Медовый месяц

Свадьба, под дождик, гром и молнии, прошла шумно, радостно и без драк-разборок. Меня воровали. Но искали не там. А там, где искали – было мокро и по колено воды. Такой был ливень в ночь с 10 на 11 августа 1973 года. Мои родители  всех помыли, приласкали, спать положили, разложив матрацы, занятые у соседей, там, где было свободное пространство  от  свадебных столов  и стульев - на полу. Утром всех накормили,  налили - кому чего требовалось,  проводили в разные направления туда, кто откуда прибыл. 
 
Зятя полюбили сразу же. И, скажу наперед, до конца дней своих. За его покладистость и уважение к ним, моим  родителям. Так же прониклась к нему моя тётечка Оля: брудершафт моего мужа с ней, никогда ни с кем не испитый ею, покорил её напрочь! Как же, поцеловаться с таким красавчиком  на виду у всех! Никогда не забуду улыбку тёти Оли во весь щербатый рот, который она стеснительно прикрывала рукой и её удивительно добрые, синющие, светящиеся любовью, глаза!
 
И меня, дочку свою, с ним в новую жизнь, отпустили сразу. Не спрашивая его, зятя, что там меня ждёт, как я там буду жить, что я там буду есть. Не принято это было всё.
Вышла замуж. Должна идти за мужем. Теперь муж в ответе за тебя. Плачь, мамочка, не плачь… но так заведено. Уходит дочка. И каким бы строгим не был отец – выпив рюмашку с зятем, посмотрев в его глаза, пожав руку по-мужски -  заключалось неписанное соглашение – с вашей дочкой всё будет хо-ро-шо.
 
Упаковали подарки в подарок – в белое пикейное покрывало (до сих пор лежит в шкафу, как новое и служит покрывалом в жаркую погоду!): постельное белье из льна - 3 комплекта. Тяжелое. Это сейчас ищу постель из натурального льна, хотя бы чуточку похожую на ту, российскую, но… увы, такого, как того, подаренного на свадьбу – уже не купишь, не найдешь. Вот дурра-то была! Не понимала, какое это чудо расчудесное. Раздарила подружкам, оставив один комплект себе.
 
А как я мучилась, стирая эти простыни, пододеяльники, наволочки, замачивая их в мыльном растворе, которое готовилось из натертого на терке хозяйственного мыла с пачкой обычной соды. Потом кипятила в алюминиевом баке, а в квартире было сыро, душно и пахло вываренным вонючим мылом. Бррр…  И как тяжко было полоскать постельное бельё и выжимать! Развесишь красиво на веревке во дворе, а соседки, глазастые–любопытные, смотрят – а нет ли какого пятнышка на твоей белоснежной простыни, которого ты не усмотрела?
 
Ну да ладно. Я ж про свадебный месяц. Про  медовый месяц, то есть. Как начну вспоминать обо всем, тут же в «дебри» ускользаю!
Да, еще был торшер, желтый, стильный, в большой коробке. Была посуда:  замечательные японские тарелки с мелкими розовыми цветочками по краям. До сих пор живут. И всякие там всячины, аккуратно сложенные мамочкой в это белое подаренное, гостями, покрывало и завязанное крепким узлом. Очень удобно было взвалить сей узел на спину и, полусогнувшись, идти с ним быстрым  семенящим шагом к цели.
Почему так подробно об этом? Об этом – позже.
 
У мужа было всего три дня, чтобы жениться на мне и вернуться на учения, на полигон. Лейтенант. Кто там будет с ним считаться! Особенно в те годы! Три дня. И все!
На второй день, все не разъехавшиеся со свадьбы гости, провожали нас вечером  в прекрасный град Райчихинск. Поезд уходил поздно, а в Бурею приходил очень рано: часа в четыре утра. Уставшие, с тюками, с поцелуями и слезами загружаемся в общий вагон. Пассажиров не так уж и много, но народ понял – проводы после свадьбы. Шампанское, связанное ленточкой на столе, мамочка приберегла на проводы. И тут оно бабахнуло и ловили его открытыми ртами все: пассажиры, гости, и мы! Было всемирное веселье и благоухание любви и восторга от всех, кто был рядом.
 
Уставшие. Едем. Вагон мерно покачивается, убаюкивая. Я внизу, то есть, на нижней полке, опершись на белый узел с добром. Муж мой любимый - на верхнюю свободную полку взгромоздился, сняв свои хромовые, начищенные до блеска, сапоги и повесив китель на крючок у моего изголовья. Я решила не спать.  Мама сказала – не спать! Потерпеть. Следить за чемоданами с приданым. Я еще не знала, что в нем всякие – разные трусики, спальные рубашечки, салфеточки и прочие причиндалы, которые, как казалось моей маме, послужат для  счастливой семейной моей жизни.
Но… естественно, - я вырубилась. Проснулась – меня трясет девушка- проводник, поезд стоит.
- Одна минута, - истошно кричит проводница - просыпайтесь, бегите! Ваша станция!
Я стягиваю мужа со второй полки вниз. Он брыкается, ничего не понимает, бьётся, как рыба!
 
А поезд уже медленно двигается вперед…
Мы выбегаем в тамбур. Наше приданое летит из отходящего поезда на платформу. Проводница с проснувшимися пассажирами уже все выгрузила-выбросила из вагона на перрон, а мы  еще тут! В вагоне!
Вдруг - визг, поезд дергается! Это кто-то нажимает стоп-кран! Я в шоке! Поезд останавливается.
Мы прыгаем из вагона в темноту перрона, а вслед летит китель мужа и его начищенные до блеска хромовые сапоги. Поезд медленно уходит со станции, его огни гаснут в темноте, а смех и пожелание любви еще долго растворяются в предрассветном воздухе на станции Бурея.
 
Мы собирали свое приданое: вещи, рассыпанные по всему перрону из связанного мамочкой узла, чемоданы, замки которых открылись от удара об землю, сапоги мужа, начищенные накануне до блеска, потому что ему через шесть часов уже надо стоять перед начальником на полигоне. И что характерно, коробка с японскими тарелками, тщательно обмотанными газетами и плотно перевязанная прочной веревкой не пострадала и ни одна тарелочка даже не треснула. Парадокс!
 
Дааа, долго мы собирали вещички по перрону, да пытались их упаковать так, как сделали это мои родители. А ведь отец настаивал перевязать чемоданы веревками, но все завозмущались, обсмеялись - что беженцы, что ли, ехать с перевязанными чемоданами?
Кое-как упаковав вещи, а то, что не уместилось в чемодан, распихав по карманам и за пазуху, двинулись к вокзалу. Рассветало. Но холодало. Пробирал холод до самых костей. Хотелось в тепло, хотелось сесть, а еще - плакать и спать. Теперь мы уже точно были похожи на беженцев: помогите нам, люди добрые, не местные мы!
 
На вокзале мест не было. Люди крепко спали, растянувшись по фанерным лавкам, храпя и издавая разные звуки: всем известно, кто во сне «барыня». Мне стало неловко перед молодым мужем и я запросилась на улицу. На улице нашли свободную скамейку, обложились вещами, прижались друг к дружке и стали ждать автобуса.
 
Автобус был мокрым, щедро вымытым особенно внутри, видимо из шланга, на полуразрушенных сидениях стояла вода. Пассажиры, не стесняясь в движениях и выражениях, толкаясь, матерясь, рвались в салон автобуса. А куда мы со своим приданным? Стоим у входа. Водитель басом нас привёл в чувство и пассажиры вдруг стали людьми - добрыми, улыбчивыми, активными. Они передавали наши вещи через головы и кидали их на самое заднее сидение, куда никто не решался сесть, потому что оно было чересчур мокрым. Я умирала от страха, что мое приданное уже никогда не будет моим. А муж, спокойно подтолкнув меня сзади в автобус, прижался ко мне так, чтобы двери автобуса смогли закрыться.  Автобус колыхался из стороны в сторону, взвывая и ноя пронзительным плачем, проклиная эти ужасные ухабы на дороге.
 
Оёёё! Вот так начинался мой медовый месяц! Но это было еще не всё!
Все пассажиры вышли, а наши вещи горкой лежали на заднем сидении. Водитель торопил, чтобы пошевеливались, потому что у входа уже толпились пассажиры из города, которым нужно срочно уехать на железнодорожный вокзал.
И вот стоим мы, посреди площади перед горой вещей с дорогим сердцу приданным, а из карманов торчат ночные рубашки и шелковые трусики, собранные на перроне, а за пазухой скатерти и салфеточки, не уместившиеся в чемоданы, коробки и тюк с вещами. Как это все складывали компактно родители? Непонятно.
К дому двигались перебежками. Переставляя вещи по очереди. Муж молчал и терпел. Я плакала. Прохожие посмеивались над нами, но никто помощи не предложил.
 
Наконец-то - дом, подъезд, дверь. Первый этаж! Какая радость!
Муж выворачивает уже в сотый раз все имеющиеся у него карманы, стоит в раздумье, подняв глаза вверх, видимо вспоминая, а были ли они, ключи от квартиры вообще? Но мы решили, что были, а теперь они спокойно лежат на перроне вокзала, выпав из кармана кителя на его лету из вагона.
Я сижу на чемодане и уже ни чему не рада: я хочу есть, плакать, спать и к маме.
Затем, муж, потеряв все надежды на успех, звонит в дверь соседям. Соседей - нет. Он хлопает себя ладонью по лбу. Получается довольно звонкий щелчок. Мы смеемся, целуемся, целуемся и еще раз целуемся.
 
Затем переносим вещи за дом. К окну. Муж убегает, через несколько длительных минут приносит хорошую широкую доску, открывает одним ловким движением окно, подсаживает меня. И я оказываюсь, наконец-то(!) дома. В пустой чистенькой  комнате, с тщательно застеленной солдатской кроватью и двумя стульями. На одном – электрическая плитка, другой стул, как я поняла, для сидения.
Муж подавал мне вещи, я их принимала. Затем он, запрыгнув в комнату, крепко меня целовал, обнимал, прощался. На окне стояла коробка из-под «зефира с шоколадом». Мой муж открыл её, показал, что здесь лежат деньги и документы. Положил в неё наше «свидетельство о браке», снова целовал меня, обнимал, а за тем… выпрыгнул в окно и умчался на полигон. На учения, на которые уже очень опаздывал. Уехал на двадцать дней!
 
Я долго плакала, как княжна Ярославна, проводив князя Игоря, стоя у окна без штор и задвижек. А потом спала почти сутки.
 
На вторые сутки я, голодная, выплаканная до основания, и тоскливая до предела, вылезла, в окно и пошла по городу: поискать что-нибудь поесть. Да и  устроиться на работу. На работу устроилась. И все двадцать дней я входила и выходила в окно. И никто, никогда, ни разу не повторил моих акробатических этюдов. А коробочка из-под «зефира с шоколадом» так и оставалась на своем месте - на подоконнике...