Подарок

   Считалось, Виктор посвящал в тайны журналистики.
На самом деле, выпендривался. Выдерживал,
разумеется, дистанцию. Ещё бы! Он - это центральная
газета, опыт, жена, сыновья. Я - откуда-то
свалившаяся дочь однокашников сводной сестры:
желторотый максимализм, туманные грёзы,
стандартные комплексы пятёрочницы.   

   Его юмор не смешил и отбивал охоту ездить в
Минск. Он позвонил маме после первой встречи:
«Понравилась мне ваша Жорж Санд. Скромница.
Серьёзная. За обедом добросовестно всю печёнку
съела. Замечччательнейший, впрочем, кусок. Ха-хм!»

   Давилась я их печёнкой. Чего мне стоило её
одолеть: исключительно ради самоутверждения.   

   Воскресенье, единственный свободный день,...английский не успею..., автобус, поезд,
снова автобус. Ищу в малознакомом городе адрес
незнакомых людей. Они на меня потратят выходной, не
пойдут в музей, театр, в гости, не поведут детей в
зоопарк.
 
   Радушно здороваются. Из кухни - бульонный дух.
Дверь в детскую закрыта: наверняка, туда ребятишек
увели. Чтоб не мешали. Сидят там, рисуют танки и
самолёты...Предлагают тапочки тридцать пятого
размера - краснею, пытаясь втиснуть хотя бы пальцы.
Чтоб не потерять шлёпанцы, приходится, не отрывая
ног от линолеума, как на кукольных лыжах, скользить.
До восьмиметровки с диван-кроватью, письменным
столом, печатной машинкой, горой исчёрканных листов.

   И сразу в лоб: «С чего начнёшь статью о
комсомольском лидере? Станешь расхваливать? Или
напишешь про его полосатые носки?» Ну и в таком же
роде. Взгляд придирчивого экзаменатора по
емуодномуизвестнойнауке. Молчу. Терпение профессора
лопается: «Хороший журналист начнёт с носков».
Доволен. Потряс. Триумф! Ясно: утрирует.

    «Лидер» - слово из каменных, холодных.
«Комсомольский лидер» - плакатно. «Комсорг» -
нормально. Но звучит редко. В отчётах, может, кто и пишет: «Комсорг Крапивина
отвечает за помощь дому престарелых», «капитан
волейбольной сборной комсорг...». Но не
говорит. Люда. Или Крапивина. Бесспорно, Людмила -
личность. Только затрудняюсь определить своё
отношение к ней. Держится королевой. Тяжёлая коса,
цвета пшеничного поля в лучах зари, волосы мелкими
пружинками надо лбом. Косу укладывает венком. Голову
держит гордо. Не видела, чтоб кто-нибудь её
по-товарищески хлопал по плечу. Душевных подруг у
неё нет. Вроде, своя, вместе со всеми, но и
особняком. Даже в мелочах. Даже юбка из синего
офицерского сукна, деликатно вытеснившая из
гардероба старших школьниц платье с фартуком,
подчёркивает линию отчуждения:« А я - не такая!» У
Лены юбка с лямками. Лямки нашиты на пояс латинской
«u». Спадают с плеч. Когда Лена поправляет их,
тонкая талия, самая тонкая из всех девчоночьих
талий...в общем, рот разинешь и забудешь закрыть. У
меня - колокол, чуть выше колен. Пампушка Оля носит
узкую юбку с едва заметным разрезом. Плюс розовый
пушистый свитер. (Где тёть Аня эту роскошь достала?)
Курносый нос. Колечки на висках - прям актриса
немого кино, лицо, правда, слишком детское.
Крапивина же носит СЕБЯ в юбке, удлинённом
элегантном карандашике, по-взрослому, с женским
шармом.

   Как у неё получается выгодно выделяться на общем
нашем весьма не тусклом и местами даже талантливом
фоне? И контрольную-то решит первая. И к
политинформации всегда готова. (А уж вырезанную
полоску передовицы держит и читает так, будто сама
накануне сдала в набор.) И руку на истории тянет,
когда все поголовно, даже Вовик, универсальная
энциклопедия, грядущее светило археологии, прячут
глаза в парту. Умная, уверенная в себе девчонка.

   Характерная картинка. Дом офицеров. Старшеклассники набились в зал. Ожидание концерта
неприлично затягивается. Скрип кресел, смешки, шёпот
перерастают в гул и молодецкий гогот: мы уже сами
себя развлекаем. На сцену и запыхавшегося артиста -
ноль внимания. Опоздавший, однако, знает испытанный
трюк, чтоб завладеть публикой:

   - Первую песню я посвящаю одной из девушек, она
среди вас, девушка с изумрудными глазами.

   В зале завертели головами, всем непременно
понадобилось её увидеть – ни у кого не возникло
сомнений: это Крапивина. Аккордеонист растянул меха,
певец шагнул к микрофону...Но мало кто слышал
его...Игорь с Вовиком сидели рядом, я видела их
лица. У меня даже в грудных позвонках ревниво
засаднило. Справа наискосок, меж русыми, рыжими,
каштановыми затылками, как рассветное солнце,
золотилась и рассылала протуберанцы пышных волос
голова Людмилы. Зеленоглазая загадка сидела прямо и
неподвижно, без улыбки, хладнокровно, как олимпиец,
выдерживая эмоциональный напор зала: любопытный,
бесцеремонный, восхищённый, завистливый...

   Вопрос - за что Крапивину выбрали комсоргом? Поди
разберись. С учительских уст её имя не сходит. У
мальчишек крыша едет. Кто против? Все – за!

   И что? О чём писать? Что за пытка! Вообще б не
стала связываться ни с какой статьёй. Но сказать
Виктору не могу. Молчу. И вижу, почему-то, себя
Саней на химии у доски, даже не Саней, а Саниными
тоскливыми глазами, когда Дорушка бесполезно и
монотонно отчитывает: ”И сколько раз повторять,
окислы, кислоты, соли, основания...вы обязаны
ответить и днём и, если разбудят, ночью, и если у
вас понос, укусила оса или ноет зуб...да-да, и если
к вашему виску приставили дуло пистолета!”...Да,
и если Дорушка пристала с ножом к горлу со своими
кислотами, солями, окислами, основаниями...

   Молчу, чувствую себя посмешищем. Но должна
непринуждённо разговаривать. А потом давиться
жареным куском печёнки с макаронами, поднос с коими жена Виктора, сдвинув бумаги, водружает на стол.

                        ***

   Саня оскорбился за меня.

   - Тьфу, собственный корреспондент, - брезгливо процедил, словно ругательство сплюнул. - Да он ржёт над тобой!

    Я уж поняла. Заикнулась отцу:

   - Пожалуй, не поеду больше к Виктору. Английский
не успеваю...
   
   - Глупости. Не ценишь: занятой человек согласился
помочь. Зря, что ли, Октябрина хлопотала?

    Вот именно, хлопотала. Я - просила? Угнетало,
что «меня пристроили». Моя унизительная роль
Октябрининого протеже, вероятно, Виктора и
забавляла. Октябрина не упустила случая поучаствовать в моём «устройстве», лишь папа обмолвился о печальном газетном "дебюте".

   Полторы страницы про мою бабушку и Ленина я
печатала, как подпольную листовку.

   Санина мама дома доклады оформляет для политотдела. От умелых рук сына пишмашинку запирает
в тумбочке. Я пришла, якобы по русскому поднатаскать. «Дело, Лерочка! А то, знай, возится с железками. Путное б придумал: медальончик ртутью натирает, из разбитого градусника...Мешать не буду, мне к начальству.»

   (Вот почему медальон - как зеркало. А я его на
шее носила. Спросила, чем Саня так отполировал.
Секрет, говорит. Физиономия сияет. Балбес! Пропало
мамино серебро, мамин талисман со вставленной внутрь белёсой фотографией лейтенанта, ещё не знавшего, что у него родятся две дочери.)

   Саня проследил из-за шторы, когда его мама
завернёт за угол, рванул к тумбочке, покрутил в
замочной скважине проволочкой, выставил машинку на
табурет. А сам - на стрёме у окна.

   Одним пальцем, нервно себя поторапливая (вдруг,
кто заявится?),стучу по клавишам. Сообщник, как на футбольном матче, азартно болеет.   

   - Копирку подложи! Да бери же, тебе говорят!

   Я не взяла. Написала сопроводительное письмо, что
учусь в школе. Бросила конверт в почтовый ящик.

   Только Саня был в курсе. Переживал: «Ну как?
Ответили?» Пропадал в читалке городской библиотеки,
просматривал номера районной газеты.

   Дорушка заметила, что он зачастил в город:

   - Ты куда на автобусе что ни день отправляешься?

   Не успел мой тайный агент ничего придумать и
сказал правду:

   - В городскую библиотеку.

     После чего случилось нечто вроде школьного
землетрясения. Как если бы Крапивина лузгала семечки
на уроках и схлопотала выговор в дневник. Или
напрочь отменили предмет химию. Дорушка, вопреки
традиции, назвала Саню не безнадёжно "О,
горе!" (как известно - её ласковый синоним
радикальным "Лоботряс, Лодырь,
Бездельник"), а любознательным и
целеустремлённым. Правда, в первый и последний раз.

   Через месяц на переменке Саня суёт мне свёрнутую
трубочку:

   - Смотри!

   Развернула газету в половину формата "Правды".

   - Смотри, смотри! И вот тут смотри! – тычет
пальцем на подпись под заметкой.

   - Вырвал из подшивки?

   - Ыгы.

   Заголовок не мой. Заметулька моя. Фамилия не моя.

   Саня рвал и метал. Права качать я не стала. Как
их качать? У меня ни копии, ни почтовой квитанции.

   Заметочка – так себе, сам факт только...Бабушка в
Сибири у богатых родственников нянчила детей. В доме
проходил тайный сход. Из горницы, где заседали,
вышел человек и смешно, будто прокатив по гороху
слово "сударыня", попросил напиться. Бабушка, тогда подросток, зачерпнула берестяным ковшиком из кадки воды, подала. Он поблагодарил и вернулся к товарищам. Вот и всё.

    История с заметкой зажила независимо от меня,
обросла фантастическими деталями в кругу мало или вовсе незнакомых людей. Главным образом, с участием деятельной женщины из далёкой Москвы с революционным именем Октябрина, которую я никогда не видела, но уже представляла её темперамент. Короче: умницу обманули бездари из местной газетёнки. Украли материал. Так не дадим же пропасть будущему советской журналистики!

   Вот под могучее крыло меня и взяли. А результат –
дрянь. Стоит прошаркать в мини-шлёпках к кабинету
Виктора, втянуть носом щекочущий запах писчей
бумаги, разбавленный запахом бульона, перестаю
соображать, боюсь ляпнуть глупость...Неет, больше не
поеду.

                       ***

   Получив приказ о переводе, отец тут же позвонил
Октябрине. Наверное, чтоб поверить в реальность
происходящего, эмоции требовали выхода. Кому-то в
таких случаях достаточно ущипнуть себя за ухо, ну а
вот ему вздумалось набрать номер телефона
единственной приятельнице в столице:

   - Ринка? Пётр. Приветствую! От семейства привет. Даа, Валерия к твоему брату просто на крыльях летает!..Через пять дней начинаю читать лекции в
Академии...в Москве, разумеется...

    Октябринина радость не замедлила себя ждать,
клокотала, бурлила, крушила километры между военным
городком и московской квартирой, выхрюкивала из
чёрной трубки эфирные помехи, заполнившие коридор,
где массивный армейский телефонный аппарат уже впал
в шоковое состояние.

   - Здоррово! Гррандиозно! - вперемежку с
сумасшедшим треском хрипела и надрывалась радость. –
Давай, прямо ко мне!

   Нежданно-негаданно проблема временного жилья
решилась сама собой. И вместе с ней - моя участь. Но
пока я не знала.

                        ***

   Были предпраздничные события, подарки, Новый год.

   Самый трогательный сюрприз – от сестрёнки.
Демонстративно, жутко загадочно втянув в рот, как
горлышко воздушного шарика, обе губы, она долго
пристраивала под ёлкой бумажный свёрток. Так, чтоб
надпись «Лере» и лупоглазая ушастая рожица,
выведенная шариковой ручкой, были видны полностью и,
по замыслу дарителя, очевидно, вызывали любопытство
и нетерпение получателя. Кто-кто, а я-то знаю: такая
рожица – символ любви, сильных чувств моей сестры,
когда не хватает слов...это марка, товарный знак,
фирменная этикетка. Рожицу нарисовать легче и
быстрее, чем новогоднюю картинку. Рисование мы не
жалуем, хотя бы потому, что оно требует усидчивости
и терпения. А нам вечно некогда. Нам надо бежать. На
каток. Гулять. Залезать на крышу сарая и прыгать в
сугроб. Показать, где раки зимуют очередному
дёргателю косичек или обидчику подружек. А без
рисунка нельзя – не празднично. Вот и получается,
единственный выход - рожица. На все случаи.
Необходимое и достаточное. В свёртке оказались
распашонка с панамкой, сшитые на домоводстве:
красный фон, крупный белый горох – пять с плюсом за
обработку швов. Танюха, спасибо за безукоризненные
рубчики, строчки, обмётки! Представляю, какого тебе
это мужества стоило! Попрошу маму купить (не себе,
не стыдно) медведя. У ребёнка детство кончается, а
плюшевого медвежонка так и не было. И нарядим его в
мухомора.

   Рита подарила, правильнее, пожертвовала, томиком
Фейхтвангера из собрания сочинений, тесно зажатого собратьями в книжном шкафу. Вернее, пожертвовал её отец, возмутившись: до сих пор не знать Фейхтвангера! Отцу ехидно донёс про моё невежество Аркадий. С братом поделилась Рита - позабавил мой
обалдевший, несчастный вид, когда я изучала
содержимое их солидной библиотеки. Если честно, был
бы у меня талант Бидструпа, нарисовала б на себя
шарж: голодная дворняга на экскурсии в музее вкусной
и здоровой пищи пытается вести себя прилично, не
уронив собачьего достоинства.

   Олег поэмищу отгрохал. Ух,...как широкая,
крепкая тёплая пятерня друга. Лара, правда, не
преминула испортить настроение Олегу и за это на
него же разобидеться. Олег вырвал листок со стихами
из её рук. Стихи ведь не ей. Ну и - скромность
гения! Или страшная месть. Алгебру-то не дала
списать, в последние спасительные секунды:
Фаинушкина рука с журналом уже в дверях зависла.
Вдохновение - порыв ветра, не станет ожидать, когда
сделаешь уроки. Разве правильной Ларе понять? Фаинушка вот поняла бы, если б Олег попался. Но Олег
не попался. С порога Фаинушка напрягла наши мозги:
«Мыслим, мыслим...А как мыслите Вы, Олег?» И Олег
«мыслил». Математика - ЕГО конёк, не Лары. Да дам я
ей почитать, дам. Пусть угомонится. Вечно обижается,
гневается. Мне, кстати, тоже попало под горячую
руку. Не ценю, мол, трепетного (как трогательно!)
отношения Тихохода, насильно всучила очередные его
вирши, «высокохудожественные, которые ещё будут
достойно оценены современниками» (это она - без
юмора, честно: на полном серьёзе...зубрёжка учебника
не прошла даром).  Вздыхатель, похоже, прописался за
озябшим кустом под моим балконом. В окно не выглянуть. Тихоход - безвредный. Но его трусоватая
слежка у меня во где! И мятые бумажки с восторженным
нытьём, пардон, лирикой - там же.

   Саня приволок списанные лыжи, неподъёмные, с
ремешками для солдатских сапог: «Твои развалились.
Держи! Я их натёр мастикой. Распорки вставил, чтоб
пружинили». И зло, мстительно буркнул: «У Любаши в
подъезде свет вырубил. Они там танцуют...Мне она не
открыла...» С безнадёгой полистал принесённую
тетрадку, двенадцать листов плотных кружевных
строчек (у наших мальчиков поветрие - украшать
почерк завитушками): «Как думаешь, не будет
смеяться?» Саня ведь тоже поэт. Влюблённый поэт. 

   Любовь приносит страдания (и не одному бедолаге
Сане, ох, сердцеедка Любаша). А вера и надежда
чреваты невинными жертвами. Надеялась и верила я,
настанет миг - катушечный магнитофон, купленный
Вовиком на заработанные летом деньги, кочующий из
дома в дом, пожалует и ко мне. Миг настал. Натужно
крякнув, коротышка Вовик взгромоздил неподъёмный
музыкальный чемодан на самодельный стол, сменивший
массу профессий, пока на склоне лет не сделался
моим, письменным, продавив стекло на потрескавшейся
столешнице. Боюсь, вплотную соприкоснувшись хлипкой
грудью с пудовым монстром, старик скоропостижно
закончит свой жизненный путь. «Вот!» - Льняные брови
Вовика лихо разлохматились. Лицо красное,
торжественное. Подбородок вверх, руки замком назад,
на носочках раскачивается (так выше и внушительней):
«Кое-кто жаждал «Маленький цветок» слушать
бесконечно». 

   ...И ещё было прикосновение, неожиданное,
невозможное. Куранты пробили двенадцать. Мы оба
оказались возле торшера. Так близко. Два источника
света, ёлочная гирлянда и торшер, сделали волшебной
комнату в квартире, оставленной родителями Игоря в
распоряжение нашей компании. Лампочки лукаво
подмигивают. Абажур дарит уют. Мы попали в его
тёплый жёлтый круг. Народ танцует. Болтает о ерунде.
Только мы сидим молча. Рядом. Первый раз рядом. Он
вдруг встал, протянул руку. Потемнело в глазах. У
него, наверное - тоже. Его ладони бережно легли на
мою спину...Не вынесу я этого!..Музыка быстро
кончилась, слава богу...

   Из города идём пешком. Смеющаяся ночь. С неясной
тревожинкой, похожей на предвестие грусти. Совсем
малюсенькой светлой тревожинкой-снежинкой.

   Шагаем мимо тихих сосен, чистых сугробов,
деревянных домов с дощатыми заборами и ворчливыми
дворнягами. Всё родное-родное. Вот этот милый домик,
беззащитный и голенький, как вылупившийся утёнок,
весной не виден за молочными тучками белой сирени.
Дальше, в переулке, Надёк живёт, надёжная шкатулка
моих секретов. И жилетка для всех желающих
плакальщиков...Щербатый штакетник заброшенного
кладбища. Пятиклашками мы здесь хвастались
храбростью. Оставив у дороги под фонарём ватагу
друзей, по одиночке, умирая от страха, заходили
вглубь, в кромешную тьму. Ребячество!

   Ну а сейчас совсем ничего не страшно. Здорово,
дурачась, перебежками нагонять друг друга, увёртываться от снежков, разбегаться и скользить по накатанным ледяным дорожкам. Чувствовать, как сильные, почти мужские руки тебя сгребают в кучу малу и сваливают в сугроб. Визжать, выбираясь из
неразберихи шуб, шапок, пальто и выковыривая снег из
ботинок. Два часа восхитительной беспечности и радости быть вместе. Только снежинка-тревожинка
ненавязчиво кружит над головой...или там, где стучит
сердце. Провожая нас и последнюю школьную новогоднюю
ночь.

   Впереди каникулы. Каток, горки, лыжня в пушистом
голубоватом лесу за полигоном. Замороженные,
завалимся к пампушке Оле. Тёть Аня будет для нас
держать на плите глубокую чугунную сковороду с
жареной картошкой... Потом толпой - этажом выше, ко
мне. У меня - магнитофон и сестрёнка, которая уже
посягнула на его техническую исправность, колдовской
«Маленький  цветок» Сиднея Беше, танго, липси,
фокстрот…

   До самого июня будем неразлучны. И не потеряем
друг друга. Никогда.

                  ***

   Утро первого января. Впорхнула домой, лёгкая,
голодная, обсыпанная снегом, на седьмом небе от
непонятного счастья, надеясь сходу плюхнуться в
кровать.

   В прихожей запинаюсь о мягкие, как котёнок,
кожаные сапожки Карин. Фиалковый аромат сигарет.
Карин ещё у нас? Курит. Значит, её муж опять на
гауптвахте.

   В коридорном зеркале - смуглая лодыжка сестры под
вздёрнутой пижамной штаниной: дверь в нашу комнату
открыта, Танюха спит в излюбленной позе «сдаюсь!»,
хотя, думаю, во сне дубасит мальчишек, а, может,
обнимает новые коньки.

   Отец развлекает Карин, выстраивая громоздкие
немецкие фразы, что-то про фрау Боброфф, такая
фамилия у Карин. Карин ухахатывается до потери
пульса, подчёркнуто педантично поправляя ошибки.
Видно, что ей не до смеха. В рюмках - невыпитый
коньяк. Мама клюёт носом, но из вежливости сидит на
диване, облокотившись на рябую от конфетти и крапин
вина скатерть:

   - Подожди, не ложись, тебе папа что-то хочет
сказать.

   Подарок? Ещё? Ужасно хочется спать. И жаль терять
эти вот самые, проживаемые сейчас, минуты, в облачке
новогодних ощущений, нежного сигаретного тумана, в
запахе хвои...Любой добрый шаг в мою сторону
представляется магическим подарком. Как я вас люблю,
друзья...сестричка... дорогие люди...
   
    ...Увлёкшийся немецким отец, наконец, замечает,
что я, зевая и покачиваясь, подпираю дверной косяк:

   - Ну, поздравляю! Можешь считать себя москвичкой!
Мечта!

    Мне втолковали, о чём я мечтаю. Дальше - краткий
деловой разговор. Все устали. Все хотят спать.
Обсуждать нечего. Провинция – не для меня. Мне
категорически заявляют: нельзя терять шанс получить
столичные паспорт и аттестат зрелости. Я еду прямо
сейчас с отцом в Москву. А мама с сестрой – позже.
Когда соберёт вещи и отправит контейнер.

                       ***

   А назавтра вечером на полутёмной заснеженной
платформе морозец заставил топать и приплясывать
тридцать пар ног. Поезд тронулся - ноги бежали за
вагоном, медленно летели снежинки, тридцать ладошек
в вязаных варежках и зимних перчатках порхали над
перроном. Платформа оборвалась - варежки исчезли.
Горечь из глаз катилась в горло и глоталась с
трудом. Отец себе под нос что-то напевал.