Александр Кузьменков- Краткий курс танатологии
Всё, всё, что гибелью грозит, Пушкин
Врёт г-н сочинитель: разведчиком смерти он был всегда.
2.
И смерть и жизнь – родные бездны; Мережковский
Монаховская строка «трупный ход бытия» выглядит оксюмороном, литературной игрой. Но лишь при первом прочтении. Ибо современные философы утверждают: грядёт, а то и уже настала, эпоха синтеза тезисов и антитезисов. Безотрадное, скажу вам, время: синтез религии и атеизма есть ханжество, синтез добродетели и порока – лицемерие. А про синтез жизни и смерти и подумать-то тошно. Тем не менее, у стихотворцев хватает смелости и на это.
На земле и под землёй люди.
Однако такое деление – чистой воды видимость:
Мир болен!
Поэтическая традиция видит в гибели панацею от земных тягот, этак по-шекспировски: «Устал я жить и смерть зову, скорбя». Но в случае Монахова рецепт не срабатывает, ибо жизнь и смерть у него – даже не синтез, а симбиоз:
В могилу комья мёрзлые легли
Или:
Даже у мёртвого на уме
Парадокс: жизнь – смертельная болезнь, но и смерть – не выздоровление. В какой-то миг спасением от этой пагубы кажется любовь:
Но фрейдовская контроверза Эроса и Танатоса до неприличия поверхностна. «Афродита и Гадес – одно: это знали ещё древние», – грустно заметил С. Булгаков.
Пальцы мужчины скользят
Ну да, Бог есть любовь… Однако Бог у атеиста Монахова всегда вынесен за скобки, редуцирован до метафоры, – а потому смертен:
Бог рождён в смерти.
«Аз есмь воскресение и жизнь», – говорится в Евангелии. Но в XIX веке Ницше выдал Господу свидетельство о смерти. С тех пор мы, по слову Монахова, живём с трупом Бога в душе. Занятие, надо сказать, не самое приятное. В ХХ веке Фромм выписал тот же мандат человеку. Оптимизма это, сами понимаете, не добавляет:
3.
Жизнь и смерть – «Манъёсю»
Мысль, развившись до своего логического предела, способна убить. Вейнингер, не выдержав тяжести собственных открытий, застрелился. Толстой убирал с глаз долой веревку и ружьё. Однако лирический герой Монахова жаждет отнюдь не смерти, – это не выход. Ему нужна «стерильная вечность», бытие вне рождения-и-смерти, – то, что в буддийской философии принято именовать Татхатой:
Хочется вернуться в 1 мая 1955 года.
<…>
Точно так же Робер Деснос проклинал таксиста, в чьей машине познакомились его родители. Точно так же Екклезиаст пуще живых и мертвых ублажил тех, кто ещё не существовал. Сентенцию про 1952 год можно назвать общим местом. А можно выразиться по-платоновски: ;;;;; сиречь субстанциальная идея. Эйдос существует вне времени и пространства; причастность к нему – единственная форма вечности, доступная человеку: вплести свой голос в общий хор, не теряя при этом себя. Или, как выразился наш герой, «одной строчкой увековечиться в мире»…
4.
И новый Дант склоняется к листу… Бродский
Что занесём в графу «итого»? В прозаической преамбуле к «Мёртвой книге мёртвых» говорится: «Я не знаю точно, я всего лишь мыслю, чтобы преодолеть в себе незнание». Потому не рассчитывайте на moralit;, это исключено. Монахов думает – тяжело, натужно: так землекоп снимает пласт сырого суглинка. Даосы, учителя ВМ, утверждали, что истинный путь нельзя пройти до конца. И неизвестно, на что ещё наткнется монаховский заступ, когда, по словам автора:
свет на всех один,
Так что точку в танатологических изысканиях нашего героя, – уж простите мне дурного свойства трюизм, – способна поставить лишь смерть. Впрочем, подозреваю, что скорее всего это будет многоточие… --- Там, где дни облачны и кратки, / Родится племя, которому умирать не больно (итал.) – эпиграф к VI главе «Онегина».
Александр Кузьменков
© Copyright: Монахов Владимир, 2011.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
