а какой-то хулиган вселенского масштаба, решивший отдать всё человечество под власть инопланетян из-за того, что девушки на Земле его не любили… Это действительно просто в голове не укладывается. Но разве нет даже в и этом кошмаре, в этой дикости кое-чего позитивного, если разобраться? Во-первых, человечество, до сих пор безнадёжно разобщённое по социальному, национальному, интеллектуальному и многим другим признакам получило наконец-то великолепную возможность объединиться перед лицом общего врага! Теперь и английский лорд вместе с дикарём Новой Гвинеи, и самый грязный бомж на мусорной свалке заодно с владельцем продвинутого особняка в каком-нибудь Городе Золотых Унитазов, и последняя проститутка рядом с одетой в шелка дочкой миллиардера – всё равно как бойцы одного отряда, или как пациенты в одной палате, или просто как сёстры и братья! Пусть даже сёстры и братья по несчастью… Всё равно – какое трогательное единение, вроде как бегущие в страхе от лесного пожара в одной стае волки и косули. А во-вторых, и это, может быть, даже главное – человек получил возможность самореализоваться, развить заложенные в нём таланты, которые эти странные обитатели Земли почему-то упорно, словно все вместе сговорившись, не желали замечать и признавать! Не желали, и всё тут. И точка. Вот ослы-то упрямые, вот тупые, а? А почему, собственно, вам было эти таланты в нём не заметить, глаза свои невнимательные протереть для этого? Что вам, плохо бы от такого признания стало, бельмо бы у вас на глазу выскочило, зубы у вас бы сплошь кариесом покрылись, желудок бы вам прохватило? Что вам стоило признать то, что тот, кого вы сами сделали вашим жестоким ненавистником и страшным врагом – оказывается, был достоин и вашего признания, и вашего уважения, и вашей любви, в то время как вы с упорством, достойным лучшего применения, думали, что он даже не «человек из толпы», а вообще «лишний», «несостоявшийся», «серый мышонок» и т.д., и т.п.? Ведь только себе же вы хуже в итоге и сделали. Ну что можно сказать ещё по этому поводу. Теперь же, лорды и бомжи, докажите, что вы достойны лучшего, чем быть посмешищами или рабами у цивилизованных чужаков, а то и просто чучелами в их кунсткамере…»
-Глеб, - сказала девушка уже почти не плачущим голосом. - Если ты немедленно не прилетишь ко мне, то клянусь: я брошу всё и сяду без спросу в первое попавшееся хоть звёздное такси, хоть звёздный грузовик. Я потребую у звёздного шофёра, чтобы он доставил меня прямо к тебе, надеюсь, ты мне скажешь точно свои координаты и где ты всё-таки находишься. А если он откажется, я что-нибудь инопланетянам разобью и поломаю. Так хочется пакость им какую-нибудь сделать. Цветы их нежные повырываю и ногами растопчу, расколочу окна в их дворцах… Неужели у него совсем не найдётся совести, чтобы помочь мне, что это за порядки такие у иноплянетян, долго они ещё будут издеваться надо мной, и ты вместе с ними?! А там что хочешь со мной, то и делай. Я всё таки разумное существо, у меня тоже есть чувство собственного достоинства, а они со мной обращаются, как с несмышлёной зверюшкой…
«А вот этого я тебе делать не советую»
-Почему? Ты думаешь, что шофёр завезёт меня не в то созвездие, в которое мне нужно, что я могу заблудиться?
«Ты вообще никуда даже не успеешь сесть, ни в фешенебельный звёздный экспресс, ни в грузовик, не то что долететь ко мне. Тебе не дадут этого сделать. Послушай, я тебя не хочу пугать, но ты должна знать для твоей же безопасности: ты можешь вписываться в тот замечательный новейший мир, который создали инопланетяне на нашей злополучной бывшей Земле, только в качестве этакой неприкаянной Офелии, очаровательной дикарки, которая бродит в тоске по лугам и просторам и смотрит на цветочки и птичек, переполненная какими-то своими романтическими, но безобидными для них мыслями, в качестве местной аборигенки-Золушки, практически полностью лишённой мозгов. Твоё амплуа, твоя роль, расписанная ими для тебя – такая и только такая, уж не обижайся. Такая ты им – приятна и эстетична, пробуждая в них пусть не любовь, но какие-то положительные эмоции. Подобно тому, как нынешняя роль для бывших сильных мира сего, которые считали себя на прежней Земле хозяевами – это сидеть за решёткой в звёздных зоопарках и колотить друг другу физиономии на потеху настоящим хозяевам вселенной. Если они хотят подольше остаться живыми и при этом не голодными. Таковые они инопланетянам – приятны, любопытны и поучительны и тоже что-то пробуждают в них – не ненависть, по-видимому, но какие-то необходимые для них эмоции. И они живут в клетке так, как им указано. А куда им деваться? Есть, конечно, различные альтернативы. Например: скафандр с кислородом на голову, заступ в зубы – и шагом марш на астероидные рудники, добывать свинец, платину и другие ценные минералы для потребностей галактической цивилизации. Или на какой-нибудь звёздной плантации поработать, да хоть помидоры на поле пособирать. Но это экономически имеет мало смысла, для этого у инопланетян есть специальные роботы»
Девушка молча слушала.
«Кого-то, может быть, можно перевоспитать, оцивилизовать, адаптировать и интегрировать в звёздную цивилизацию. Возможно, даже многих, больший процент, чем полагают авторитетные инопланетянские учёные. В основном детей, но отчасти и взрослых. Но это под вопросом. А прочие люди им, увы – только могут мешать жить нормально, по-инопланетянски. И ты тоже поживёшь так, как хочется тем, кто засадил Землю синими лугами и красными деревьями и построил на ней звёздные города, хоть тебе и кажется, что ты желаешь умереть. Другой роли в этом спектакле для тебя, кроме роли одинокой романтической дикарки, на сегодняшний момент не имеется. Не такая плохая роль, согласись – всё же лучше, чем исполнять роль нищенки и жертвы жестокого насилия в том бывшем спектакле, когда на сцене властвовали земляне? А насилие – это вещь не такая простая, совсем не всегда самодурство и прихоть, как может показаться. Серьёзные причины для него могут найтись и у цивилизованных инопланетян, а не только у прежних земных дикарей. И если они вдруг поймут, что ты не так глупа и наивна, какой кажешься, что ты способна взбунтоваться против установленных ими порядков, можешь даже только поставить под сомнение их справедливость – они в одно мгновение сотрут тебя в порошок, так что ты даже и пикнуть не успеешь. Потому что даже простого сомнения и непослушания может оказаться достаточно, чтобы грубо нарушить сложившийся распорядок, сломать, даже если ты сама того не желаешь, выстроенную сложную и важную жизненную систему, в которой ты вместе со своим чувством собственного достоинства – к большому сожалению, лишь что-то вроде обычного винтика или гаечки, каких много, и которые при поломке можно легко поменять на нечто более исправное. По мнению инопланетян, конечно, а не с моей точки зрения. Ведь ты была такой же простенькой гаечкой внутри земной цивилизации, и ты это чувствовала на себе. Однако та цивилизация рухнула – ну и поделом ей, скатертью дорога, так считают инопланетяне. Но сломать свою цивилизацию они никому не позволят. И больше уже тебя никогда не оживят, как бы я их об этом не просил, не умолял»
Света слушала, не выпуская свою ракушку, крепко прижатую к уху, и испуганно озираясь по сторонам расширяющимися от изумления и шока глазами, как будто её уже окружило кольцо чужезвёздных блюстителей порядка. Вот, в устрашающих форменных комбинезонах, сапогах, ремнях и портупеях, они уже безжалостно направили прямо на неё – дикарку, стоящую босыми ногами на синей траве и беззащитно поправляющую перед ними свои светло-русые волосы – стволы своих стреляющих без промаха автоматов и с холодной вежливостью достают наручники, чтобы арестовать хрупкую, безоружную и невинную, но непослушную земную девушку и немедленно её казнить…
-Так выходит, они… они ничем не лучше тех, кто вынуждал меня искать себе еду на помойках, работать на богачей, терпеть всякие издевательства? Такие же жестокие и даже хуже, ведь те всё-таки считались людьми? Глеб, что же это такое, где же справедливость… - губы Светы дрожали, она вот-вот готова была свова разреветься. – Глеб, а что – инопланетяне в самом деле поубивали почти всех людей, чтобы они им не мешали, и оставили, чтобы развлекаться, только некоторое количество олигархов для своего зоопарка? Какой ужас. И – меня? Зачем – именно меня? Да лучше бы они меня вообще не оживляли. Что они со мной захотят сделать, даже если я не стану бунтовать, если я им не буду ни в чём перечить, буду тише воды и ниже травы? Может, меня отправят по каким-нибудь звёздным домам, чтобы получать удовольствие от моего тела? У них есть такие, Глеб?!
«Нет, - засмеялся Глеб. – Да нет же. Не всё так плохо. Инопланетяне совсем не такие злые. Они специально не хотели никого ликвидировать. Что им, делать больше нечего. Но люди бывшей Земли оказались слишком дикими, представляли слишком большую проблему для галактической безопасности, да и перебили-то почти полностью сами себя в своих бессмысленных войнах, спровоцировав под конец и войну между своей цивилизацией и инопланетянами. Инопланетяне сделали всё, что могли, кого из погибших людей удалось – они вернули к жизни, кого не удалось – уж извините. Во всяком случае, пока не удалось. Они тоже ведь не абсолютно всесильны. Понимаешь, ты попала в зазеркалье. Ты ведь любила когда-то смотреть в зеркало… То, что в прошлом мире было чёрным, стало в зазеркалье белым; кто был ничем, тот стал всем, и наоборот. Странная логика, не так ли? Но другой в зазеркальной стране не бывает».
-Глеб, а ведь ты так и не ответил на мой вопрос. Есть ли у тебя чувство сострадания к тем, кто пострадал от инопланетян? И чувствуешь ли ты укоры совести? А могут ли инопланетяне оживить своих жертв если не сейчас, то потом?
«Я отвечу тебе в следующий раз».
-Во время следующего сеанса связи? А ты не боишься, что они найдут себе более талантливого разработчика звездолётов, чем ты, и от тебя избавятся так же, как от остальных землян?
«Посмотрим. Но если до этого дойдёт, то тихим и незаметным мой уход не будет. Достаточно адекватный терактик я тогда им гарантирую. Но не будем загадывать наперёд. А от тебя сейчас требуется только одно – терпеливо ждать, когда я к тебе прилечу. И я отправлюсь вместе с тобой на такую планету, тихую, уютную, замечательную, где уж точно не будет никакого насилия, где мы будем только вдвоём с тобой и больше никто туда не доберётся. На ней будут расти зелёные луга. Я отыщу эту планету специально для тебя. Даже если чужезвёздные пришельцы после нашего бегства организуют розыск, перевернут всё вверх дном, чтобы найти нас и наказать. Пусть поищут. Даже если мне придётся ради тебя оставить все свои такие интересные расчёты, свои эксперименты, разработки… Не хотелось бы, конечно, навсегда всё это оставить… Но всё же – действительно жди. Значит, так тому и быть. Да, обязательно – жди. Я вернусь к тебе».
-Вернёшься?! Ко мне, неграмотной девчонке, после всех своих звёздных красоток и сказочных дворцов?!
«Ха-ха-ха!… Ты меня рассмешила. Неужели ты поверила чепухе, которую я столько наговорил?! Я бы и не такое выдумал. Для чего я это выдумываю, спрашиваешь? А просто так. Просто потому, что я пытаюсь выдумать чего-нибудь такого, чего другие ещё не выдумали… Кто-то мог легко придумать, но не захотел. Кто-то очень хотел – но не смог. А я… Не знаю. Но кончается сеанс связи. Я люблю только тебя и больше никого. Всё, осталось несколько слов. А потом – жди».
-Как же мне ждать? Сколько времени?! Разве мало я ждала? Всю жизнь чего-то жду. Да и где – ждать? Ничего больше нет на Земле. Всё стало по-другому!
«Нет, есть».
-Что же?
«А вот послушай:

Есть на Земле в небе радуги где-то
И неизвестные строчки об этом.
Странные вещи бывают на свете,
Время не хочет кружить по планете.
Лунная ночь и искрящийся иней
Делают рощу хрустальной и синей.
С тайной расстаться не так уж и сложно,
Правда, прожить без неё невозможно.
Падают листья в холодные лужи.
Выбросить можно всё то, что не нужно,
Жить так, как все, идти в ногу с другими,
«Браво!» кричать и «Долой!» с остальными,
Сжечь то, что гость незнакомый напишет –
Только никто никогда не услышит
Три колокольных удара звенящих –
Прошлое, будущее, настоящее…»

* * *

…Она открыла глаза, очнувшись от необычного, фантастического видения. Неправдоподобного настолько, что вряд ли кому-то это присниться или привидеться могло бы.
А она всё это видела – словно наяву.
Она не помнила, сколько времени прошло, пока она всё это видела во сне. Может, считанные секунды. Может, несколько дней. Может – почти целая вечность.
Она огляделась вокруг себя.
Цвела сирень, светило солнце, пели птицы. Бежали вприпрыжку по зелёной травке молоденькие козочки вслед за своей мамочкой – маленькие нежные существа, бежали без всякого пастуха. Летали бабочки, стрекозы, ползали куда-то по своим делам муравьи, шмыгали среди густых зарослей юркие ящерицы. И всё вокруг радовалось так, как будто бы только что, впервые увидело этот ярко раскрашенный мир.
Бессловесное – и, может быть, именно поэтому такое доброе.
И не огорчающееся ничему, не жалеющее ни о чём – тоже поэтому.
А она безутешно рыдала.
О чём? О погибшей цивилизации? О потерянной любви?
Неужели всё-таки её нет, этой самой любви?!
Но летел, словно снег, тополиный пух. Звучала мелодия – может быть, самая прекрасная песня Млечного Пути. А может быть, просто обычный птичий щебет. Или нескончаемый стрекот кузнечиков. Может, это был сон – от начала и до конца. Может быть, это была просто выдумка – вся эта история.
А может быть…
Она положила ракушку, в которой слышался шум моря.
Она будет ждать.

90-е годы — подготовительный этап, черновики
2002 — написано в целом и в общих чертах
2007 - 2008 — существенно дополнено
2020 - дополнено
2024 - дополнено

Другие статьи в литературном дневнике:

• 31.12.2024. ***