Начало пути

- Борька, ты ведь умрёшь у нас! Есть в доме  совсем нечего.  Надо тебе уезжать! - строго и категорично сказала бабушка. И, не долго думая, меня собрали в дорогу,  чтобы ехать в Москву.

Шёл июнь 1946 года. В семье нас было трое: мы с сестрой Ниной и мать. Отец погиб в 1934 году, когда ему было всего двадцать шесть лет от роду. С тех пор мать растила нас без мужа. Главой же оскудевшего семейства была бабушка – Внучкова  Евдокия Николаевна, недавно, во времена коллективизации, потерявшая своего мужа Ивана.

Дело в том, что было у них в двадцатые годы крепкое хозяйство, и даже две лошади. За это и раскулачили. Сослали Ивана, не пожалев ни деток, ни жены. Так его больше никто и не видел. Бабушка осталась с двумя детьми – моей матерью и братом Александром. Больше мы ничего не знали о своём дедушке. Из чувства самосохранения, об этом в семье не говорили.   

Бабушка была высокая, строгая и властная женщина, смело принимавшая решения, и управлявшая хозяйством. Большую часть времени мы с сестрой проводили у неё – мать много работала, чтобы прокормить нас. А работали тогда в колхозе не за деньги, а за трудодни.

После сбора урожая, сдачи зерна государству, создания запаса на семена - в зависимости от количества этих трудодней - на семью выделялось зерно. Обычно это было такое количество, чтобы только не умереть с голоду, а то и того меньше.  Всё остальное выращивалось на огородах.

До войны у нас ещё оставались: корова, козы, овцы, куры; был огород. Жили натуральным хозяйством. За время военного лихолетья вся живность была пущена под нож, потому, что война войной, а налоги платить никто не отменял. По осени приезжали сборщики - представители местных властей, и с каждого двора собирали продналог – сорок килограммов мяса, шестьдесят яиц, шкуры животных, картофель, зерно… вот так-то!       

О том, чем грозит невыполнение налоговых платежей и не спрашивали – все помнили коллективизацию и своих погибших родственников. Страх был настолько силён, что не то, что говорить – думать об этом боялись. Едва заплатив продналог, начинали мыслить, как и чем платить следующий. А в войну ведь кроме собственной скотины и выращенного на огороде, есть было нечего.

Так и работали весь год – на себя, лишь бы выжить; и на предстоящий продналог. А живность всё убывала, а война всё не кончалась...
Жульё   совершало отчаянные налёты, и не было на них управы. Оставшуюся скотину охраняли всей семьёй. Зимой жили практически в одном доме. К концу войны не осталось на подворье никого.   

В 1945 году в Мордовии была засуха, неурожай. За зиму подъели всё, что можно было, даже мякину (это шелуха от зерна). Хоть и заготавливали всё лето сушеные грибы, ягоды, клевер и прочие травы – всё равно было мало. Ложились и вставали с постоянным чувством голода.

Лишь появлялась трава на первых проталинах – ребятня была уже там. Мы, деревенские дети, знали все травы, которые можно было есть. Особенно хорош был дикий лук, рано появлявшийся по берегам речки Сёзелки, впадавшей в Мокшу.

Шел мне в ту пору шестнадцатый год и на мне была вся мужская работа по дому: дрова, вода, починка хозяйственной утвари и дома, заготовки в зиму…
"Как же они без меня? Да и у матери здоровье – совсем никуда… стала пухнуть от голода."

Оторопь брала от бабушкиного решения. А она уже договорилась с односельчанином – инвалидом, которому надо было ехать в Москву, чтобы взял меня с собой.

В Москве жил мамин брат – Внучков Александр Иванович. Работал шофером. Бабушка снабдила меня запиской к сыну, т.е. к моему дяде и вот мы уже на станции Ковылкино.

Запах железной дороги, суета, шум людского водоворота, паровоз, из-под колес которого периодически вырываются струйки пара, вагоны, до отказа набитые людом, мешками, узлами – всё это ввергло меня в такой ужас, что ноги мои стали словно чугунные, а уши  заложило.

Провожатый мой уже оказался на крыше вагона и что-то кричит мне, а я как глухой смотрю и ничего не понимаю. Наконец меня подвели к вагону и односельчанин за руку втянул меня на крышу, где народу было уже полно.
- Держись! – крикнул мне в ухо.

Я  распластался и крепко схватился за трубу. Крыша вагона оказалась полукруглая и свалиться с неё было пару пустяков. Когда же поезд тронулся и набрал ход, а вагоны стало швырять из стороны в сторону, я понял, что жизни моей пришёл конец. Мой провожатый лежал  рядом. Ветер трепал одежонку, обдавая иногда паровозным дымом.

Народ затих. Все сосредоточились на том, чтобы уцелеть. На станциях начиналось шевеление, в зависимости от продолжительности стоянки. Оказалось, что стоять не безопасней, чем ехать.

Иногда снизу забрасывали крючья, чтобы стянуть чей-нибудь мешок. Было, что и пассажиров вместе с ним, или вместо него. Иногда жульё шло по крышам, отбирая поклажу и скидывая с вагонов всех неугодных. Если бы не мой провожатый – фронтовик, он хоть инвалид, но мужик жесткий - до Москвы я бы не доехал.

С крыши вагона мы слезли в Раменском – это была последняя остановка перед Москвой. Дальше ехать на крыше было нельзя – в Москве делались облавы на таких пассажиров.  От Раменского на электричке доехал до станции Новая, а там и до дяди Саши – рукой подать.

Ну, вот, наконец, и дом, указанный в сопроводительной записке. Постучал робко в дверь.  Открыла тётя Зина – жена моего дяди. Я представился.
- Чер-р-ти тебя пригнали, - укоризненно, но не шибко зло прошипела она. -  Самим жрать нечего, у меня же двое, - но в дом пропустила.

Вечером пришел с работы дядя, прочёл записку, потрепал меня по голове.
- Ничего, завтра что-нибудь придумаем.
И на следующий день повёл меня по ремесленным училищам, ибо там давали общежитие, питание, обучали профессии. Другого способа выжить в Москве для меня не было.

Мы прошли уже не одно училище и всё тщетно.
– Набор будет к сентябрю, а сейчас мы не принимаем, – был везде ответ.
Проходя по Таганке, увидели большой плакат, приглашавший в художественно-ремесленное училище.

- Вот бы мне! - сказал я дяде.
- Да, что ты! Там ведь надо держать экзамен, и учиться там дольше.
В конце концов, нам везде отказали до осени и мы снова на Таганке.

В Товарищеском переулке в художественном ремесленном училище № 41 нас встретила приветливая женщина - Ткаченко Мария Гавриловна – заведующая учебной частью.

- Да что же вы, милые, у нас прием в сентябре… да вы присядьте.
То ли вид у дяди был такой усталый - ему же нельзя было возвращаться домой ни с чем, вернее со мной – кормить же надо; то ли мой тощий позвоночник, торчащий сквозь рубаху, разжалобил её, но Мария Гавриловна, оставив нас, пошла с кем-то посовещаться.

- Ты рисовать-то умеешь?
- Наверно,..  - неуверенно сказал я.
И меня повели по коридору.  Обратившись к большому,  колоритному мужчине с красным носом и окладистой бородой, Мария Гавриловна попросила его посмотреть меня. Он согласился.

В реквизиторской комнате стояла масса разных предметов: это были искусственные фрукты, геометрические фигуры и головки из гипса; вазы и блюда; куски драпировок, изящные столики на высоких ножках, рулоны бумаги,  коробки с красками, карандашами и многое другое.

А главное - там присутствовал, ни с чем не сравнимый, художественный дух…
Преподаватель дал мне бумагу, карандаш, поставил натюрморт из пирамиды и шара, сказал:  «рисуй!»,  и ушёл.

Через полчаса он вернулся, посмотрел на мой бледный натюрморт и промолвил:
- Неплохо, только почему они у тебя плоские?
Взял карандаш и ловким движением стал штриховать. Фигура сразу начала принимать объём – это было, как волшебство. А как красивы были его штрихи – ровные, мягкие, энергичные!

- А можно я так попробую? - спросил я.
- Попробуй, - улыбнулся он, снова уходя.
Вернувшись через короткое время, преподаватель басовито сказал:
- Ну вот, совсем другое дело!  А красками ты когда-нибудь рисовал?
- В правлении колхоза - плакаты разные…
- А какими красками, помнишь?
- Гуашью, ещё масляными.
- Ну, ладно! - и мы пошли к Марии Гавриловне.
- Ну, экзамен ты, считай, прошел, - сказала ЗавУЧ, улыбаясь глазами.

Потом нас с дядей повели показывать мастерские: художественное литьё, резьба по камню, ювелирная, художественное стекло (витражи), наконец деревянные – мастерская столяров-краснодеревщиков и мастерская резьбы по дереву.

- Иди в столяры. Это - кусок хлеба на всю жизнь, - сказал дядя.
А мне сразу понравилась резьба по дереву и всё то, что там было. Изделия стояли, лежали, висели…  И все они были прекрасны!

- Вот бы мне так!
Дядя нахмурился, но я настоял на своём.
После оформления документов меня повели в общежитие, которое находилось недалеко, на Большой Коммунистической улице, д.17.

Поселили  в комнате с 4 испанцами, двое из которых были на курсе резьбы по дереву. Шестая койка в комнате - пустовала.
Кастелянша выдала мне постельные принадлежности, форму училища и бельё. Хорошо, что бельё тоже дали, а то ведь у меня под деревенскими портами – ничего.

Так началась моя жизнь в Москве. Вечером, засыпая на мягкой подушке, на белой простыне, под одеялом, я был самым счастливым человеком на свете. Я попал в другую реальность, хотя меня могло уже не быть.

Прошёл июнь; июль подходил к концу.  Слышу: народ говорит об отпуске, о каникулах. А мне бы учиться! Тут так интересно. А ещё - кормят, раз в неделю - баня и смена белья. Так здорово быть среди молодежи! Вроде - ровесники, а знают всего больше.

И тут меня вызывают в учебную часть.
- Мазуркин, ты чего не идешь отпускные получать?
- ?
Иду, и тут мне вручают рюкзак, доверху набитый продуктами; дают билет до Ковылкино и обратно.

- Вот Вам сухой паёк, распишитесь пожалуйста, и чтобы к первому сентября - были здесь.
А в рюкзаке!..  Хлеба из расчета на месяц, сахар, крупа, консервы.
Когда я приехал в поезде домой на каникулы - в форменной одежде, да ещё с этим богатством – семья плакала в голос.

А первого сентября начались занятия. Образовались новые учебные группы. Я встретил друзей, с которыми дальше пошел по жизни. Это были: Борис Герасимов, Генка Довгель, Петя Чижин. И жизнь переплела наши судьбы. 
В этом училище я встретил в группе резчиков по камню Лебедеву Галину – мою будущую жену.

С Петром Ивановичем Чижиным мы потом пересеклись в комбинате диорамно-макетных работ, где и трудились бок о бок до самой пенсии. В этом комбинате работали и мои дети.

Вот она судьба!  Как важно, кого мы встретим на своём пути.
Не будь односельчанина, довезшего меня до Москвы - увы, я даже не знаю его имени, - я бы погиб. Таких щенков просто сбрасывали с вагонов.

Не будь Марии Гавриловны – я бы оказался страшной обузой для семьи моего дяди, и не известно, чем бы моё путешествие закончилось.
Не прими моя бабушка это волевое решение - выжила бы тогда моя мать?

Да и само это училище, созданное для подготовки кадров на строительство Дворца Советов, как много оно дало нам, учащимся! Там был собран замечательный коллектив преподавателей. Это были высококлассные специалисты, культурные, образованные люди, ставшие для своих подопечных кумирами.

Сейчас, по прошествии многих лет, я вспоминаю, кроме всего прочего, что там звучала только литературная лексика. Многие преподаватели обращались к учащимся только на «Вы», а наши работы рассматривались на художественных советах.  Какую же ответственность это накладывало на  нас, учащихся?!

Училище было нашим храмом, школой, семьёй. А рядом с общежитием, в Алексеевской слободе, стоял великолепный храм Мартина Исповедника, построенный в стиле классицизма, но не работавший в то время. Мы, учащиеся, нередко рисовали его.

Всего таких училищ в Москве было четыре – номера: 41, 61, 64 и 75.
Как часто в этой жизни плохое, страшное, несправедливое, как например разрушение храма Христа-Спасителя и проект постройки на его месте Дворца Советов, который стал бы, наверно, Вавилонской башней современности, даёт благотворные ростки.

Ведь эти училища, да и многие другие, наверняка, дали основы интеллигентности, образования, профессионализма для целого поколения детворы военных лет.
Как замысловато переплетено всё в наших судьбах!