Трусиха

                                                             
1.

 – Значит, ты мне не веришь.– Джуди неохотно поднялась с кресла и распахнула окно, за которым тридцать два этажа вниз гудела и сияла разноцветным неоном бесконечная Янг-стрит. – Жаль.

– Мне тоже жаль.

   Мелодично звенела над дверью Музыка Ветра; колыхались от сквозняка соломенного цвета шторы – «Напоминает циновки»; раскачивались под потолком вышитые бисером детские мокасины, и поблёскивали фиолетом аметистовые инукшуки.

– Джуди, у тебя не квартира – музей! – ахнула я, когда несколько лет назад впервые пришла к своей новой клиентке.  – А холодно как! Ты извини, но окно я закрою.

   Джуди давно справилась со своими проблемами и перестала нуждаться в помощи, но я нет-нет, да приезжала её навестить. Звонила заранее: «Джуди, я еду: закрывай свои окна».

   Она включала кофеварку, наливала в зелёный пузатый молочник густые сливки и ставила на стол огромные – «Иначе не согреешься» – керамические кружки с яркими, как Северное Сияние, переливами.

   Сегодняшний кофе нетронутым остывал на столе.

– Жаль, – повторила она.

– Джуди, подумай сама: разве можно поверить, что безоружная женщина не то что не испугается хищного зверя...
– Белого медведя.

– Хищного белого зверя, но еще и усмирит его разговорами? Кстати, он что, понимает английский? Или русский, на который я, конечно же, перешла бы от страха?

– Не понимает. Но чувствует интонацию, видит по глазам, что ты – его друг.

– Да какой же я друг? Этот зверь...

– Белый медведь.

– Этот белый медведь разорвёт меня за минуту.

– Не разорвёт, если поднимешь вверх обе руки, посмотришь ему в глаза и как можно спокойно скажешь: «Уходи. Я твой друг».

– Джуди!

– Ну, вот что: я давно собираюсь в Чёрчилл навестить  Бетти– я тебе рассказывала про свою ученицу. Это не так далеко: на севере Манитобы. Там белые медведи не редкость. Поедем со мной. Подождём, когда кто-то из них подойдёт поближе, ты встанешь в сторонке, а я подниму руки и скажу: «Иди с миром». И он уйдёт. Тогда ты поверишь, что я права?

– А если не уйдёт?

– Его посадят в тюрьму.

– Издеваешься?

– Неужели не слышала о Чёрчилльской тюрьме? Весной медведям трудно охотиться на тюленей, и они приходят к людям. Самых агрессивных отлавливают и сажают в эту тюрьму, а осенью выпускают на волю. Не может быть, чтоб ты не знала об этом. Ну, что – поедем?

– Нет, Джуди, я не поеду. Не вижу смысла в том, чтобы рисковать просто так, из какого-то куража.

– Эх, ты... – разочарованно проговорила она. – Я думала, русские женщины храбрые.
2.

                       Что так сердце, что так сердце растревожено,
                       Словно ветром тронуло струну?

   Откуда доносится эта песня? Тихо-тихо, почти неслышно, словно кто-то чужой пробивается сквозь глухую стену. На старой кассете, которую мама так берегла, эту песню пел совсем другой голос.

                       О любви немало песен сложено,
                       Я спою тебе, спою еще одну.

   Откуда же звучит эта песня?

   В квартире она одна; соседки, что помогали готовить и мыть посуду, давно разошлись, а молодая пара за стенкой слушает совсем другие песни.

   Сегодня год, как не стало мамы. Сильной, красивой мамы, которая ничего не боялась, даже вечно нетрезвого дядю Митю и бультерьера с первого этажа.

   Люда помнит тот вечер, когда долго ждала маму с работы. В каком она была классе? Восьмом? Да, конечно, в восьмом. Давно прозвенел последний трамвай, чернели равнодушием окна домов, а мамы всё не было. Люда стояла у окна и плакала от беспомощности.

   И от страха.

  «Все мы родом из детства».

   Неужели её страхи – оттуда? От ожидания того непонятного, что заставляло маму бросать работу, поспешно собирать чемоданы и в который уж раз уезжать в незнакомый город.

   Люда всегда чего-то боялась.

   Зимой – гололёда: при одной мысли о том, что поскользнётся и упадёт, начинали болеть коленки.

   Весной держалась подальше от домов: вдруг на голову свалится ледяная глыба?

   Летом боялась ожога сетчатки; слякотной осенью – простудиться.
 
   Не заводила друзей, чтоб не плакать при неминуемом расставании; дрожала при мысли, что кто-то догадается о её страхах, но больше всего она боялась заболеть тромбоцитопенической пурпурой.

– Откуда ты её выкопала, эту пурпуру? – удивлялась мама.

– Я не выкапывала. Мне Таня Титова рассказала: как начнёт кровь отовсюду сочиться, даже из глаз – значит, пурпура. Она не лечится.

– Слушай ты больше свою Таню, - вздыхала мама. – И в кого только уродилась такая трусливая?

   И правда – в кого? Уж точно -  не в маму; а о папе Люда не знала почти ничего: только что он умел играть на гитаре, хорошо пел и очень любил их с мамой.

   Ещё была бабушка: очки в пол-лица, клетчатый фартук... и это, пожалуй, всё, что запомнила Люда. Бабушка, папа и название города, в котором они жили когда-то все вместе – запретная тема в их с мамой жизни.

   Мама пришла под утро. Включила повсюду свет, поставила кассету с любимой песней и растолкала уснувшую-таки Люду:

– Вставай, малышка: у меня хорошая новость. Кончилось наше кочевье.Ты не спрашивай ни о чём: время придёт – расскажу.
   ***
   Время пришло в не по-летнему зябкий вечер, когда в их районе не было света.

– Мама, а дверь мы на оба замка закрыли?

– На оба, - вздохнула мама. – На оба. Как же ты жить будешь, дочка, когда меня не станет? Трудно тебе придётся.

– А я замуж за смелого выйду! Ну, что ты смеёшься? Найду смелого, красивого, умного... как папа. Он ведь таким был?

– Таким. И пел хорошо. Жалко, света нет, а то б я кассету поставила. Да ты сто раз её слышала... Он записал эту песню, когда ты родилась. Я кормила тебя, а он смотрел, играл на гитаре и пел. Только эта запись и осталась.

– Мама, а как он погиб? Я уже взрослая, я пойму.

    Потрескивало пламя свечи; сквозь рваные тучи пыталась пробиться Луна; пасмурный вечер дождил за окном.

– В тот год ,– не сразу заговорила мама, –  было много грибов. Говорят: много грибов – к войне. А у нас получилось – к печали. Мы с твоим папой набрали полные корзины опят; я ворчала, что теперь целый вечер их чистить, а папа смеялся: «Такая твоя бабья доля». Мы уже подъезжали к городу, когда случилась трагедия. Погибли трое: папа и молодая пара во встречной машине. Ты уснула, и я пересела к тебе, чтоб нечаянно не упала. Это нас с тобой и спасло. Виновным признали папу. А через полгода ко мне подошёл незнакомый мужчина: «Я потерял дочку и зятя,  – сказал он, – а вы потеряете дочь». Я поверила ему сразу. Это не объяснить. То ли голос, то ли глаза... Я уволилась с работы и начала собираться. Одна мама знала, куда мы едем. Я взяла билеты на двадцатое, а пятнадцатого позвонила незнакомая женщина: «Уезжайте немедленно. И не в Томск». Мы уехали в Харьков, к моей институтской подруге. Она помогла снять квартиру, устроиться на работу, а её бабушка согласилась сидеть с тобой. Через год раздался звонок, и тот же  голос предупредил: «Немедленно уезжайте. Завтра он будет у вас». Видит Бог, дочка, не моя блажь гнала нас из города в город. Я не знала, как он выслеживал нас, как узнавала, куда позвонить, та женщина. А потом умерла моя мама. Не я была рядом с ней, не я хоронила её. Наверное, меня считали бездушной, но я не могла рисковать тобой. Четырнадцать лет в аду: ни спокойствия, ни друзей, ни новой любви... ничего. Когда было невмоготу, я ставила ту кассету, и папин голос давал мне силы. А потом... ты помнишь, когда я пришла домой ночью? В тот день после работы меня окликнула немолодая женщина. Я сразу узнала голос: то ли ангела-хранителя, то ли жестокой шутницы. «Мой муж умер месяц назад, – сказала она.  – Он не смог простить гибели дочери. А я не могла допустить еще одной смерти. Не спрашивайте, как он узнавал, куда вы бежали: для него это было нетрудно. Простите его».
   ***

   Но откуда же доносится эта песня? Уже год, как не ставила Люда кассету.
   Может, она сходит с ума?
   Да нет же: тихо, но так отчётливо:

                        По дорожкам, где не раз бродили оба мы,
                        Я пройду, мечтая и любя.

   Мечтая и любя.

   А у неё не то что любимого нет – и не мечтается ни о чём: всё исчезло за годы маминой болезни.

«Мамочка, не умирай. Поживи еще».
«Не могу, – отвечала мама. – И не хочу. Измучила меня эта боль».

   Говорят, после года становится легче. Хорошо бы так. Устала она за последний год, и только теперь поняла: как же много мама брала на себя.

   Мечтая и любя.

   Не время думать об этом: в понедельник экзамен, а Юлька так и не вернула конспект.  «На три дня, на три дня». Может, съездить за ним? Еще светло, успеет вернуться.

   Юлька открыла дверь:

– Ты? Вот здорово! Проходи!

– Юля, я за конспектом.

– Ой, а я и забыла! Мы тут Оксанкину днюху отмечаем: умудрилась же в сессию родиться! – вот я и забегалась. Пошли за стол!

– Нет, нет, спасибо, я на минутку. Давай конспект – и побегу, пока не стемнело. Ну, что ты меня тянешь? Я без подарка, и не одета...

– Да брось ты! Здесь все свои, только Юрка из политеха.

   Люда вошла в комнату и замерла: незнакомый парень, гитара в руках, быстрый взгляд в её сторону – и негромкое:

                         Все преграды я смогу пройти без робости,
                         В спор вступлю с невзгодою любой.
                         Укажи мне только лишь на глобусе
                         Место скорого свидания с тобой.
3.

– Ты что же, жену не кормишь совсем? – всплеснула руками бабушка, когда Юра привёз к ней в отпуск молодую жену. – Худая такая – глянуть не на что! Ничего, детка, я тебя откормлю.

– Он кормит, – смутилась Люда. – Это у меня токсикоз.

   Очки в пол-лица, клетчатый фартук – смутные воспоминания детства. Бабушка обняла свою новую внучку – и та замерла от тепла и уюта.

– Красавица ты моя, – прошептала бабушка. – Счастье нашему Юрке.

   Люда ходила за ней, как хвостик. Тёрла картошку на драники – «Юрка их любит», – послушно пила козье приторное молоко – «Для ребёночка ничего слаще нет», – рассказывала о маме, о трагедии их семьи и о том, как увидела Юру, поющего папину песню, и поняла, что это – судьба.

   Юра все дни пропадал на рыбалке:

– Не капризничай, ешь: тебе фосфор нужен. Да не бойся: сом не костистый.

– Я ем. А ты варенье попробуй: бабушка говорит – переслащено, а мне нравится. Отрезать тебе хлеба? С хлебом вкусней.

– Отрежь. Кстати, ба, говорят, Василий-кузнец  медведя видел? Что-то не верится, сроду их тут не водилось.

– Почему не водились? Водились, но очень давно. А Василия слушай поменьше: он сам не знает, где врёт, где не врёт.

– Он не врёт, – выглянула из кухни Люда. – Я сегодня тоже медведя видела.

– Что? Где?

– Я ягоды собирала. Он коричневый, большой и лохматый. И дышал тяжело. Посмотрел на меня и ушёл.

– Батюшки, – ахнула бабушка. – Он же мог тебя съесть!

– Я его попросила уйти. От него плохо пахло, наверное, давно не купался. Ой! Юра, я палец порезала! Кровь... Ой! Точно – тромбоцитопеническая пурпура!
4.
                          Через горы я пройду дорогой смелою,
                          Поднимусь на крыльях в синеву…
   
    Музыка ветра ли запела от сквозняка? Ловушка ли сновидений прошелестела пёстрыми пёрышками?

– Ты думала, Джуди, что русские женщины храбрые?
   За тридцать два этажа до Янг-стрит плюс много тысяч километров до небольшого российского города живёт обычная русская женщина. Она с детства боится крови, болезней, змей, темноты... проще сказать, чего она не боится. Никого не было рядом, когда однажды она встретила медведя. Не белого – но не менее опасного и агрессивного. Она закрыла руками живот и сказала ему: «Уходи. Не губи моего ребёнка». Зверь ушёл: наверное, понял, что боялась она не за себя. Может быть, в первый раз в жизни –  не за себя.

– Не за себя, – повторила Джуди. – А знаешь, Юджиния – подогрею-ка я кофе.