Поэт-реалистЧто однозначно грех молчанием обходить, так это юбилей Некрасова. 10 декабря – двести лет. Поверить трудно. А всё потому, что Николай Алексеевич с его поэзией нам роднее и ближе многих. Недаром же, как сейчас говорят, «расхватан на цитаты». Что вспомнит читающий люд у его ровесника, популярного больше в чужих странах? «Тварь я дрожащая или право имею?» Да что-то искажённое о красоте, которая спасёт мир. А у Некрасова? Легко вспомнить: кто-то как «старый Мазай разболтался в сарае». Кто-то с иронией: «Вот приедет барин – барин нас рассудит». (Всерьёз – разве что «одержимый холопским недугом».) И вспомнится – вместе с «и убогою, и обильною» – риторический вопрос, что стал заглавием: «Кому на Руси жить хорошо?» Можно и другое вспомнить. Например, крошечный отрывок: «Однажды, в студёную зимнюю пору». До чего он насыщен! А ещё чаще с надеждой вспоминаем, что «есть женщины в русских селеньях» – такие, что «коня на скаку остановят» и т.д. Конечно, есть. Но «не догнать тебе бешеной тройки». И надеждам на перемены к лучшему неизменно сопутствует: «Жаль только: жить в эту пору прекрасную уж не придётся ни мне, ни тебе». Но не настолько печален Николай Алексеевич. Недаром же он друг нашего детства. Помню первую книжку с его стихами: в тонкой обложке, наверняка дешевле гривенника (были и такие книги). Меньше десятка стихотворений, отрывков. Хорошо было слушать зимними вечерами. Некрасов предстал реалистом – в отличие от Пушкина, уже знакомого: тот больше сказочник. Но и некрасовская реальность сказочна. «Идёт-гудёт Зелёный Шум», – что можно представить? «Как молоком облитые, стоят сады вишнёвые». Всего лишь весенний пейзаж – а чем не сказка? Или тот же дедушка Мазай – даже без зайцев? «Я раз за дровами в лодке поехал». Наша лодка после недоброй памяти разлива в 1963 году стояла под окнами, обречённая на гниение. А дед рассказывал: на ней рыбачили, под ней ночевали. В доме висели сети, подпуска с грузилами. Всё – как памятники седой старины. Остались лишь воспоминания о рыбацких-охотничьих приключениях – своих, чужих. Некрасов дополнял их, заставляя вспоминать ещё – на радость маленькому слушателю. А что пробуждал «мужичок с ноготок»? Жалость? Скорее – зависть. Из наших окон был виден лес. Как пограничная зона! Долго не будет ни одного выхода – даже со взрослыми. И на санях, на телеге прокатиться – событие. А тут: «Отец, слышишь, рубит, а я отвожу». Нельзя и представить. И в летнем отрывке из тех же «Крестьянских детей». И лес, и не одни грибы, ягоды: Вот старый глухарь с облинялым крылом Опять как сказка! И не охотничье счастье. Мне виделось подражание деду Мазаю или вариация на тему «Серой Шейки». Дети спасли несчастную птицу. Нас, грешных, не спасли бы точно так же чьи-нибудь дети! Везде найдутся охотники. Охота, хобби Некрасова, сама по себе не вызывала отторжения: мы же не вегетарианцы. От глухариного супа не отказался бы в любом возрасте. Но было жаль «генерала Топтыгина» в одноимённом стихотворении. За что его дубиной, когда сами виноваты? Печальной, горькой в моих глазах была лишь «Несжатая полоса». Но и там слышался счастливый конец. Как на соху налегая рукою, «А на соху», – так мне слышалось. Пахарь, заживо отпетый, поправился: вот он – идёт, налегает… Какая соха в преддверье зимы? (Ведь знал же я это слово!) Простительно пяти-шестилетнему. И наивно ожидать критического анализа: с чего, мол, такой неожиданный поворот? А почему бы и нет? Стихи о Мазае – те вообще начинались на полуслове: не было ни деревни «словно Венеция», ни Мазая-лесовика, Мазая-охотника. Только Мазай-спасатель без биографии. Текст в сокращении. Без сокращений услышим по радио – накануне большого юбилея. Тогда, в 1971 году, многое будет открыто. И «Железная дорога», непростая по композиции, но вполне понятная: пояснений требовал лишь эпиграф. И полный оптимизма «Школьник» – с напоминанием, «как архангельский мужик по своей и Божьей воле стал разумен и велик». Этого мужика, давно мне известного, я не узнал без подсказки: он показался обобщённым образом русских первопроходцев Севера. А невесёлый «Огородник» напомнил о недавно прочитанном романе Джованьоли. Увы, не потянули некрасовские персонажи на Спартака с его Валерией. Вровень с такими героями – даже выше – встали русские женщины в одноимённой поэме. По радио и по телевизору звучал диалог княгини Трубецкой с генерал-губернатором. Едва ли всё было именно так: но разве об этом думал? Нет, не детским поэтом оказался «друг детства» Некрасов! Школьное изучение не убило интерес: открывалось всё больше нового. Последнее открытие будет лет в сорок. По радио (тогда ещё у нас было) прозвучит «Зелёный шум». Просто шок! Это, самое раннее, что узнал, – не из рубрики «Родная природа». Это о том, как «Отелло присмирело». Зашумела природа весенней зеленью – и душа ревнивца оттаяла: Слабеет дума лютая, В самом деле – не для самых маленьких. Была у меня возможность познакомиться и с некрасовской прозой. «Три страны света», «Мёртвое озеро» – когда ещё слышал! Однако не приняла душа. Некрасов – поэт: был и остаётся только им. © Copyright: Михаил Струнников, 2021.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
