Андрей Оболенский

Признательна Андрею Оболенскому (многие здесь знают этого автора как Сергея Сергеевича Смирнова 2) позволившего мне опубликовать этот удивительный рассказ, который потряс реалистичностью описанного эпизода; трагичностью и чудовищной безысходностью, настигшими главного героя в кромешной тьме его безутешной жизни.

Пневмония. Рассказ

Витька проснулся в половине шестого. Попытался разлепить глаза, получилось. Резануло яркой белой полосой из прогала между цветастыми шторами, они заколыхались, заиграли радужными оттенками, превратились в кольца, разлетевшиеся в стороны. Потом взгляд зафиксировался на ярком промежутке, через него било солнце, и были видны летящие пылинки. Витька приподнял голову, но опустил тут же: комната расфокусировалась, накренилась, будто поплыла прочь, исчезла, оставляя Витьку в странной мутной среде, где был только он один.

Скорее уложил голову обратно на подушку, почувствовал, как по всему телу рассыпается мелкая дрожь, становится крупнее, превращается в металлические шары, раскатывается в руках, ногах, раздувая мышцы и вызывая в них невыносимую ломоту.

Не вспомнить, с кем заканчивал пить. Вроде бы один… Кореша внезапно потерялись, он звал их, но не услышали, ушли далеко. Пили в подъезде: на улице ветер чуть не уносит, поставили было несколько ящиков, присели, расстелили газету, закуску сгоношили, но ветер газету задрал, закуску сдул, пузырь чуть не опрокинул. Перебрались в подъезд, расположились на подоконнике, один черт никто так поздно не блындает, спят все, а может, тоже пьют или трахаются.

Витька застонал: казалось, что уплывшая комната быстро возвращается, надвигается на него, поглощает, потом вдруг выплевывает, и летит он неизвестно куда. Нужна неотложная опохмелка, до вечера не дотянет.

Пересилил себя, сел; вспомнил, что спит в третьей маленькой комнате на диване; встал на дрожащие ноги. В шею будто вогнали кол и поворачивали его; боль уходила вверх, в затылок, оттуда разбегалась по всей голове, морозила кожу под волосами. Медленно добрел до кресла, плюхнулся в него.

Маринку две недели назад похоронили… Вчера, пока еще не совсем в лом был, уронил телефон, на колени встал, чтобы найти, рукой шарил, увидел: между плитками хвоя рассыпана, падала, когда гроб выносили; в углу – гвоздики почерневшие, тоже уронили. Никто не заметил цветков потерянных, никто не знал и о том, что Витька Савин, уроженец Горбатовки, поселка городского типа на окраине изъеденного химией Дзержинска, с женой молодой прожил пять месяцев.

Витька работал водопроводчиком, обслуживал хрущевки, возникшие в пятидесятые на месте бараков, построенных пленными немцами, пригнанными на химию. Жил в большой квартире, ее выделил ДЭЗ, куда Витька пришел наниматься после училища. Квартиру дали за просто так: хоть трехкомнатную бери, говна не жалко, старики мрут, как комары в последние заморозки в конце мая, пустой жилплощадь стоит, а руки рабочие на вес золота.

С Маринкой он познакомился в Дзержинске, а когда заладилось, перевез ее с матерью сюда, в Горбатовку. Теща дзержинскую квартиру продала, половину денег молодым пожертвовала на обзаведение, жила с ними тихо, не надоедала, мужика не завела. Ей выделили маленькую комнату, она довольна была, а что не жить – вроде и не нужно ей ничего, хоть и молодая еще.

В конце июля Маринка простыла, слегла с температурой, вызвали врача – он приехал только через двое суток на защитного цвета ободранном уазике с красным крестом. В свое оправдание сказал, что один на двенадцать поселков, и нечего тут возбухать, определил у Маринки пневмонию, выписал лекарства и обещал на следующий день забрать в больницу. Но Маринка ночью, около трех, тяжело задышала, давясь кашлем. Ее рвало, лежала совсем обессилившая, молчала, хоть и была в сознании, задремала – и умерла; голова свалилась с подушки на бок, глаза не закрылись, смотрели верх. Витька увидел, когда голову ее поднял.

В итоге он теперь сидел на стуле и думал, как дойти до магазина и попросить пузырь на опохмелку, десятый день квасит. Сидел, раскачиваясь, пальцы блуждали в волосах, спускались, сжимали виски. Легче от этого не становилось.

Витька пересилил себя, вернулся на кухню, вытащил из-под дивана ком своей одежды, натянул джинсы, рубашку. Пошел к выходу, заглянул в комнату тещи – та спала, с головой накрывшись одеялом. Вышел на лестничную площадку, начал медленно спускаться.

В подъезде было сыро, влажно, пахло гнилью. Подвал там был вечно открыт, в нем подростки тусовались с баллонами пива. А еще в подвале комары плодились, залетали в квартиры даже на пятом этаже. Подъезд никто не убирал – кому надо, одни инвалиды живут, ветераны химии. Они прекрасно знали, что такое ветер со стороны комбината, постоянно кашляли, от курева кашель ненадолго утихал, подобное подобным лечим. В больницу ехать отказывались, зная, что такое ЦРБ с палатами на двенадцать человек, уж лучше дома. Шутили насчет Черной дыры в Игумново – карстового озера, куда с шестидесятых сбрасывали отходы от производства военной химии на нескольких заводах Дзержинска. Черная дыра была большой, по берегам валялись трупы чаек с коричневым липким оперением. Рассказывали, что недавно экскаватором задели бочку, она задымила, и кто был рядом – чуть не померли, там иприт оказался, но выжили: организмы привычные, ничто не берет. Витька по молодости лет не заморачивался химическими проблемами, но думал, что жизнь в Горбатовке рядом с лесом, пусть непроходимым и заваленным гниющим буреломом, все же здоровее.

Он вышел на улицу, вдохнул глубоко; голова сразу сильно закружилась, чуть не упал, схватившись рукой за скамейку у входа, присел на нее, а голова продолжала кружиться, под ложечкой что-то заквакало, будто большая скользкая лягушка. Подумал, что надо дойти до магазина прямо сейчас, иначе поплохеет совсем, Маринка появится и будет дразнить. Ее никогда и близко не было, если пьяный, а пока не похмелился – всегда: стояла напротив, близко, смотрела серьезно, от ее взгляда передергивало, потом ярость волной поднималась, да пропади же все пропадом.

Витька подумал, что продавщица тетя Капа приходит рано, она живет в квартире напротив, даст пузырь в долг, он отработает, починит бачок или на пяти сотках поможет, многие огороды за гаражами на пустыре держат.

Та и вправду с жалостью посмотрела на Витьку, выставила поллитру. Его взгляд сфокусировался на крупных обветренных руках продавщицы, покрытых царапинами: ногти будто глянцевые, ровные, синие вены под кожей пузырями, на руке часы с белым циферблатом – не ходят, сломались, наверное, а она не заметила. Тетя Капа тем временем подумала, выставила еще чекушку, ливерной колбасы по двести рублей за кило в пакет положила.

Витька тети Капы не стеснялся, сковырнул крышку и вылил в рот половину чекушки. Оторвал от лежавшей на прилавке черствой буханки корку, зажевал, встряхнулся, словно мокрый пес, глаза посветлели, стало лучше. Следовало по максимуму растянуть это состояние, хотя бы до полудня, – еще половина чекушки есть и пузырь целый, ого, здорово, не помрем теперь!

Двинулся к дому; голова не кружилась, но открыл расхлябанную дверь в подъезд, глотнул влажной духоты, посмотрел вокруг – и опять стало паршиво. Зеленая краска на стенах пузырилась, отваливаясь, искореженные перила были изогнуты и разорваны – если быстро спускаться, за одежду цепанут, стены расписаны похабными рисунками и буквами «Z» (похабщину и сам рисовал, когда в школе учился); потолок желтел, повсюду на известке были протеки, будто слюни табачные из открытого рта, в углу красовалась лужа свежей блевотины.

Когда Маринка в светлом платье возникла среди этого безобразия, Витька от испуга полез в карман за начатой чекушкой, подумал, что совсем чуть-чуть, а потом после двенадцати, не раньше… Поднялся на третий этаж – дверь на ключ не закрывал, открыл тихо, отметил про себя, что надо поправить номерок: «десятка» на двери почти отвалилась, висела на одном гвозде, торчащем из верхней части нуля. Прошел из прихожей в комнату, по пути заглянул на кухню, заходить не стал; теща варила кофе, стоя к нему спиной, не услышала. Витька посмотрел на нее: хороша, не старая, чуть за сорок, короткий халат, видны крепкие небритые голени, Витька и раньше замечал, что ноги она не бреет, халат прозрачный, трусы просвечивают, задница тугая. Сглотнул и прошмыгнул в их с Маринкой комнату, достал из кармана сверток с колбасой, но затошнило, бросил его за диван, вяло подумав, что колбаса протухнет, да и фиг с ней.

Открыл шкаф, поставил туда поллитру, хотел закрыть, но передумал, запах Маринки почувствовал, аж захотелось завыть. Провел рукой по ее платьям, открыл ящик, переворошил лифчики и трусики, еще раз провел рукой по платьям – они были как струны: если по ним мазнуть пальцем, будто отзывались бренчанием расстроенной гитары. Захлопнул дверцы шкафа, сел на стул посреди комнаты. Просидел минут десять – подбородок падал на грудь, сон какой-то муторный вроде бы видел; проснулся, снова подошел к шкафу, достал бутылку. Хлебнул, задохнулся, водка встала комом в пищеводе, все-таки провалилась в желудок, принося одновременно расслабленность и острое желание обязательно что-то делать. А что сделаешь?..

Пошел в кухню.

Теща сидела у стола, завтракала. Вытянутые ноги лежали на табуретке, полы халата упали, бедра наружу, гладкие. Пухлые пальцы держали кофейную кружку, мизинец оттопырен. Посмотрела на зятя неприветливо.

– Доброго утра, – поздоровался Витька.

Он называл тещу по имени – Ольга, они даже были по-семейному на «ты», разве что мамой не называл. Отношения складывались нормально, если что не так происходило, она всегда за Витьку заступалась, перед Маринкой выгораживала. Но сейчас смотрела недобро, колюче, губы были сжаты. Поставила чашку на стол:

– Ты, милый, совсем от рук отбился. – Почесала подбородок. – Десятый день квасишь – дальше-то что?

– Оль, не знаю я. – Витьке захотелось говорить. – Плохо мне, – пожаловался.

– Чушь это! – Теща сказала как отрезала, а почему чушь – Витька не понял. Пояснила: – Сопляк ты, поэтому водкой заливаешь. Вы полгода не прожили, как были чужие, так и остались. Я со своим Семеном пятнадцать лет промучилась и то, когда под электричку попал, сдюжила. А ты водкой накачиваешься!

Витька не знал, что сказать, молчал. Теща разозлилась еще больше:

– Долгов набрали, как отдавать будем? Что в молчанку играешь, язык проглотил? Видела я, что Маринке ты не пара. Тряпка никчемная, хоть бы зарабатывал, что ли, а так – толку ноль!

У Витьки от злости прямо скулы свело, хотя на что злиться – права была теща. И от злости на то, что теща права, что сказала это гнусаво, растягивая слова, вроде бы даже и лениво как-то, от прищура глаз, от того, что хороша еще, последний цвет красит, у Витьки сорвало крышу.

Он вскочил, скинул со стула тещины ноги, схватил ее за ворот халата, поднял со стула, подтащил к мойке. Задел рукой гору немытой посуды, она зазвенела, потом вдруг наступила тишина, будто пусто кругом, капли из крана шлепались на металл мойки – и только, больше никаких звуков не было. Витька будто со стороны видел, что нагибает Ольгу головой в гору посуды, лезет рукой под халат, прижимается животом к ее пухлой заднице, а кругом всё так же тихо…

Он очнулся, когда за окном было темно. Лежал в тещиной комнате на ее кровати со множеством подушек, простыня была сбита, одеяло – в комок. Горел торшер, полумрак не очень рассеивая. Думать о том, что всё это значит, не было никакого желания, хотелось только одного – глотнуть водки: колбасило куда сильнее, чем с обычного похмела. С трудом повернул голову, увидел на тумбочке у кровати открытую чекушку, тарелку с двумя бутербродами. Трясясь, дотянулся до бутылки, влил водку в горло, откусил бутерброд, выплюнул на ковер – противно. Сел на кровати, чтобы не вырвало от мерзкого запаха буженины, – сидя вроде было легче.

Желания думать опять не было, хотелось упасть лицом в подушку и так сдохнуть. Уткнулся – подушка была мокрая от собственного пота, но тут же поднял голову на шум. В дверях стояла теща в одном распахнутом халате, на голове полотенце намотано, видно голову мыла, лицо в тусклом свете торшера виделось старым, темным, расплывающимся.

– Ну что, зятек, пришел в себя? – голос был грудной, клокочущий. – Похмелился? Я для тебя постаралась.

Сбросила халат, прыгнула в постель, прижалась к Витьке, прошептала в ухо, щекоча:

– Ты офигеть какой мужик! Маринке не понять было, молодая еще, а я враз оценила. Не гони, мне идти-то и некуда, а тебе без бабы плохо будет, сопьешься совсем, а я тебя уберегу…

Витька, кажется, видел сон, который надоел. Хотелось скорее проснуться, стереть его с себя, душ принять, чтобы отлип под теплой водой, но сон превратился в корку какую-то, вряд ли отмоется так просто.

Спросил неуверенно:

– А как же Маринка? Надо сорок дней отметить… Не отметим – не по-людски будет…

– Да забудь ты ее уже, – теща села на кровати, потянулась всем телом. – Она мне и не дочь вовсе, только не знала об этом, я бесплодная после третьего аборта. Мы с Семеном ее из детдома взяли, а он, козел, возьми и попади под электричку, пьянь паршивая. Маринке четыре года было, одна ее растила, опротивела мне, все силы из меня высосала.

– Как… ты что говоришь… – Витька не осознал ее слова, понял только, что в них всё неправильно, что нельзя так говорить.

– А что слышишь, – теща зевнула. – Тебе, милый, деваться некуда, мы с тобой классная пара будем, – хихикнула тонко. – А нет – завтра заяву напишу, что изнасиловал жестоко, вон засосы на шее. Сядешь, в тюрьме опустят, голубцом будешь, – она снова хихикнула. – А мужик ты сильный, два часа меня по кухне возил, потом в постели еще кувыркались… – голос ее стал бархатным. – Плюнь на всё, заживем с тобой, в Нижний переедем из этой дыры… Путём всё будет.

Генка очнулся вдруг, вспомнил почти всё: как сопротивлялась она сначала, норовя коленкой по яйцам въехать, потом будто сознание потеряла, мягкой стала, податливой, но прижимала к себе сильно, спину царапала.

– А ты права, пожалуй! – бодро и даже весело сказал он. – Ты баба видная, фигуристая… Жизнь-то одна…

– Ну вот видишь, как масть легла. – Ольга холодной рукой погладила его по щеке, от этого внезапно и резко заломило зубы, как от колодезной воды. – Пойдем кофе пить… и обсудим, что да как, зачем откладывать.

В кухне она сразу встала к плите варить кофе. Генка подошел, прижался сзади, руки ей на грудь положил, она отмахнулась – не мешай. Пахло от нее тяжелыми сладкими духами, запах был будто церковным; от Маринки пахло всегда лимоном, любила такие парфюмы.

Витька посмотрел вправо – сбоку лежал тяжелый нож для разделки мяса, от отца остался. Он сам ножи делал, говорил, что у покупных сталь говенная, у него и станок в подвале стоял. Протянул руку, зажал в ладони полированную рукоять, сдвинулся назад и вбок, чтобы было удобно. «Прощай, дорогая, – подумал, – Маринка померла – и мы все не жильцы уже, жизнь такая, прошла и ладно». Несильно размахнувшись, ударил Ольгу чуть ниже уха тупой стороной лезвия, услышал хруст, будто сухой хлебец сломали. Теща, как куль, упала на бок, крови не было. Витька шагнул назад, дал ей упасть – голова вывернулась вбок, халат сполз, видны были пухлые плечи, белые следы от бретелек лифчика на загорелой с лета коже.

– Это правильно. – Витька бросил тесак на пол. – Так быть следует…

Из крана снова капала вода, других звуков не было, снова навалилась тишина, даже вороны за окном перестали орать. Витька отошел к окну. За ним был весенний утренний двор, внизу на фоне белого снега проглядывалась полоса черной земли на месте теплотрассы, даже жухло-зеленая трава виднелась по краям.

Открыл окно, высунулся наружу: кому-то крикнуть хотел, рассказать с третьего этажа, как так всё вышло, но передумал. Над ухом зажужжал комар, залетевший из подвала, Витька наугад шлепнул ладонью по щеке – попал, жужжание прекратилось. Посмотрел вокруг, как теперь тут по-новому, глянул на покойницу, сказал себе что-то невнятно, покивал головой, соглашаясь, улыбнулся – с собой всегда надо соглашаться, пропадешь иначе. Вспомнил, что надо поправить номер на двери, нашел молоток, прибил «десятку», молоток отбросил, тот запрыгал по ступеням лестницы. Витька пошел вслед за молотком, выбрался на улицу – дверь подъезда никак не закрывалась, петли повело, он всем телом налег на нее, потом обильно плюнул на косяк, разозлившись, почему падла не закрывается, порядок во всем должен присутствовать, – и, как был по пояс голый, в одних джинсах пошел к гаражам.

С комбината дул протухший ветер. Полоса больного черного леса ломаной линией закрывала горизонт. Витька, утопая босыми ногами в лужах с талым снегом, медленно двинулся к лесу. Может быть, ухватит руками горизонт, сможет надломить его – и посмотрит, что из этого выйдет…

Другие статьи в литературном дневнике:

• 09.11.2025. Андрей Оболенский