***
"...земная жизнь ставила ему всё новые преграды,лишала покоя,не
давала свободы и вместо блаженства посылала страдание.
Если правительство мучает духоборов, то нельзя не встать на их защиту.
И он принимает такое горячее участие в борьбе, что на его имя
начинают приходить письма с угрозами в ближайшие же дни убить его,
"врага Господа нашего Иисуса Христа, царя и Отечества".
Одно из таких покушений было назначено на 3 апреля.
Все в доме были в бошьшой тревоге, и один из последователей Толстого,
А.Н.Дунаев,директор банка, с раннего утра явился к нему в дом и,
совершенно забыв всякие теории о христианском непротивлении злу насилием,сжимая кулаки, повторял, что он не отойдёт от Толстого
ни на шаг и разделается с негодяями,как следует.
Этот маленький факт показывет, что среди толстовцев были не одни
только мёртвые буквоеды-начётчики, которые не желали убивать
ни бешеной собаки, ни змеи,бросвшейся на ребёнка,но были и живые -
как и сам Толстой - люди.
К счастью,все эти угрозы остались без исполнения.
Сам Толстой не тревожился, но его тяготило, что
есть люди, которые так ненавидят его .
В Тульской и соседних губерниях снова и снова вспыхнул голод и,
несмотря на всё то,что он писал против денежной помощи людям, Толстой снова
сам едет туда и снова наблюдает ужасные картины гибели народа.
"...Нам попалась по пути заброшенная в полях маленькая деревушка Погибелка,
- пишет в своих воспоминаниях его сын Илья.
- Земля неудобная, где-то в стороне, и к весне народ дошёл до того, что у
восьми дворов всего только одна корова и две лошади.
Остальной скот весь продан.
Большие и малые побираются...".
"В первой деревне, в которую я приехал,- пишет сам Толстой,-
на 10 дворов было 4 коровы и 2 лошади, 2 семейства побирались и
нищета всех жителей была страшная.
Таково же почти, хотя и несколько лучше,положение других соседних деревень...
Во всех этих деревнях у большинства продано и заложено всё, что можно
продать и заложить...
Из Гущина я проехал в деревню Гнедышево. На 10 дворов здесь 4 лошади и
4 коровы, овец почти нет, все дома стары и плохи,что едва стоят.
Все бедны и все умоляют помочь им...
"Голода нет,а есть хроническое недоедание всего населения,которое продолжается
уже 20 лет, и всё усиливается,которое особенно чувствительно нынешний год
при дурном прошлогоднем урожае и которое будет ещё хуже на будущий год,
так как урожай ржи в нынешнем году ещё хуже прошлогоднего.
Голода нет, но есть положение гораздо худшее. Всё равно,как бы врач,
у которого спросили, есть ли у больного тиф, ответил:
"тифа нет, а есть быстро усиливающаяся чахотка".
Администрация всячески мешала помощи голодающим: это обличало её бездарность . "В Чернском уезде,- рассказывает Толстой,- за это время моего
отсутсвия произошло следующее:
полицейские власти,приехав в деревни, где были столовые,
запретили крестьянам ходить в них обедать и ужинать;
для верности же исполнения разломали те столы,на которых обедали, и
спокойно уехали, не заменив для голодных отнятый у них кусок хлеба ничем,
кроме требования безропотного повиновения.
Трудно себе представить, что происходит в головах и сердцах людей,
подвергшихся этому запрещению, и всех тех людей,
которые узнают про это..."
...Правительство за все эти его тревоги в долгу перед писателем не осталось и,
когда в 1898 г. исполнилось его семидесятилетие, оно со свойственной ему
мудростью,секретным - о нём знали все - циркуляром запретило печатать в
газетах и журналах что-либо о его юбилее.
Но и Толстой не ослабевал в борьбе с безумцами и деятельно готовил об эту
пору к печати свой новый труд "Воскресенье", гонорар за который был
предназначен им на помощь изгоняемым из России духоборам.
А попутно он ярко обличал лживость и безплодность той Гаагской конференции,
которая должна была вскоре собраться по желанию молодого русского царя:
не умея устроить мало-мальски сносного существования для своего народа,
он брался устраивать дела мира!
В основу своего нового романа Толстой,несколько закрасив, положил
действительное происшествие из своей личной жизни:
как и Нехлюдов, он в молодости вступил в связь с горничной своей тётушки,
Машей,которую потом прогнали, и она погибла. Это мучило Толстого до
самой старости, так же,как и связь его с одной крестьянкой, на которую он
намекает в своём "Дьяволе".
Корректуры "Воскресенья" представляют из себя что-то воистину изумительное:
после десятой или двенадцатой корректуры текст снова исправлялся так,
что ничего нельзя было прочесть...
"Воскресенье" возбудило величайшие толки.
Хотя слышались и недовольные голоса, но в общем роман встретил
сочувственный приём: Толстой уже слишком велик, и нападать на него
было неудобно.
В России книга вышла - в очень изуродованном цензурой виде - сразу
в сорока различных изданиях и вызвала в правительстве и среди
духовенства чрезвычайное раздражение.
Изуродовали её и за границей: Т.де-Визэва,переводивший книгу на французский,
сократил всё оскорбительное для армии и церкви, то же было и в Германии,
в Соединённых Штатах,
Цензура,как оказывалось, была везде..
Молодой писатель,я долго как-то сторонился этой книги, но,набравшись духу -
было это весной, в том самом Hyeres, где Толстой жил одно время со своим
умиравшим братом Николаем и где я отдыхал после трудов ниццского карнавала -
и выписал книгу из Англии. Взявшись за чтение после обеда ,не отрываясь
прочитал всю ночь, до утра..
Имя Толстого слышится во всех концах мира;
в Бреславле основывается международный союз его имени;
к нему приезжает в Ясную единомышленник с острова Ява.., а он пишет
свои откровенные дневники, публикует целый ряд громовых статей против
лживости и жестокости современного строя, бичует англо-бурскую войну,
защищает духоборов, пишет письмо царю о "тех ужасных, безчеловечных,
безбожных делах,которые творятся его именем", обдумывает
"послание к китайцам",столько терпевшим тогда от "белой опасности", и
неустанно казнит себя за страшную греховность свою :
"...Мне не гордиться надо прошедшим да и настоящим,
а смириться, стыдиться, спрятаться - просить прощения у людей(написал
"у Бога",а потом вымарал). Перед Богом я меньше виноват,чем перед людьми.
Он сделал меня, допустил быть таким. Утешение только в том, что я
не был зол никогда; на совести два-три поступка, которые тогда мучили,
а жесток я не был. Но всё-таки гадина и отвратительная.
А как хорошо это знать и помнить.
Сейчас становишься добрее к людям, а это главное, одно нужно".
Духовенство переходит в открытое наступление, и синод издаёт указ свой о том,
чтобы, если вероотступник Толстой умрёт, его не отпевать и
панихид по нём не служить. но он, не замечая даже этого, продолжает
своё дело и радуется, что "анархизм без насилия, анархизм неучастия в насилии
всё более и более распространяется" по земле.
Влияние его, в самом деле,ощутительно растёт уже не по дням,а по часам, и
в рядах его противников заметна растерянность.
Тот же синод, видя,что первое предостережение не подействовало,
ещё решительнее выступает против него и в начале 1901 г. выпускает
своё послание об отлучении Толстого от церкви, написанное в тех елейных тонах,
с тем квазисмирением и квазиблагочестием, которыми святители думают
наиболее просто купить себе народное сочувствие и доверие.
Эффект отлучения был поразительный:
в дом Толстого посыпался дождь писем, телеграмм, цветов,
всяких приветствий, подарков, депутаций.
Под влиянием деятельности петербургских безобразников революционное
настроение всё наростало, и все эти манифестации в честь Толстого
были не столько выражением любви к нему, сколько выражением ненависти
и отвращения к обезумевшим правителям.
Но было во всём этом, конечно, и много стадного и истерики, и это
Толстой понимал больше, чем кто-либо...
Но были сочувственники и на стороне синода, конечно.
Так,1-е московское общество трезвости,которое,недавно избрав Толстого
своим почётным членом, теперь постановило исключить его из общ-ва.
И в письмах,сыпавшихся в Ясную Поляну, были и ругательные,вроде вот этого:
"звероподобному в человеческой шкуре Льву. Да будешь ты отныне анафема
проклят, исчадие ада, духа тьмы, старый дурак. Лев - зверь, а не человек,
подох бы скорее, скот. Один из скорбящих о погибшей душе твоей,
когда-то человеческой".
Горячие революционные волны зазватывают иногда и Толстого
и вместе со всеми он протестует против закрытия правительством
союза писателей, он снова обращается с резким публичным письмом
"К царю и его помощникам", в котором пытается выразить то, чего требует
выросший из пелёнок русский народ от правительства для устроения
если не царства небесного, то царства земного.
И тут мы должны отметить одну очень резкую и чрезвычайно характерную
черту в облике Толстого.
В это огневое время нарождения русской революции,
которая через 15 лет потрясла своими судорогами весь мир,
культурный и гуманный русский человек, уходя от насилия правительства,
неизбежно попадал под насилие левых партий, которые связывали его
по рукам и ногам.
Если что в левых партиях было неблагополучно, - а там было
неблагополучного много, - то выступать против этих недостатков
было почти невозможно.
Едва ли не один Толстой находил в себе мужество,
восставая против безумств правительства,
не подчиняться в то же время диктатуре слева, и часто говорил левым
жёстокую правду в глаза со своей обычной смелостью.
Сочувствуя освобождению народа, он не любил революционеров
и не скрывал этого.
И его они не любили, хотя и пользовались им, как могучим тараном.
чтобы бить по гнилому Петербургу.
Из всех реформаторов Толстой был самым решительным, самым крайним.
Он как-то сказал, что для того, чтобы сделать прыжок в аршин,
разбег надо делать так, как если бы нужно было прыгнуть в сажень.
В прирождённом максимализме русского народа он нашёл благодарную почву,
и все разбег делали такой, как будто им нужно было
выпрыгнуть из земной жизни сразу в царство небесное..."
"Душа Толстого.Неопалимая купина". Иван Наживин.
/М.: ИТРК, 2003/
Другие статьи в литературном дневнике:
