Архив. XXX. Живешь, не зная как.

XXX. Живешь, не зная как.
По возвращении с юга, Суворов с головою ушел в работу. Стоило Георгию Николаевичу открыть книгу или свои записи, и его нельзя было оторвать от них. Он, казалось, начисто забывал о том, что вместе с ним живут еще два человека. Для него это были дни непрерывных трудов, как дома, так и в институте. Даже когда разговор шел о чем-то другом, мысли о деле ни на минуту не оставляли его. И Ирина Аркадьевна, совсем как чеховская душечка, тоже стала жить его работой.

— Георгий Николаевич, — обращалась она к нему перед сном, — завтра утром вы должны позвонить в издательство, а в десять тридцать у вас встреча с профессором Савельевым. Не забудьте надеть новый галстук.

Суворов благодарил ее и откладывал дела с радостным ощущением, что завтра сделает больше, чем сегодня, а значит, напишет еще одну страницу в историю инженерной мысли. Нет, господа, мы скромностью не страдаем. Скромность — удел вождей. А еще завтра он скажет Ирине Аркадьевне: «Все. Я свободен, Ирина Аркадьевна, и теперь я ваш. На всю жизнь!»

Перед сном он любил с полчасика почитать. Лучше роман, рассказы из-за малости не удовлетворяли. Суворов срывал на них дыхание, так как привык к дальним целям и большим забегам.

Он устраивался перед лампой и с наслаждением окунался в описание чужого счастья и связанного с ним несчастья. Странно, иногда они существуют на страницах произведения, как абсолютно чуждые друг другу предметы.

Суворов предпочитал классику, так как современный роман как-то плохо ложился на душу и на его представления о любви и семье, чему только, по его мнению, и мог быть посвящен настоящий роман.

Он испытывал радость, когда слова в каждом предложении были именно те, которые и должны были быть. Слова, как люди, часто ищут друг друга всю жизнь, а потом, встретившись, не нарадуются общением.

На работе ему порекомендовали роман в «Новом мире». Автор был незнаком.

Минут десять не мог вчитаться, отложил, зевая, в сторону и задумался о том, что слова, рождающиеся в душе, прежде чем попасть на язык или на кончик пера, как новорожденные младенцы, купаются в купели небесного света. Каждое слово, прежде чем оно придет в мир, проходит через обряд крещения. Вторая попытка вчитаться также не увенчалась успехом.

«Новый мир» — чем старый был хуже? Зачем писать, если слова не затрагивают душу? Лучше ничего не сказать, чем сказать ничего. Лучше ничего не писать, чем писать сажей на воротах чужой души.

В их семье только Лавр писал стихи, но, странно, ни разу не признался в этом. Он во всем любил тайну. Без тайны для него не было жизни. А в самой тайне он больше всего любил момент ее проявления, когда о ней начинают догадываться другие. Догадываться, но не точно. Эдакая дразнилка для дам. Видимо, именно это пленило воображение Софьи. Да-да, именно эта тайна, поскольку женская красота тоже тайна, и ее, прежде всего, притягивает тайна мужской души.

Суворов вспомнил лицо брата. Он как-то на днях пытался вспомнить, но тщетно. А тут оно выплыло разом из забвения.

Отложив журнал, Георгий Николаевич вспомнил, как он с братом (еще до войны) сидел на веранде, продуваемой сквозняком.

На диване Залесский с барышней, еще кто-то. Георгию не часто удавалось быть допущенным в их компанию, и он жадно впитывал каждое их слово. Лавр любил эффектные позы. Он вдруг сделал суровое лицо, встал и устремил свой взгляд сразу на всех и ни на кого. Каждый чувствовал на себе его взгляд, но не мог поймать его. И в то же время был словно привязан к нему. Георгий Николаевич потом видел такой взгляд у шаманов. По ноге Лавра протерся, задрав пушистый хвост, рыжий кот. Лавр, не погашая своего взгляда, прогудел, как в трубу, но тихо:
— А хочешь, друг Залесский, расскажу, как Томас Мор писал свою «Утопию»?

— Изволь, — отозвался тот.

— Послушай. Томас Мор писал «Утопию», глядя на большого рыжего кота, который лежал перед ним на столе и лениво следил за пером гуманиста, а кончиком хвоста легонько постукивал по столу, — Лавр замолк, погасил свой взор и молчал довольно долго.

— Ну, и что же? — не вытерпел Залесский.

— Что?

— Писал-то как?

— А вот так и писал, глядя на кота!

Барышни взвизгнули и запрыгали в восторге по комнате.

— Жорж, учись! — воскликнул Залесский.

Георгий в детстве любил читать Плутарха.

Потом его стали больше привлекать биографии не полководцев и политических деятелей, а ученых и деятелей искусства. Его всегда интересовало, что чувствовали в повседневной жизни Ломоносов, Леонардо да Винчи, Ньютон.

Вряд ли при жизни они осознавали, что их имена потомки свяжут со странами, эпохами. Мучаясь в сомнениях, страдая от множества мелочей и людей, не стоящих их мизинца, они не задумывались, наверное, о том, что их спустя века будут воспринимать как-то по-другому.

Они не думали о том, что их внешний облик, с которым они соотносили разве что свое здоровье да успех у женщин, станут соотносить с высотой полета творческого духа и гения. Скорее всего, себя они воспринимали через призму ежедневной суеты и видели себя глазами окружающих обывателей.

Что ж, это достаточное основание для того, чтобы я мог причислить себя к выдающимся представителям человеческой породы, думал Суворов. Во всяком случае, суеты в моей жизни и нелепостей хоть отбавляй.

Так, на сегодня трудов хватит. Знаний от них все равно уже не прибудет. Знания — свидетельство их ненужности. Люди все равно кормятся фактами с чужих полей.

Суворов, сколько помнил себя, всегда мечтал о железной дороге. Для него она была воплощением мощи государства, мощи человеческого разума, мощи человеческих рук, эдаким волшебным мечом-кладенцом, побеждающим любое зло.

Железная дорога рубила плоть страны на части только затем, чтобы их соединить. Она надевала на мятежное тело России смирительную рубашку из тысячеверстной стали, потому что Россия только так могла защитить самою себя.

Железная дорога прибивала страну к кресту из шпал и рельсов только для того, чтобы она воскресла в новом качестве. Она соединяла восток с западом, север с югом, она была сердцем всех четырех сторон света. Она была не просто грейдером иль трактом, она была «Императорской железной дорогой».

В «серебряном» начале нового, как думалось, золотого двадцатого века, она должна была стать той железной основой государственности, с которой свернуть Россию ни у кого не хватит сил.

Когда Георгий в пять лет впервые увидел, как по насыпи вдали, упруго выгибаясь дугой, мчит поезд, а за паровозом из трубы рвется и бьется на ветру, как кисточка жестких волос, черный дым, он нутром почуял, а понял уже много позже, что встретил свою первую и неизменную на всю жизнь любовь.

Морской корабль, который он увидел раньше паровоза, не рождал у него ощущение упругой злости, несущейся к цели, как стрела, которое возникало у него при взгляде на летящий по рельсам состав. Как бешено крутятся его колеса, как энергично работает он локтями, как жарко дышит его грудь! Любо посмотреть.

Георгий любовался им, гордился им, как былинным богатырем. На Суворова не произвел впечатления даже аэроплан: подумаешь, летит. А где мощь? Ничего не было странного в том, что Георгий решил стать инженером-путейцем.

Георгий Николаевич сидел за столом и просматривал альбомы железнодорожных мостов. Мосты была его особая, тайная страсть. Когда он видел мост над рекой или над пропастью, его охватывало нешуточное волнение. Особенно сильно действовал на его воображение мост в тумане, коего второй конец был совершенно не виден, а сам мост терялся, таял в белом воздухе, как красивая мелодия. Мост в этот момент превращался в допотопное чудовище, наделенное совершенной формой, прыгающее с этого берега в туман тысячелетий.

Когда же по мосту шел железнодорожный состав, и мост гудел и качался, Суворова охватывал двойной восторг, — от соединения двух неодушевленных предметов, двух металлических громад, в нем возникало удивительно пронзительное чувство жизни и любви. Особенно захватывал вид моста на закате дня, когда солнце выедало ему бок, и в огненно-красном провале вспыхивали и исчезали на секунду-другую вагоны проходящего поезда.

Мосты придумал гений. Природа разорвала пространство пропастью или водой, а человек эти два куска пространства соединил.

Суворов встал, подошел к окну. А, собственно, чем моя жизнь отличается от моста? Такой же мост над бездной, соединяющий два берега, которые мне не дано ни увидеть, ни узнать. Разве что даром провидения, которого у меня нет. Спеши по нему, не спеши, но с него не сойти. А сойдешь, это катастрофа.

Тут его мысли обрели земной контур, и этим контуром оказалась Ирина Аркадьевна. Контур был светлый и радостный. Георгий Николаевич даже погляделся в зеркальце. Представил на миг фотографию, на которой он и Ирина смотрят в объектив фотоаппарата, а во взгляде их душевное спокойствие и чистота.

Отношения между ними неминуемо развивались таким образом, что рано или поздно должны были соединить их в одну семью. Мы как два поезда на мосту, подумал вдруг Суворов. То ли догоняем друг друга, то ли летим навстречу.

Послышался стук в дверь. Зашла Надя.

— Можно? Я, Георгий Николаевич, на минутку. Я не помешаю вам?

— Ты не мешаешь мне, — Суворов прошел к столу. — Хочешь посидеть за моим столом?

— Хочу, — Надя плюхнулась на стул, положила локти на стол и важно надула щеки. — Я тоже когда-нибудь буду сидеть вот так!

— Воображаю, сколько важности в тебе будет к тому времени, — улыбнулся Суворов.

— Георгий Николаевич, не женитесь на моей маме, — неожиданно сказала девочка.

— Что?

— Не женитесь на моей маме.

— Почему?.. С чего ты взяла, что я собираюсь жениться на ней?

— Я же вижу. Обещайте мне, поклянитесь, что не поженитесь!

— Надя, девочка моя, что с тобой?

— Я не знаю, — Надя заплакала. — Я не знаю, что со мной, вы только не женитесь на маме!

— Да с чего ты взяла, что мы собрались с ней жениться? Это тебе мама сказала?

— Нет, — девочка помотала головой, — она ничего не говорила мне. Но я знаю!

— Я тоже много чего знаю, — сказал Суворов, — так и что? Вся жизнь это сплошное «знаю», а живешь, не зная как.

— Но это же грех!

— Что?

Суворов был поражен словами девочки. Видимо, он не заметил, как пришла пора ее мудрости. Странно, он всегда считал ее развитой не по годам, но все-таки более приземленной, чем витающей в эмпиреях. Нет, это даже смешно, сопоставить Надю и эмпиреи.

— Все-таки я хотел бы получить от тебя четкий ответ. Пойми, это очень важно для меня. Почему ты, во-первых, уверена, что мы с твоей мамой поженимся? А во-вторых, допустим, это так, почему нам нельзя этого сделать? Видишь ли, Надя, жизнь людей строится на неких логических основаниях. Как вот эти мосты на сваях или на быках, — он указал на мост ажурной конструкции на развороте альбома.

Девочка молчала. Суворов глянул ей в лицо. Оно было исполнено невыносимого страдания. Несколько слезинок упали на ажурный мост, и, казалось, прожгли металл насквозь.

— Извини, — пробормотал Георгий Николаевич. — Я, кажется, идиот.

Он понял, что не сможет принести этой девочке ни грамма нравственного страдания, не совсем понятного ему, но в бытие которого он безоговорочно поверил:

— Успокойся, я не женюсь. Клянусь тебе.

С утра Георгий Николаевич был сильно раздражен. Дела буксовали, здоровье тоже было так себе, а тут еще этот Глотов. Вряд ли ему хватит премии. Третий день Суворов не мог выспаться.

Просыпался в три часа ночи и глядел на потолок, который в этот час был похож на все, что угодно, только не на беленый потолок. На него непонятно откуда проецировалась скрытая от дня ночная жизнь. Ползали лишенные контуров тени, переливались оттенки неуловимых цветов. Но это не успокаивало, а напротив, лишало последнего сна.

На следующий день (было воскресенье) Георгий Николаевич встал ни свет ни заря, попил чаю с булкой и вышел из дома. Когда солнце пригрело плечи, понял, что идет на запад, в сторону Перфиловки. Причем отмахал уже прилично, не обращая внимания на то, что творится вокруг. Попытался вспомнить, о чем думал все это время, и не вспомнил.

Сел на пригорке и понял, что им движет злость и желание разделаться с архивом. Да, мысль его, единственная, неотвязная, была именно об архиве.

Георгий Николаевич огляделся. Перед ним был роскошный луг, на котором каждая точка пространства была наполнена жизнью и смыслом. И все было красиво и радовало глаз. Суворов лег на землю, но она еще не прогрелась. Сел, сорвал травинку и рассеянно смотрел по сторонам, в первый раз за многие годы отмечая многообразие жизни во всем, что было перед глазами. Все это как-то оправдано, имеет свой смысл и предназначение, думал он, а мой архив? Или я спешу к нему за утешением, как к матушке? На Суворова нашло уныние. Чтобы не дать ему забрать себя, вскочил, сбежал к дороге и принялся голосовать идущим к Волоколамску машинам.

Больше ехать не к кому, думал он, разговаривая с шофером о погоде и гимнастике. А ехать куда-то надо.

Архив, казалось, молча и с недоумением взирал на Суворова, явившегося не вовремя, прислушивался к его бьющемуся сердцу, принюхивался к запаху его раздражения и всем своим видом убеждал его успокоиться и перестать переживать по пустякам. Архив, казалось, говорил ему: «Не беспокойся обо мне. Я вполне самодостаточен. Будь же самодостаточен и ты. Не завись от меня. И не думай, что я завишу от тебя». Говорить-то говорил, но и подмигивал!

Георгий Николаевич решил взглянуть на тайник в платяном шкафу. Пристроив фонарь, нащупал широкую планку, вывернул пальцами один шуруп, отогнул планку вверх. За планкой была еще одна, поуже. Чтобы разобраться, в чем там дело, пришлось взять отвертку и отвернуть второй шуруп на наружной планке, а затем уже приступать к внутренней. Под ней и был тайник, ящик во всю площадь основания шкафа, который выдвигался за ручку. В нем лежала огромная книга в сафьяновом переплете и икона в серебряном окладе.

Суворов взял в руки икону и вдруг услышал голос: «Это икона Богородицы». Голос был глуховатый и неторопливый.

Мистика, решил Георгий Николаевич и перекрестился. Он вспомнил этот голос. Он был у его деда, очень важного сановника при Александре III. При Николае он отошел от дел и скончался в 1905 году от апоплексического удара.

Как долго живут в нашей памяти голоса предков, подумал Суворов. А почему в нашей памяти, а не в памяти того же архива? Ему стало не по себе, и он поспешил закрыть тайник. Отряхнув пыль с одежды, Суворов поднялся в дом.

— Как там? — спросил Иван Петрович. — Все на месте?

— Да куда ж ему деваться, — ответил Суворов.

Старик согласно покачал головой:

— Некуда. Не беспокойтесь, Георгий Николаевич. Ваш дед доподлинно знал, что ждет Россию. Он присмотрел это место и рассказал о нем почему-то не вашему батюшке, а Лавру Николаевичу. Наверное, потому что Лавр Николаевич из тех, кто жизнь отдаст, не раздумывая, за то, чем дорожит. Мне кажется, ему все было дорого.

— Да, наверное, — согласился Суворов и задумался о том, что он никогда не анализировал поступки брата. Воспринимал их, как исторические факты. А ведь Лавр и в самом деле готов был отдать жизнь за все, к чему имел хоть какое-то отношение. Оттого и погиб, наверное, так рано. А я-то думал: блажь, скука, тоска. У него была ко всему радость. За свою радость он и бился.

— Это Лавр Николаевич собрал здесь все? — спросил Суворов.

— Да. Он потратил много времени, чтобы обустроить его здесь. Он еще сказал, что за ним будете присматривать вы, Георгий Николаевич.

— Да? Когда он так сказал?

— Еще до Троцкого. Заваруха начнется, сказал, я в ней точно пропаду, а вот Жорж... извините, Георгий Николаевич присмотрит за ним, пока все не закончится. В последний раз он крепко выпил и закрылся внизу. Я от беспокойства спустился туда. И вдруг стихи услышал, да громко так, через стенку слышно. О России, о душе. Не иначе, Пушкина. Я потом спросил у него, зачем он их читал. Записываю, чтобы не пропали, ответил он.

— Может, там граммофон? — спросил Суворов.

— Нет, граммофона нет.

Георгий Николаевич пожал плечами, но иронии в себе не услышал. Раз записывал, значит, записал. Записал и положил куда-то? Как хорошо, что вещи живут дольше нас. Они несут в себе свое время, и наше, и то, которого еще нет. Они несут на себе отпечатки наших пальцев, глаз, сердец. Так же, как мы их тащили на себе, они продолжают тащить на себе нас.

Мысли и страсти, которые витали когда-то по комнатам, все осели на этих вещах. А потом проникли вглубь, и теперь их не сотрешь, словно пыль. И стоит вещам попасть в другие руки, — мысли и страсти, осевшие в них, испарятся и наполнят смыслом чью-то жизнь.

По большому счету, от того, сохраню я этот архив или нет, зависит даже история. Казалось бы, история уже написана раз и навсегда, но она меняется каждую секунду. История — это машина, которой я управляю. Куда выеду на ней, зависит в равной степени и от нее, и от меня.

Суворов поймал себя на том, что прошло всего несколько часов, как он ринулся разделаться с архивом, а теперь хочет его только сохранить. Почему так — в душе не найти ответа. Значит, так надо. Душа вообще такое место, где нет ответов. Там одни лишь вопросы. К самому себе. Как задам их все, так и ответ получу, почему так.

— Здравствуйте, Георгий Николаевич! — Суворов оглянулся. Протягивая руку, с улыбкой приближался Глотов. — У меня к вам безотлагательный разговор. Об этом, — кивнул он вниз.

— Напрасно утруждали себя, сударь, — холодно произнес Суворов, заложив руки за спину. Он перестал слышать свои мысли, он услышал в себе сердце Лавра.