День второй, дорога дальняя

Вновь, как в 1967 году, первое сентября пятница. Второе число – соответственно…

Не буду повторяться: уже писал (см. «Хочешь в школу?» в литдневнике). В одном повторюсь: второй школьный день – как корова языком слизнула. Будто и не было. Сомневаюсь, однако, что в субботу отдыхали от школы. Не успели устать!

Какая там усталь? После обеда – вместе с отцом на аэродром. Вот это не забылось. Кого собирались встретить? Все свои как будто были дома.

Да не всё ли равно? Дорога – самая долгая на тот момент. От близлежащей площади – одна улица, тоже самая-самая: Розы Люксембург. Я полагал, что улица Ленина. Они пересекаются, мог прочитать на углу. Да и на слуху было название. А Люксембург – ни уму, ни сердцу: ни сам по себе, ни вместе с Розой. Лишь года через полтора прояснится: будет в календаре.

На улице Розы, в санэпидстанции, работал дед с маминой стороны. Совсем близко, куда ближе школы. Но ещё долго не буду знать. Не просвещали, чтобы не повадился к нему на работу.

Единственное для меня примечательное здание – комбинат бытового обслуживания. Тогда знал лишь краткое: КБО. В начале двухтысячных там что-то ещё работало (да и не только там). Дальше – военкомат, вовсе в ту пору не интересный.

Напротив военкомата жила прабабушка Вера Фёдоровна, дедушкина тёща. Уже случалось бывать у неё вместе с матерью, с бабушкой. И она к нам захаживала, дарила мне детские книжки, журналы (включая тот, где о злодействах Эйхмана). Не те времена на дворе, когда коммунистам боязно было знаться с матушкой-попадьёй.

В тот раз мы к ней не заходили.

За её домом кончался город: автозаправка уже на большом отшибе. Аэродром – ещё дальше: идём лесом. Лес, не лес – зелёный массив.

Дорогою речь заходит о «Мальчише Кибальчише». С чего бы? Фильм, помнится, не был последним перед школой, сюжет давно известен: по радио звучало. Но небогата была моя «фильмотека». Что на счету? «Конёк-горбунок», «Царь Салтан», «Морозко». Ещё какой-то, скорее всего – иностранный, чешский или восточногерманский: в названии – башмачки или туфельки. А там мальчишка-сапожник, повстречавшийся с королём. Последний поначалу – как сердитый дядька в гайдаровских «Чуке и Геке», но, как и тот, оказался добрым. Мальчик вроде бы стал кем-то знаменитым. Так запомнилось: отчасти с чужих слов. Кроме этого – пара эпизодов, скорее анекдотических.

Ещё был «Спартак», первая серия. Там совсем ничего не понял.

Зато была понятна «Улица младшего сына»: о Володе Дубинине. Скорее всего, последнее, что смотрел перед школой: герой – первый участник той войны, ставший мне известным. Смотрели с отцом: он объяснял неясности по ходу дела. И всё перекликалось с тем, что знал уже хотя бы по рассказам деда. Но там было не столь трагично: мальчик провёл наши танки, сам подорвался на мине, однако выжил.

Володя Дубинин погиб: правда жизни.

Наивно требовать её от детской сказки вроде «Кибальчиша» – пусть даже конец её печален. Меня заинтересовала «самая страшная мука», что и на радио, и в кино упомянута.

«Иголки загоняют под ногти», – пояснил отец. Сказал ещё что-то на эту же тему. Не помню.

В фильме, как известно, этого нет. Заглавного героя пытаются напугать, корча рожи: «Будешь говорить? Будешь отвечать?» И вообще много пародийного.

Тогда, безусловно, воспринималось иначе. И казалось не сказкой, а эпизодом войны красных с белыми. Уже знал, что и те, и другие русские. Только «у одних красный флаг, а у других белый».

Так однажды мне объяснили – тоже до школы. А в школьные годы будет казаться, что «белые» – обзывалка-антоним: в книгах, в ту пору читанных, они сами себя так не называли. И очевидным казалось: они за царя. А царь даже в сказках редко бывает хорошим.

И с немцами к этому времени было понятно. Чего они хотели? Наши избы занять, а нас выгнать: в сарае, в землянке живите! И при этом мы бы им печку топили и жратву готовили. Примерно такую картину представил один из номеров «Мурзилки».

«Все немцы плохие?» Вопрос к отцу, но не по дороге: где-то на следующей неделе, после «Гуттаперчевого мальчика». Ответ был весьма обтекаем: примерно «бывают всякие». Назвать хороших немцев отец не решился, хотя иные считались такими официально: улицы в их честь. Видать, не был уверен, кто из них в самом деле немец, а кто – «лицо азиатской национальности», как та же Роза. Или были сомнения, так ли уж они хороши.

Я бы тоже не швырялся «орденами-медалями». Что я о ком знаю? Великие учёные, изобретатели, сочинители – не обязательно хорошие люди. И со знаменитыми доброхотами-филантропами всё ли ясно? Потому я, работая в школе, упоминал по случаю и Эйхмана, и доктора Менгеле, но ни разу не обмолвился о докторе Гаазе с Альбертом Швейцером. Последних трудно себе представить. С первыми куда проще: разве что иные цифры вызывают сомнение.

Но что же дальше? Не помню, о чём был ещё разговор. Пришли мы, куда хотели, никого по дороге как будто не встретили. На аэродроме в тенёчке сидело несколько человек: кажется, во что-то играли.

«Американец сказал…» – молвил один из них.

Что именно сказал? О чём вообще шла речь? Анекдоты рассказывали? Обсуждали международное положение? Или вспоминали то время, когда мы были союзниками, друг без друга не могли обойтись? Вполне возможно, что американцем величали одного из них – как графа Фёдора Толстого.

Непонятное плохо запоминается.

…Самолёта мы так и не дождались. Не увидел я дивного зрелища – его посадки. Увижу через пять лет. Полечу ещё через пять: всё тот же Ан-2 («кукурузник»), маршруты исключительно внутри Мордовии. На других летать не пришлось. И не жалею.

Другие статьи в литературном дневнике:

• 02.09.2023. День второй, дорога дальняя