Борис Шергин - Пинежский Пушкин
Здесь предлагается текст северного рассказа о Пушкине. Происхождение его таково. В зиму 1934/35 года, когда начиналась подготовка к пушкинскому юбилею, я читал и рассказывал о Пушкине в квартире пинежанки С. И. Чёрной. Я на опыте знал, что как сама С. И. Чёрная, неграмотная, но обладающая поэтическим даром, так и земляки – гости её, в особенности даровитейшая А. В. Щеголева (сумская поморка), не замедлят отразить слышанное в ярких пересказах.
Эти пересказы, впечатления, отображения слышанного, своеобразно понятого, реплики, афоризмы, отрывочные, но эмоционально насыщенные и поэтически-образные, послужили материалом для компоновки «пинежского» рассказа о Пушкине.
Он певец был, песенной наблюдатель, книгам сказатель, грамоты описатель. Землю, как цветами, стихами украсил.
Он пора;то в братии велик, острота ума нелюдска; была.
Книги писал, слово к слову приплетал круто и гораздо. Книги работал и радовался над и;ма.
Ленин Пушкина книги целовал и к сердцу прижимал.
Он пусты книги наполнил, неустроену речь устроил, несвершо;но совершил. Тепе;решны писатели от Пушкина взялись да пошли.
Родился у;мной, поста;тной, разумом бы;строй, взором о;строй, всех светле; видел.
А род да;вношной, от арапля;н – этого роду чёрных людей, а закону греческого.
Я его карточку ночи две продержала: высо;кой, то;ненькой… Ему только песни петь да у грамоты сидеть, а тако-то ро;бить он не сильной.
Ужо кто у нас на Пинеге экой есть… Якуня Туголуков. Только Пушкин-то порусее.
Отроком-то читал много и часто. Вся;ку грамоту навык, инозе;мску и ру;сску.
Ребята-ти бу;ки, он с каждым заговорит, каждому-то уму, что надо, скажет. Люди-то дивятся: «Что уж этот Саня! Год бы с ним шёл да слушал».
Возрастом поспел рано, красивенькой, пряменькой такой, всё бы пел да веселился. У его молодость широка была, и к женскому полу подпа;дывал, и это умел не худо.
Долго молодцевал-то, долго летал по подругам. Ну, он не на семнадцатом году девушка. Неладно делал, дак себе…
Пушкин курил ли, не курил?… Не курил. Выпивать выпивал, а не курил. Нету на портретах-то ни с трубкой, ни с папиросой.
Не помню, что ише проказил он мальчишечкой…
Не бывало от сотворенья, чтобы таки многолюдны книги в такой короткой век кто сложил. Век короткой, да разум быстрой: годы молоды, да ум тысячелетен. Пенье безмолчно – стихам нет конца.
У другого человека ум никуда не ходит, на спокое стоит. У Пушкина как стрела, как птица, ум-от.
Что люди помыслят, он то делом сотворит. В его стихах как ветер столь ли быстрой. Вот дак птица! Поёт, забудет – ел ли, пил ли…
И настолько он хитрой прикладывать слово-то к слову! Слово-то выгова;ривашь одно-то, друго-то – ведь надо взять скоро… Пушкин говорил как с полки брал; и всё ра;зно сказывал. Век не придумать никому, как он придумывал.
Пушкин нов чин завёл в стихах. Сердцем весел, не хотел над ста;рыма остатками. Сам повёл, никого не спросился. Сел выше всех, думу сдумал крепче всех. В еговых словах не заблудиссе. Кабыть в росстил лежит. Всё-то видишь, всё-то понятно: выговаривать-то не спуташь. Сколь письмо егово до людей дохоже! Старых утеша;т, молодых забавля;т, малых учит…
У Пушкина речь умильна, голос све;тлой, выводить-то мог без отрыву. Други водят круто либо тихо, есть читатели – читают, как собаки отгрызают, он выносит ка;ждо слово как следует; разводно поёт, голос не перепевается, не дребезжит.
У других писателей колосина, и мякина, и зерно – в одно место, у Пушкина – хлеб чистой.
Я даве упряг слушала Пушкина-то. Он тяжёлы мысли уводит, на скуку не молвит ничего. Весело уме;т, опять друго-грозно да заунывно по старому образу.
Бориса Годунова долги-ти строки, кручинны-ти речи, вот чего люблю! «Счастья нету в душе», – голосом-то так по слезам ездит…
В кую пору гремят трубы-ти да набаты-ти, в ту пору Годунов-от слово-то выпеват.
У Пушкина показана солева-то строка, строчной-то развод. В исподи головой горько-то слово поётся. Начинают выговаривать стоя, открыто лицо-то, а станет преклоняться, проведет по лицу-ту платом. Это пенье Пушкин сам списал.
Я сегодня навидалась Пушкина-та в окне в магазине. На книгах стоит. И жёночка рядом, не в ту сторону личешком. Не эта ли Наташа-та егова?… Краса бы холостому, как лошадка на воле? Нет, женился, влепил голову-ту. Много подруг было, одну ей пуще всех зажалел…
Наташа-та на карточки: глаза грубы, волосы как ящерицы, грудешко голо. Эку бы только на выставку, напоказ стоя возить… Замуж-то с пятнадцати годов собиралась: «Не жарьте рыбы крупной. Жонихи; приедут, дак чем принимать будете?…» А женихи-ти - дуга за дугой – все мимо. Хоть на пирах, на балах она всех красивее, да приданого-то – веретеном тряхнуть…
Пушкин на придано не смотрит. Сватается у ейной матери:
– Маменька, вы бы мне бы Наташу дали…
– У меня дочки как пробки замуж летят, и все за богатых. Вы ей голодом замо;рите. Вам папа много ли выделя;т?
– Я не на папу надеюсь, всё на своё письмо.
– Я подумаю.
Ей родня и руга;т:
– Что ты, дика;, этажи;ссе, он у всех в славы, приданого не спра;шиват… На сухари будешь сушить девку-ту?…
Свадьба отошла, зажили молоды;… Натальюшка выспится, вылежится, вытешится, тогда будет косу плести, у ей зажигалка така была пучок завивать. Где бы пошить или чашку вымыть, у Наташи шляпка наложена, ножка сряжена погулять… При;дет – рукавицы, катанцы мокры бросит кучей. Пушкин высушит, в руки ей подаст. Он чего спросит, она как не чует… Ложки по тарелкам забросат порато, хлебать сядет без хлеба. И сказать нельзя… Как скажешь?… Пушкина матка ли, сестра ли обиходила коров-та. Наталья-то не радела по хозяйству.
Живут задью наперёд. С утра гости – по хлебам ходят, куски топчут, курят, о кака скверна!… Станут плясать, гром эдакой учинится: «Держите двери-то, чтобы не зашёл Пушкин. Что он мешать-то!» Гремят да шумят, да нарошно, да никак не уймёшь…
Всё к изъяну да к убытку пошло. Пушкин всё как не во своей воле. От табаку-то он весь угорел!
Пробовал Наташу-ту добра доводить. Она уши затыка;т:
– Вы мне уши опеваете своими стихами, всю квартиру заставили книгами да засыпали бумагой!
Знакомые спрашивают Пушкина:
– Всё-то успокоится, в ночь-то вы пишете ли?
– Весна была, дак ручей-то летел, кипел, ломал. А холодна пора, дак вода-то не шевелится…
Долго он терпел, только стихом подкреплялся, песнями отманивался от бед.
А к Наташе приезжой кавалер Дантест заподскакивал, до;лгой, как ящерица…
Пушкину свои наговаривают:
– Ты в бумагах-то сидишь, ничего не видишь?
– Вы ничего не понимаете!
Только горюет в стихах:
Куда бежу?
Тесен град Петров.
Негде спрятаться от клеветы,
Жена меня в беду положила,
Обещание своё бо;рзо позабыла…
Наташа, что ты надо мною сделала?!
Которы ему привержены, плачут:
– Саня, не жалей ты жену-то; жалей, да с умом. Не падай духом. Без такого песенного наблюдателя нельзя стоять царству. Не роняй своего чину…
Вот газету добыла, почитай-ко, почему он на белом свете нажился скоро… Ужо молчи, я засказываю сама.
Ноне досмотрелись в книгах, что царь кавалера-то подослал. Дантест-от был на жалованье, что он царю на ложе чужих жён да дочерей добывал.
Царь-то хоть бравой, как сунут кол, как палка прям, а плоть-та обленилась -дак всё но;ва надо. Царь, а вот что проделывал!
Он Пушкина жёночку прилюбовал на гулянках. Самому ей доступать неприлично, приезжего кавалера и нанял. Ему от дела тысячу посулил. Чуть Дантест через порог, царь встречу бежит:
– Наташу видел ли? Давно ли видел? В гости-то сулилась ли?
Однако и Пушкин знат свою очередь. Он не хочет навыкнуть срам терпеть. А некуда на царя просить. И некуда убежать…
Чины и вельможи видят, что Пушкину от царя управы не будет, стали с маху щелкать:
– Ты велик ли зверь-то, Пушкин! Ши;риссе бо;льно. На твоё место охочих много будет стихи писать. Кому нужны эки-ти комары летучи! Пушкин их зачнёт пинать, хвостать…
Царь тоже забоялся. Он давно Пушкина ненавидел, для того что Пушкин смала письмами да стихом властям задоса;дил. Этот Перьвой Николай терпеть не может людей, кото;ры звыше его учёны. Выговску пустыню, эко место знаменито, он сожга;л.
Укладывают с Дантестом:
– Жёнку мы у его урвали, тепе;ре надо самого убить.
А не убить, дак от него быть убитым. Кто его, смутьяна, хлопнет, тот у меня первым генералом будет.
Этот кавалер побродяга была всемирна, бесстрашна. Всю жизнь с пистолетами промышлял.
Пушкин этот заговор узнал, высказал Дантесту при народе:
– Мне с тобой говорить не с кем… Бесчестно мне о тебе рук марать, да уж негде деться, выходи на прямой бой…
Тут была беда месяца января в двадцать девятой день. Бе;лы сне;ги кровию знаменуются. Не в городе, не в поле: в пусте месте четыре человека приходили, четыре ружья приносили. Учинился дым с огнём на обе стороны. Где Пушкин – тут огнём одено, где Дантест – тут как дым. Царски палаты затряслися, царь с вельможами, по ямам сидя, выглянуть не смеют.
Кавалер-от был стрелять горазд, пустил пулю не в очередь, отшиб звезду от месяца, убил соловья в саду. Упал наш «Олекса;ндрушко, за ёлочку захватился:
– Рости, рости, ёлочка, без верха; живи, живи, Россиюшка, без меня!
Ударила Пушкину пуля под сердце, прошла меж крыл. Пал на белы снеги, честным лицом о сыру землю. Пал, да и не встал. Который стоял выше всех, тот склонился ниже всех…
Кровь-то рекой протекла кругом града. Не могли семь ден из реки воду пить.
…Он выкушал смертную чашу, зачал с белым светом расставаться:
– Прости, красное солнце; прости, мать сыра земля и все на тебе живущие. Я в мире сём положен был как знамя на стреляние, летели на меня стрелы от всех сторон. Мне в миру было место не по чину. Я неволей пил го;рьку смертную чашу…
Жене сказал:
– Я устал, дак рад спокою-то. В день покоя моего не плачь.
Тут Давыдов псалмы, тут заунывное пение… Пушкин глаза смежил, а город розбуди;лся. Пушкин умолк, а в городе громко стало: «Пушкин в соборе лежит, застрелен!…»
К царю пристава летят:
– Народу в домах уж нет, все у Пушкина…
У Пушкина лицо светло и весело. Вокруг народное множество от мала до велика. И все плачут с причетью:
Звезда восто;чна на запад ушла.
Жизнь пробежала, как речка быстрина.
Молодость прошла непомилована.
Жито пожато недозрелое!
Горе ходило под ручку с тобой.
Не мог ты от горя уехати…
Во гробе изволил вселитися,
От горя землею укрытися…
Чтенья не слышно во многом-то плаче.
Царь в окно эти дни смотрит:
– Почему все чёрно одели, как вороны?!
– Вдовственны дни…
Где в Пушкина стреляли, теперь там пусто место безугодно; ничего не ро;стет, только ветер свистит.
Пушкин поминал:
– Буду сказывать, дак вы забудете. Я в книгу свой ум спишу.
Он многих людей в грамоту завёл. В каждом доме Пушкин сердце всем веселит речью своей и письмом.
Егово письмо как вешна вода. Его стихам нет конца. Сотворена река, она все течёт – как Пушкин. Землю он посетил да напоил. Что на свете есть, у него всё поётся.
Пушкин с ласковым словом приходил. Он как летний ветер, хоть и бу;хат, да тёплой…
Сын дню, дитя свету, Пушкин малыми днями велико море перешёл. Ему уж не будет перемены.
Из группы вк "Ваймуша"
Другие статьи в литературном дневнике:
