Ольга Седакова об Эмили Диккинсон

С Эмили Диккинсон меня познакомил Владимир Сергеевич Муравьев, большой знаток и любитель англоязычной поэзии (а с Муравьевым, в свою очередь, Венедикт Ерофеев). Это был не то 1969, не то 1970 год, я училась на филфаке, на втором курсе. Я ничего не знала тогда об Эмили Диккинсон, и он дал мне небольшой томик ее избранного. На меня эти стихи мгновенно произвели сильнейшее впечатление. Я сразу же стала переводить, и довольно много перевела, стихотворений тридцать. Переводы показывала Муравьеву, он в целом их одобрял, делая при этом разные
замечания (отмечая и мои ошибки в английском, и недоразумения: помню, в одном стихотворении я приняла слово angle за angel и этот неизвестно откуда взявшийся «ангел» меня ничуть не смутил). Одобрял он главным образом ритм и силу разрыва между словами. Большинство этих переводов потерялось, о чем я ничуть не жалею. Там было много нескладицы. Совсем немногие сохранившиеся я могу публиковать и теперь.

Никаких других переводов Эмили Диккинсон я тогда не знала, с работой А.Величанского, лучшего, по моему мнению, переводчика Эмили Диккинсон, познакомилась много позже, в 80-х. Мы с ним много говорили об Эмили, центральном образе ее поэзии. В другой жизни, после отмены железного занавеса, когда мне довелось побывать в Амхерсте и жить в гостинице против ее дома, я сожалела о том, что на этом месте я, а не уже покойный тогда Саша. Как он был бы счастлив увидеть эти холмы, эти светлые комнаты1. Когда вышли переводы В.Марковой (это было первое явление Диккинсон на русском языке), я была огорчена. Маркова внесла в эти странные стихи рутину и тривиальность.

Переводя Эмили Диккинсон в самом начале 70-х, я не думала о публикации. Я думала, что эти тексты в той же мере «непроходные», что и мои собственные попытки, так что и пробовать не стоит. Когда позже (возможно, в связи с проектом издания В.Марковой) я показывала эти переводы в издательстве «Художественная литература», они не вызвали одобрения: странный синтаксис, плохие рифмы. Мое возражение, что и в оригинале рифмы плохие и синтаксис странный, впечатления не произвело. Так же отнеслись и к переводам Величанского.

Чем привлекала меня Эмили Диккинсон? Неизвестной русской лирике «наготой» речи и «абстрактностью» тем: у нас никогда, кажется, после од восемнадцатого века, не было принято так прямо писать о «бессмертии», или «опыте», о предметах философских и религиозных. Я томилась беспросветной описательностью, натурализмом, бытовыми настроениями, которыми была полна советская лирика того времени. А также очень косной ее формой. Скорость письма Эмили Диккинсон меня восхищала. Особое состояние, особый человеческий опыт в ее сочинениях, что-то как будто страстно-монашеское: это страстность другого рода, чем у Цветаевой.

Может быть, впервые благодаря Эмили Диккинсон я ясно почувствовала, что дело не в «языке», о котором столько говорят поэты и филологи ХХ века, а в опыте мысли и страсти, в личном опыте, форма записи которого несомненно важна, но не в первую очередь.

Также существенно для меня было и то, что Эмили Диккинсон – поэт, чья жизнь прошла за пределами «публичной литературной действительности», Другой Поэт (как, mutatis mutandis, наш Хлебников), не работник словесно-социальной фабрики, не участник «литературного процесса». Это остается для меня важнейшим в Эмили Диккинсон и теперь. Всемирная популярность Эмили Диккинсон среди современных поэтов разных языковых традиций говорит о том, как современность тоскует по этому складу – совсем независимого, совсем «чистого» от конъюнктуры стихотворца.

В дальнейшем другие поэты мысли отодвинули ее стихи для меня, Рильке – первым. Но сила ее явления остается для меня неоспоримой. Явление думающей души, thinking self.

2007

Источник: личный сайт О.Седаковой

Другие статьи в литературном дневнике:

• 17.04.2025. Ольга Седакова об Эмили Диккинсон