Аля КудряшеваНевозможно держать в памяти все человечество. Это - как увидеть завтрашнюю еду в только что вымытой посуде. Ну или, допустим, - как почувствовать тепло шерсти оленя, бегущего в холодной стране. Так что наша жизнь рассчитана совсем на немножко - ну максимум на пару дней. Слышишь - какая тишина? Это просто на небе придумывают новую порцию наших судеб. Живешь, коллекционируя то, что тебе выпало совершать, все эти мутные стеклышки собираются где-то у тебя внутри, а когда они тебе будут уже не нужны, кто-то скажет: «Смотри, получилось неплохо, из этого вполне могла бы выйти душа». И хорошо, раз душа. А бывает - только чуть что не так, и оно разлетается заново, будто не собирал. А бывает еще - будто большая дыра, вот заглянешь внутрь - а там только пустота. И если тебе часов сорок восемь ни разу не придется поспать, неожиданно тебе станет ну как-то совершенно никуда и никак, и это не плохое настроение, не усталость, не депресняк - это просто кончилась твоя жизнь и тотчас началась опять. И засыпаешь с улыбкой, и видишь во сне облака… А я живу так тихо - небу легко про меня забыть, и я прожил старый осколок, но мне не выдали новой судьбы… пытаюсь за что-нибудь ухватиться, а оно тает у меня в руках. Надо попробовать дотянуть до зимы… * * * Я работаю солнечной батареей, я в кармане оранжевом солнце грею, чтоб оно на небо взошло скорее и чесало макушки заснувших лии. Солнце ловит за пальцы меня лучами, я его приручила и отвечаю, солнце просит завтрак и выпить чаю, просит прямо внутрь его налить. Солнцу так одиноко ходить по кругу - вот нашло, понимаешь, себе подругу, и ему все равно - хоть любовь, хоть ругань, поболтать бы вот только о ерунде. Я его несу осторожно очень, ведь оно непоседливо, между прочим, и все время вьтрыгнуть хочет ночью, чтобы вдруг повсюду случился день. Я работаю солнечным развлеченьем, я кормлю его по утрам печеньем, а потом усталой порой вечерней я ему чумазую спинку тру. И когда уже все разбрелись и спят, я отмываю солнцу босые пятки, а то все ведь заметят на солнце пятна, многим это будет не по нутру. Но потом постепенно солнце взрослеет, в переходном возрасте жарит злее, и багровым пятном по ночам алеет, и подчас забывает прийти домой. А приходит - горячее, как жаровня, говорит, что я, мол, ему не ровня, и не родственница я ему по крови, и что вид ему неприятен мой. Понимаю, я, в общем, сама такая, я всем прихотям солнечным потакаю, а оно мне в сердце лучи втыкает; чтоб до боли - а мне так тепло в груди. Покричит об измене, тоске, обмане… а потом тихонько к себе поманит и заснет спокойно в моем кармане, и я буду бояться его будить. Я работаю солнечной батареей. На рассвете прохладно, восток сереет, воздух пахнет листьями и сиренью, и пора бы уже открывать карман. Я держу карман шире, чтоб было проще… солнце сонное нос конопатый морщит, а потом восходит над тихой рощей, рассыпается искрами по домам. * * * Был у них январь, было поздно и страшно, приходили волки к ним, под окном выли, младшим братьям сказки рассказывал старший, а быть может, вовсе то не сказки, а были. Подшивал он валенки сестренке беспечной, чтобы разрушшилась, чтоб не заболела, согревал ладони и растапливал печку, и в ладонях пламя и росло, и алело. А в апреле ветер поднимался над лесом, теребил за крылышки птиц пролетавших, а в апреле братья готовили леску вот они сидят уже и окуней тащат. Вот уже и солнышко за мороз платит, желтой мать-и-мачехою землю покрыло, и сестренка шила все из радуги платья, а быть может, вовсе то не платья, а крылья. А в июле весело, черника в лукошке, солнечные зайчики в водице озерной, а в июле розы расцвели у окошка, будто бы не розы, а жемчужные зерна. Босиком по травушке, раскинувши руки, а куда бежать-то, слишком много простора, да куда угодно по дороге широкой, только бы вернуться до осени скорой. В сентябре явился женишок за сестрицей, молодой, кудрявый, длинноусый да стройный, мол, такую девушку найти ухитриться… уведу одну, мол, приведу уже с тройней. Привезу цветов ей и подарков заморских, подарю кобылу, молодую, гнедую, мол, уютно будет, никогда не замерзнет, только ветры теплые в стране нашей дуют. Что же было делать, окропили слезами, да в дорогу сена положили кобыле… Начал старший сказку, да тут же и замер, только и осталось, что жили, мол, были… *** И ты идешь по городу, и за тобой летят бабочки. Мама на даче. Велосипед. Завтра сдавать экзамен. Солнце облизывает конспект ласковыми глазами. Утро встречать и всю ночь сидеть, ждать наступленья лета. В августе буду уже студент, нынче - ни то, ни это. Хлеб получерствый и сыр с ножа, завтрак со сна невкусен. Витька с десятого этажа нынче на третьем курсе. Знает всех умных профессоров, пишет программы в фирме. Худ, ироничен и чернобров, прямо герой из фильма. Пишет записки моей сестре, дарит цветы с получки, только вот плаваю я быстрей и сочиняю лучше. Просто сестренка светла лицом, я тяжелей и злее, мы забираемся на крыльцо и запускаем змея. Вроде они уезжают в ночь, я провожу на поезд. Речка шуршит, шелестит у ног, нынче она по пояс. Семьдесят восемь, семьдесят семь, плачу спиной к составу. Пусть они прячутся, ну их всех, я их искать не стану. Мама на даче. Башка гудит. Сонное недеянье. Кошка устроилась на груди, солнце на одеяле. Чашки, ладошки и свитера, кофе, молю, сварите. Кто-нибудь видел меня вчера? Лучше не говорите. Пусть это будет большой секрет маленького разврата, каждый был пьян, невесом, согрет, теплым дыханьем брата, горло охрипло от болтовни, пепел летел с балкона, все друг при друге - и все одни, живы и непокорны. Если мы скинемся по рублю, завтрак придет в наш домик, Господи, как я вас всех люблю, радуга на ладонях. Улица в солнечных кружевах, Витька, помой тарелки. Можно валяться и оживать. Можно пойти на реку. Я вас поймаю и покорю, стричься заставлю, бриться. Носом в изломанную кору. Тридцать четыре, тридцать... Мама на фотке. Ключи в замке. Восемь часов до лета. Солнце на стенах, на рюкзаке, в стареньких сандалетах. Сонными лапами через сквер, и никуда не деться. Витька в Америке. Я в Москве. Речка в далеком детстве. Яблоко съелось, ушел состав, где-нибудь едет в Ниццу, я начинаю считать со ста, жизнь моя - с единицы. Боремся, плачем с ней в унисон, клоуны на арене. "Двадцать один", - бормочу сквозь сон. "Сорок", - смеется время. Сорок - и первая седина, сорок один - в больницу. Двадцать один - я живу одна, двадцать: глаза-бойницы, ноги в царапинах, бес в ребре, мысли бегут вприсядку, кто-нибудь ждет меня во дворе, кто-нибудь - на десятом. Десять - кончаю четвертый класс, завтрак можно не делать. Надо спешить со всех ног и глаз. В августе будет девять. Восемь - на шее ключи таскать, в солнечном таять гимне... Три. Два. Один. Я иду искать. Господи, помоги мне. http://lib.rus.ec/b/144149/read Слова.. это ж нужно уметь так говорить, баюкая.. когда слова словно застигнутые врасплох бабочки, зависают в мозгу и трепещут крылышками.. ничего не понятно сперва, но приятно только от одного звучания.. смысл доходит позже.. тихо, уютно.. просто.. Сорок © Copyright: Гражданка Сухарикова, 2011.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
