***Пикуль Валентин В стороне от большого света В стороне от большого света, в захудалой деревушке Буйского уезда Костромской губернии летом 1883 года умирала одинокая и очень странная женщина. Подле нее находилась близкая ей кузина и, если верить ее описанию болезни, то больная страдала от приступов стенокардии (или "грудной жабы", как говорят в народе). Однажды, после очередного приступа, кузина услышала от умиравшей трогательную просьбу: - Заклинаю тебя всеми святыми - не пиши мою биографию и никому не рассказывай о моей постылой жизни. Сколько раз так бывало, что умрет человек, а потом на его могилу навалят с три короба всякого мусора, каждое слово переиначат на свой лад, каждую строчку вывернут наизнанку. Не было славы при жизни - не нуждаюсь и в славе посмертной! Она умерла, ее тихо отпели в деревенской церкви, под кровлей которой ворковали голуби, и не было лавровых венков, как не было и рыданий толпы наследница нарвала цветов, посаженных еще по весне покойной, и этими цветами украсила скромные похороны. Через шесть лет кузина и наследница, разведенная с мужем, сильно нуждаясь, предложила стихи покойной в "Ярославские губернские ведомости". Газета опубликовала их в одном из номеров 1889 года. Наследница поэтессы, зная, что существует такое понятие, как "гонорар", явилась в редакцию, просила денег - хоть малую толику. - Гонорар? - весело удивились в редакции. - Это не мы вам, а вы сами должны заплатить нам за то, что мы тиснули этот старомодный хлам. - Странно, - сказала наследница, прослезившись. - Стихи моей покойной кузины хвалил Белинский, о них горячо отзывался Добролюбов, а вы называете их "хламом". - Времена изменились, да и читатель пошел иной, - отвечали ей. - Что могло нравиться вашим белинским и добролюбовым, то совсем не нужно современному поколению. Сжалившись, ей все-таки выплатили три рубля, и женщина, униженно благодаря, покинула редакцию, невольно припомнив строчки, посмертно опубликованные в официозе губернии: Любовь усыплю я, пока еще время холодной рукою Не вырвало чувство из трепетной груди, Любовь усыплю я, покуда безумно своей клеветою Святыню ея не унизили люди. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Валериан Никандрович, капитан-лейтенант флота в отставке, не оставил даже царапины на скрижалях боевой славы флота российского, зато, когда поселился в своем Субботине под Ярославлем, он все переделал на флотский лад, сочтя усадьбу кораблем, пребывающим в долгом плавании. Звенела рында, чтобы вставали, по свистку старосты-боцмана дружно шагало стадо коров на выпас, а лакеи в доме Жадовского уже не ходили, как нормальные люди, а носились опрометью, словно матросы при срочном аврале, когда от постановки или уборки паруса зависит жизнь всего ошалевшего от ужаса экипажа. В отличие от мужа его жена, Александра Ивановна, взятая Жадовским из культурной семьи Готовцевых, была женщиной тихой, сентиментальной: в 1821 году она вышла из Смольного института, оставив свое имя на "золотой доске" ученых девиц. Тайком от грозного повелителя она сочиняла печальные стихи, в его присутствии она боялась коснуться клавиш фортепиано. Беременность юной женщины совпала как раз с распоряжением мужа переделать в доме лестницы, которые показались ему чересчур пологими: - Эдак-то мои лакеи совсем разленятся, а мне для их скорости необходима крутизна корабельных шторм-трапов. Старый лакей, несущий господам самовар, пострадал первым, а потом упала и разбилась жена на середине беременности. 29 июня 1824 года она родила девочку, и домашние боялись показать ее матери. Ребенок оказался уродом. У него совсем не было левой руки, но возле плеча из тела торчали два пальца, а на правой руке - только три пальца, один из которых не двигался. Но мать оставалась матерью, и, несчастная в браке, она расцеловала свою малютку: - Пусть она станет гордою Юлией, и будет она моим утешением в этой жизни, которой я, увы, не радуюсь. Юлия Жадовская еще от пеленок удивляла домашних ловкостью, с какой обходилась одной ручкой. Однажды ей захотелось варенья, и мать в ужасе увидела, что ее дитя подносит блюдце, схваченное пальцами. ноги. Отец соизволил заметить, что ему совсем не нужна дочь, которая пользуется ногами, словно обезьяна, и покорная мать наказала нянькам, чтобы Юленьку обували. Но даже в сапожках девочка помогала ногами своей единственной руке (и это свойство Жадовская сохранила на всю жизнь, особенно в женских рукоделиях). Через год мадам Жадовская родила сына Павла* и, не вынеся тирании мужа, тихо угасла в скоротечной чахотке. Из дома родителей девочку увезли в деревню Панфилово, где проживала ее бабушка Анастасия Петровна Готовцева; в усадьбе была старая библиотека дедушки, и Юленька впервые узнала о мудрецах "дяде Вольтере" и "дяде Руссо". Двенадцать лет Юлия провела в тишайшем Панфилове, зная только крестьян и дворню, книги и бабушку, а бабушка не мешала ей читать что вздумается, любившая, чтобы внучка развлекала ее чтением романов. Анастасия Петровна сознательно не учила ее писать, чтобы не травмировать девочку, у которой из кисти руки торчали три пальца. Но внучка сама освоила письмо, чем и порадовала бабушку: - Умница ты моя! На-ка, поешь еще малинки. В 1838 году Панфилово навестила Анна Ивановна Корнилова, дочь бабушки и сестра Юлиной матери. Это была шумливая высокообразованная женщина, печатавшая свои стихи и статьи в "Сыне Отечества", в "Московском телеграфе" и прочих солидных журналах. Племяннице она заявила: - Дикарка! Прежде чтения на сон грядущий Экарстгаузена тебе надобно осилить французский язык. Забираю тебя! Тетка увезла ее с собою, и за один год Юлия прекрасно освоила не только французский, но познала историю, географию, математику. В доме Корниловых ей было очень хорошо, а девочка уже стала казаться девушкой. Если бы не это врожденное уродство, наверное, Юлию Жадовскую сочли бы даже очень и очень миленькой: она развилась в грациозную шатенку, лицо имело нежный оттенок, голос был сочный, волнующий, а когда перед зеркалом ей расчесывали волосы, они касались ее колен. В доме Корниловых как-то уже расходились по спальням, когда со двора вдруг брякнул колокольчик. - Господи, кого там несет на ночь глядя?.. Это нагрянул отец, вдруг припомнивший, что его дочери скоро 16 лет, и уже пора ей "браться за ум". Неукоснительным тоном, каким на кораблях командуют "Пошел все вантам!", он сказал, что обо всем уже договорился. Где? - Конечно, в Костроме. - С кем? - Ясно, что с мадам Прево де Люмьен, что содержит пансион для благородных девиц. - Во-во! - сразу вмешалась тетка Корнилова. - Там, в этом пансионе, свора дураков учит будущих дурех, и. - Я своих приказов не отменяю. Собирайся! Звякнул колокольчик, кони понеслись, и вот она, Кострома, и вот он, пансион мадам Прево де Люмьен, где полно дур и дураков. Здесь Юлия Жадовская испугалась, что и сама станет "дурочкой". Рутина в пансионе царила страшная, девицы, что сидели второй год, не знали даже того, что Юлия узнала еще от бабушки, а педагоги не могли понять, почему девица Жадовская знает больше их, педагогов. Честнее всех оказался словесник Акатов, который заявил, что учить Юлию - только портить. Но именно здесь, в пансионе, Юлия Жадовская сочинила стихотворение. первое. Самое первое! Читатель и друг, задержим внимание на пропавшем в бесславии Александре Федоровиче Акатове - это необходимо. Сей Акатов, не ко сну будь помянут, был ярко выраженным графоманом с манией величия, присущей всем ему подобным. Он верил, что его стихи перевернут весь мир вверх тормашками. Но, еще не став поэтом, Акатов сочинил научный трактат "Поэзия", в котором поучал глупцов - как следует писать стихи, чтобы стать великими. Освободив Жадовскую от постижения причастий и деепричастий, он заставил ее наизусть вызубрить свой трактат, начинавшийся такой фразой: "Поэзия есть выражение и дивный отголосок души и чувства". - Мадемуазель Жадовская, вы разве несогласны? - Не знаю, Александр Федорович, что тут еще добавить? - Теперь. сознавайтесь: вы пишете стихи? - Жадовская покраснела и, потупив взор, созналась, что грешна. - А-а, - радостно завопил Акатов, попались мне. читайте! Как прекрасен Божий мир!.. День похож на чудный пир. Вся природа торжествует, Птичек хор весной ликует. Боже, что тут сталось с Акатовым: его корежило от хохота, он падал со стула, готовый убить ее за бездарность, он издевался над ней, а она. Юлия Жадовская хохотала заодно с Акатовым. Совершенно лишенная мелочного тщеславия, девушка заливалась смехом - так, словно не она, а кто-то другой корпел над этими жалкими стихами. С тех пор их связывала нерушимая и нежная дружба: она, поэтесса, писала стихи, а он, критик, уничтожал их. Эта "дружба" завершилась вмешательством папеньки, который отзывал ее в Ярославль, где он состоял чиновником особых поручений при тамошнем губернаторе. Встретив дочь, отец указал ей - заканчивать гимназию. Кроткая, она не возражала. Но в гимназии Ярославля ее сразу же обвинили в незнании именно грамматики. - Я знаю ее, - робко отвечала Юлия. - Кто внушил вам эту крамольную мысль? - Костромской учитель Акатов. Ей посоветовали, чтобы отец нанял репетитора. День его появления в доме Жадовских запомнился на всю жизнь, и этот день она унесла с собою в могилу. Петр Миронович Перевлесский - так его звали. Сын захудалого дьячка, он, живя на гроши, окончил Московский университет, стал преподавателем в гимназии, ему прочили блистательную карьеру. Бог с ней, с этой карьерой, но. до чего же красив! Юленька опустила глаза и весь урок не поднимала их на учителя. Это была любовь с первого взгляда. Но, отдавшись чувству, она вдруг стала писать хорошие стихи, и сама ощутила, что любовь изменила ее стихи, ставшие просто хорошими. Наконец, она засела за немецкий язык и скоро переводила Гёте и Гейне. Кажется, учитель начал видеть в Юленьке не только свою ученицу. Однажды он сказал, что граф Строганов, попечитель Московского учебного округа, усиленно переманивает его в Москву. - А как же я? - вырвалось из души Юлии; она поняла, что проговорилась, тихо добавив: - Как же наша грамматика? Перевлесский все понял, но ничего не сказал; оба они лелеяли свои чувства в невинности, счастливые даже от сознания, что видят один другого, и никто не мешает им наслаждаться. хотя бы в изучении грамматики! Между тем Петр Миронович, ничего не сказав Юлии, отослал два ее стихотворения в Москву, где они и были напечатаны в "Москвитянине", а критика отозвалась о них с похвалой. Юленька растерялась: - Это сделали. вы? Сознайтесь - вы? - Нет, это сделали вы сами. А я вас поздравляю. Увидев имя дочери в печати, Валериан Никандрович был в этот день столь добр, что даже оставил Перевлесского поужинать в своем доме. Наконец молодые люди объяснились - именно в тот день, когда выяснилось, что граф Строганов отзывает Перевлесского в Москву, обещая повышение. - Что скажет отец? - пугалась Юленька. - Он скажет, чтобы мы всегда были счастливы. Отец, как только увидел их счастливые лица, сразу обо всем догадался. Он, которому прочат место заседателя гражданской палаты, он. он. и чтобы сын дьячка?! - Убирайся вон прочь, скнипа! - закричал он на учителя, посинев от ярости, топая ногами, чубуком размахивая. - Вон, нечестивец! Клякса чернильная, синтаксис с орфографией. чтобы ноги твоей здесь больше никогда не было! Перевлесский пошатнулся и, почти падая от унижения, вышел. Юлия долго-долго стояла, безмолвна и недвижима, даже не плача. Потом протянула к отцу свою единственную руку, на которой оттопырилось всего три пальца. - Папа, а как же я? Обо мне ты подумал ли? - Дочь моя, разве не хочу я добра тебе? - Вижу! Посмотри, каким уродом я предстаю перед людьми, это ведь я твоя дочь, ты меня такой сделал. Кому я нужна в этом свете? Нашелся человек, который полюбил меня, а я его полюбила, и даже теперь ты отнял мое счастье. Длинным чубуком Жадовский указал на дверь: - Убрался. туда ему и дорога! - Как ты можешь, отец? - Приведи мне кого угодно, хоть старого или нищего, но только дворянина! И не забывай, кто такие мы, Жадовские. .Петр Миронович Перевлесский умер действительным статским советником, профессором Александровского лицея, автором множества учебников по российской словесности и правописанию. Юлия Жадовская никогда не изменила первой любви, и эта любовь так и ушла вместе с нею - в могилу. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Кажется, отец и сам был не рад тому, что он натворил, разорвав сердца молодых, - Юлия замкнулась в себе, и только однажды из груди ее вырвался почти истошный крик: - Отец, да пожалей ты меня. Не пожалел. Хотел жалеть и - не мог! Постепенно имя Юлии Жадовской становилось известно. Где-то там, в ином мире, нашлись добрые люди, уже хлопотали об издании сборника ее стихов, приехал в Ярославль известный тогда переводчик Михаил Вронченко, брат министра финансов, внушал отцу, что нельзя же томить дочь взаперти, грешно командовать поэтессе, чтобы гасила в комнате лампу ровно за час до полуночи, наконец, она уже не принадлежит сама себе - ее должны видеть в столицах. Что бы ни говорили о ней, Юлия оставалась равнодушна к людским похвалам, все "написанное никак не могло удовлетворить ее, все лестные отзывы людей компетентных в литературе она считала снисхождением и каким-то особенным счастием, которого она не заслуживала". Отец не раз слышал от дочери: - Меня просто жалеют по причине моего уродства, как пожалели бы, наверное, и собаку с перешибленной лапой. Появляться в обществе она даже страшилась. Если в Костроме или Ярославле она, чувствуя себя "дома", как-то забывала о своем убожестве, то смелости показаться в столицах не хватало. Отец все-таки вытащил ее в большой литературный мир, и все оказалось не так уж страшно, как раньше ей думалось. "Всех интересовала эта молоденькая девушка с таким кротким смиренным видом и, вместе с тем, с таким серьезным взглядом на жизнь, искусство и науки." Как измерить доброту и деликатность людей, которые в Москве и Петербурге привечали ее, которые целовали даже культяпку ее руки с таким же благоговением, как и благоуханные, балованные руки светских красавиц! А какие имена, читатель! Тургенев, Некрасов, князь Вяземский, Хомяков, Загоскин, Аксаковы, Погодин, Дружинин. Нет, Жадовская не имела широкой известности, какой обладали все эти люди. Если ее и знали в обществе, так даже не имя Жадовской, а лишь слова ее стихов, уже переложенных на музыку романсов: "Ты скоро меня позабудешь," "Не зови ты меня бесстрастной", "Я все еще его, безумная, люблю". Иногда она пренебрегала рифмой, столь насущной для поэзии, а от "белого стиха" незаметно для себя перешла к прозе, и первая ее повесть стала мучительной исповедью о разбитой любви, а потом вышел в свет и роман "В стороне от большого света" - опять о себе, и героине романа Жадовской, юной дворянке, злые люди не давали любить бедного разночинца-учителя. Иначе и быть не могло, а между тем Жадовскую оглушали звуки роялей в светских салонах и звоны гитар в провинции, больно ранивших сердце ее же собственными словами: "Я все еще его, безумная, люблю." Да, она любила! А здоровья не дал ей Бог, и вскоре Жадовская стала прихварывать. Два летних сезона она провела в Гапсале близ моря, но курортная жизнь мало помогла женщине. И вскоре она решила вернуться в Ярославль, памятуя, очевидно, что "дома и солома едома". Отец состарился, но еще хорохорился, похваляясь своей быстрой карьерой при губернаторе, и Юлия Вале-риановна снова попала под невыносимый гнет его деспотической натуры. В эти годы что-то надломилось в женщине, раз и навсегда, и когда Достоевский просил у нее новую повесть для "Времени", Юлия Валериановна прислала "Женскую историю", которая прошла незамеченной, как и вторая повесть "Отсталая". Болезнь, угнетавшая ее, и невнимание критики, охладевшей к ней, стали причиной тому, что она вдруг замолчала, страдающая в своем провинциальном одиночестве. Был уже 1862 год. Лечил ее старый ярославский доктор Карл Богданович Севен, обрусевший немец-романтик, способный рыдать над увядшею розой. Юлия Жадовская привыкла к нему, считая Севена почти родным человеком, и была удивлена, когда в один день он поднес ей цветы, предложив свою руку и сердце. Слова старого холостяка были трогательны. - Я не прошу у вас любви, - сказал он, - и было бы нелепо, если бы вы от меня, старого человека, требовали юношеской пылкости. Я делаю вам предложение - как человек человеку, и пусть наши одинокие сердца согревают чувства большого добра и уважения одного к другому. Поймите меня. Юлия Жадовская поняла, что старый добряк желает избавить ее от деспотии отца, и согласием отозвалась на эти слова. - Благодарю вас, Карл Богданович, - сказала она. Они обвенчались, но отца в церкви уже не было: разбитый параличом, он был уже близок к смерти. Но, принимая ухаживания дочери, он по-прежнему отдавал команды - как надо жить, когда гасить свет, кого пускать, а кого и гнать в три шеи. Валериан Никандрович, был, конечно, жалок в такие моменты, все люди давно покинули его, всеми забытый, он лежал в постели, развороченной, словно цыганский рыдван. И только она, его дочь, которую он так безжалостно тиранил, оставалась при нем, верная и заботливая. Перед смертью отец не выдержал - разрыдался: - Прости! - крикнул он дочери. - Прости меня, подлеца, что сделал тебя несчастной. не хотел, видит Бог, не хотел! Я был несправедлив к тебе, и не потому ли всевышний и наказывает меня столь жестоко? Если можешь - прости. После его смерти Юлия Валериановна продала дом в Ярославле и на вырученные деньги купила небольшое именьице в семи верстах от уездного Буя, где природа напомнила ей те самые места, где прошло ее детство под надзором бабушки, где впервые с полок книжных шкафов дедушки ей горько усмехнулся "дядя Вольтер", где ее сурово поучал "дядя Руссо". Карл Богданович Севен, воспитанный на выспренности поэзии Клопштока, поклонник Гёте и Шиллера, боготворил свою жену, считая себя самым счастливым мужем на свете. - Сударыня, - старомодно раскланивался он перед нею, - я счастлив иметь вас своею супругой, для имени которой уже уготовано место в грандиозных анналах истории. За два года до своей кончины она потеряла Карла Богдановича, отдавшись разведению цветов с такою же страстью, с какой когда-то сочиняла стихи. Впереди ничего уже не было. Впереди была только смерть, и она пришла к ней, почти спасительная, ибо "в стороне от большого света" Жадовская сделала все, что могла, а чего не могла - того и не делала. Вспомним же ее! Вспомним и. не забудем. © Copyright: Владимир Чадов, 2016.
Другие статьи в литературном дневнике: |
