Жар-птица

Жар-птица сидела на нижней ветке. Она была так близко, что, казалось, протяни руку – и дотронешься до ее золотого оперения. Неземной свет, исходящий от чеканных перышек жар-птицы, ярко освещал не только все вокруг, но и позволял, увидеть далеко-далеко. Не один год сценарист Владимир Дегтяревский гонялся за этой призрачной птицей счастья и творческой удачи, но ему даже не удавалось дотронуться до ее пышного хвостового оперения. В самый последний момент она взмывала ввысь и исчезала. И вот теперь он любовался птицей, одновременно силясь разглядеть то, что она высветила у горизонта. От того, что он видел там, сердце в приятной истоме сжималось в груди, а тело, как бы начинало расти ввысь и вширь. Сколько он написал сценариев и поставил по ним документальных фильмов, пытаясь сноровисто ухватить жар-птицу! Но каждый раз кинокритики и пресса лишь  отмечали достоинства этих «роликов». И не более. А Дегтяревскому хотелось большего – профессиональной известности, призов на кинофестивалях,  и, само собой, – какой-либо государственной награды. Но почему-то киноочерки о героях труда, проблемах сохранности природы или рассказы о передовых колхозах и стройках Казахстана – не приносили желаемого, хотя сценарист держал нос по ветру и чутко улавливал темы дня. Но сейчас, а это он чувствовал всей кожей, – настал  его звездный час. Фильм, хотя и был не полнометражный – имел требуемую идеологическую направленность, философский подтекст и веру в торжество коммунистической доктрины. К тому же он был с участием актеров. Что вкупе сулило успех.

                                            ***

Ни лошади, ни люди – не потели. Раскаленное солнце пустыни иссушило их так, что они, почерневшие, в каком-то забытье, хрипя от натуги пересохшими глотками, с трудом переставляли ноги по песку. Третий день обоз с ранеными красноармейцами уходил от погони.
Схлестнулся отряд балтийского моряка товарища Черемнова с головорезами Темирбека у колодца Алтынкудук в яростной сече, какой прежде межу ними не было. Смешались в злобе всадники и кони, рубили и топтали друг друга, а когда отпрыгнули, чтобы оглядеться и передохнуть, то ужаснулись содеянному. Несколько скакунов, без всадников, в ужасе носились по песчаной равнине, а десятки их сородичей, перебирая ногами в предсмертной агонии и силясь подняться, вместе с их наездниками устилали поле боя.
Горько было глядеть красному командиру Черемнову, в пропыленных бушлате и бескозырке, диковинных в здешних местах, на погибших друзей-товарищей. Поднял он оставшихся бойцов  в атаку, и угнал Темирбека за барханы. А потом вернулся с отрядом назад, чтобы отыскать раненых и похоронить тех, кто сложил голову во имя мировой революции. Так и закончили день у колодца, и ночь простояли, отпаивая бойцов и коней, и набирая воду про запас. А, как стало светать, отправил товарищ Черемнов обоз из пяти телег с ранеными красноармейцами в город, а оставшимся велел готовиться к бою. Знал балтиец, что противник не ушел далеко, что он тоже истомлен жаждой и походами, и обязательно налетит коршуном, чтобы выбить их из этого места ради глотка воды.
…Все рассчитал, красный командир, только не пошли басмачи в лобовую атаку, а за ночь, с двух сторон, решили взять «урусов» в кольцо. И замкнули бы его, да наткнулись на обоз с ранеными. Услышал эту стрельбу Черемнов, рванулся на подмогу товарищам,  и выскользнул из кольца. И пока бился с ближайшим крылом Темирбека, велел начальнику обоза Калинкину скрыться, заметая следы. И ушел обоз с поля боя. И начал воронежский плотник Калинкин, с пышным русым чубом из под кожаной фуражки, петлять меж барханов, сбивая со следа противника, пытаясь пробиться к городу. Но не случайно Темирбек третий год кружил по пескам и окрестным аулам, не давая «красным шакалам» разбить его отряд. Все тропки и колодцы знал главарь в своей вотчине. Да что тропки – каждый бархан ему был знаком, как бы не перемещал ветер песок. И, уходя от погони «черного шайтана Черемнова», послал бек крепких джигитов разгромить обоз, чтобы никто не остался в нем живым. А в аулах сказать, что если приютят красных, то он, Темирбек, всех аульчан, вплоть до стариков и детей, – изничтожит, а аул – сожжет.
Так и шел обоз. То делал рывки в сторону, что бы, затем, сделав зигзаг, вновь вернуться на кратчайший путь к городу. То раздваивался, пытаясь  сбить погоню с толку. То  устраивал засады из бойцов сопровождения, давая   возможность телегам с ранеными уйти как можно дальше. Но железо, каким бы  крепким оно ни было, – и то ломается. А здесь были люди – измученные  боями, недосыпанием и пеклом чужой стороны. И начали роптать бойцы. И те, которые оберегали обоз, и те, что были ранеными, видя, как на каждом привале одного, а то и трех, красноармейцев снимали с телег и, сняв буденовки и фуражки с рубиновыми звездами, хоронили без залпов из винтовок и наганов. В эти печальные минуты кто-нибудь начинал заводить с Калинкиным разговор о том, что хватит бегать от басмачей! Что нет уже сил, играть в прятки  со смертью! Все равно: если не в бою погибнет обоз, то жара и раны добьют  людей. Так уж лучше сцепиться с преследователями в последней схватке и погибнуть геройски ради светлого будущего пролетариев всех стран. И все соглашались. Лишь медсестра Даша, большеглазая девчонка с волжским говором, неизвестно, как попавшая в отряд товарища Черемнова, начинала дрожать и, обращаясь ко всем, просить, чтобы в том бою, если она останется живой, ее  пристрелили свои,  и не отдали на поругание басмачам. При этом она хватала ближайших бойцов за руки и умоляюще пыталась заглянуть в их глаза, ища поддержки. И от этого красноармейцам становилось еще горше.
Все эти речи начальник обоза Калинкин слушал молча, думая о чем-то своем, а затем шел к головной телеге и доставал свой вещмешок. Расслабив тесемку, он вынимал завернутый  в чистую тряпицу телефон и молча, ни на кого не глядя, направлялся в сторону от привала. Где это чудо техники  взял Калинкин и зачем возил с собой, когда в его деревне и про электричество не слыхивали, – знал только лишь он. Но, когда командир обоза уединялся с телефоном, все замолкали в ожидании. А бывший плотник, усевшись в лощинке на песке, прижав к груди свою драгоценность, начинал крутить ручку аппарата и сразу же  светлеть лицом. По его требованию телефонные барышни в Москве соединяли его с приемной Ленина, а затем и с самим Вождем революции. И Антип Калинкин, волнуясь, начинал, как это он делал и прежде,  рассказывать Владимиру Ильичу про героические сражения с бандой Темирбека и что они его, обязательно, разобьют, а трудящиеся Востока получат свободу. Но пока трудно товарищу красному командиру Черемнову одолеть банду. И нельзя ли на подмогу ему, Владимир Ильич, подкинуть  сотню лихих буденовцев? А то больно насели на обоз басмачи, и не дают передыху. Но, пусть товарищ Ленин не думает, что он, Антип Калинкин, жалуется на трудности. Нет! Он приведет обоз в город, сдаст раненых в лазарет, а сам  вновь вернется в отряд. А когда кончится война, то пойдет он учиться на телефонного мастера. Уж больно это дело занимательное!
…Так, «переговорив» с Лениным, начальник обоза возвращался к бойцам, аккуратно упаковывал телефон, и лишь потом начинал речь. Он рассказывал притихшим красноармейцам, что Владимир Ильич знает об их тяготах и просит потерпеть ради  общего дела. Красная Армия  успешно громит беляков и буржуев и победа уже не за горами. И что товарищ Ленин всем поименно передает большой пролетарский привет.
Это всегда действовало успокаивающе на красноармейцев, услышавших о том, что они не одни среди песков и такыров этого края, что о них помнят и их ждут. Но в этот раз лихой башкирский конник Ильдар Юлдусов, не успевший увернутся от сабли басмача,  с трудом шевеля потрескавшимися от внутреннего жара губами, спросил Калинкина:
- И про меня Ленин знает?
- Ты не сомневайся, боевой товарищ Юлдусов, – начальник обоза даже подался вперед. – Про всех Ильич знает. У него в кабинете, в Кремле, карта висит на всю стену. А на ней обозначены все фронты и наши части, которые с беляками и басмачами воюют. А на столе у Ленина списки всех красных бойцов, в том числе и тех, кто в отряде товарища Черемнова. Помимо этого вестовые и разные штабные офицеры получают военные сводки и докладывают Владимиру Ильичу  о том, кто и где воюет. Так, что, друг, будь спокойным: про твое героическое ранение вождь знает и говорит, чтобы ты потерпел. До города уже недалеко осталось.
… Но, беда не ходит одна. Кончилась в обозе вода и пала одна из лошадей.  Как ни избегал Калинкин редких аулов, а все же пришлось ему прибиваться  к ближайшему, где был родник  и кони. Думал начальник обоза подойти к селению тихо, выслать дозорных на разведку, а потом, если нет басмачей, самому переговорить с аксакалами. Все вышло не так. Это кажется, что пустыня мертва. Она все видит и слышит, и тот, кто здесь живет, – знает о том, что делается окрест. Обогнув песчаный холм, Калинкин, ехавший  впереди, увидел, что двое его дозорных, посланные вперед, держат под прицелом  осанистого старика в старом бешмете и наголо остриженного подростка в застиранной городской рубахе и рваных штанах. При этом «пленники» стояли молча, поджидая обоз. Признав в чубатом воронежце командира, старик заговорил тихо, но твердо на родном языке, который тут же довольно складно начал переводить паренек:
- Аксакал говорит, что вам нельзя идти в аул, – переводчик замолчал, повернувшись к старику, а тот, словно понимая, утвердительно кивнул и продолжил речь. – Темирбек если узнает – весь аул сожжет. Идите своей дорогой, мы вам зла не желаем. А вы на нас беду… - мальчик замолчал, подбирая слово и, затем, добавил, – не  ведите.
- Хорошо, хорошо! – Калинкин, поднял левую руку на уровне лица. – Скажи  дедушке, что мы тоже никому зла не желаем. Мы наоборот всем, кто работает и бедный, хотим сделать хорошую жизнь, поэтому и воюем с Темирбеком.
…Боясь, что аксакал не поймет про хорошую жизнь, бывший плотник начал объяснять, что, когда революция победит, у семьи старика каждый день будут белые лепешки, плов и мясо, всякие фрукты, а на подносе – огромный  кусок сахара. Каждый, кто пьет чай, станет от него отламывать – сколько  захочет. И атласных бешметов у старика будет несколько, и сапоги из мягкой кожи, чтобы ногам удобно было.
Мальчик все это перевел, но на белобородого райская картина будущего не произвела впечатление. Он, без эмоций глядя на пришедших, так же твердо сказал, что обоз – в  аул не войдет, если, конечно, кызыл аскеры, красные воины,  не хотят погубить людей. Это он повторял не раз, но, в конце концов, Калинкин,  выпросил разрешение обогнуть аул и стать с его другой стороны, чтобы напоить раненых и лошадей. Про то, что обозу нужна одна, а, лучше две, приученные к повозке кобылы – он смолчал до лучших времен.
Как договорились, так и сделали. И пока Даша, и раненые, которые могли передвигаться, поили своих товарищей, а кони ниже по руслу ручья жадно щипали траву, Калинкин затеял беседу с мальчиком-переводчиком. Тот действительно был из города. Его отец развозил по дворам воду в бочке, а он пас коз у русского купца. Там и научился говорить по-русски. А когда купец куда-то убежал, родители отослали мальчика к дяде в аул, так как дома с едой было тяжело. И про аул расспросил начальник обоза, и про старика, с которым говорил.
Потом он украдкой встретился с аксакалом, старшим в этом ауле, и с помощью своего юного друга сказал ему про лошадь. Старик долго молчал, словно вспоминая лица измученных ранами и жаждой красноармейцев. И то, как они за аулом, онемев от горя, схоронили молодого башкира, бережно убрав могилку букетиком травы. И в голубые глаза Калинкина посмотрел аксакал, словно высматривая в них душу этого русского, который говорил хорошие слова про новую жизнь. А потом, гортанно, что-то сказал мальчику, и тот убежал, приведя, спустя время, двух приземистых, но жилистых азиатских лошадок. Это до того растрогало начальника обоза, что он, не скрывая слез, обнял старика, бормоча: «Спасибо, дедушка!».
… Когда Калинкин, в сопровождении мальчика, ставшего при нем чуть ли не адъютантом вернулся к своим с намерением тронуться в путь, – он застал всех спящими. Даже дозорные, расслабленные близостью аула, как бы оберегавшего обоз, спали, лежа на песке. Хотел начальник обоза зычным голосом поднять людей, да жалко ему стало своих боевых товарищей. И решил он дать им полчаса на сон, чтобы затем сняться с места и уйти в надвигающуюся ночь. Привязал он стариковых коней к телеге, а сам, достав телефонный аппарат, и велев пареньку побыть возле обоза, пошел за пригорок. Он доложил  Ленину и про старика, и про подаренных им коней, и про то, что нет уже сил у обоза – осталось 12 раненых, трое конников, да он, Калинкин, и санитарка Даша. Тяжело им, но – ничего, сдюжат! Так как вот он сейчас поговорил с дорогим вождем, и вроде солнышко проглянуло, и путь до города уже не таким трудным кажется.
Попрощавшись с Владимиром Ильичем, начальник обоза поднял глаза к порозовевшим от заката легким облакам и увидел, над вершиной пригорка стриженую голову и внимательные глаза мальчишки-переводчика. Тот, разоблаченный, не стал прятаться и убегать, а, поднявшись на ноги, ткнув пальцем в аппарат, спросил: что это? Окрыленный разговором, Калинкин сел под каким-то кустом у ручья, усадил Батыра (так назвал себя мальчик) и начал рассказывать ему про вождя бедных людей – товарища  Ленина, про революцию и Москву. Про то, что когда кончится война, он, Батыр, пойдет в школу, выучится и станет красным командиром или учителем в школе, а может и начальником всех начальников. И про телефон рассказал Антип своему новому другу. Даже  ручку, со звоном, дал крутануть и трубку подержать, как подтверждение того, что когда он, Калинкин, говорит в нее – Ленин его слышит.
…  Сумерки становились все гуще. Начальник обоза, отослав Батыра в аул,  решил напоследок перекурить, перед тем, как будить людей. Он  присел под тот же куст, поставив рядом телефонный аппарат, раскурил самокрутку, глядя, как медленно догорает костер, и не заметил, как сам уснул. Ему показалось, что он лишь на секунду закрыл глаза, а когда открыл их, разбуженный выстрелами,  воплями в ауле и надвигающимся топотом коней, короткая ночь уже прошла, и занимался рассвет. Вскочив на ноги, Калинкин успел лишь увидеть, как головорезы Темирбека почти в упор расстреливали раненых в телегах и  кромсали их саблями. И Дашу усмотрел воронежец, прежде чем упасть, чуть ли не надвое расчлененным саблей. Санитарка, видя, что ее спасители все погибли, схватила винтовку, упавшую с телеги, вскинула ее, вроде целясь в бородатого верзилу, и тут же чьи-то выстрелы бросили ее на землю. И затихла она с открытыми глазами, в которых не было страха.
… Погнавшись за двумя красноармейцами, успевшими вскочить на коней,  – налетчики  не видели, как, прячась в ложбинах, никем не замеченный в ауле, к тому месту, где был обоз, прибежал Батыр. Он нашел Калинкина у того куста, где они расстались. Тут же стоял и телефон. С ужасом, глядя на Антипа, лежащего в луже крови, мальчик схватил аппарат и помчался, не разбирая дороги. Он убежал далеко, за барханы. Упал на холодный, после ночи песок, и плакал долго и горестно. А потом, вспомнив,  несколько раз провернул ручку телефонного аппарата, и, путая русские и казахские слова, вперемешку со всхлипами, начал рассказывать Ленину, как погиб обоз с ранеными и хороший человек Антип. И что он, Батыр, вырастет, будет красным командиром  и отомстит за своего товарища.

                                          ***

     Сценарий Дегтяревский сам отвез на киностудию. Там одобрили тему,  сюжет  и, благодаря друзьям, будущий фильм, даже, поставили в план. Спустя время Владимиру сообщили, что уже  назначен  директор картины, расписана его смета, определены режиссер, актеры и прочие участники съемок. «Жар птица» сидела на ладони – притихшая и окольцованная. В канун напряженных съемок, Дегтяревский на пару недель уехал к дальним родственникам в одну из глухих алтайских деревень, что бы отдохнуть, отключившись от мира. По возвращению он узнал, что Коммунистическая партия самораспустилась, а его сценарий, как не актуальный, сдан в архив киностудии.


На это произведение написаны 3 рецензии      Написать рецензию