Многими замечено, что русский отвечает не на вопрос «что?», а на вопрос «какой?». Даже если ты никто — не русский солдат, не русский писатель и т. д., то ты имеешь полное право сказать, что ты русский человек. Если, конечно, не потерял ты лица человеческого и не хрюкаешь (в этом случае прилагательное «русский» остаётся — опозоренным: выражение «русская свинья» и т.д.). То есть человеческое в русском первично, русский наднационален; поэтому нацизм в нас и не привился, все эти бритоголовые — это не серьёзно, это юношеский максимализм с отсутствием воспитания. Плюс насаждение того, о чём говорить будет слишком долго.
Русский своей идентификацией всегда как бы извиняется за себя: такой же дескать человек я, как и все, только русский. Уж извиняйте, говорит, мне эту особенность. Немец же в первую очередь – немец, отличный ото всех, обособленный; в немце сильно развит индивидуализм; поэтому Италия — родина фашизма, а Германия – страна, осуществившая его на своей и чужой земле в полной мере.
По этой же самой причине в этих и других европейских странах медработники прибывшей скорой могут по пятнадцать минут откачивать старуху, упавшую на тротуаре (в то время, как у нас бы её отвезли сразу в морг), отсюда вытекает и оборудованное для инвалидов метро, и прочее гуманное удобство (полезность этого, конечно, никто не оспаривает). Немец уважает в первую очередь себя, а значит относится к другим (своим) так, как хочет, чтобы относились к нему, когда он будет стареньким.
Иная картина у нас. Кто я? Да просто человек — русский. Какое там уважение? Любовь наша распыляется по ветру, не зацикливаясь на чём-то конкретном; русский, взведённый до крайней степени идеей коммунизма или какой другой, будет строить невиданные дворцы и поворачивать реки вспять, но зачем ему инвалид, когда завтра мы полетим в космос и больше не будет никаких никогда инвалидов? Наша любовь происходит от тотального непонимания мира вокруг и от осознания великой ничтожности своей в нём. Сущее превозносится нами выше нас самих, отсюда и любовь наша – от жалости: жалеть всякую тварь, как себя самого, бесприютного и безродного. Но — никакой гордости и практичности.
