***Последняя ночь Я учу студентов писать. Могу научить любого, было бы желание. Но попалась мне Михаль, чему я мог научить ее? После первого года обучения фильм Михаль послали на фестиваль в Венецию. А сценарий полнометражного фильма взяли для постановки в Англии. Она была уверена в себе, я даже подумал, вот бы мне так. Чуть свысока слушала мои лекции, но не пропускала ни одной, мне это льстило. И вот как-то при мне она унизила другую девочку. Самую тихую в классе, Эсти. Я замер. Михаль увидела меня, не смутилась. — Эсти не должна жить иллюзиями, — сказала она так, чтобы все слышали. — Она не умеет писать. У нее нет никаких шансов стать сценаристом. — Извинись перед ней, — сказал я. Я еле сдерживался. Не помню, как довел урок до конца. Не знаю, почему не удалил ее из класса. Вышел, не прощаясь. Меня завело все: и высокомерие Михаль, и покорность Эсти, и молчание всего класса. Через несколько занятий я уже понял однозначно — Михаль больна: она не чувствует боли других. И вот прошли две недели, наступил День Катастрофы. И выпадает мне в этот день преподавать. Сидят передо мной будущие режиссеры и сценаристы. Приготовил я им 20 конвертов, в которые вложил задания. Каждый вытаскивает себе конверт, как в лотерее. И должен расписать ситуацию, которую я задал. Вытащили. Начали писать. Смотрю на Михаль. Сидит, читает задание. Сначала взгляд, как всегда, чуть снисходительный... Потом вдруг оглядывается... поправляет волосы... вздыхает... На нее не похоже. — Да? — говорю. Она протягивает мне конверт, я ей другой... — Нет, я не хочу менять, — говорит. — Да, я решила, я останусь с этим, первым. Она сначала начала быстро писать... Потом остановилась. Смотрит на лист, по глазам вижу, не читает, просто смотрит на лист. Вдруг начинает рвать его. — Михаль, тебе помочь? А в глазах слезы. Это меня поразило. Я думал, скорее камни заплачут, чем Михаль. «Последняя ночь в Варшавском гетто. Всех назавтра вывозят на уничтожение. Об этом знают в семье, в которой есть два мальчика — двойняшки. Родители безумно их любят. И сходят с ума, не зная, как спасти. Вдруг ночью приходит поляк, мусорщик. И он говорит им, что может вывезти в мусорном баке одного ребенка. Но только одного. Он уходит, чтобы вернуться в пять утра... И вот идет эта ночь, когда они должны решить, кого же спасать». Через сорок пять минут перед Михаль лежат два листа, исписанные убористым почерком, практически без помарок. — Прочитай, — говорю ей. Она начинает читать. И встает перед нами ночь, в течение которой седеют отец и мать, решая, кого спасти. Этого, который теплый и ласковый, — Янкеля? Или того, который грустный и одинокий, Мойше? Михаль читает ровно, почти бесчувственно. В классе мертвая тишина. Когда такое было?! Она читает о том, как сидят, прижавшись друг к другу, родители, и шепчут, чтобы, не дай Бог, не услышали дети. Вначале не понимая, как можно их разделить, ведь они неразделимы! Нельзя этого сделать! Нет, нельзя. Они не знают, что решить, они сходят с ума, плачут, молчат, снова говорят, а время безжалостно, оно не стоит, и стрелка, передвигаясь, отдается в сердце. Каждая секунда отдается в сердце! Хочется сломать секундную стрелку, но что это изменит! Вот так время приближается к пяти. И вдруг муж замечает прядь седых волос на виске у жены. Раньше ее не было. Он гладит ее по волосам и говорит: — Я хочу, чтобы он вывез тебя. — Ты еще родишь много детей, — говорит он. — Я хочу, чтобы ты жила! — Как же я смогу жить... без тебя. И она вдруг говорит: Так они и делают. Очень медленно, но понимая, что вот-вот часы пробьют пять, и появится этот человек, поляк, и надо будет расставаться... С Мойше? Или с Янкелем? С кем?! В классе никто не дышит, пока Михаль читает. Мы видим каждую деталь, так это написано. И мы видим, ей-богу, видим, как медленно-медленно поднимается рука матери, чтобы опуститься внутрь шляпы и нащупать одну из записок... Эту... Нет, эту... Нащупывает, сжимает, и не может вытащить руки. Так и замирает, не разжимая пальцев. И он не торопит ее, нет, и она не может шевельнуть рукой. Но время неумолимо, и Бог неизвестно где, потому что слышится стук в дверь. Это пришел он. Ненавидимый ими и самый желанный, убийца и спаситель — поляк-мусорщик. — Мойше, — шепчет он. Он первый видит имя, потому что у нее закрыты глаза. И они оба смотрят туда, в угол комнаты, где спят их любимые дети. Стук повторяется, муж с трудом встает и идет открывать дверь. В дверях поляк. Молчит. Все понимает. Сам подходит к кровати, осторожно разнимает братьев, так, чтобы Янкеле не проснулся, берет Мойше на руки и начинает одевать его. Как это так, не одеть сына, не умыть, не вложить ломтик хлеба в карман — это ведь женская работа. Но она не может этого сделать, не может! И вот, уже не проснувшийся толком Мойше, передается в руки поляка. — Забирай его! Забирай! Дальше все происходит без заминки. Поляк без труда проходит все посты и проверки. А когда оказывается за стеной, в надежном месте, где его никто не может видеть, он раздвигает мешки с мусором, приоткрывает крышку, которой тщательно укрыл мальчика, так, чтобы только мог дышать. И говорит — ну, жиденок, вылезай, приехали. Но никто не шевелится, там тишина. Не заснул ли?! Или, не дай Бог, задохнулся? Поляк раскурочивает все... Нет ребенка. Как так?! Он оглядывается, он испуган, сбит с толку, понимает, что этого быть не может. Но так есть. Муж и жена сидят, застывшие, над спящим Янкеле. Что сказать ему, когда проснется? Кто-то царапается в дверь... И обрывается ее сердце. И что-то переворачивается в нем. Потому что так может стучать только один человек, и никто другой. В двери стоит Мойше. Он улыбается, их грустный Мойше, и говорит: — Я подумал, я все взвесил, я не могу без Янкеле. Михаль закончила читать на этом месте. Такой тишины в классе я никогда не слышал. Такого текста, написанного за 45 минут, я не помню. Михаль сказала: — Дальше я не знаю, что писать. Кто-то всхлипнул. Кто-то явно плакал. Самые мужественные (пятеро моих студентов служили в боевых частях) сидели с красными глазами. Это было похлеще всех парадов, минут молчания, скорби, — всего. И тут произошло то, ради чего, собственно, я и пишу эту историю. Михаль вдруг встала и направилась в угол класса. Она шла к Эсти. Я понял это не сразу. Но она шла к зареванной Эсти. И по ходу сама не могла сдержаться. — Я умоляю тебя простить меня. Эсти что-то прошуршала, испуганное, никто и не услышал, что. А Михаль добавила еще, теперь уже глядя на меня: — Семен, простите меня, если можете. Я такая дрянь! Короче, это был денек. Не помню таких больше. Он промыл нас всех, прочистил, продраил, и все изменил. С тех пор прошло пять лет. Где Михаль? Где Эсти? Надо бы перевести на иврит, может быть, откликнутся? ©; Семен Винокур, режиссер, сценарист © Copyright: Веруня, 2023.
Другие статьи в литературном дневнике:
|