Ассоциация содействия вращению Земли

Мы когда-то работали вместе. Потом я не видел их лет пятнадцать. Они периодически звонили. Давили на эстетику: охотничья деревня, лес,  цепь озер, пейзажи с пометкой "умопомрач".

Но я не ехал, мотивируя тем, что напиться, превратиться в свинью и здесь можно. Вот обратный путь - он более тернист.

Но потом попал туда почти случайно. И увяз. И дело вовсе не в алкоголе.

От большака Москва-Саранск –Ульяновск километров семнадцать, деревня Нагорное Шенино. Если пешком, чесать и чесать, складывая трещины на асфальте в очертания и образы.

Потом село. Мордовское, где тетки на бошках носят волшебные, цветастые гнезда, сделанные из полушалков. В таких только райским птицам жить. Одежа - тоже под стать, аляпистая, нарядная. Поверх шерстяных носков на ногах неизменно галоши.

Говорят, дамы чуднО. Интонация к концу предложения не успокаивается, а напротив. Как будто хотят чего-то добавить.

Но нет. Все сказала.

В непонятной речи мелькает смешное "райцентрась" , "пенсия кулысь".
А мужики по дворам, тюкают, работают – здоровенные, в майках даже глубокой осенью, красномордые. Они, что называется, последние из могикан. Уйдут и кончится деревня.

Но тут рефлексировать некогда.
Как сказал один тамошний крестьянин: "Думать не надо. Потому что плакать нельзя."

В конце села асфальт закончится, дорога превратится в песок или в сугробы, величиной со стога сена.

Сперва молодой березняк, затем –  исполинские сосны. И воздух – черпаешь ложкой, а он тянется с пузырьками.

Проселок, извиваясь по лесу, выведет в деревню. Дома бревенчатые, старинные, а под угором, у никогда не замерзающего ручья заросшие ольхой бани. На крайнем доме круглая табличка «Аптека доктор Юлькин». Над крыльцом еще одна: «Наркологическая помощь».

Это изба Леши. Он – историк, антикварщик, журналист. Лет семь назад проводил в палатке в окрестных лесах, где мощный с двятиэтажку курган, все летние выходные. Местность тянула, засасывала. Но начинался ноябрь, и жить под крышей из брезента становилось  невыносимо. Однажды ночью шли, шли в поисках жилья и набрели на эту деревню. Постоянно тогда там проживало два человека.

Товарищи – фотографы, биологи, кинодокументалисты, журналисты, прознав про пустующие избы, скупили их фактически за бесценок.
Правда, домовладельцами они стали на правах зыбких, невнятных. Из документов только стариковские расписки.

- В первое время в деревне любой городской житель ну такой Манилов, - говорит мастодонт визуального искусства Юрий Николаич. – Сидят все, как куркули, планы чертят. Пруд с форелями, гостевые избы для иностранцев, тропы для экологического туризма. Это ж не компьютерная игрушка, для этого надо телодвижения какие-то совершать. Но все напиваются и благополучно сваливают в город, гундосят чего-то про следующий раз.

Я  в один приезд говорю: а давайте хоть в лесу вон на поляне волейбольную площадку сделаем.

- Прекрасно! – прослезившись после выпитой первой, восклицают домовладельцы. – Только сначала скамейки и стол. Ну, для судей. Стол и скамейки действительно вкопали. И обратно же напились. Уезжали, оправдывались, списывая все на дикую инерцию русской земли. Мол, все, что необходимо человеку для жизни, земля обязательно даст, а то, что сверхприбыли – баловство и понты. Россия! Хе-хе.

Единственный на данное время местный житель  Витя, впрочем, эту сентенцию наглядно опровергает.

У Вити бурное прошлое, золотые руки и харизма. Согласно такому набору качеств – человек он противоречивый. Даже для самого себя. У Вити наблюдаются потуги к изящному. В дому он держит много книг по искусству, есть даже на английском языке. В загоне, куда попадает и речка, настоящих диких кабанов. А в сарае -  рефракторный телескоп.

Когда я бываю там, он стучит в окошко ранним утром, настраивает линзу, ползая на коленях либо по земле, либо по снегу и приговаривает:

- Наверно, только так и надо, чтоб вышло нечто вроде искусства.

- В смысле?
- Ну… на карачках.

Витя пышно любит пышных женщин. Особенно весной. Он привозит такую из райцентра, катает на льдинах по озеру Танака, на сооруженных им же самим высоченных качелях, которые он, как бывший боцман, именует реями. С такой женщиной он мечтает выращивать диких вепрей, ходить за грибами, разговаривать о произведениях Пелевина и картинах Ге. Но дама уже к началу июня дуреет от запаха сосен и внимания, не выдерживает накала. На прощанье Витя дарит ей маленькую полосатую свинью. Просто он готов к обрушению любых иллюзий.

Вите не чужды пассажи под просторечным названием «запой». Он уходит в них торжественно, как ледокол в ледовитое плаванье. Красиво, как писатель Хемингуэй. Ибо начинает с бог весть откуда взявшихся трех бутылок рома.

А потом становится невыносим.

Ходит по деревне с косой «литовкой» на плече, утверждая, что видел у леса на снегу следы матерого волка. Но ружье у него, сволочи, спрятали.
Захаживает в дома к дачникам, приехавшим проведать бабушек, или тещ, которые сбегают сюда из города на лето, и  раскуривающим, допустим, кальян. Подходит к столу:

- О, таблеточка! Как раз для моей поганой души. Берет шайбочку угля и жует. Черное течет по небритости.

Но два года назад, он свои экзерсисы прекратил. Витя увидел, как по воздуху над соснами летел вертолет. В открытой двери, свесив ноги наружу, сидел мужик и шпарил на баяне что-то «невыразимо прекрасное, никогда не слышанное».

- Тогда я решил – баста, карапузики. И стал искать в интернете эту мелодию. До сих пор не нашел. Вот слушай, не знаешь такую? И он губами начинает выдувать. Потом идет кормить наплодившихся маленьких вепрей.
Таков наш Витя. Мы любим его ненарочно. Как-то само собою.

Фотохудожник и кинодокументалист Юрий Николаевич устроил свой дом в духе музея современного искусства. Часы без стрелок с высунувшейся кукушкой, сопроводительные надписи, шарманка на русской печи, контакты замкнуты на косяке двери, открываешь – «Лунная соната», закрываешь  - молчит.

- Это чтоб зимой не выстужали, - бубнит он. В стену у зеркала воткнута стрела, в стреле записка с вопросом неизвестному респонденту:«Дашь?». По коньку крыши идет вырезанная из куска железа крадущаяся лиса (герб города  Саранска). Когда-то она украшала стену одной из редакций. Юрий Николаевич служил там фотографом.
Его не очень добрые розыгрыши коллег стали легендарными, о них писала федеральная пресса.

Стены дома снаружи украшены коровьими черепами. Перекрещенными копьями, шикарными рогатками. Всю свою старую технику - два ящика химикатов, бумагу - легенда местной фотографии свез в амбар и устроил там лабораторию.  Теперь любой, приехавший в деревню, может зарядить пленку, полазить по лугам, торфяным каналам, лесу с какой -нибудь «Практикой» или «Пентаксом». Проявить в темени глиняной мазанки, и ночью под голоса соек и кукушек печатать в красном свете фонаря. А утром развесить на разноцветных прищепках уже готовое. Голова чумная от химикатов и отсутствия сна, солнце преломляется в росах, пьяно пахнет сосной. И как будто нет на планете никого больше. Никто не переубедит, что все зыбко, невнятно и, может быть даже, вот-вот кончится.

Пришвин как-то записал в своем Дневнике. 

«У многих в Москве есть прекрасные квартиры, многие бедные, но уютно, тепло и сухо. У меня сырая дыра, вроде дворницкой, куда я приезжаю торговать своим товаром. Но я не завидую. Никогда! У меня на этот счет своя философия, впрочем, всем не обязательная. По-моему, все зависит от вкуса, от начальной заправки, если кто привык ходить в лакированных башмаках, тот так и будет этого достигать и достигнет (не говорю о неудачнике). Так если бы заправка у меня была адвокатская, так и у меня бы сейчас квартира была, хотя, может быть, я сам и не был бы адвокатом, а сидел в «Кожтресте». Я живал и в Париже — все было. Но моя заправка, основное: хижина. Люблю слушать ветер в трубе и оставаться тем, кто я есть, ничего не устроив возле себя, только было бы тепло переночевать. Я беру устроенное: лес, поля, озера. Лес, перо, собак. В городе я добываю деньги и, добыв, увожу в деревню: там я счастлив, пока у меня остается в кармане 1 р. 75 к. – я еду в Москву охотиться за червонцами.»

Мы очень хотим жить по этому завету. Каждый раз чего-то там себе придумываем - "надо", "необходимо",  и премся. Радостные, балагурные, мужицкие.
Из дам - только по обочинам осень.

А спроси, чего уж там такого-то? Никто толком не ответит. Можно разве истолковать, чем так притягивают те или иные картины, фильмы, книги? Магия человеческой жизни, тоски и радости. И хватит об этом. Все равно не разложишь по полочкам, не вычленишь, изгиб реки ли привлек или персики на столе у девочки. И потом, в деревне никто не утыкается в соцсети, там не до того. И вообще существование какой-то виртуальной жизни кажется смешным и нелепым. 

Все лето Юрий Николаевич снимал фильм про древнюю мордву. Колесил по окрестным населенным пунктам на своей колымаге, забитой копьями, луками, стрелами. Реконструировал куски событий сильно далеких лет. И я порой ошивался с ним. Историй о жизни в этих местах, частностей, деталей, особенностей мордовской кухни накопилось столько, что мы даже решили издавать газету. О прошлом, о людях, живших в деревне (по воспоминаниям стариков), об озерах, болотах, торфяных каналах, покинутых поселках, загадочных каменных сооружениях в лесу,  и о нас – шатоломных, отчаянно неприкаянных. Тираж смешной – 23 экземпляра. Название простенькое «Ассоциация содействия вращению земли».

В 15-17 веках здешняя земля являлась околицей Площадей русских. В 17 веке одним из центров "государственных вотчин" на мордовской земле стала Красная Слобода (ныне райцентр  Краснослободск, 9 тысяч жителей).  Населенный пункт был вотчиной матери первого царя дома Романовых, известной в истории инокини Марфы Ивановны.

По дороге в деревню не минуешь еще один известный когда-то топоним. Село Старая Рябка. Основано в 18 веке на месте кельи старца Герасима. Позже в той Рябке было два довольно мощных завода - парусиновый и железоделательный. 

Говорят, оба эти завода принадлежали крутейшему мужу той поры Алексею Семеновичу Шеину. Во время второго Азовского похода, в 1696 году, он был Командующим сухопутными войсками. И всех победил. За военные успехи в походе, Пётр I жаловал товарищу Шеину звание Генералиссимуса и наградил золотым кубком, который весил аж 7 фунтов. Так человек стал первым Генералиссимусом России. Чуть позже царь вообще назначил его Главнокомандующим Русской армии, командующим артиллерией, конницей и главой (судьей) Иноземского приказа. Сам же Шеин штаны не просиживал, жил в Азове, руководил строительством морской гавани в Таганроге.

И, быть может, поэтому в общем-то прошляпил стрелецкий бунт. За всем не уследишь. Петр своих не сдавал, но и спрашивал нещадно. Шеин получил по шее за то, что не разоблачил связь стрельцов с царевной Софией. Когда Пётр начал стричь боярские бороды, первым он состриг ее да, да, трудяге Шеину.

Сам-то опальный генералиссимус, конечно, вряд ли когда бывал тут.

По другой версии, деревня могла называться так задолго до рождения Шеина.  Например,  от имени первого поселенца, носившего славянское мирское имя Шеня (от старинного областного слова, означавшего «жеребенок») или тюркское Шени (диалектный вариант "шани" - «славный»).

Хотя кажется смешным тот факт, что для монголо-татар кто- либо из здешнего люда считался славным. По свидетельствам различных источников, только мордва умела достойно сопротивляться воинам чингизидов. На лошадях в этих чащах уши оставить можно, а мокшане сигали по деревьям, как белки, монголы их так и звали «лесные люди».  Мол, чего с них взять-то. Пусть себе живут, еда кончится – выйдут. Но еда не кончалась. Мордва прекрасно охотилась.

В советские годы колхоз "Красный пахарь" давал в буквальном смысле стране тепла. Здесь велись масштабные торфоразработки, появилась уйма каналов, которые заполнялись водой, в них прилетали лебеди.

На краю деревни, откуда видно, как эти заросшие каналы блестят ввечеру, дом Евгения Борисыча. Больше двадцати лет он работал главным охотоведом в здешних угодьях. Каждую тутошнюю кочку не просто знает, чувствует. Езда на его Ниве по просторам, что называется, очаровывает. Там, где внушительная яма, Борисыч давит на газ, и машина становится  как корабль, преодолевающий волну. Плюгавенькая кочка – он тормозит. «Чего это?» -думаешь. А тряханет так, что макушкой в потолок.

Борисыч – тип балагурный, любит крепкую шутку. Но никто не станет стрелять тетерева, если не будет полной уверенности, что не случится подранок. Борисыч все видит.
Он так зыркнет, и так пришлепнет словом, что краснота пойдет до кончиков ушей. И это, слава богу не пятерней, где трехлитровая банка выглядит кофейной чашкой.

Борисычу 60. А положить его кулачище на стол в пацанской забаве армреслинг до сих пор никто не  сумел.

- Просто там у тебя сварной уголок,- говорят очередные проигравшие.

А он усмехается и идет в дом писать очередную картину. Мольберт на трех ногах сооружен из местного клена, холсты, краски дарят или покупает в городе сам. Борисычу нравятся пейзажи и сцены из охоты. Каких в своей жизни видел не счесть.

Он широко известен в стане профессиональных охотников, умеющих добыть лося или медведя. Чиновники с разных концов родины, любящие поиграться с ружьишком, звонят ему. Но он не едет.
Иногда издевается только.

- А хочешь, я на тебя зайца выведу, ты вот там за околицей у березы встань за сугроб.

- Зачем? У меня и ружья-то нет, - недоумеваю.

- Ну, чтоб сфотографировать.

Каждый раз, как мы порвем трос в трясине, увязнем, или утопим "ГАЗик" в полынье, а потом звоним Борисычу, он изящно матерится и говорит, что жаль, что и мы не утонули вместе с авто, что в общем-то он не намерен вызволять в день по три раза разных гондонов. Но в следующий раз все повторяется. Пыхтит, но едет.

О тамошних лугах и лесах местные (из соседних деревень) люди рассказывают как о живых. И прибавляют глагол «водят». Нас до поры это всего лишь забавляет. И мы каждый раз попадаем в приключения. То блуждаем в метелях по два дня. Переодеваем куртки задом наперед, читаем молитву Николаю Угоднику. Когда попадаешь в подобное, вся спесь, и это "ты знаешь, кто я" очень быстро улетучиваются. Лес гладит по бедовой голове: милый, никто ты.

Потом сидишь в избе – топится печка, всполохи пламени в запотевшем стекле, и думаешь, что вот кроме этой маленькой жизни, друзей, у тебя в сущности ничего ничего-то и нет. Но и это такое бешеное богаство. И любишь всех.

Однажды мы с болотником Димой искали цепь топей. Болотник – это, впрочем, не кличка, это димина специализация. Он – биолог, недавно стал доктором наук. Нашел какой-то редкий вид растений.  После торфоразработок в 30-х годах, в шенинских лугах образовалось много озер и топей. Мы искали конкретное. Навигатор сдох и все время показывал штат Гонолулу. А ночью мне уезжать, в рюкзаке билет на поезд. Мы печатали колеи в клеверах и медунице и возвращались ровно на них же. Было смешно, и кончался бензин. Проехали еще километров семь.

Девятку кинули в травах, шли часа три, как веслами  руками гребя,  вымокли. А к полуночи выбрались на пастбище с классическим костром пастухов у вагончика и озером с тарелку. Мы так были им рады, что Дима даже хотел овчарку расцеловать. Овчарка была против.

Всю ночь мы кидали в костер какие-то коряги мореного дуба.

А перед рассветом случилось вот что.

В росе проснулись перепелки. Штук, наверное, 700.
Вышел заспанный пастух, сел с нами на бревно и тоже стал слушать.
Перепела «били», некоторые захлебывались «хаваф, хаваф» , казалось, все кругом только этим и наполнено.

- Тут их целая колония, уже лет 150 как, сказал тихо пастух. Мой дед этих перепелов отсюда целыми корзинками поставлял пензенскому помещику. Ловил на колокольчик. Обычный такой, валдайский. Позвенит, и самцы, дурни, несутся сломя шею. А тут он с сеткой. Как-то так.

И опять молчали. Чайник на костре сопел.

- Может вам гимн включить? - высунулся из вагончика другой пастух.

- Уйди, - заорали мы на него все разом.

Пастухи потом нальют нам в пластиковую бутылку литр бензина из бака мотоцикла "Урал". Поедут с нами, выведут на проселок.

Потом биолог Дима скажет:

- Я понял, почему нас сюда тянет. И творческая наша принадлежность не в счет.
Здесь есть преодоление человеком самого себя.

- Угу, - скажет Юрий Николаевич, помешивая в огромном казане возле бани на костре плов (он в деревне всегда за повара), - Еще какое преодоление. Вот не хочешь пить, а ладонь тянется. Ну что ж, говоришь, и преодолеваешь.

- Дураки вы, - ответит Дима. - Я совсем о другом.
Махнет рукой и пойдет в свободную избу писать в клетчатую тетрадку свои дневники. Как Пришвин.