Дом у подножья горы

   Она никогда не увидит айсберг – мрачную ледяную глыбу, равнодушно взирающую на суетливые корабли.

   Никогда не побывает в Лас Вегасе; не отшатнётся от волны раскалённой лавы, что выбрасывает каждый вечер вулкан у отеля «Мираж»; не замрёт очарованно под ослепительным небом над каналом отеля «Венеция».

   Никогда не поедет в тайгу; не будет пальцами, липкими от смолы, шелушить кедровые шишки; не утонет в бархатном покрывале сибирского чёрного неба.

   Не заблудится в море тюльпанов у подножья горы Богдо.

   Не соберёт землянику на уютной подмосковной полянке.

   Не прочитает. Не узнает. Не сможет.

   И никогда не увидит Алтай.
 
***

   У неё душа счетовода. Или бухгалтера? Точно не знает: ей говорили и то, и другое.

   Наверное, это правда: иначе, услышав слова врача, она бы заплакала, испугалась... что угодно - но не спросила, как сумела, спокойно:

- На сколько... скажите: на сколько лет я могу рассчитывать?

- Не знаю. – Врач не пытался скрыть облегчения, что хотя бы одну пациентку не приходится утешать. – Вы обратились к нам слишком поздно, да и мы, к сожалению, не всесильны.

- Я понимаю. И всё же?

- Трудно сказать. Это во многом зависит от вас. Плюс медицина не стоит на месте, плюс...

- Три года? Два?

- Год. Может, месяцев восемь. Точнее вам не скажет никто.
   Восемь месяцев. Двести сорок пять дней. Пять тысяч восемьсот восемьдесят часов.
   Не так уж и мало.

   Она поедет домой, успокоится – хоть и бухгалтерская у неё душа, но всё же душа... и подумает, как прожить отпущенные ей часы.
***

   Где же они, её кубики? Что угодно могла она выбросить за ненадобностью, тем более – детские игрушки, но только не их. На обычных кубиках рисуют картинки: арбуз, белку, ведро... а на тех, привезённых родителями из последней перед трагедией экспедиции, были написаны цифры. Тридцать кубиков: на трёх – единицы, на трёх – двойки... и так далее – до десяти.

- Ну и подарок, - хмыкнула бабуля. - Лучше бы куклу девчонке привезли.

   А зачем ей ещё одна кукла? Вон их сколько! А таких кубиков ни у кого больше нет.

   Она училась по ним считать; строила башни, чтобы на каждой стене сумма цифр была одинаковой; добавила знаки: плюс, минус, умножить и разделить... а со временем догадалась, что у каждой из цифр – свой характер: угловатая единица, предпочитающая одиночество – это она сама; гибкая двойка, радующаяся всему на свете – точь-в-точь подруга Оксана; лукавая тройка – соседка Тамара, безуспешно пытающаяся учить её жить; четвёрка – прямолинейная, как отец; серьёзная пятёрка – это, конечно, мама; шестёрка – и нашим, и вашим; семёрка, приносящая счастье наивным; восьмёрка – это бабуля: тёплая, добрая, рассказывающая осиротевшей внучке бесконечную сказку о добром богатыре, живущем в волшебной стране Алтай; ноль, оказавшийся пустотой... Цифры – как люди: у каждой - характер.

   И только девятке, честной девятке, не умеющей предавать, не встретилось ей аналогий.

   Двести сорок пять дней...

   Она отыщет свою девятку. Должна отыскать – чтобы не только в воспоминаниях детства почувствовать себя счастливой.

***

   Вот и всё.

   С работы уволилась («Для вас, Анна Викентьевна, место в компании всегда найдётся»); раздарила всё, что могла раздарить; составила завещание («Да не плачь ты, Оксана: я же знаю, каково тебе без квартиры!»); стёрла из памяти все обиды, даже насмешливое «Не пропадёшь: с душой счетовода не пропадают!»; собрала чемодан и купила билет.

   До Барнаула – пятьдесят семь часов.

   И  неведомо сколько  до посёлка у подножья Белухи.

***

   Не спится.
   До Волги уже доехали – а сна нет. Может, потому, что свербит в груди привычная боль? Только б не стала она сильнее; как можно дольше не становилась сильнее...

   Куда она едет? Кто её ждёт? Кто поможет ей справиться с болью? «Мы не всесильны». Да, не всесильны. А значит, неоткуда ждать помощи, и нужно как-то прожить эти двести сорок пять дней.

- Да уснёшь ты, наконец, егоза? – шелестит сквозь черноту лет и ночи ласковый голос бабули. – Кому сказать, что до сих пор такой дылде на ночь сказки рассказываю – не поверят! Спи!

- Ба... ты вчера не досказала, как Богатырь от Лешего убежал.

- Неужели не досказала? Ну, слушай... а потом сразу – спать! Ну, вот... обмотал хитрый Леший спящего Богатыря острой жгучей верёвкой – кто другой вмиг бы кровью истёк, а Богатырь ко всему привычный: он из такой осоки голыми руками запросто сети плетёт. Поднатужился, разорвал верёвку – и пошёл не спеша в свою хижину... Спи, егоза! Утром рано вставать.

- Ба, а он Лешему отомстит?

-  А за что мстить-то? Леший – он Леший и есть: пакостник, одним словом. А Богатыря не потому люди Богатырём зовут, что силой силён, а потому, что духом крепок, а такие люди не мстят.

- Как это - не мстят? А если кто-то предаст?

- А если предаст, - вздохнула бабуля, – сумеют понять и простить.
   Понять и простить... понять и простить... – таял под стук равнодушных колёс тихий голос бабули.

   Рассказывала она свою нескончаемую сказку про умевшего не замечать мелочей Богатыря: он охотится на лося и медведя; ловит хариуса и налима; вечерами плетет рыбацкие сети; читает старую книгу и пишет стихи, не задумываясь о размерах и рифмах. Он щедр и не носит часов. Для него утро – рассвет; вечер – закат; непогоды совсем не бывает. У него удивительный голос – и его песням  подпевают ветер и птицы. Он построил избу у подножья двуглавой горы, и каждый вечер, возвращаясь домой, ждёт, что изба не пуста: чернокосая девушка нашла в ней приют, и он больше не будет один.

   Ах, бабуля, бабуля... плела ты свои сказочные кружева и думать не думала, что настанет день, когда твоя несчастливая внучка оставит всё и вопреки любой логике отправится искать своё счастье в придуманную тобою страну.

***

   Крохотная деревушка притулилась к подножью горы: несколько домов, колодец с журавлём, как в Подмосковье; с горы тянет свежестью и – не может быть: в мае-то! – кружатся в воздухе редкие снежинки.

   Аню привели в дом, где пустовала комната. Приветливая хозяйка – «Как тебя кличут, детка? Аней? А меня Петровной зови» - протопила для гостьи баню, поставила на стол блины и сотовый мёд.

- Надолго сюда, детка? – спросила она, как пропела.

- На восемь месяцев, - ответила Аня. – До Нового Года. А может, и меньше.

- Зимой от нас трудно уехать, - улыбнулась Петровна. – Так что, детка, оставайся-ка ты до весны. У нас хорошо: тихо, чисто, плохих людей Гора к себе не пускает. А что это ты за грудь держишься? Ударила где?

- Не ударила. – Она помолчала. – Я нездорова. Но ничего... сейчас выпью лекарство, и всё пройдёт.

- Всё пройдёт... А не пройдёт? Давай-ка мы, детка, с тобой к Михалычу сходим – от нас часа два пути. Травами лечит, заговорами. К нему раньше даже из Барнаула приезжали. Говорят, теперь стал отказывать – а раньше всем помогал. Вот с утречка и пойдём. Дождя б только не было.

***

   Хозяин встретил их на пороге.

- Заходите, коли пришли, - пригласил в избу.

- Мы с просьбой, - сказала Петровна. – Михалыч, не посмотрите Анечку? Грудью мается, измучилась вся, а врачи что? Им бы только резать, а тут и резать не взялись. Посмотрите, а?

- Стар я уже. Силы не те, глаза не те... – Он замолчал, внимательно глядя на Аню, и неожиданно спросил: – А косы давно отрезала?

- Давно, - удивленно ответила Аня. – Лет десять уже.

- Свежий, берёзовый...– Старик поставил на стол расписанный петухами кувшин и широкие чашки. – А зачем обрезала-то? Модной быть захотела?

- Ну, в общем, да, – не понимая, какое отношение имеют к ее болезни давно отрезанные косы, пробормотала Аня. – Как бабуля умерла – так и отрезала.

- Что, не разрешала бабуля-то?

- Не то чтобы не разрешала... но ей не нравились стрижки. А я её огорчать не хотела.

- Так посмотрите Анечку? – не выдержала Петровна. – Она из самой Москвы приехала.

- Ну, разве что из Москвы... - вздохнул старик. - А косы придётся отрастить.

- Я отращу, - пообещала Аня. – Если успею – за двести-то тридцать дней.

- Это откуда ж такая точность? Кто тебе такое сказал?

- Врач. Он дал мне всего восемь месяцев.

- Господь Бог твой врач, не иначе. Ну, вот что... Придётся тебе, Петровна, назад одной идти.

- Ой, спасибо, Михалыч, - засуетилась Петровна. – Кто ж поможет-то, как не ты? А о вещах, Анюта, не беспокойся: на днях мой внук приезжает – он и принесет тебе чемодан.

***

   Неужели в сутках всегда ровно двадцать четыре часа? И в тех, когда она была здорова и крутилась, как белка в колесе, чтобы всё успеть? И сейчас - когда незачем торопиться; когда после молитвы – «Запомни, Анюта: девяностый псалом – самое мощное лекарство» - она подолгу лежит, стараясь не расходовать силы.  Даже не знает, который час: батарейка в её часах давно села, а у Михалыча, как в бабулиной сказке: утро – рассвет, вечер –  закат.

   А время летит... и до Нового года осталось только сто сорок дней.

   Она покорно пьёт все настои, что варит Михалыч; старается не прислушиваться к боли – «О чём помыслишь – то и на пороге, Анюта»; покорно сидит на низенькой табуреточке, когда, читая молитвы, обходит её Михалыч с зажжённой свечой в руке.

   Несколько раз приходила Петровна: приносила сотовый мёд, о чём-то шепталась на кухне с Михалычем и рассказывала Анюте немудрёные деревенские новости.
 
   Куда-то ушла суета; не вспоминается прошлое – будто всегда жила она в этой избушке с развешенными под потолком пучками целебных трав; с пахнущими рыбой сетями, аккуратно сложенными в углу; с иконой Казанской Божьей Матери на покрытой полотенцем полке; с неразговорчивым чужим стариком. Она даже не знает, как его зовут: Михалыч и Михалыч. Нужно спросить – а то так и умрёт, не узнав, кто пытается ей помочь. Но почему он спросил про косы? Ни о чём больше не спрашивал – а о них спросил. И о кубиках.

   В тот вечер она, как в детстве, построила из них башню: чтобы на каждой стене сумма цифр была одинакова.

- Кубики, что ли, с собой привезла? – удивился Михалыч.

- Да, - улыбнулась Аня. – Это последний подарок родителей. Они разбились  на вертолёте, когда летели в новую экспедицию. Они были геологами – и мама, и папа. Бабуля поставила им один памятник: Викентий и Зоя Перовы.

   Михалыч медленно опустился на табуретку:

- А ты, значит, Анна Перова?

- Да. Меня назвали в бабулину честь. А вас как зовут? А то я всё – Михалыч, Михалыч...

- А так и зовут, - буркнул он. – Ну-ка, выпей, Анюта...

- Михалыч, а может, вы зря со мной возитесь? И боль не проходит, и врач сказал, что опухоль неоперабельна, даже нож не поможет... – и заплакала. – Господи, да что это я? С моей-то душой счетовода... – нахлынула старая обида. - Я же бесчувственная! Правда, бесчувственная... явилась вот к вам, отнимаю время... Простите меня...

- Пей, Анюта. Я мёд положил, чтоб не так горько было.

***

   Девяносто семь  дней. Чуть больше трёх месяцев.

   Где-то там, далеко-далеко, дрейфует ослепительный айсберг.

   Извергается в пустынной Неваде вулкан; поют голосом Андреа Бочелли радужные фонтаны «Белладжио»; плывёт гондола под ярким небом «Венеции».

   Цветут в Заволжье тюльпаны; наливается алым соком лесная земляника... и кружится где-то, кружится чужая безмятежная жизнь.

   Ах, бухгалтерская ты душа! Всё продумала, всё просчитала.

   Твой айсберг – заснеженные вершины двуглавой алтайской горы; вулкан – белёная печка с прислонённой кривой кочергой; и сгорбленный молчаливый старик вместо сказочного богатыря.

***

  - Ну, что, Анюта, - с порога спросила Петровна, - как Новый год думаешь встречать? Может, ко мне поедем? Внук поможет: по снегу-то на санях мигом домчит. И Викентия Михалыча пригласим: не сидеть же ему бирюком!

- Да, нет, Петровна, спасибо. Боюсь, мне не доехать: вон мороз какой!

- Да уж, мороз знатный! Ну, ладно: может, еще надумаете.
  «Викентий». Так же, как звали отца.

   Интересно, сколько Михалычу лет? Почему он один? Ни разу не обмолвился он о своей семье. И почему взялся её лечить? Она же видела, сколько народу к нему приезжает: и плачут, и деньги сулят, а он отказывает: «Сил больше нет». И только с ней возится, как с ребёнком.

   Думай, думай, «душа счетовода»!

   Итак: бабуля приехала в Москву, когда ей было лет двадцать; вскоре родился папа. Его день рождения – тридцатого мая; бабуля рассказывала, что покидала родные места в сильный мороз и метель; её всю дорогу рвало, и она боялась, что не доедет. Значит, уезжала беременной. Ребёнка назвала редким именем: в Москве не часто встретишь Викентия. Отец стал геологом – человеком природы. Не любил шумный город; в отпуск ездил на речку, в лес.

- Опять ты девчонку за собой тащишь, - возмущалась бабуля. – Землянику что – в городе не купить? В лесу ведь змеи: не дай-то Бог!

   Что еще она помнит? Сказку. Папа рассказывал сказку, как выросший с мамой мальчишка искал  своего отца.

   Бабуля прожила семьдесят лет, так и не вышла замуж. Уже десять лет, как унесла свою тайну с собой. Значит, если её рассуждения верны, и Михалыч и есть тот таинственный Богатырь, ему восемьдесят с небольшим. Он помнит бабулю молодой, красивой, с косами... А соседка говорила, что Аня – вылитая бабушка в молодости.

   Всё сходится.
 
   Нет у деда в избушке часов; ждут весны самодельные сети; и состарившийся Богатырь, пытающийся помочь своей внучке, давно простил предавшую его бабулю.

   Вот и нашла она сказочного Богатыря. Человека – девятку.

***

- Викентий Михалыч, расскажите мне о себе, - попросила вечером Аня. – Неужели так и прожили один?

- Почему же один? – удивился старик. – Не всегда здесь пустынно. Охотники приходят, рыбаки, да и лечил я многих. Кстати, к следующей зиме сошью тебе меховые унтайки. На шубку уже не замахиваюсь – глаза не те, а сапожки попробую.

- К следующей зиме? – удивилась Аня. – Сомневаюсь, что до весны дотяну, а вы...

- А рука твоя где? – неожиданно засмеялся Михалыч.
- Как – где? Вот - на столе.

- На столе. Не на груди.

- Правда... Ой, дед, у меня ж ничего не болит! Неужели?..

- Не спеши... – он помедлил. – А шубка нужна: сама видишь, какие у нас морозы. Пожалуй, придётся тряхнуть стариной, чтоб не мёрзла моя внучишка.

***

   Вершины Белухи сверкают - как айсберг.

   Небо Алтая – голубей, чем в Неваде.

   Цветут по весне огоньки и багульник, а до ласковых звёзд – рукою подать...