***Василий Шукшин КАК ПОМИРАЛ СТАРИК До полудня он терпел, ждал: может, отпустит, может, оживеет маленько под сердцем — может, покурить захочется или попить. Потом понял: это смерть. — Мать... А мать! — позвал он старуху свою. — Это... помираю вить я. — Господь с тобой! — воскликнула старуха. — Кого там выдумываешь-то лежишь? — Сняла бы как-нибудь меня отсудова. Шибко тяжко. — Старик лежал на печке. — Сними, ради Христа. — Одна-то я рази сниму. Сходить нешто за Егором? — Сходи. Он дома ли? — Даве крутился в ограде... Схожу. Старуха оделась и вышла, впустив в избу белое морозное облако. «Зимнее дело — хлопотно помирать-то», — подумал старик. Пришел Егор, соседский мужик. — Мороз, язви ево! — сказал он. — Погоди, дядя Степан, маленько обогреюсь, тогда уж полезу к тебе. А то застужу. Тебе чего, хуже стало? — Совсем плохо, Егор. Помираю. — Ну, что ты уж сразу так!.. Не паникуй особо-то. — Паникуй не паникуй — все. Шибко морозно-то? — Градусов пятьдесят есть. — Егор закурил. — А снега на полях — шиш. Сгребают тракторами, но кого там! — Может, подвалит ишо. — Теперь уж навряд ли. Ну, давай слезать будем... Старуха взбила на кровати подушку, поправила перину. Егор встал на припечек, подсунул руки под старика. — Держись мне за шею-то... Вот так! Легкий-то какой стал! — Выхворался... — Прям как ребенок. У меня Колька тяжельше. Старика положили на кровать, накрыли тулупом. — Может, папироску свернуть? — предложил Егор. — Нет, неохота. Ах ты, Господи, — вздохнул старик, — зимнее дело — помирать-то... — Да брось ты! — сказал Егор серьезно. — Ты гони от себя эти мысли. — Он пододвинул табуретку к кровати, сел. — Меня на фронте-то вон как задело! Тоже думал — каюк. А доктор говорит: захочешь жить — будешь жить, не захочешь — не будешь. А я и говорить-то не мог. Лежу и думаю: «Кто же жить не хочет, чудак-человек?» Так что лежи и думай: «Буду жить!» Старик слабо усмехнулся. — Дай разок курну, — попросил он. Егор дал. Старик затянулся и закашлялся. Долго кашлял... — Прохудился весь... Дым-то, однако, в брюхо прошел. Егор хохотнул коротко. — А где шибко-то болит? — спросила старуха, глядя на старика жалостливо и почему-то недовольно. — Везде... Весь. Такая слабость, вроде всю кровь выцедили. Помолчали все трое. — Ну, пойду я, дядя Степан, — сказал Егор. — Скотинешку попоить да корма ей задать... — Иди. — Вечерком ишо зайду попроведую. — Заходи. Егор ушел. — Слабость-то, она от чего? Не ешь, вот и слабость, — заметила старуха. — Может, зарубим курку — сварю бульону? Он ить скусный свеженькой-то... А? Старик подумал. — Не надо. И поесть не поем, а курку решим. — Да Бог уж с ей, с куркой! Не жалко ба... — Не надо, — еще раз сказал старик. — Лучше дай мне полрюмки вина... Может, хоть маленько кровь-то заиграет. — Не хуже ба... — Ничо. Может, она хоть маленько заиграет. Старуха достала из шкафа четвертинку, аккуратно заткнутую пробкой. В четвертинке было чуть больше половины. — Гляди, не хуже ба... — Да когда с водки хуже бывает, ты чо! — Старика досада взяла. — Всю жизнь трясетесь над ей, а не понимаете: водка — это первое лекарство. Сундуки какие-то... — Хоть счас-то не ерепенься! — тоже с досадой сказала старуха. — «Сундуки»... Одной уж ногой там стоит, а ишо шебаршит кого-то. Не велел доктор волноваться-то. — Доктор... Они вон и помирать не велят, доктора-то, а люди помирают. Старуха налила полрюмочки водки, дала старику. Тот хлебнул — и чуть не захлебнулся. Все обратно вылилось. Он долго лежал без движения. Потом с трудом сказал: — Нет, видно, пей, пока пьется. Старуха смотрела на него горько и жалостливо. Смотрела, смотрела и вдруг всхлипнула: — Старик... А, не приведи Господи, правда помрешь, чо же я одна-то делать стану? Старик долго молчал, строго смотрел в потолок. Ему трудно было говорить. Но ему хотелось поговорить хорошо, обстоятельно. — Перво-наперво: подай на Мишку на алименты. Скажи: «Отец помирал, велел тебе докормить мать до конца». Скажи. Если он, окаянный, не очухается, подавай на алименты. Стыд стыдом, а дожить тоже надо. Пусть лучше ему будет стыдно. Маньке напиши, штоб парнишку учила. Парнишка смышленый, весь «Интернационал» назубок знает. Скажи: «Отец велел учить». — Старик устал и долго опять лежал и смотрел в потолок. Выражение его лица было торжественным и строгим. — А Петьке чего сказать? — спросила старуха, вытирая слезы; она тоже настроилась говорить серьезно и без слез. — Петьке?.. Петьку не трогай — он сам едва концы с концами сводит. — Может, сварить бульону-то? Егор зарубит... — Не надо. — А чего, хуже становится? — Так же. Дай отдохну маленько. — Старик закрыл глаза и медленно, тихо дышал. Он правда походил на мертвеца: какая-то отрешенность, нездешний какой-то покой были на лице его. — Степан! — позвала старуха. — Мм? — Ты не лежи так... — Как не лежи, дура? Один помирает, а она — не лежи так. Как мне лежать-то? На карачках? — Я позову Михеевну — пособорует? — Пошли вы!.. Шибко он мне много добра исделал... Курку своей Михеевне задарма сунешь... Лучше эту курку-то Егору отдай — он мне могилку выдолбит. А то кто долбить-то станет? — Найдутся небось... — «Найдутся». Будешь потом по деревне полоскать — кому охота на таком морозе долбать. Зимнее дело... Что бы летом-то! — Да ты чо уж, помираешь, что ли! Может, ишо оклемаисся. — Счас — оклемался. Ноги вон стынут... Ох, Господи, Господи!.. — Старик глубоко вздохнул. — Господи... тяжко, прости меня, грешного. — Степан, ты покрепись маленько. Егор-то говорил: «Не думай всякие думы». — Много он понимает! Он здоровый как бык. Ему скажи: не помирай — он не помрет. — Ну, тада прости меня, старик, если я в чем виноватая... — Бог простит, — сказал старик часто слышанную фразу. Ему еще что-то хотелось сказать, что-то очень нужное, но он как-то стал странно смотреть по сторонам, как-то нехорошо забеспокоился... — Агнюша, — с трудом сказал он, — прости меня... я маленько заполошный был... А хлеб-то — рясный-рясный!.. А погляди-ко в углу-то кто? Кто там? — Где, Степан? — Да вон!.. — Старик приподнялся на локте, каким-то жутким взглядом смотрел в угол избы — в передний. — Вон же она, — сказал он, — вон... Сидит, гундосая. Егор пришел вечером... На кровати лежал старик, заострив кверху белый нос. Старуха тихо плакала у его изголовья... Егор снял шапку, подумал немного и перекрестился на икону. — Да, — сказал он, — чуял он ее. © Copyright: Владимир Чадов, 2016.
Другие статьи в литературном дневнике: |
