Большой подкоп под ПутинаЧем опасны попытки «Свобода лучше, чем несвобода» — эти впервые произнесенные в 2008 году слова Дмитрия Медведева остаются, на мой взгляд, лучшими в политическом наследии экс-президента РФ. Лучшими, но уже не совсем соответствующими тому, что на немецком языке называется zeitgeist — духу времени. Эпоха, когда Дмитрий Анатольевич числился главой российского государства, была временем репетиционного этапа новой «холодной войны» между Россией и Западом. В том же 2008-м страны НАТО в лице своего «уполномоченного агента» Михаила Саакашвили попробовали Россию на прочность, получили отпор, жутко удивились, начали было грозить Москве «страшными санкциями», но быстро передумали, сдали назад и вернулись к business as usual. Современная эпоха — время, когда business as usual давно уже нет и еще долго не будет — если когда-нибудь будет вообще. И это делает системообразующим принципом жизни российского государства и его граждан каждодневный выбор между двумя одинаково необходимыми ценностями — свободой и безопасностью. Куда мы «прилетели» В конце 60-х — начале 70-х годов ХХ века, заходя на борт самолета, американский авиапассажир мог с весьма высокой вероятностью в финале полета оказаться не в своем официальном пункте назначения, а в столице страны, с которой у США не было даже дипломатических отношений, —Гаване. В своей книге «Турбулентные небеса» американский автор и ученый Томас Хеппенхеймер так описывает тогдашние порядки (или, вернее, беспорядки) в американской авиации: «В феврале 1968 года плотину прорвало. Находящийся в розыске за кражу денег, предназначенных для выплаты заработной платы, человек угнал самолет DC-8 авиакомпании Delta на Кубу и скоро обнаружил, что он запустил тенденцию. В том же самом году было семнадцать попыток угона самолетов, тринадцать из которых оказались успешными. В следующем году счет был тридцать три из сорока. Формально авиасообщения с Гаваной не было. Но Федеральная авиационная администрация организовала радарное покрытие и связь, а пилоты начали носить с собой схемы приземления в аэропорту имени Хосе Марти. Кастро тем временем обнаружил, что большинство из угонщиков были неудачниками и преступниками, а не социалистическими героями, и отправлял их в тюрьму или на рубку сахарного тростника». Звучит как сюжет водевиля. Но у этого «водевиля» была и своя темная сторона — разгул воздушного терроризма. Особенно горячим в этом плане выдался, например, сентябрь 1970 года. 6 сентября боевики угнали в разных районах мира сразу четыре больших самолета ведущих авиакомпаний. 9 сентября — еще одна успешная попытка угона. 12 сентября — целенаправленное уничтожение террористами трех из угнанных самолетов на аэродроме в Иордании. Тем временем в Советском Союзе тоже множилось количество террористических атак на авиационный транспорт. Выдержка из книги Дмитрия Соболева «История советской гражданской авиации»: «2 ноября 1973 года Як-40 выполнял пассажирский рейс из Москвы в Брянск. На борту 28 пассажиров. Среди них было четверо молодых людей… Из сообщений радиостанции «Голос Америки» они узнали, что два жителя Чехословакии, захватив самолет и угрожая убить заложников, сумели получить миллион долларов и разрешение вылететь на Запад. Наши заговорщики решили действовать так же. Примерно за десять минут до посадки они достали из багажного отделения два охотничьих ружья и обрез, которые беспрепятственно пронесли на борт в аэропорту «Быково», в полете взяли пассажиров «на мушку» и попытались проникнуть в кабину пилотов». Стоп, а почему «беспрепятственно»? С современной точки зрения, скрытный пронос такого крупного и заметного оружия на борт самолета выглядит как нечто невообразимое. Но в этом-то все и дело: у будущих террористов, которых в финале этой истории удалось обезвредить во время штурма самолета во «Внуково», не было особой необходимости скрытничать. С момента зарождения гражданской авиации и до первой половины 70-х годов во всем мире действовал принцип «презумпции добропорядочности» авиапассажира. Системы контроля безопасности и досмотра перед посадкой на борт воздушного судна просто не существовало. Это та самая «свобода», которая в данном случае оказалась сильно хуже «несвободы» и которой пришлось пожертвовать ради обеспечения безопасности. И кто, находясь в здравом уме, скажет, что такой выбор был неправильным? Любому уважающему себя и своих граждан современному государству приходится постоянно искать самый актуальный в данный момент баланс между свободой и безопасностью. И в периоды, когда страна находится в состоянии экзистенциального или даже просто серьезного военного конфликта, такой баланс неминуемо сдвигается в сторону ограничения гражданских свобод, в сторону определенных запретов. По-другому быть просто не может — или, по меньшей мере, не должно быть, если государство хочет победить и сделать все для достижения такой победы. В английском языке есть слово front — линия боевого разграничения — и есть понятие home front — «внутренний фронт». Очень яркий термин, гораздо более яркий и четкий, чем привычное нам слово «тыл». Как очень правильно сформулировали англичане, то, что называем тылом, на самом деле еще одна линия фронта — пусть более комфортная и безопасная, чем собственно фронт. И смысл этого вывода состоит вовсе не в том, чтобы преуменьшить значение ратного труда бойцов на передовой. Этот смысл — в том, что если home front в силу каких-либо причин — политических, экономических, идеологических, социальных — проваливается, то бойцы на передовой фактически получают удар ножом в спину. Для нашей страны это вовсе не теоретическая концепция, а основополагающее, поворотное событие в истории России ХХ века. В ходе Первой мировой войны Российская империя не потерпела военного поражения. Поражение пришло изнутри — с «внутреннего фронта». Несущий каркас государства в силу целого комплекса причин не справился с давлением и вызовами военного времени, начал разлагаться, а потом и вовсе рухнул. Это, в свою очередь, и предопределило то, что страна потеряла способность поддерживать свою армию на фронте и стала легкой добычей для иностранных держав — и своих официальных врагов, и своих формальных «союзников». Этот факт носит общеизвестный характер — но вот его внутреннее содержательное наполнение отнюдь не общеизвестно и отнюдь не однозначно. Напрашивающийся вывод о том, что Николай II был слабаком, который не вводил нужного количества запретов, является не просто поверхностным, а глубоко ложным. Запретов и карательных мер как раз было вполне достаточно. И многие из них внесли очень весомую лепту в разрушение государства. В начале Первой мировой войны, будучи известным сторонником здорового образа жизни, император настоял на введении в стране «сухого закона» и начал демонстративно употреблять квас на официальных мероприятиях. В момент, который потребовал от государства наивысшего напряжения всех его сил, страна в один миг лишилась как минимум пятой части доходов своего бюджета. Несколько сотен тысяч рабочих спиртовых заводов также в один миг лишились работы. Воюющая с исключительно сильным противником страна столкнулась со всеми «прелестями», которые хорошо знакомы тем, кто помнит деяния еще одного «сторонника здорового образа жизни» — Михаила Горбачева: ростом самогоноварения и наркомании. Впрочем, негативный социальный эффект от антиалкогольных мер Николая II был даже более масштабным, чем от антиалкогольных мер Михаила Сергеевича: «сухой закон» последнего царя предусматривал исключения для господствующих классов, которые могли позволить себе «рестораны первого разряда». Еще более сильным в последние годы правления Николая II было наступление на гражданские и политические права жителей страны. Выводы напрашиваются сами собой. Карательные меры и запреты не могут быть самоцелью. Запреты не должны вводиться «на автомате», по принципу «в военное время надо везде закручивать гайки». Запреты должны быть тщательно продуманными и сто раз проверенными на предмет их реальной необходимости. Консолидация общества даже в военное время не может и не должна строиться на одних только запретах и ограничениях. Открытие Антонио Грамши Председатель Государственного совета одного уважаемого субъекта Российской Федерации выступает с инициативой ввести запрет на публичное воспроизведение «песен и иного творчества… граждан государств», которые «совершают в отношении России недружественные действия». Уважаемое общественное движение требует запретить продажу презервативов гражданам, которые состоят в законном браке. Один из высших руководителей российского парламента требует запретить чиновникам отдыхать за границей, мотивируя это несколько загадочно: «Кто-то увлекается. Понятно, чем это закончится». А вот видный представитель российского политологического сообщества, напротив, продвигает идею отмены одного запрета — конституционного запрета на введение в нашей стране государственной идеологии. Владимир Путин в своих публичных выступлениях задает совсем другой вектор движения. Президент РФ на Международном форуме объединенных культур, Санкт-Петербург, 12 сентября этого года: «История доказывает: самые яркие периоды расцвета культур происходят во времена их активного взаимодействия с внешним миром. И наоборот, когда общество замыкается в себе и слепо, догматично верит в свою исключительность и превосходство над другими, наступает период духовного и интеллектуального кризиса, а следом — упадок культуры и стагнация, причем во всех сферах жизни. Мы должны стремиться к балансу между сохранением национальных ценностей и открытостью к тем влияниям, которые способствуют развитию и прогрессу». Еще одно схожее по духу заявление ВВП. Выступление главы страны на Восточном экономическом форуме, Владивосток, 5 сентября 2025 года: «Замкнуться в какой-то собственной национальной скорлупе очень сложно и вредно, потому что это будет вести к понижению конкурентоспособности». Хозяин Кремля высказывается очень ясно и четко. Но определенная часть российской политической элиты либо не считывает эти президентские сигналы, либо считает их нацеленными исключительно на создание внешнего эффекта. Идеи запретить все, всем и для всех являются сейчас в России последним писком политической моды. И эта ситуация очень вредна и опасна — вне зависимости от того, какой процент запретительных инициатив доходит (или не доходит) до стадии своего реального осуществления. Положение дел, когда изо всех углов доносятся предложения в стиле «давайте запретим это, давайте запретим то, и это тоже» постепенно создает в стране особый эмоциональный и психологический фон, формирует предпосылки для постепенного и подспудного изменения нашего типа политической культуры. А это совсем не так безобидно, как может кому-то показаться на первый взгляд. Энное количество лет тому назад я натолкнулся в органе британского истеблишмента газете The Times на статью, в которой продвигался крайне удивительный для российских граждан тезис: ХХ век завершился убедительной победой одного из подвидов марксизма. Вот выдержка из этой самой статьи известного британского журналиста и консервативного мыслителя Тима Монтгомери: «Несмотря на то что революционный марксизм умер, его попутчик, культурный марксизм, преуспел. Если искать в левом движении «непревзойденного героя», то есть все основания считать таковым Антонио Грамши. Этот итальянский политический теоретик считал, что в плане достижения целей социализма экономика гораздо менее важна, чем культура. Его целью была культурная гегемония. А его последователям было поручено проникнуть в газеты, сферу искусства и индустрию развлечений, церковь и, что имело самое важное стратегическое значение, школы и вузы. Целью был медленный захват всех этих институтов для того, чтобы лишить легитимности ключевые убеждения правого движения. Успех последователей Грамши был экстраординарным. Правительственные учреждения, университеты, СМИ и другие «генераторы идей» до сих пор находятся под контролем людей, которые резко негативно относятся к религии, семье, в которой есть два родителя, национальному государству и частному предпринимательству». Огромное спасибо Тиму Монтгомери за то, что он привлек мое внимание к фигуре Антонио Грамши. Но его оценку значения этой фигуры я считаю излишне узкой. С моей точки зрения, это значение выходит за рамки борьбы правых и левых. Активист итальянского левого движения первой половины ХХ века, Антонио Грамши был очень одаренным человеком с очень трудной судьбой. В 1926 году он по политическим обвинениям попал сначала в ссылку, а затем в тюрьму. Одиннадцать лет спустя его освободили. Но условия жизни в тюремной камере настолько сильно подорвали его здоровье, что он умер спустя всего несколько дней после освобождения. Тем не менее, именно находясь в этих условиях, Антонио Грамши создал главный труд своей жизни — «Тюремные тетради». «Интеллектуалы служат «приказчиками» господствующей группы, используемыми для осуществления подчиненных функций социальной гегемонии и политического управления, а именно: 1) для обеспечения «спонтанного» согласия широких масс населения с тем направлением социальной жизни, которое задано основной господствующей группой… 2) для приведения в действие государственного аппарата принуждения, «законно» обеспечивающего дисциплину тех групп, которые не «выражают согласия» ни активно, ни пассивно». Как мне представляется, это не просто «методичка» для левых о том, как им победить правых, как считает Тим Монтгомери. Это описание универсального политического механизма, который существовал задолго до рождения Антонио Грамши, в течение всего периода существования человечества. Грамши, с моей точки зрения, ничего не изобрел. Он объяснил, разобрал на составные элементы, подвел теоретическую базу под то, что на инстинктивном уровне было и без того понятно самым талантливым политическим игрокам всех времен и народов. Но не будем углубляться вглубь веков. Поговорим о современном, о том, что «болит». Как получилось, что идеи «гендерного разнообразия» стали нормой на современном Западе? Как получилось, что даму, которая уверяет, что человек имеет полное право «идентифицировать себя как альпака», отправляют не в сумасшедший дом, а назначают заместителем министра здравоохранения? (Для тех, кто решил, что я шучу: речь идет о реальном британском политике Эшли Дальтон.) Как получилось, что набор представлений, который еще в момент моего рождения, 50 лет тому назад, воспринимался на Западе как бред сивой кобылы, вдруг превратился в «свод законов жизни»? У Антонио Грамши все расписано как по нотам: в течение жизни нескольких поколений «приказчики» идей «гендерной нейтральности» захватили контроль над ключевыми культурными институтами, а затем приступили к «перепрограммированию мозгов» широких масс населения. Или давайте возьмем еще более близкий и болезненный для нас пример — Украину. Некогда исключительно близкую к России страну превратили в «анти-Россию» именно благодаря использованию тех методов, которые так точно описал Антонио Грамши. Пока Москва в своих отношениях с Киевом делала ставку на экономику (а некоторые так называемые «пророссийские силы» на Украине — на распил всего и вся), оппоненты нашей страны усиленно обрабатывали украинское массовое сознание, меняли его базовые настройки. А что до экономики, то ей, как это всегда бывает в таких случаях, занялись чуть позже. Контроль над мозгами дает возможность контролировать еще и властные рычаги, и экономические ресурсы. Собственно, как раз в этом и заключена вся «соль». Триумф идей «расового и гендерного разнообразия» на Западе привел к появлению особой социальной прослойки, состоящей из людей, которые оккупировали все государственные и негосударственные структуры и в обмен на очень немаленькие зарплаты решают, кто соответствует новым «этическим критериям», а кто нет, кого карать, а кого миловать. На Украине Зеленского все то же самое. Лучше всех в этой разоренной стране себя по-прежнему чувствует та каста людей, которая и столкнула ее в катастрофу, — каста «профессиональных украинцев». И как же здесь уместно это слово — «каста»! Это именно каста — особое жреческое сословие, состоящее из людей, которые «не сеют, не пашут, не строят, а гордятся общественным строем», создают и поддерживают систему запретов, основанных совсем не на интересах страны и общества. России точно не нужно такое будущее. России необходимо сделать все возможное, чтобы его избежать. Патриотизм — великая и позитивная сила. Но эта великая и позитивная сила не должна стать заложником идеи превращения России в наглухо изолированную от окружающего мира «осажденную крепость». Американский политик и республиканский кандидат в президенты на выборах 1964 года Барри Голдуотер заявил однажды: «Я хотел бы напомнить вам, что экстремизм в защиту свободы — не порок! И позвольте мне также напомнить вам, что умеренность в стремлении к справедливости — не добродетель!» Американские избиратели не согласились с таким «определением» экстремизма. Голдуотер — а его взгляды действительно были экстремистскими — с треском пролетел на выборах. Крайности — это всегда или почти всегда неправильно. А здравый смысл — это правильно всегда, без всяких там «почти». Перечитал написанное — и понял, что кто-то, возможно, увидит в нем излишний обвинительный уклон. Проясняю поэтому свою позицию. Мой «обвинительный уклон» не направлен на каких-либо конкретных российских политиков и общественных деятелей, включая тех, кто выдвигает запретительный инициативы, с которыми я не согласен. Я не критикую персоналии, многие из которых, я уверен, руководствуются самыми лучшими намерениями. Я указываю на опасные — или потенциально опасные — тенденции, которые стоит вовремя пресечь. Мой «обвинительный уклон» нацелен на то, чтобы подсветить те политические ловушки и капканы, в которые не должна угодить наша страна. В условиях военного конфликта России очень сложно оставаться открытым обществом — сложно, но необходимо. От этого прямо зависит и исход СВО, и то место, которая наша страна будет занимать в ранжире мировых держав. Фундамент СВО В книге знаменитого американского журналиста Боба Вудворда «Война» содержится следующее драматическое описание визита в Москву тогдашнего директора ЦРУ Билла Бернса незадолго до начала СВО: «Главный внешнеполитический советник Путина Юрий Ушаков встретил его в своем кабинете недалеко от Кремля. Ушаков оставил Бернса одного в комнате. Телефон зазвонил. Бернс мгновенно узнал голос Путина… Бернс хотел быть максимально откровенным с российским президентом… «Мы сплотим Запад, мы введем суровые экономические санкции, сокрушительные экономические санкции… Я вам не угрожаю. Я говорю о том, что мы сделаем в ответ и о чем вам необходимо знать, — заявил Бернс. — Те последствия, с которыми вы столкнулись в 2014 году, будут ничем по сравнению с тем, что мы готовы сделать сейчас». В 2014 году, когда Путин вторгся в Крым, ответ Запада был медленным, слабым и расколотым. Разведывательные данные указывали на то, что в этот раз Путин ожидал примерно того же самого». Мы не знаем, какой конкретной западной реакции Президент РФ ожидал перед началом СВО. Но мы знаем, что его представления об устойчивости российской экономики и российского общества к попыткам «наказания» со стороны Запада оказались гораздо более адекватными, чем аналогичные представления самого Запада. В историческом «вчера» — всего-то в 90-е годы ХХ века — само функционирование российского государства зависело от его способности постоянно выклянчивать у западных государств и западных финансовых учреждений все новые и новые кредиты. Спустя всего два десятилетия страна смогла себе позволить пойти на полный разрыв с Западом и выстоять, столкнувшись с его «сокрушительными» санкциями. На фоне нынешних российских экономических сложностей любые проявления триумфализма по этому поводу выглядят несколько неуместно, как нечто из прошлого или даже позапрошлого года. Но это не меняет общей картины. В первые десятилетия XXI века Россия создала для себя новый фундамент, новый запас прочности. И вот к чему я веду: очень важно помнить, какие именно условия позволили обеспечить эти достижения, какая именно специфика эпохи сделала их возможным. Идеализировать период 2000–2022 годов — и невозможно, и не нужно. Он еще свеж в памяти вместе со своими — неизбежными для любой исторической эпохи — ошибками и неудачами. Однако эти ошибки и неудачи бледнеют на фоне другого: роста экономики, повышения жизненного уровня, воссоздания инфраструктуры, появления массы новых возможностей — и для жизни, и для своего проявления в творчестве, и для предпринимательской активности. Предвижу массу возражений по поводу этого моего последнего тезиса — про простор для предпринимательской активности. И вот мой опережающий ответ на эти возражения: мы живем в реальном мире. В мире, в котором реальный размер тех или иных достижений становится очевидным, если сравнивать их не с неким умозрительным идеалом, к которому, конечно, надо стремиться, а с размером или отсутствием таких достижений в предшествующие эпохи. Такой подход сразу расставляет все на свои места. Нельзя же всерьез говорить о «свободе предпринимательской активности» в советские годы или в период ельцинского правления с его засильем олигархата и криминала на фоне нищеты основной массы населения. Российская экономика и российское общество стали становиться современными только после 2000 года. Именно тогда — в условиях максимального отсутствия всякого рода запретов — был создан тот задел, который позволяет стране вести СВО. И это точно не случайное совпадение. Когда количество запретов в обществе переваливает, переходит за некую критическую черту, когда любые запреты вводятся в действие просто в силу набранной инерции, — это общество неминуемо теряет свои жизненные силы, свой креативный импульс, засушивается, превращается в бледную тень самого себя. И за примерами далеко ходить не надо. Все эти примеры сидят у нас в подкорке. Все советское, как известно, сейчас очень модно. И это понятно. Ностальгия — особенно по временам своего детства и своей молодости — великая сила. Но мы точно хотим копировать все грани советского опыта — скажем, такие, как спускаемые сверху, из «инстанций» списки запрещенных песен или комиссии из «старых большевиков», решавшие, разрешить ли человеку выезд за границу или нет? В предыдущем предложении я, разумеется, все очень сильно гиперболизировал. Но иногда такой публицистический прием полезен. Он позволяет понять, в каком направлении стоит идти, а в каком — лучше не надо. Стихийная кампания безудержного запретительства способна истощить жизненные силы общества и государства.
© Copyright: Сергей Шрамко, 2025.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
