***Моего деда по маминой линии расстреляли в январе 1942-го за связь с партизанами (был ветврач, помогал им медикаментами и пр.) В феврале 1945-го году моя мама, семилетняя девочка, и двое её старших сестёр остались круглыми сиротами, их мать и моя бабушка умерла, не дожив до победного мая несколько месяцев. *** Что сохранила моя детская память о родителях Чтобы вспомнить лицо папы - перед глазами всплывает его фотография, а лица его я практически не помню, ведь когда его расстреляли, мне было четыре года (я родилась 3 января 1938, а его расстреляли 29 января 1942 года). Некоторые эпизоды из жизни я помню, хотя мне не было и четырех годиков. Вот, например, он подходил к столу и начинал что-то писать, я тоже брала в руки карандаш и что-то черкала на бумаге. Папа говорил: «Прочитай, что ты здесь написала», а я отвечала: «Прочитай то, что написал ты, я написала то же самое». Помню, как он заболел и лежал на кровати, попросил меня принести таблетки и воды, чтобы их запить. Перед кроватью была яма под полом - погреб, где хранилась картошка, и в тот момент она была открыта. Когда я несла кружку с водой, он меня предупредил, мол, смотри, Вера, не упади, и я обошла яму, но, когда возвращалась обратно, забыла о ней и упала вниз. От страха я начала громко кричать, боялась, что на меня нападут крысы и будут кусать. Папа подумал, что я сломала руку, потому что так громко кричу, и подскочил к яме, чтобы меня оттуда вытащить. Помню рисунок на его поддёвке, подкладку. Почему-то у нас в деревне фуфайку называли поддёвкой. Папа покупал в магазине конфеты, но не давал нам в руки, а рассыпал их на пол. Говорил, кто сколько соберёт, это и будет его. Я обыкновенно старалась брать обеими руками, в результате получалось, что я собирала меньше моих сестёр Нины и Нюры (Нине было девять, а Нюре шесть лет). Тогда папа говорил им, чтобы они поделились со мной. Однажды был тёплый летний день, наступило время выгонять коров с обеда на пастбище, а папа стриг меня ручной машинкой и прищепил мне случайно ухо, я от боли заплакала, а он сказал: «Потерпи, скоро пройдёт». Помню, как он говорил, что я вас, дети, всех выучу, дам образование, и называл профессию учителя и врача. В то время было престижно быть врачом или учительницей. Помню и то зимнее утро, когда пришли полицай М. Ж. и староста, сказали отцу собираться, потом забрали его и увезли в Горки. Мама собрала ему в льняную торбу хлеба и сала. В то время у нас в доме была папина сестра Настя (не помню точно, жила ли она с нами или пришла в гости). Я в руках держала куклу, которую называла «китайцем», тут тётя Настя и говорит: «Иди, Вера, попрощайся с папой, может, видишь его в последний раз». Так и случилось, больше своего отца я никогда не видела. Он родился в 1906 году, получается, прожил всего тридцать пять лет. Я понимаю, как ему было тяжело уходить их жизни в таком возрасте, и оставлять троих маленьких детей четырёх, шести и девяти лет с мамой. Хорошо запомнилось солнечное морозное утро, когда приехал дядя Митя, самый младший брат отца. Он поставил корзинку на лавку и сказал: «Передачу не приняли». Мама сразу заплакала, поняв, что его расстреляли. Она потом несколько раз ездила в Горки, чтоб забрать тело отца и похоронить его, но ничего не добилась. Уже будучи взрослой, я узнала от односельчан, что в этот день в Горках возле старого военкомата был расстрелян 21 человек. После войны дядя Митя пытался через КГБ узнать подробно об этом расстреле, но ему не удалось ничего узнать. В 2004 году я обратилась в Горецкий военкомат, чтоб получить хоть какие-то сведения об отце и узнала, что мой папа был зверски замучен в гестапо (книга «Память», запись на 273-ей странице), а из национального архива Республики Беларусь была справка, что в коллекции документов, собранных при создании мемориального комплекса «Хатынь» в 1969 году по Могилёвской области, в списке погибших жителей Рудковщинского сельсовета числится Фролов К.Е.
Мама. О ней помню больше, много эпизодов из мирной жизни и во время войны. Когда она умерла, мне было семь лет. Дату её смерти никто не знает, только месяц и год. Из рассказов родственников мы попытались вычислить примерно, и получилось, что она умерла 21 февраля 1945 года. В этот день мы остались круглыми сиротами. Маме тяжело было одной годовать (растить) нас троих, плюс ко всему у неё были больные почки. Во время войны нас выгнали из деревни и гнали в сторону Орши. Помню, мама собрала кое-какие вещи в мешок (хорошо помню два больших шерстяных платка в клетку), запрягла корову в сани, и мы двинулись в сторону Орши. Дорога была подтаявшая, пешком идти было тяжело, впереди ехал какой-то мужчина на лошади, мама назвала его как будто Никитой и попросила взять меня в сани, так мы доехали до деревни Ставры, примерно в двух километрах от Орши, там нам надо было ночевать. С чьей-то помощью маме удалось удрать из обоза, мы заночевали в какой-то бане, утром нас разместили по домам, в этой деревне старостой был Колюшка, так его называли промеж себя, он был полицай, но работал на партизан. Предупреждал жителей деревни, чтобы резали коров, а то заберут немцы. Вот и мама зарезала корову, а корова была стельная, мясо мы закопали в снег, но его обнаружили собаки, и маме с женщиной, у которой мы жили, пришлось его перепрятывать в другое место. Сколько мы прожили в этом доме, не знаю, но дальше там было опасно оставаться, и нас распределили по одному человеку в другие дома. Помню такой случай. В доме, где я ночевала, немцы устроили гулянье, пили-ели, у них была русская переводчица, звали её Надя. Я вместе с хозяйкиной дочкой, тоже Верой, сидели за печкой (там было маленькое свободное пространство) между стеной дома и печкой. Там мы провели целый день, а немцы веселились. У них была собака, они брали её за передние лапы, она стояла на задних, а немцы смеялись. Нам ужасно хотелось есть, но хозяйка не могла ничего передать. К счастью, мы обнаружили в мешочке, висящем на гвоздике, сухой сыр, проделали дырочку, достали по кусочку и стали сосать, так как кусать было нельзя, будет слышно, а это опасно. Когда один немец сильно напился, его хотели положить около печи, но хозяйка предложила положить его на кровать. Когда всё закончилось, было очень поздно, мама пришла за мной, с ней были мои сёстры Нина и Нюра, они начали рассказывать о том, что ели, а мама, завязывая мне большой шерстяной платок, сказала: «А что нам скажет Вера?», на что я ответила: «Лучше нет, чем дома», она заплакала и сказала, что вот, мол, Вера самая маленькая, а заметила верно. Сколько мы прожили в Ставрах, не знаю, но возвращались в деревню, когда таял снег, идти было тяжело, заночевали в деревне, которая называлась Государево, может быть, теперь её и нет. Спали на полу. Дорога тяжёлая, вот мама и говорит: «Брошу я вас, скажу, что пошла за водой, а вас оставлю». А я ей отвечаю: «Нет, ты так не сделаешь, если бы хотела сделать, то не сказала бы нам, а спросто оставила нас и ушла», мама заплакала и сказала: «Я никогда так не сделаю, я вас люблю и жалею, роднее вас у меня никого нет». Вернулись домой, а там разобран потолок, в сенцах откопан сундук, где мама спрятала зерно, а туда набросано шахматных фигурок, есть нечего, в доме осталась машина швейная, кровать и ещё кое-что из мелочей, остальное всё разграблено... Мамино лицо хорошо припомнить не могу, а вот вещи, которые она носила, помню. Даже сейчас перед глазами тот шерстяной костюм, который она носила. Уже будучи тяжело больной (она лежала на печи, а я с ней спала рядом), потому что зима, холодно, а печь протапливали на ночь, а днём железную грубку-буржуйку. Когда она горит, то тепло, как перестаём топить, сразу становится холодно - тепло быстро уходит. Маме нужно было молоко, а корова осталась только одна на всю деревню, и вот не знаю, кто дал указание, наверно, сельсовет, и женщина, которую звали Хаустиха, давала нам в день поллитра молока для мамы, мы за это не платили. Однажды вечером мы пошли за молоком, а когда возвращались обратно, нам дорогу перешел волк, постояв немного, побрёл в кусты, а мы даже не испугались, а говорили сами себе, что если будут идти другие волки, мы побежим назад. В тот вечер Хаустиха дала нам кислое молоко, и утром, когда Нина сварила его, оно откипело в сыворотку, так и не сварили маме суп, съели сами, потому что есть было больше нечего. Не помню, вроде нам дали картошки немного, может, мамина сестра Аксинья 1901 г. р., или тётя Федора 1909 г.р., но когда мы по обыкновенно по утрам топили буржуйку, то резали картошку неочищенную кружочками-колечками, приклеивали на эту ржавую печку, ждали, пока чуть нагреется, и потом ели. Мама мне рассказывала стихотворения, некоторые из них я помню. Шла старушка мимо клети, и такое: Папенька бараночек Мама мне показала, где у человека находится пульс, сердце, грудная клетка. Она говорила, лёжа на печи: «Вот кончится война, вернётся дядя Кондрат с фронта, он придёт к нам домой, сядет на скамейку и возьмёт тебя на руки, а ты попроси его, чтобы он купил тебе платье, а то к Пасхе у тебя нет платья». Мама знала все привычки дяди Кондрата. Сколько мама была лежачей и не вставала, я не знаю, но однажды вечером пришли её сестры Аксинья, моя крёстная мама, и Федора, а маме было плохо, она была без сознания. Я спрашиваю маму: «Мама, когда ты умрёшь, с кем я буду жить?», а она отвечает: «Вера, иди, ты спала». Я спрашиваю у тёть, почему она так отвечает, а одна из них, не помню, кто, говорит, что это маме стало лучше. Утром, как обычно, Нина затопила буржуйку, мы нарезали картошку колечками и облепили ими грубку, чтоб пожарить и поесть, и когда решили, что картошка готова и можно есть, Нина попросила Нюру спросить у мамы, будет ли она кушать. Нюра позвала маму, но та не ответила, тогда Нина спросила сама, мама снова не отозвалась, Нина полезла на печь, взяла маму за руку, а она холодная. Нина заплакала и сказала, что мама умерла, а я лежала рядом с ней всю ночь. Нюра накинула на голову мешок и пошла к тёте Марье, маме моего двоюродного брата Анатолия, как только она показалась на пороге, Марья спросила: «Что, мама умерла?», Нюра заплакала и сказала: «Да». Я уже тысячу раз задавала себе вопрос, и, когда мы собирались с сёстрами втроём, тоже обсуждали, почему никто из сестёр мамы, видя, что она уже при смерти, не остался с нами на ночь? Я не нахожу ответа и по сейчас, когда пишу эти строки. Или мы были безразличны, или у каждой из них было своё наболевшее горе, что им было не до нас. Или что они могли сделать? На похороны пришли соседи, и одна из них, Ивочкина Феня, говорит, прислонившись к косяку двери, (а я сижу на печи): «Вера маленькая, и не будет помнить мать», а я помню. На кладбище мы не были, остались дома, было холодно, и нас не взяли. Вот так и расстались мы с мамой. Нине - двенадцать лет, Нюре - почти девять, и мне - семь. Зима. Холод. Дров нет, мы идём в лес и выламываем из орешника сухие ветки, везём их домой, а где и сырое, и сломанное подберём, потом притащим в дом, на полу режем и топим печь. Весной ходили в поле собирать мёрзлую картошку (называли её плюшками), пекли из неё блины и ели. Не скажу точно, сколько так продолжалось, но однажды приехал дядя Митя, самый младший папин брат 1920 г.р. Был тёплый весенний день, светило яркое солнце, и Нюра, прибежав домой, говорит, мол, дядя Митя, на ферме дают молоко. Он достал красную тридцатку и дал ей на молоко (деньги менялись в 1947 и 1961 гг.). Когда я стала взрослой и приезжала в Минск на сессию (училась заочно в Минском институте народного хозяйства), останавливалась у дяди, он рассказывал, что ходил тогда в сельсовет к председателю и просил определить нас в детский дом, иначе мы просто умрём с голоду. Так мы попали в детский дом».
Тяжело было привыкать жить с другими детьми без сестёр, но изменить ничего нельзя было. Хорошо, что Нина с Нюрой приходили в мою группу наведать, и тогда день был хороший, я радовалась, что они меня навестили. Летом было веселее, проводили много времени на улице, а зимой тяжелее, потому что постоянно в помещении. Не было чего надеть, но детдому помогал Красный Крест, они привозили одежду и обувь. Вот когда на улице было потеплее, нас разделяли на две очереди, одевали, что кому подходит по размеру и на минут тридцать-сорок выводили гулять. Там я подружилась с девочкой Алей Князевой, она мне говорит: «Давай пойдём во вторую очередь, там можно подольше на улице побыть, хотя за это могут и наказать». Мы так и делали. Вот надо же, она на четыре месяца старше меня, а быстро сообразила, как можно продлить пребывание, хоть и могут подвергнуть наказанию и поставить в угол на несколько часов. Помню один такой случай. Мы с Алей полезли на погреб, там было много снега, и подруга обнаружила банку, которая была открыта. Аля приоткрыла крышку, поробовала и говорит: «Ой, как сладко, возьми и ты попробуй, Вера». Я тоже опустила палец и зачерпнула белого месива, попробовала, и мне понравилось. Мы отошли в сторону, стали макать пальцами и есть. Через некоторое время появилась Нюра, увидела, что мы едим что-то и отняла банку, сказав, что мы не знаем, что едим, и можем отравиться. А это было сгущённое молоко. Прошло несколько часов, а мы ничего плохого не почувствовали, и говорили сами себе, вот не пришла бы Нюра, мы бы съели всю банку. Кто-то из техничек или воспитателей уворовали у детей и спрятали на погребе в снегу, чтобы потом забрать домой, ведь мы, дети-дошкольники, в столовую не ходили, так как не было чего надеть, а было холодно, и нас кормили в группе. Пищу воспитатели получали на кухне и приносили нам в группу. Там стояли столы, сбитые из досок, мы рассаживались, нам наливали в тарелки, и мы ели. Помню и такой случай. Было утро, и на завтрак нам дали сыр, сколько там было грамм, не скажу, но совсем маленький кусочек, а ещё была каша. Кормили нас три раза в день, из того, что давали детям, воровали воспитатели и технички, так что нам совсем мало доставалось. Вот так и произошло со мной во время одного из завтраков. Я съела кашу, а сыр положила в карман платья. Воспитательница (здесь мама называет её имя и фамилию, но я не стану их озвучивать по этическим соображениям) говорит: «Дети поели, встать!», мы встали, хором сказали: «Спасибо!» и стали выходить из-за стола. На выходе она проверяла карманы и обнаружила у меня спрятанный сыр. Со словами: «Что, ты не хочешь есть? Так пусть этот сыр съест мой сын Толик», - и на моих глазах отдала ему мой сыр. Он ест, а у меня слёзы по щекам катятся... А Аля спрятала свой сыр так, что воспитательница его не нашла, когда проверка закончилась, она подошла ко мне и говорит, мол, не плачь, Вера, я с тобой поделюсь своим сыром. Туалета у нас не было. В коридоре в полутемном углу стояло ведро, вот туда мы и ходили справлять нужду, и девочки, и мальчики. Спали валетом по четыре человека на кровати, я с Алей лежали головой в одну сторону. Было много вшей, Нюра каждый день приходила, снимала с меня бельё, очищала от вшей, а на следуюший день их снова было много. Когда ходили в баню, бельё пропаривали, но это не помогало, мы всё время ходили с вшами. Стригли нас налысо. Уже до школы я умела читать, меня научила Нюра. Когда воспитательница писала план работы, я стояла около стола и читала, что она написала, а потом и говорю ей, что знаю, что вы тут написали, а она спрашивает, и что я написала, а я отвечаю, что Вы написали, что разучивали с нами гимн Советского Союза. В школу в первый класс меня не взяли, я была маленькая ростом. Дети уже проучились недели две, а может быть, и больше. Однажды иду по коридору и плачу, а мне навстречу директор школы Ковалёв Иван Иванович, спрашивает, почему я плачу, я и отвечаю, что в школу хочу. Он завёл меня в кабинет, достал букварь и дал прочитать с начала, а потом из середины букваря, а затем газету. Взял меня за руку и повёл в класс - так что, вышло так, что первого сентября я в школе не была. Читала я хорошо, а писать не могла, особенно написать число «два». Помню, у меня украли перо из ручки, а писать надо было с нажимом, где тоньше, а где толще. Дети, сделав уроки, ушли на прогулку, а меня закрыли на ключ в группе, чтобы я сделала уроки. Пера нет, писать нечем, я взяла из берёзового веника один тоненький прутик, обгрызла его и, обмакнув в чернила, начала писать, но получалась размазня, и я заплакала. В это время по коридору проходил директор и, услышав плач за дверями, дёрнул за ручку. Поняв, что дверь заперта, спросил у технички, почему, на что та ответила, что меня закрыли, чтоб я делала уроки. Он попросил открыть и вошёл. Увидев мою писанину и лежащий рядом огрызенный прутик, он взял меня за руку и повел за собой, обнаружив тут же, что на среднем пальце правой руки много чернил. Иван Иванович дал мне целую коробочку перьев, кажется, это был номер 86, такими перьями тогда писали. Вот пришла я в группу, сделала уроки, а коробочку спрятала под пол (была там одна доска прогнившая доска, её можно было приподнять и подсунуть туда коробочку). Потом делилась этими перьями с Алей и другими девочками. У Али была младшая сестра Лариса, Аля называла её Лорой. С ней произошёл такой несчастный случай. Воспитательница несла в ведре суп на обед для нашей группы, в дверях столкнулась с Лорой и пролила ей на шею суп, а он был очень горячий, у Лоры появилась открытая рана, и её не удалось спасти, через некоторое время она умерла. На кладбище мы не ходили, зима, но потом нам показали, где могилка, и мы ходили её убирать. Я болела малярией. Однажды по дороге в столовую я упала в обморок, так как поднялась высокая температура, меня положили в изолятор, ко мне каждый день приходила Нюра. Старшая сестра Нина пробыла в детдоме мало, в школу она там не ходила. Как-то приехала к нам двоюродная сестра по линии мамы Ковалевская Лена, и Нина сказала, что не хочет жить в детдоме, так как есть дают мало. Мол, Вера малая, а ей дают такую же порцию, а ей этого не хватает. Но основная причина была не в питании, а в том, что Нина была старше, она более чувствительно переживала то, что нас разъединили, ко мне, как к меньшей, чаще приходила Нюра, а Нина как будто была одна, а с другими общаться ей не хотелось, ещё не привыкла к такой жизни, что с чужими людьми можно поделиться своими горестями. В детдоме тогда кормили плохо, но всё равно там было лучше, чем дома быть голодными. Каждой группе, когда дети подросли, давали землю под грядки. Там мы сажали овощи, а как только они подрастут, мы их тайком воровали. Сначали лук зелёный рвали, а потом огурцы, морковь, а осенью картшку копали и пекли в грубке, когда было холодно, тогда ее топили. Кто-то из мальчиков оказался очень смышлёным и придумал, как печь картошку таким образом, чтобы её не было видно и чтоб не слышен был запах. Делали так: картошку нанизывали на проволоку и загибали концы с обеих сторон, опускали и опускали во вьюшку (они были кргулые с дыркой). Вот эту плетёнку опускали во вьюшку, через которую дым проходил в трубу и выходил наружу. Дрова сгорали, от выделенного тепла пеклась картошка. Второй конец плетёнки с нанизанной картошкой цепляли за край вьюшки, чтобы она не упала в грубку на дрова и не сгорела. Грубка вытопится, картошка испечётся и не сгорит, а становится мягкая, как будто пушок. Когда ложились спать, воспитательница уходила домой, оставалась только ночная техничка, мы доставали картошку и ели...
© Copyright: Марина Павлинкина, 2015.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
