Ольга Ланская. Почудилось

В 8 вечера на улицах Петербурга по-ночному темно и безлюдно. Признаться, не люблю я в такие часы бродить по окольным улицам. Да и люди последнее время странные стали появляться. Даже днем.
Вот прошел мимо арки высокий, гордый. Голова наголо брита, серая футболка… Ни пальто, ни куртки…
Январь – не лето.
Брючки странные. Какие, и не поймешь.
А вот другой во двор вошел… Штаны на нем, как трава на газоне в мае, куртешка тоненькая – не для январских ветров. Большая котомка за плечами, и вид у человека неприкаянный…  Нездешний, явно.
Амнистия?
А вот и бомж с Фонтанки. Увидел, что дверь подъезда открывается, кому-то рукой машет: прячься, мол. Кто-то под дальнюю арку сиганул.
Бомж узнал меня, руками замахал:
– С новым годом!
И улыбается, словно родного человека встретил.
Лицо у него страшное – сине-бордовое. А улыбка доверчивая, светлая. Привык, видно, нас с Марусей на Фонтанке видеть: всё лето мы с ней мимо их райка гуляли. Когда проходили мимо, Маруся делала вид, что их нет, даже поводок не натягивала.
А они в разнобой звали:
– Собачка, собачка! Какая красивая собачка!
И руками махали, уютно расположившись у прогретой с утра каменной стенки Каретного спуска.
Вот и сейчас машет, приветствует. За своих почитает.
У нас в Советском Союзе бездомных не было. И люди по помойкам еду да одежду не искали. И уважали друг друга. Бомж чувствует, что я оттуда и не боится меня, не прячется. А я их боюсь…
Да, не люблю я в темноте по закоулкам ходить. А тут пришлось бежать в Гостиный Двор за фильтром для воды. Под Рождество всегда что-нибудь приключается.  Потек на кухне смеситель, пришлось срочно менять, а к новому прежние фильтры не подошли. Вот и отправились мы в Гостиный двор, хоть на часах уже все восемь с хвостиком, и темно за окном, ни зги не видать.
Вышли на набережную. Фонтанка чернеет. В ней огни купаются.  Поперек – синие яблочки развешены. Скромно, но празднично.

Заметили мы, что после того, как уехала наша Валентина Ивановна в Москву, скромнее огни стали по праздникам, и деревья сотнями лампочек прожигать перестали.
Радовались поначалу: экономят!
А теперь кажется, что темновато как-то стало в Санкт-Петербурге. Как перед войной…
Вот и угоди такому народцу-то! То много, то мало!
А сколько надо, не спрашивают. Спросили бы, может мы бы  и подсказали. Не спрашивают…

Прошли под арку, освещенную ярко, щедро, по-старому, нырнули в провал Ломоносовской, а там полумрак густой, как синька. Но тихо и как-то очень уютно.
Несколько шагов прошли, смотрим, глазам не верим: знамя красное колышется над особнячком невеликим.
И даже в левом верхнем углу вроде как золотом символ Родины нашей сверкнул.
Под аркой светом залито, как солнцем, а тут темно, едва видно.
Ускорили шаг. Не специально. Просто потянуло.
И точно!
Знамя алое, шелк на ветру колышется величественно, и золотом – какие-то знаки у древка.
– Что это? – спрашиваю. – Что?!
– А это – Китай, – отвечают.
– Китай? – повторяю, как во сне.
Почему Китай?.. И вдруг вижу, что дальше вдоль фасада особнячка целая шеренга знамен: и шведское, и норвежское, и британское, и даже, черт бы его побрал, прости, Господи, немецкое…
Тьфу ты, бывает же!..
А что я? Где я застряла? Нет моей Родины, нет ее. Нет?!
Как это у Анны Андреевны?

" …У меня сегодня много дела:
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить... "

А через пару шагов обрушилась на нас музыка Хэм-бара, и совсем рядом показались алмазные колонны Гостиного.
А знамя? Красное знамя Советского Союза, Родины моей,  – просто почудилось, просто показалось.
Чего не почудится в темноте Предрождественских дней, когда солнце ушло за горизонт и не скоро вернется?!