Настенька

Жили-были дед Никифор, да бабка Лукерья. И была у них… Нет, не была. А привёз сын Степан из города дочурку Настеньку. Так сказать, на летние каникулы в родовой пятистенок! Настя, девочка шести с половиною лет, поначалу дулась на отца, а с прародителями и вовсе не разговаривала. Чуть что – крик, слёзы.
А Степан, как не слышит. Стал он обратно в город собираться. «Пора мне, - говорит, - дел в городе, сам знаешь, отец, невпроворот. Не то, что здесь. Здесь лепота! Настюха пусть тут с вами поживёт, да на молочке посвежеет!» Сказал, сел за руль – только его и видели.

Остались Никифор, Лукерья и Настенька втроём. Бабка внучке то молочко поднесёт, то яичко заварит – всё одно, не ест девчонка ничего и только в окошко глядит, да слёзки вытирает. Дед смотрит с печки и хмурится: «Угомонись, Лукерья! Проголодается, сговорчивей станет». А бабка Настеньке улыбается, говорить с ней пробует, потом выпорхнет в сени, сядет на лавку и плачет от обиды и смущения. Так прошёл день. Наступил вечер.
- Хочу смотреть телевизор! - заявила Настенька, нарушив сопливое молчание.
- Ох, беда, - всплеснула руками бабка, - нету, милая, у нас этого телевизора. Был один, да поломался давно, а антенна с крыши упала ещё прошлой весною, буря была…
Старуха хотела ещё многое рассказать внучке про то, каким он был, этот телевизор, как в дом попал по случаю окончания посевной. И то, как отличился её Никифор с бригадой - сам председатель подарил им этот телевизор! А ещё о том, как пол деревни собиралось по вечерам в их пяти стенах, толклись, курили и смотрели по очереди в экран. Тогда же Гагарин полетел в открытый космос, а когда вернулся, шёл по красной дорожке. И сам Хрущёв встретил его и обнял, как сына. Оба они стояли и плакали, а может, это только показалось, уж больно в избе накурено было.
- Хочу смотреть телевизор! – повторила медным голоском Настенька.
- Никифор, своди Настюшу к Ельниковым, пусть поглядит там свой телевизор, а я для них молочка передам, - затарахтела Лукерья.
Дед знал, что спорить с бабкой не было никакого человеческого смысла. Хоть бы раз она отступилась – и-и, куды там! Никифор нежно любил свою Лукерью и во всём шёл ей навстречу, хотя частенько не считал её правой, а своё соглашательство - правильным.
 
На дворе было уже темно. Дед взял фонарик и повёл внучку к Ельниковым короткой дорогой через огороды.
- Ой, - вдруг вскрикнула Настенька, - жжёт!
Дед обернулся и увидел, что девочка, засмотревшись на первые звёзды, набрела на заросли крапивы, хотела было рукой их раздвинуть, но обожглась и вскрикнула.
- Деда, больно! – Настя потёрла ноготочками место укуса и вопросительно поглядела на Никифора.
- Ты, Настенька, не три, пройдёт, иди за мной следом, тут недалече, - дед пошёл чуть медленнее, то и дело оборачиваясь на аккуратно идущую след в след внучку. «Да, - подумал дед, - где беда постучится, там и любовь откликается».

- Тебе не холодно? – спросил он, останавливаясь передохнуть у соседской оградки.
- А скоро ещё?
- Пришли, Настенька, пришли.
Они вошли в ароматную большую горницу. Над печкой сушились первые грибы. Лёшка, внучок тётки Авдотьи, развешивал под притолокой на верёвке карасиков, которых наловил сегодня на пруду. В углу на тумбочке, покрытой расписной скатёркой стоял большой чёрный телевизор.
- Авдотья, принимай гостью! – весело хохотнул Никифор и бережно проводил рукой вперёд девочку, смущённую встречей с незнакомыми людьми.
- Тебя как зовут? – спросил Лёша, оглядывая гостью.
- Н-настя.
- Это ты из города приехала? Во здорово! Пойдёшь завтра на рыбалку?
- …ага, - Настя первый раз после приезда улыбнулась и посмотрела на деда, как бы спрашивая «Это хороший мальчик?»
- Вот и славно! – улыбнулся Никифор в ответ, - ну, смотрите тут свой телевизор, а я пойду. Авдотья, пусть Лёшка потом проводит Настеньку. Да, вот табе молоко от Лукьерьи, велела кланяться.
Дед вышел из сеней в огород и побрёл до дома. Звёзд набежало в небе – тьма! «Всё будет хорошо. – думалось по дороге Никифору, - на так, так так слюбится…»

Лёша чинно проводил Настеньку до калитки и взял с неё слово, что она ни за что не проспит, а он будет ждать её у этой самой калитки в пять утра. «Клёв – штука ранняя!» - сважничал на прощанье Лёшка и побежал домой.

Лукерья встала затемно, до рассвета. Уже много лет её мучили особенно под утро тяжкие сны: годы войны, как не выключенные днём уличные фонари, высвечивали адову похлёбку того времени. А постоянно ноющая старческая боль выгибала суставы за уровень женской терпимости. Каждый вечер, засыпая на своей старой скрипучей кровати, Лукерья понимала, что боль поднимет её рано. Оттого она старалась выдумать ворох дел на завтра. Так ей легче было встать, размять суетой тело и на время забыть о боли. А Никифор спал. Он вернулся с войны контуженный на голову. Его героическая голова частенько болела, но странная вещь: ночью боль отступала, и он спал сном младенца. Сны кружились над ним лёгкие, как ангелы. То ли души погибших товарищей слетались в сонных видениях, то ли и вправду ангелы Божии любовно глядели на него с неба. Так или иначе, каждое утро Лукерья укоряла спящего мужа: «Никифор, вставай, лежебока, Победу проспишь!» Никифор тот час открывал глаза и со старческой сноровкой поднимался, как по тревоге.

Лукерья подошла к кроватке, на которой спала Настенька, и сквозь темень горницы различила мерцание двух испуганных хрусталиков. 
- Настенька, ты что не спишь?! – шёпотом всхлипнула старуха.
- Где я? – пискнула Настя и недобро посмотрела на Лукерью.
- Ты дома, милая, дома. У деда с бабой, ласточка моя! – запричитала Лукерья, не меньше девочки испуганная происходящим.
Настя оглядела внимательно бабушку, перевела взгляд на горевшую в Красном углу лампадку и,  видимо, припомнив события вчерашнего дня, спросила:
- А сколько сейчас время, уже пять?
- Да что ты, милая, и четырёх ишо нет, вишь, как тёмно в оконце, - Лукерья присела на край Настиной кровати и бережно взяла её детскую испуганную ручку в свою шершавую, огрубевшую от вил и  ухватов ладонь. Настя руку не отдёрнула. И даже была приятно удивлена, почувствовав, как её ночной страх исчезает в глубоких бороздах старой кожи. Может быть, Настя в ладонях Лукерьи ощутила себя будущей женщиной, тёплой и родной, как мама.
- Бабушка, мне Лёша велел в пять проснуться, а то он без меня уйдёт на рыбалку! – чиркнула Настя фразой, как спичкой, о вялые уши Лукерьи.
- Уж так прям и велел? – Лукерья ласково сощурила глаза и добавила, - Спи, Настенька, ещё ночь на дворе.
- А ты меня разбудишь? – допытывалась Настя.
- А как же, обязательно разбужу, ангел мой. Не уйдёт твой Лёшка без тебя. – Лукерья прикрыла острые девичьи плечики одеялом и на цыпочках вышла в сени. «Господи, помилуй нас, грешных, огради от всякого зла…» - нашёптывала старушка, всхлипывая от внезапно нахлынувшего на неё счастья.

Тем временем сквозь редеющий сумрак ночи прокрался первый лучик утреннего солнца. Старые ходики на стене пробили пять раз. Настенька спала глубоким сном Спящей красавицы. Лукерья чуток посидела у кроватки, поглядела на молочно-розовый румянец царственных ланит юной принцессы и, вздохнув, легонько тронула Настю за плечо. К удивлению Лукерьи Настя сразу открыла глаза. С полминуты она лежала неподвижно, не моргая. Потом широко улыбнулась и спросила:
- Уже пять?
- Пять, милая, пять, вставай! Поди, твой Лёшка уж за оконцем мается, да две удилины за спиной прячет! – Лукерья нарочито весело тараторила, заметив, как смыкаются Настины глазки, не доспавшие целое утро. Настя сладко потянулась.
- Да ты совсем большая! – ахнула Лукерья, глядя на растянувшуюся во всю кровать девочку, - Вставай, я тебе кашки заварила, молочка согрела.
- Бабушка, я потом! – Настя, как ветер, пронеслась мимо Лукерьи, наддавила плечиком старую, крашеную суриком дверь и выбежала на крыльцо.

Утро, как студёная колодезная вода, брызнуло ей в лицо первыми  лучами ещё холодного солнца. Опершись на калитку, стоял Лёшка, и как только Настенька подбежала, проворчал:
- А, проспала! Жди тебя тут всё утро!
- Неправда! – ответила Настя с вызовом, - я давно встала. Это тебя не было!
- Ладно, пошли уж, - добродушно просопел Лёшка, и дети вприпрыжку, обгоняя друг друга, побежали на пруд.

В заботах и восторженных впечатлениях незаметно пронеслись первые четыре дня деревенской жизни городской девочки Насти. На пятый пожаловали родители.
Жена Степана Ольга работала гримёршей в одном из московских театров. Громоздким словом «театр» трудно назвать небольшую творческую студию актёров, но студийный меценат старался, чтобы всё в студии было по-взрослому. Поэтому на четырнадцать актёров приходилось двадцать пять человек студийного персонала и в их числе два гримёра, одним из которых и работала Ольга. Постоянные разъезды труппы отрывали Олю от воспитания дочери. Воспитывал девочку Степан.
В Стёпе рано открылся пластический дар художника. Промыкавшись в сельской школе до девятого класса, он решительно бросил неторопливую деревенскую жизнь и, поскандалив с родным пятистенком, уехал в Москву. Работал разносчиком товара в ларьках, снимал где-то в Бирюлёво угол у бабки-проценщицы, а по вечерам ходил в какие только мог студии рисунка и живописи.  Домой в деревню писал дежурные агитки, мол, всё хорошо, даже замечательно: сыт, одет, снимаю большую светлую комнату. Это была чистая неправда, но старики верили и, простив своего «блудного сына», утешались прочитанным. Домой Степан наезжал крайне редко. Для этого ему приходилось одалживать у товарищей не слишком заношенные вещи и деньги на подарки. Погостив пару дней, Степан, ссылаясь на дела, уезжал, зато потом с неделю ел материнские пирожки и пил деревенскую простоквашу. В институт поступил легко. Экзамен по живописи прошёл с особой похвалой комиссии. Конечно, уважаемая комиссия не знала, что аттестат о среднем образовании Степан приобрёл на Арбате у документального ханыги. Однако, дело сошло и подделку не различили. Так Стёпа стал студентом факультета Худграфа одного из Московских художественных институтов. Учился старательно и хорошо, на сколько хватало сил после житейской борьбы за существование. На третьем курсе познакомился с Олей. Она училась и работала лаборантом на параллельном потоке. Оба после второго курса записались в летний стройотряд. Там же и влюбились друг в друга, а через год поженились. Степан к тому времени оставил случайные заработки и, мирно простившись с хозяйкой-проценщицей, переехал в комнату общежития института. Родители Оли помогли молодым с ипотекой. Ничего не мешало появлению на свет нового человека. И Настенька, взяв ситуацию в свои крохотные ручки, как говорят, «не заставила себя ждать».
Ко времени нашего повествования Степан и Оля окончили институт. Оля гримировала лицедеев в театральной студии. А Степан выполнил несколько заказных работ, заработал кучу денег и купил хорошую светлую мастерскую, о которой  много лет назад пророчески писал своим доверчивым родителям.

- Мама! – истошно закричала Настя, увидев у калитки родителей с красивыми городскими пакетами, в которых, несомненно, находились подарки, - Ура, мама приехала! - повторяла Настя, сбегая с крыльца. А дед с бабкой спешно накрывали стол и ставили самовар.
- Как я по вас соскучилась! – лепетала Настенька, вжимаясь то в отца, то в мать.
- Это за четыре-то дня? – усмехнулся Степан.
- Да, папа, знаешь, сколько мы тут с дедушкой прожили? И ещё с бабушкой!
- А мы за тобой, - сказала Оля и внимательно посмотрела на дочь.
- Как за мной? Я же ещё… 

Стандартный объём рассказа не позволяет воспроизвести всё то, что намеревалась высказать родителям Настя. Давайте пожалеем собственное время и заглянем на час вперёд застолья и родственной беседы.
- Мама, я никуда отсюда не поеду - пожалуйста, не увозите меня!
- А как же подготовительные курсы в школу? Ты записана, мы деньги отдали… -как можно мягче обратился к дочери Степан.
В это самое мгновение в окне мелькнула взъерошенная голова Лёшки. Настенька вежливо отставила недопитую чашку с молоком и выпорхнула из комнаты.
- Это они чего, за тобой приехали? – смущённо спросил Лёша, не глядя на Настю.
- Лёша, домой! – послышался резкий, как крик совы, голос тётки Авдотьи…

Дети стояли по обе стороны калитки и глядели в небо. Чуть поодаль в махровые сумерки вечера кутались фигурки двух молоденьких ангелов. Взявшись за руки, они будто плыли вдоль Никифоровой ограды сквозь разросшуюся крапиву и приставучий репей. Их ещё клейкие крылышки отливали мягким изумрудом.
Дед Никифор попивал чай и поглядывал в окошко. Но за седыми прядями вечерней зарницы подслеповатый старый человек не мог приметить первую взрослую печаль на глазах четырёх маленьких пришельцев из будущего.