Волшебный дом. Роман-предположение

                                                      «Если бы вечный странник пустился в путь в                     
                                                      каком-либо  направлении, он смог бы убедиться       
                                                      по прошествии веков, что те же книги   
                                                     повторяются в том же беспорядке (который,
                                                      будучи повторённым, становится порядком –
                                                      Порядком).  Эта изящная надежда скрашивает
                                                      моё одиночество».
                                                      
                                                      Хорхе Луис Борхес, «Вавилонская библиотека».
             ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.  ВЕЛИКИЙ ОБМАН

    МАЛЕНЬКИЙ НЕГОДЯЙ И ЗАГАДОЧНЫЙ КРИСТАЛЛ

 Древние люди верили в сказки. В них герой стремился проникнуть за пределы обыденного мира. Он воевал и умирал в надежде достичь вершины Олимпа и стать богом. В эпоху мифов и титанов Геракл совершал подвиги, чтобы доказать свою избранность. Он нарушал порядок, заповеданный богами, бился один на один с чудовищами и соперничал с царями, надеясь стать одиноким и бессмертным, как бог.   
  Александр Македонский не боялся одиночества среди многотысячной разноплеменной армии, которую в IV веке до Рождества Христова вёл в поход на Вавилонское царство. Ледяными азиатскими ночами, когда храбрые гоплиты - македоняне, греки и фессалийцы крепко спали, сняв льняные панцири и укрывшись толстыми плащами из шерсти верблюдов, он, как лунатик, бродил среди шатров и жадно вглядывался в звёзды. Его гетайры мечтали завоевать весь известный им дохристианский мир, а Александр хотел сравняться могуществом с тем, кто породил Вселенную. Он догадывался, что истина заключается во владении не только Пространством, но и Временем.  Бриллиантовая звёздная пыль в чёрном небе над Месопотамией гипнотизировала двадцатипятилетнего полководца и влекла его в страну одиноких богов.
В 1791 году бежавший из Парижа Людовик XVI был схвачен якобинцами в Варенне. Служащий почтовой станции Друз узнал переодетого короля благодаря его портрету, отчеканенному на монете. Национальный Конвент приговорил Людовика к смерти и ему отрубили голову. Трагедия избранничества и одиночества, пропитанная кровью короля, стала анекдотом.
  Геракл, Александр Македонский и Людовик XVI продлевали Время, распиная себя на его жерновах и впечатываясь в него коренастыми фигурами, пращами и палицами, неистовыми Буцефалами, золотыми дисками луидоров. Их манила сказочная и смертельно опасная страна. Современному человеку не нужен путь в царство богов и героев. Тайком он мечтает остановить Время и погрузиться в болото уютного и безопасного однообразия. Сказка и великая мечта выродились в тупую компьютерную игру, где жизнь игрока зависит от выдумки ловкача-программиста. Чем предсказуемей ведёт себя игрок, чем он обыкновенней и послушней, тем он удачливей и безупречней. Люди хотят стать такими же заурядными обывателями, как члены компьютерной семейки Симсов, нарисовать такой же заурядный, как у Симсов, виртуальный дом на мониторе IBM, обустроить это капище и слиться с миллионами Симсов, заменивших бой с Лернейской Гидрой, царём Дарием и опьяневшей от вседозволенности чернью щёлканьем пальцев по клавиатуре. Время сыграло с человеком злую шутку. Смысл шутки заключался в том, что в ней не осталось более ничего смешного, от которого был один шаг до великого. Анекдот стал мелок и пошл. Обыватель надругался над героем. Герой легко уязвим. Он наивен, как дитя, и беззащитен перед мировой пошлостью. Заурядный человек расчётлив и незаметен, в этом его сила. Его нельзя выделить из толпы. Он утратил лицо, тщательно растоптав свою индивидуальность. Он безлик в море однообразной многоликости. Ему стало недоступно божественное одиночество, сладкая мука одоления своей ограниченности и храброго погружения в Космос, не имеющий границ.  Не страшась гибели, герои делали Время тёплым наощупь и живым.  Сбившись в однородную кучу, уповая на купленный за послушание гомеостаз, однажды мы заморозим и умертвим Время. Если, конечно, с нами не случится какого-нибудь чуда. Если нам на выручку не придут герои, которых мы считаем детьми.

Да, грустная погода навевает грустные мысли. С утра зарядил дождь. Над Москвой повисла угрюмая туча. Её пригнал северо-западный ветер, пахнущий лесом и речной водой. Город потемнел и как будто сжался. Автомобили убавили скорость и словно по команде сбились в многокилометровые пробки. Памятник космонавту Юрию Гагарину, карикатурно торчащий над площадью и в солнечные дни веселящий москвичей своим нелепым видом и исполинскими размерами, в сером дождливом облаке стал похож на жуткого огромного таракана, в изумлении застывшего на одной лапе. Другие, очевидно, были уже кем-то откушены.   
Микроавтобус «форд» серебристого цвета послушно замер в веренице машин, уткнувшихся в выезд на Профсоюзную улицу. В салоне автобуса было душно и пахло мёртвыми цветами. Женщина лет сорока, одетая в хлопчатобумажную широкую красную юбку и льняной бесцветный жакет, торопливо набирала один и тот же номер на мобильном телефоне, подносила трубку к влажному, похожему на раздавленный пельмень уху, и долго слушала пустые гудки.
- Где эта Остроградская? – раздражённо говорила женщина жирным неприятным голосом и дёргала за подол юбки, словно хотела выдрать оттуда невидимую помеху.   – Почему директора детского дома нет на месте в рабочее время? Где её черти носят?
Диль сидел справа от женщины и, вжавшись лбом в стекло, рассматривал улицу. Лоснящаяся мостовая напоминала ему море, а прохожие под зонтами – скользящих по чёрной воде медуз. Мальчику почему-то было жаль и это ненастоящее море, и этих суетливых плавунцов. Диль давно уже заметил беспричинную жалость, то и дело возникавшую где-то под сердцем и робко карабкавшуюся по горлу к переносице и глазам. Конечно, Диль легко мог управлять своими эмоциями. Этому учили в Академии Реконструкторов. «Реконструктор, не способный управлять своими чувствами, мертвец, - говорил Наставник и поднимал ладонь. – Или почти мертвец. Лига Стабильности боится реконструкторов и прежде всего охотится за теми из них, кто сентиментален. Чувства делают нас слабыми. Слабость ведёт к послушанию. А послушными очень легко управлять. Подтолкнуть их к ошибкам, ловушкам и гибели. Сентиментальность – это верная смерть». 
Но чем дольше мальчик жил в этом нелепом городе, тем чаще забывал   предостережение Наставника. То, что он видел и пытался понять, смущало его и иногда пугало. Диль ловил себя на том, что ему очень часто хочется расплакаться или крепко зажмуриться, чтобы укрыться в искусственной темноте, как это делают малыши. Так же, как и сейчас. «Сантименты», - беззвучно прошептал мальчик и закрыл глаза.
  «Форд» фыркнул и наконец-то покатил вперёд. Женщина убрала мобильник в сумочку и посмотрела на мальчика. Её тринадцатилетний спутник, коротко стриженый худющий подросток, не шевелился. Казалось, что мальчик безмятежно спал. Это было странно. Все сироты, которых направляли в детский дом «Башня счастья», очень переживали, плакали, а некоторые беспомощно хамили, царапались и, бывало, набрасывались с кулаками на сопровождающих. Нервы есть у всех живых существ, даже у рыбок в аквариуме, что уж говорить про этих оборвашек. А худой подросток спокойно дрых, словно происходящее его не касалось. Эгоист! Мерзавец!   
Звали женщину Майя Сизифовна Кожан. Как заведующая муниципальным отделом опеки и попечительства она занималась сиротами, детьми-отказниками, их усыновителями, регулярно посещала суды и заседания комиссии по делам несовершеннолетних. Работу свою она ненавидела, но давно уже научилась скрывать ненависть за гримасой озабоченности.   Все её коллеги тоже постоянно выглядели озабоченными. Видимо, они втайне так же ненавидели свою опекунскую деятельность. Женщины-чиновницы ходили на многочисленные собрания и совещания, писали горы отчётов, хлопотали о чужих детях, ругались с пьющими, хамоватыми родителями и вечно жаловались друг другу, что за всей этой чехардой не остаётся времени на собственные семьи, своих детей и личную жизнь. Мужья изменяли, стареющие родители болели, дети забрасывали учёбу, сосед из квартиры напротив норовил прижать в лифте и говорил пошлости. Все женщины курили и многие, кажется, выпивали.  В общем, они подозревали, что жизнь прошла мимо. Бумажные отчёты росли, власть принимала какие-то нелепые программы по борьбе с сиротством, начальство нагоняло страху, но брошенных детей становилось всё больше.   Идиотская, никому не нужная работа отупляла.  Результаты этой работы были мизерные.   
Майя Сизифовна ещё раз посмотрела на спящего мальчика. Чёрт возьми, если бы у неё вырос такой равнодушный сын, такой тупица, она бы его удавила собственными руками! Она еле удержалась, чтобы не треснуть подростка по худой, похожей на куриную ногу, шее.
- Чего уставились? – внезапно сказал парнишка. – Дырку прожжёте.
- Спишь? – как можно равнодушней спросила женщина. И про себя добавила: «Сучонок!»
Диль знал, что до детского дома, расположенного где-то в подмосковном захолустье, ехать около часа. Что ж, можно развеять скуку. Он выпрямился, откашлялся и задумчиво сказал:
- Вы сегодня такая красивая, Майя Сизифовна. В Средние века палачи перед казнью всегда надевали чистое белье и свежие красные балахоны. Убийца должен был быть элегантен и чистоплотен. Странное совпадение, вы не находите?   
Женщина ощутила неприятный холодок в затылке. То, что она услышала, не столько оскорбило, сколько насторожило её. Сучонок хамил, причём, искусно и нагло. Кожан не привыкла к сложным иезуитским приёмам в общении, тем более с детьми.   На работе все давно уже говорили, не задумываясь над смыслом слов, тараторили, как автоматы, не слушая ни себя, ни собеседника. Привычка отстраняться друг от друга была спасением от лишних мыслей.  Эта маскировка помогала казаться неприступной и жёсткой. Подчинённые её боялись, посетители отделения робели и становились послушными. Но так было на работе. А сейчас мальчик-сирота провоцировал её на откровенность, и в глазах его мерцала насмешка. Он как будто знал, что тётя лишь разыгрывает строгость. А на самом деле избегает контакта, не желая быть застигнутой врасплох. Не хочет, чтобы её застукали, как старшеклассницу за куревом в туалете, и стали тыкать пальцем: «Вот, оказывается, какая ты на самом деле, Кожан. А прикидываешься паинькой. Катись отсюда быстро, фуфло!» Холодок от затылка сполз на спину. Неужели я трушу, удивилась Майя Сизифовна? Почему? Кого? Этого с куриной шеей? Ладно, не на ту напал, сопляк!
Женщина откинулась на спинку сиденья и сказала твёрдо и резко, так, как хозяева одёргивают расшалившихся собачонок:
- Сядь прилично, Мухин! Это во-первых. Перестань ухмыляться – это во-вторых. И в-третьих – не смей хамить мне. Держи себя в руках. Тут тебе не Три вокзала и не бомжатник с наркошами. Будешь хорошим мальчиком, Гриша – я тебя не трону. 
- Вы чего-то боитесь?
- Что ты городишь?
- Угрожаете, это раз. Отвечаете вопросом на вопрос, это два. Зрачки расширены, это три. Налицо все признаки внезапного испуга.
-   Не забывайся, Мухин! Пересядь в конец автобуса!
Мальчик не двинулся с места. Он просто отвернулся и стал смотреть в окно, которое мыл серый, плотный дождь.
- Ты меня не понял, мальчик?
- Вы же очень хотите со мной поговорить, - сказал подросток. – Не сдерживайте себя. Я не скажу вам ничего страшного. Мне тоже очень интересно побеседовать с вами по душам. Мне почему-то кажется, что вы не верите в то, что я сирота. По-моему, вы вообще мало кому верите. По-моему, вы очень одинокая и очень уставшая женщина. Жизнь несправедлива к вам. Но это только потому, что вы несправедливы к себе сами. У вас всё перепуталось, как нитки в кармане старого пиджака.
Кожан показалось, что всё настоящее происходит не с ней. То, что говорил этот тринадцатилетний сопляк, не лезло ни в какие рамки. Ещё чудовищней было то, что ей хотелось, чтобы он продолжал болтать дальше. В его ломком, негромком голосе была какая-то магия, сладкая убаюкивающая теплота. Мальчишка словно видел чиновницу насквозь, улавливал, что творится у неё внутри, и мягко предлагал выпустить это наружу. Она почувствовала, что разоткровенничается сейчас: это было рискованно и в то же время – жутко соблазнительно. Вроде как выкурить запретную сигарету в школьном туалете. Этого не могло быть – но так оно и было.
Наконец, женщина поддалась искушению и приняла решение не избегать диалога с мальчиком.
- Лёня, включи радио, - попросила она водителя. Лёня пошелестел радиостанциями, и в салоне загремел джаз-банд. Майя Сизифовна пересела на сиденье к мальчику и тихо, но строго сказала:
- Я тебя слушаю, Мухин. Так что там насчёт палача?
Наставник предостерегал Диля от психологических игр с чиновниками. Эти люди могли сделать очень странный вывод из услышанного и увиденного и натворить глупостей. Тогда задача, стоящая перед Дилем, могла усложниться. Но мальчика будоражила непредсказуемость. Дело было не в риске провалить «Миссию». Диль заметил, что обитатели города, обескураженные вопросом или внезапным поступком, часто теряли контроль над собой и становились искренними. Диля, в общем-то, не интересовали искренность и правда о собеседниках. Его увлекало конструирование логических цепочек, концы которых незаметно для собеседников всаживались в их души наподобие гарпуна. Дёргая за эти цепочки, потом можно было управлять живыми людьми, как марионетками. Это забавляло Диля, хотя и было жестоко. Что поделаешь, дети часто бывают бессознательно подлы и жестоки.
Диль вынул из кармана джинсов чёрный бархатный браслет. Наглухо застегнув его на правой кисти, мальчик протянул руку к женщине. Кожан увидела вшитый в браслет кристалл – размером с рублёвую монету, холодной бирюзовой воды, переливающийся десятком причудливых граней.
- Посмотрите внимательно на этот камень, пожалуйста!
- Что это такое?
- Неважно. Долго объяснять. Вам нравится, как он выглядит?
- Не знаю. Красивая побрякушка… У него какое-то странное, гипнотическое свечение. Откуда он у тебя?      
- Нашёл случайно, - соврал мальчик. – Это опасная побрякушка. Как действует, мне неизвестно. Знающие люди утверждают, что у некоторых минералов есть душа. Она может вступать в диалог с душой любого живого существа. Если, конечно, захочет. Так вот, этот камень – говорящий. Если вы его попросите, он ответит вам на ваш вопрос. Только объясните сначала, чем вас так задела моя шутка про красную одежду палача? Я не имел в виду ничего плохого. Просто бывают случайные совпадения, от нас никак не зависящие, но впоследствии заставляющие людей зависеть от них. Я подумал, что вы можете попасть под дурное влияние случая и растеряться. И хотел вас об этом предупредить. Praemonitus praemunitus.
- Это что?
- Латынь. «Предупреждён – значит вооружён».
Кожан разозлилась:
- Мухин, ты что, сошел с ума? За кого ты меня принимаешь, бродяжка? Дай сюда эту стекляшку и… и не пудри мне мозги!
Мальчик прикрыл браслет ладонью левой руки и спокойно сказал:
- Вы очень хотите со мной поговорить, Майя Сизифовна. Но вам что-то мешает. Помеху легко устранить. Вам кажется, что вы попали в идиотскую ситуацию, но вы ошибаетесь. Ситуация самая обыкновенная, вроде случайного столкновения двух прохожих на пешеходном переходе. Перестаньте об этом думать, и всё. Я – это я, вы – это вы, мы свободны и независимы друг от друга, как два пешехода или как падающие на землю по разным траекториям капли дождя.  Дождь сам по себе случаен, он всего лишь бессмысленное совпадение нескольких метеорологических условий. Он кончится так же внезапно, как начался. Но совпадение, случай – это ещё не история. А людей связывают друг с другом только истории. Они могут длиться столько, сколько им заблагорассудится. Даже быть бесконечными. И не такими безобидными, как летний ливень. Но никакой истории пока нет, она ещё не началась. Вам не о чем беспокоиться, Майя Сизифовна. Я готов ответить на любой ваш вопрос. Я даже хочу помочь вам совершить разумный выбор: удовольствоваться случаем или влипнуть в историю. По-моему, заманчивое предложение?         
Диль давно замолчал, а Кожан казалось, что она всё ещё слышит его ломкий, завораживающий своей беззащитностью голос. Сочетание этой детской хрупкости и невесть откуда взявшегося менторства («докторальный» голос, почему-то вспомнила Кожан неприятный эпитет, часто употребляемый Горьким в одном из своих романов), обезоруживало. Женщина по-лошадиному тряхнула головой, словно избавляясь от наваждения, и неожиданно для самой себя сказала:
- Как ты мне надоел, Мухин. Господи, как вы все мне надоели!
Микроавтобус уже выскочил из города и летел по Калужскому шоссе в сторону области. В серой дождливой пелене, окутавшей пространство, казалось, притаилось какое-то чудовище. Холмы и поля, испачканные приземистыми домиками, глухими заборами и куцыми рощами из калечных деревьев, были его брюхом, хребтом и лапами с когтями в виде ржавых труб. Чудовище влезло в этот мир, осмотрелось и замерло, изготовившись к атаке. Так они и застыли друг перед другом: мир, напуганный внезапным гостем, и гость, стерегущий жертву. Дождь заливал эту безмолвную картину прозрачной желеобразной массой, как биолог заливает спиртовым раствором экземпляры животного мира для кунсткамеры. День, не обещавший поначалу никаких неприятностей, мирно начавшийся с обычной поездки в детский дом с сиротой, определённым туда на проживание, на глазах портился. Кожан не могла отделаться от предчувствия, что дальше будет ещё хуже. Подросток с бирюзовым камешком был всему виной, женщина вдруг ясно это осознала. Теперь надо было что-то делать. Но самое загадочное заключалось в том, что делать ничего не хотелось. Заведующая отделом опеки утратила волю и вообще всякое желание сопротивляться, словно тоже попала в пробирку с дурманящим раствором. Она потёрла лоб и сказала, не узнавая своего пустого голоса:
- Мухин, я ничего не понимаю. Мне душно, сделай что-нибудь, ради бога.
- Закройте глаза и расслабьтесь. Сейчас всё будет хорошо, духота пройдёт. Вы устали, Майя Сизифовна, вам не следовало сегодня никуда ездить. Но работа есть работа, я понимаю. Вас расстроил дождь, он сегодня такой бесцеремонный. Перестаньте думать о нём, о своей работе, обо мне – и ваша тревога улетучится и дышать станет легче.
- И ещё этот запах мёртвых цветов. Такой мучительный и навязчивый, - прошептала женщина. – Прогони его, если можешь.                
Диль кивнул. Женщина облегчённо вздохнула, сбросила туфли, по-детски свернулась калачиком на сиденье, зевнула и закрыла глаза. Через минуту она спала. Лицо её посветлело и на губах появилась невесомая улыбка.
Диль прислушался. Равномерно урчал двигатель машины, пело радио, водитель кукольно покачивался за баранкой. Мокрый туман за окном сгустился, серые облака плотно облепили автобус и «форд» утонул в безжизненном дымчатом киселе. Вокруг ничего не было видно. Исчезли, как будто и не существовали вовсе, домики вдоль шоссе, заборы, трубы, сама асфальтовая дорога с белой разделительной полосой. Диль приблизил к своему лицу браслет и прошептал одними губами:
- Гэх ора ук оро ий.
По кристаллу пробежала дрожь, камень словно подмигнул и повернулся на другой бок. На самом деле, у него всего лишь изменился цвет одной грани. Из ярко-бирюзовой она стала золотистой, потом оранжевой, а потом, набирая красных оттенков, вспыхнула малиновым и, в конце концов, бордово-свекольным цветом. Мальчик неотрывно следил за игрой света. Он явно что-то видел в глубине кристалла и одновременно читал какие-то важные знаки на менявшей цвет грани. Лицо у мальчишки неприятно изменилось. Нос заострился, губы побелели, взгляд стал жёстким и холодным. То, что он увидел, ему явно не понравилось. Показалось то ли смешным, то ли малозначимым. Он хмыкнул и разочарованно покачал головой.
- Палачом ты был фиговым, Руди, - усмехнулся Диль. – Неуверенным в себе и истеричным, как сорокалетняя баба.
Подросток ещё раз что-то шепнул кристаллу и опустил руку.
Ровно через минуту Кожан проснулась. Подросток-сирота сидел, уткнувшись лбом в стекло, и, наверное, дремал. Во всяком случае, глаза у него были закрыты. Значит, сучонок не видел, как её сморил внезапный сон. Запах мёртвых цветов исчез, теперь в салоне дышалось легко, ноздри приятно возбуждал свежий морской аромат. Женщина быстро села, нащупала под сиденьем туфли, скользнула в них ногами, поправила причёску и достала зеркальце. Ничего страшного, следов сна почти не видно. Она спрятала зеркальце и вытащила из сумочки файл, туго набитый бумагами. Документы на месте. Слава богу, всё в порядке. Мальчишка дрыхнет. Лёня-водитель слушает радио. До детского дома… женщина покосилась на часики на руке… ещё почти час езды. Ничего страшного не произошло.
Майя Сизифовна посмотрела в окно. Микроавтобус по-прежнему торчал в заторе перед Профсоюзной улицей. Но туча отодвинулась, дождь прекратился, на безоблачное небо вывалилось утреннее летнее солнце.
Бывает же такое: терпишь-терпишь – и уснёшь ни с того ни с сего, как суслик.  И сон навалится какой-то странный, словно кино, которое уже один раз видела, но никак не вспомнишь, про что оно и чем закончится. Взгляд её упал на подол кроваво-красной юбки. Мальчишка что-то говорил про одежду палача. Намекал, что она, Кожан, в чём–то запуталась и что жизнь к ней несправедлива. Откуда в башке у этого заморыша такие мысли? И что он вообще мог знать про её жизнь?
Сразу после окончания пединститута она вышла замуж за бывшего однокурсника Диму. Были любовь, восторг, счастье. В двадцать четыре года она забеременела, ждали с мужем рождения сына и продолжения счастья. Придумали имя – Никита. Значит - «победитель». Но роды прошли ужасно, младенчик появился на свет с признаками асфиксии и умер на второй день прямо в роддоме. Удар был страшный. Кожан растерялась и впала в депрессию. Спас муж, ухаживавший за ней больше года и терпеливо переносивший все её срывы и капризы. Постепенно всё пришло в норму. Майя перестала видеть во сне умершего Никитку, почти забыла о ледяной игле, засевшей в сердце после его смерти. Кожан созвонилась с забытыми подругами, девчонки подняли свои связи и помогли ей устроиться специалистом в отдел опеки. Девушка рьяно и честно исполняла служебные обязанности, так как с юности была ответственной и трудолюбивой. В её карьере наметился рост. Какая-то сила ей подсказывала, что чем реже её личное будет пересекаться с работой, тем лучше. Но всё–таки однажды в сердце вернулась ледяная игла, и прошлое сыграло с девушкой злую шутку. Майя в каком-то тумане оформила документы и удочерила свою подопечную, пятилетнюю девочку, чьи родители беспробудно пили, а когда отец умер от цирроза печени, мать бросила дочь и подалась с каким-то проходимцем челночить не то на Украину, не то в Польшу и пропала без вести. Кожан занималась устройством сиротки в интернат, потом стала переживать, много читать Достоевского и Горького, вспоминать потерянного сына, плакать ночами – и всё кончилось тем, что девочка оказалась в её семье. Муж был против, но помалкивал. Только однажды сказал: «Твоя беда в том, что тебе обязательно надо самой наступить на грабли. Чужой опыт тебя ни в чём не убеждает. Ты слышишь только себя и понимаешь боль, только когда тебе самой начнут отрывать голову».
Удочерять маленькую сироту он наотрез отказался. И оказался прав. Девочку звали Нютой, это был очень худой ребёнок с нелепо длинными руками, вихляющимися, словно неудачно привинченными ногами и гадким характером. Нюта практически ничего не ела и смотрела на взрослых волчонком. За полгода, которые она прожила в семье Кожан, девочка превратила их жизнь в кошмар. Она воровала деньги, ломала подаренные игрушки, никого не слушалась, а когда Майя, не выдержав, срывалась на крик, шипела в ответ только одну страшную фразу: «Я знаю, ты убила мою маму».
Однажды ночью Кожан проснулась и увидела приёмную дочку возле своей кровати. Ребёнок держал в руке кухонный нож, девочку трясло, она из темноты смотрела на женщину мёртвыми глазами, как кобра смотрит на свою жертву перед смертельным броском. Кожан завизжала от страха, муж проснулся, сбил девочку с ног, вырвал у неё нож и, не рассчитав сил, в запальчивости сломал ребёнку руку. Потом был суд, но Кожан нашли хорошего адвоката, который довёл дело до медицинской экспертизы, признавшей девчонку страдающей маниакально-депрессивным психозом с признаками неуправляемых панических атак. Сироту отправили в приют для умственно отсталых детей, а Кожан, придя в себя, решила в работе никогда больше не поддаваться чувствам. Особенно, жалости. Она поняла, что чаще всего имеет дело не просто с несчастными детишками, лишёнными любви и ласки, а с мстительными зверьками, ищущими возможности свести счёты с теми злодеями, которые, по их убеждению, обрекли сирот на вечное унижение и одиночество.
За пятнадцать лет, прошедших после того дикого случая с дочкой алкоголиков, женщина убедилась, что абсолютно права. Кожан стала непробиваемой чинушей, матёрой стервой. Судьба сирот её больше не волновала.
Но сегодня что-то оборвалось, съехало с накатанных рельсов и пошло не так, как надо. Этот мальчишка не был зверёнышем, озлобившимся на весь белый свет. От него исходила угроза куда более серьёзная, чем от обычных детдомовцев. Майя Сизифовна ощутила приступ непонятной тоски, желание поскорее добраться до детского дома и избавиться от подростка. Женщина перенервничала и поэтому повела себя глупо и неосторожно, почти как Руди в тот страшный летний день 1630 года…
                                     СМЕРТЬ ПАЛАЧА
Ровно в полдень дубовые двери, ведущие в зал заседаний городского Совета в Старом дворцовом хозяйственном дворе на Епископской горе, распахнулись, и на серый гранитный пол твёрдыми шагами ступил князь-епископ города Бамберга Готфрид Иоганн Георг II Фукс фон Дорнхейм. Высокого роста, мрачный и подозрительный, он казался старше своих тридцати девяти лет из-за смуглого лица и глубокого шрама, тянувшегося от левого виска до подбородка через всю щёку и создававшего отталкивающее впечатление, что у мужчины вместо двух щёк – целых три. Бургомистр и члены магистрата, сидевшие за длинным столом красного дерева, почтительно встали и склонили головы. Князь проследовал к своему креслу с изогнутыми в виде крыльев дракона ручками, втиснулся в него, дал знак всем присутствующим садиться и вопросительно приподнял брови. Советники бесшумно опустились на свои места и посмотрели на главу Совета, шестидесятилетнего Ханса Мирта. Бургомистр погладил лысину и заговорил очень осторожно и с большим почтением:
- Совет города надеется, что своим приглашением на внеочередное заседание не нарушил планов князя и потому не вызовет его справедливого гнева.
- Оставим галантности рыночным торговкам, - быстро сказал князь и постучал ладонью в замшевой перчатке о столешницу. – Гнев – оружие бессильных. Нам надлежит руководствоваться логикой, законами Священной Римской империи и Божьим провидением. Итак, я хочу знать, что случилось в нашем любимом городе?
Бургомистр Ханс Мирт уважительно поклонился, откашлялся и изложил суть дела:
- История доселе неслыханная,  ваше преосвященство. Один из муниципальных служащих – а именно, палач по имени Руди   Шварц – обратился к Совету с нижайшей просьбой.
- Какой же?
- Разрешить ему не участвовать в казни Мартина Бека, уличенного в убийстве ростовщика Люцифера Горенштейна и приговорённого за это кровавое преступление судом города Бамберга к повешению.
- Почему же не участвовать? Это что, студенческая попойка? Палач разучился приводить приговоры в исполнение или у него как назло разыгралась мигрень, одолел ревматизм или замучила подагра?
Бургомистр понимающе улыбнулся:
- Руди Шварц объяснил свою просьбу усталостью.
- Забавно! – князь-епископ вскочил с кресла и быстро заходил по залу. Бургомистр молчал и учтиво вращал лысой головой, не отрывая взгляда от белого паллиума, покрывающего плечи князя. Тишину нарушали только стук каблуков по гранитному настилу и позвякивание серебряной цепи с золотым медальоном на груди ходившего. «Толстые свиньи, - думал князь-епископ. – После того, как я вывел палача из подчинения городскому Совету, они готовы все идиотские вопросы муниципального управления валить на мою голову. Палач устал! Нет, тут что-то не так. Или эти свиньи расставили ловушку, или они что-то от меня скрывают».
Иоганн Георг задержался у высокого прямоугольного окна и посмотрел вниз, на площадь. Плотники устанавливали в центре образованного фасадами домов каре эшафот из свежеструганных деревянных брусьев. Вокруг носились мальчишки и норовили стянуть у зазевавшихся плотников доску или горсть гвоздей. Старший плотник, лохматый и от этого похожий на вздумавшего ходить на задних лапах огромного пса, орал на мальчишек и махал рукой с зажатым в ней непомерно большим топором.    Смотреть на всю эту канитель было скучно и противно.  Князь пришёл к мысли не затягивать решение вопроса с палачом, обернулся и громко сказал:
- Господин бургомистр! Если палач устал, замените его новым. Если нового нет, вешайте преступника сами. Если это невозможно, объявите среди граждан Бамберга конкурс на единовременное исполнение обязанностей палача. Естественно, с повышенным жалованием за совершенную казнь и дорогим подарком от меня лично. Всё?
Бургомистр Мирт сделал знак секретарю, который вскочил с места, быстро пробежал через зал и с поклоном передал князю-епископу бумагу. Князь обвёл взглядом членов Совета и понял, что оказался прав. Эти свиньи мстили ему за самоуправство. Надо было читать бумагу и ломать голову над каким-нибудь нелепым решением. Иоганн Георг, сердито стуча каблуками, прошествовал к своему креслу, сел и углубился в чтение документа.
Это было донесение начальника Городской службы порядка главе городского Совета. Тайное расследование, проведённое агентами службы, выявило кровное родство палача и его будущей жертвы. Руди Шварц и Мартин Бек оказались сводными братьями, рождёнными одной женщиной, но имевшие разных отцов. Главным доказательством этого факта был двусторонний медальон с портретами братьев, подписанный рукой их матери, урожденной Греты Шварц.
- И вы всему этому верите? – князь протянул бумагу в сторону бургомистра.
- Не верить начальнику Службы порядка у нас нет никаких оснований, - сообщил Ханс Мирт. – Расследование длилось в течение недели сразу после ходатайства палача. Секретный обыск, проведённый в доме, где проживает Руди Шварц, позволил нам стать обладателями этой улики и опереться на неё в своих доказательствах.
Ханс Мирт вытянул вперёд руку с небольшим медальоном на медной цепочке. Получалось, что рука бургомистра как бы противостояла руке князя-епископа. Князь бросил бумагу на стол и сказал сквозь зубы:
- Доказательствах чего? Что эти два молодца являются братьями? Не проще ли было под присягой спросить об этом у самого палача или его братца? И даже если они однокровки, разве это налагает запрет на совершение казни? Мне кажется, что в судебном уложении Бамберга нет ни слова по этому поводу. Или я что-то упускаю?
Глава магистрата кивнул секретарю, и тот, почтительно приняв из его рук медальон, положил его на стол перед князем-епископом. Князь рукой в перчатке брезгливо оттолкнул «улику» подальше от себя и изобразил на лице нетерпение. Бургомистр опять потёр лысину и твёрдо сказал:
- Ваше преосвященство абсолютно правы. Судебное уложение такого пункта не предусматривает. Но тут возникают вопросы, относящиеся к религиозным догматам и, наверное, к ведению Римской церкви и Святого престола. Если гражданские правовые проблемы мы в силах разрешить сами, то в трактовке божественных истин, изложенных в Библии и в книгах Завета, мы, само собой, бессильны. Ровно год назад ваше преосвященство своим указом вывели  палача из-под юрисдикции магистрата и переподчинили его непосредственно себе, многоуважаемому князю-епископу Бамберга. Горожане, напомню, были недовольны этим указом. Мы, городской Совет, тоже приняли его без надлежащей радости. Получалось, что все расходы по содержанию палача: выплата жалованья, проживание и содержание лобного места для совершения казней – несли городская казна и рядовые горожане в виде уплаты пошлины, а исполнял палач только ваши распоряжения и служил лично вам, наподобие оруженосца или тайного министра. При таком состоянии городских дел нам стало ясно…
Ханс Мирт сделал паузу.
- Договаривайте, господин бургомистр.
- Нам стало ясно следующее: то, что не в силах решить городской Совет…
- Должен решить я, - подхватил князь, потёр щёку со шрамом, усмехнулся и угрожающе привстал с кресла. – И я решу, господин бургомистр. Вы намекаете, что своим решением я могу навлечь на себя гнев императора Фердинанда II и Ватикана? Успокойтесь. Ватикан таким пустяком, как личные взаимоотношения простолюдинов, не заинтересуется. В Бамберге ничто не может противостоять римско-германской власти и потому ничто не может разуверить Святой престол в заботе императора о благополучии города и нуждах его жителей. Чтобы подмять мою власть, советую найти повод весомее. Например, составьте донос, что я не крещусь на алтарь Рождества Иисуса в Кафедральном соборе или допускаю брань по отношению к статуе Святой Кунигунды у Нижнего моста. Возможно, тогда вы добьётесь приезда папского легата, который установит, кто здесь сумасшедший: принц крови или погрязшие в интригах члены городского Совета.  Надеюсь, господам из магистрата это ясно? – Иоганн  Георг обвёл тяжёлым взглядом собрание, молчавшее на протяжении всей его речи. - С этим всё! Теперь дальше. Я хотел бы видеть палача Шварца. Мне нужен этот дурак, которого вы облапошили в своих интересах. Где он?       
Не прошло минуты, как дубовые двери пропустили в зал невысокого крепыша, одетого в серую рубаху с подвязанными рукавами и кожаные штаны, заправленные в чёрные чулки из крашеной овечьей шерсти. Жилистая шея, огромные руки и выпуклая грудь говорили о физической силе вошедшего. Но бледное от страха лицо, бегающие глаза и ноги, согнутые в коленях, как будто их хозяин брёл по песку или глубокой грязи, смазывали это впечатление. Огромный плоский рот разрезал физиономию палача от уха до уха и делал его похожим на мерзкое земноводное, но не человека. Горожане прозвали палача «жаба-людоед» за этот уродливый рот и мрачную службу, исполняемую при муниципалитете.
- Руди Шварц, палач города Бамберга! – объявил секретарь. Крепыш низко поклонился присутствующим и руками стал мять подол рубахи. «Трус, - подумал князь. – Его самого надо повесить, чтобы не позорил власть епископа. А лучше - сжечь». Он стянул перчатку и протянул руку в сторону палача. Тот торопливо подошёл к креслу князя-епископа и поцеловал перстень, украшавший безымянный палец его преосвященства. Князь махнул кистью, словно отгонял назойливую муху. Палач попятился и остановился в центре зала.
- Глава магистрата передал мне вашу просьбу, майстер Шварц, - князь говорил дружелюбно, подчёркивая тем самым, что хочет помочь несчастному. – Объясните, что препятствует исполнению ваших обязанностей, и я постараюсь уладить это дело.   
- Ваше преосвященство, - глухим и жирным голосом заговорил палач, - я осмелился просить временной отставки у городского Совета по одной единственной причине. За последний год количество казней возросло, и я не справляюсь с возложенными на меня обязанностями из-за внезапной слабости. Стыдно сказать, но, видно, я устал и стал мучиться головными и сердечными болями. Я прошу уступить моей просьбе и дать мне отдохнуть. Небольшая передышка – это всё, что мне нужно.
- Сколько аутодафе проведено майстером Шварцем?
- С января по июль нынешнего года – 22 сожжения еретиков по приговору епископального суда, - доложил секретарь.
- Слышите, майстер Шварц? – князь повысил голос. – Что скажете?
- Всё верно, 22 смертных приговора. Вот этими самыми руками, - заторопился палач, - мною исполнена воля Святого престола и Римской церкви…
- Вы меня не поняли, майстер. Количество меня не интересует. Вы исполняли приговоры епископального суда, так?
-  Так, ваше преосвященство.
- И почему-то обратились с просьбой об отпуске к магистрату, а не ко мне, князю-епископу. Объясните, почему?
Палач испуганно глянул в сторону бургомистра, как бы ища поддержки. Но Ханс Мирт поглаживал свою лысину и молчал. Руди Шварц бухнулся на колени, ткнулся лбом в гранитный пол и что-то замычал.
- Вас вынудили это сделать, так?
- Нет!.. То есть да!.. То есть я…
- Вы попались на вранье, майстер Шварц, и решили, что магистрат закроет на вашу ложь глаза, если вы всё исполните так, как велит господин бургомистр.
- Руди Шварц скрыл от магистрата истинную причину своей просьбы, - подал голос Ханс Мирт. – И мы сочли необходимым…
- Руди Шварц скрыл это, прежде всего, от меня, ибо он подчиняется мне, а не магистрату! - Иоганн Георг перебил Мирта и развёл руками, словно удивился наивным словам бургомистра. – Майстер Шварц, скажите: осуждённый Мартин Бек – ваш брат?
- Сводный брат, ваше преосвященство!
- За что он убил ростовщика?
- Марти не выполнил условия кредитного договора. Ваше преосвященство! Я предупреждал Марти, чтобы он не связывался с этим пройдохой Горенштейном. Ростовщик выдвинул драконовские условия   займа. Но Марти меня не послушался, он надеялся, что найдёт сорок талеров для уплаты процентов. Всё вышло так, как я его предупреждал. Денег не оказалось, и Марти стал упрашивать ростовщика повременить с требованием долга. Но этот Люцифер – известная сволочь! Он сначала вынудил Марти подписать вторичную долговую расписку, а потом заявил, что проценты выросли и теперь мой брат должен уплатить ростовщику в два раза большую сумму, чем прежде. Причём, немедленно, так как дальше будет ещё хуже, потому что Люцифер обратится в суд. Марти струсил. Сначала он ныл и просил у меня взаймы, потом хотел обворовать ювелирную лавку, а потом… потом…
- Потом зарезал ростовщика, угодил в тюрьму и епископальный суд приговорил убийцу к повешению, - князь поднялся с кресла, подошёл к бургомистру и повторил, глядя ему прямо в глаза.  - Епископальный суд, а не городской суд, верно? А ты, олух, - князь повернулся к валявшемуся на полу палачу, - кинулся за подачкой не к тому корыту.  Но мне, как представителю Святого престола и великого императора Фердинанда, истинной ценностью представляется Высший Суд, а не мелкое сутяжничество. Торговцы будут изгнаны из храма. Встань, мерзавец!
Руди Шварц поднял исковерканное ужасом лицо, по которому тёк пот пополам со слезами.
- Почему ты воспротивился исполнению приговора моего суда? Отвечай, ублюдок!
- Мартин Бек – мой брат…
- Он, прежде всего, убийца и преступник.
- Но я… я не могу поднять руку на брата…
-  Это решать не тебе, а Всевышнему.
-  Смилуйтесь, ваше преосвященство! Каин и Авель…
- Каин совершил смертный грех и был проклят Господом за братоубийство. А ты понесёшь наказание за превратное толкование Священного Писания. Ты - еретик и будешь сожжён вместе со своим братом-преступником, ибо … - князь положил правую руку на грудь, пальцами коснулся паллиума и торжественно возвысил голос: - Ибо лгущий о Боге строит лживый храм, который истинным христианам должно немедленно уничтожить. Сказано в Библии об отступниках и их гнездилище: «И о храме сем высоком всякий, проходящий мимо него, ужаснется и свистнет, и скажет: «За что Господь поступил так с сею землею и с сим храмом?» И скажут: «За то, что они оставили Господа Бога своего, Который вывел отцов их из земли Египетской, и приняли других богов, и поклонялись им, и служили им, – за это навел на них Господь всё сие бедствие». Да будет так. Стража, убрать отсюда этого вероотступника!
Палач завизжал и пополз к князю, в надежде ухватить его за ботинки. Но вбежавшие стражники грубо подняли несчастного, тряхнули его так, что у него хрустнули кости, и выволокли из зала. Дубовые двери закрылись. Иоганн Георг сел в кресло и с наслаждением разорвал бумагу с донесением начальника Службы городского порядка.
- А это, - князь сгрёб медальон и швырнул его по столу в сторону бургомистра, - сожгите вместе с преступниками. Аутодафе состоится завтра утром. Объявите об этом в городе. Потом потрудитесь найти нового палача и представьте мне его сегодня после вечерней службы.
         О ВРЕМЕНИ И ПРОСТРАНСТВЕ
Да, именно этот сон Кожан видела несколько минут назад, когда её одолел странный дурман или с нею случился обморок, вызванный духотой и туманным бормотанием подростка. Сон или гипноз? Она вспомнила трусливого палача, коварного бургомистра, мрачного князя-епископа. Она могла поклясться, что была там, в Старом дворце на Епископской горе, и могла слово в слово повторить всё, что говорилось на заседании Совета.
Дикий бред! Какая-то чушь! Женщина непроизвольно зажмурилась и заткнула уши, словно была не в силах справиться с этим жутким воспоминанием.  Она не слышала, что мобильный телефон голосит в сумке, не понимала, о чём её спрашивает проснувшийся мальчик.
- Вы совсем на себя не похожи, – мальчишка держал её за руки и осторожно встряхивал. – Всё в порядке?
Женщина вздрогнула. По лицу её пробежала тень, словно порхнула большая птица. Где-то далеко играла музыка и тенор самозабвенно выводил: «O sole, o sole mio-o… Sta infronte a te-e-e, sta infronte a te-e-e...» Наконец, Кожан пришла в себя, отодвинулась от подростка и спросила зыбким, как после глубокого сна, голосом:
- Кто ты? Только правду, без разводок. 
- Григорий Мухин. Из Социального приюта для детей и подростков.
- Допустим. Что сейчас со мной было?
- Вы спали. А потом испугались сновидения.
- Так это был просто сон?
- Ну, да. Путешествие в прошлое.
- Praemonitus praemunitus, - внезапно вспомнила Кожан. - Причём здесь это?
- Догадываетесь, почему погиб Руди?
- Струсил?
- Смотря, как относиться к его окончательному выбору. Если как к случаю – то да, это всего лишь трусость. Если иметь в виду, что это фрагмент длительной и важной истории – палач погиб ради чьего-то спасения.
- Он хотел спасти брата.
- Вы опять рассматриваете случай. История гораздо интересней.
- Чья история?
- Ваша.
Майя Сизифовна опустила взгляд, чтобы скрыть волнение. «Пожалуй, он не шутит, а собирается сообщить мне что-то очень важное. Надо не спугнуть его и притвориться беспомощной. Почувствовав власть, этот выкормыш потеряет над собой контроль и обязательно проколется. Узнав его замысел, я перехвачу инициативу и загоню его в угол».
Женщина прикусила губу и, притворившись, что поражена услышанным, сказала дрогнувшим голосом:
- Всё как в сказке – чем дальше, тем страшнее. Маленький мальчик перехитрил взрослую тётеньку. Наверное, он думает, что теперь тёте ничего не остаётся, как просить у мальчика пощады. Вроде бы, так оно и есть. Отступать некуда. Надо сдаваться на милость победителя, – тут Кожан внутренне перекрестилась и сменила размышляющую интонацию на угрожающую. -  Но тётя может передумать и разочаровать мальчика.
Диль навострил уши. Добыча сама шла в капкан. На всякий случай он просчитал про себя до двадцати, как советовал Наставник, и потом ещё раз прислушался к своим ощущениям. Никакого волнения он не уловил, если не считать лёгкой пульсации в правом виске, что было обычным признаком охотничьего азарта. Микроавтобус с шипением летел по масляному от дождя шоссе, а Кожан в этот момент видела за окном залитую солнцем площадь Гагарина и неподвижную автомобильную пробку. Время утратило плотность и распалось. Пространство хрустнуло, дало трещину  и брызнуло красивыми, волшебными осколками.  Кристалл работал, бояться было нечего.
Диль сказал очень внушительно, словно экзаменатор, поймавший нерадивого студента за чтением шпаргалки:
- На вашем месте я бы не обольщался. Если вы не понимаете, о чём идёт речь, – а вы этого не можете понимать – перестаньте блефовать и попробуйте начать всё сначала. Имейте в виду, Майя Сизифовна: вам повезло, что вы встретились со мной, а не с Остроградской. Она бы вам такого шанса не предоставила.
Кожан быстро переспросила:
- Откуда ты знаешь про Эльвиру Мухтаровну?
- Просто вы ей звонили и называли её директором детского дома, в который мы едем. А я запомнил.          
Чиновница вспомнила, что так оно и было. Ей показалось странным, что этот эпизод выскочил у неё из головы. Такого с ней раньше никогда не случалось. Она строго контролировала свои слова и поступки, всё запоминала и поражала сотрудниц отдела блестящей памятью. Мальчишка прав. Она явно устала, ей надо было тихо сидеть дома, пить чай с мятой и никуда не ездить. 
Подросток спокойно смотрел на неё и ждал, что она будет делать дальше. Солнечный свет, льющийся в салон микроавтобуса сквозь промытые дождём окна, обещал великолепный день. Майя Сизифовна внутренне встрепенулась. Ей показалось, что она стоит перед разгадкой какой-то важной тайны. Конечно, надо было держать марку, быть с мальчишкой издевательски властной, может быть, даже грубой.  Но любопытство взяло верх и Кожан, что называется, поплыла.
- Мухин, ты похож на зубного врача, приготовившегося удалить мне больной зуб. Смотришь на меня строго и с таким сожалением, как будто увидел что-то нехорошее у меня внутри. Какую-то заразу. Ну, хорошо, удаляй зуб, если он кажется тебе испорченным. Я не боюсь и я не против.
- Только не говорите потом, что я вас обманул, ладно?
- Хорошо, договорились. Итак, ты обещал мне распутать старые узелки в кармане моего пиджака. С чего начнем?
- С самого начала. Сегодня вы в очередной раз собирались поступить против собственной совести. Сдать сироту в детдом, хотя сами лично терпеть не можете эти заведения и считаете, что в большинстве случаев они калечат, а не спасают детей. Однако вы научились вести себя двулично, оправдываясь перед собой тем, что к маленькому обману вас вынуждает ваш ответственный пост, забота о детях и здравый смысл. Потрясающее заблуждение!  И вы себя убедили, что это не заблуждение, а просто такой вынужденный прикид, мулька, показуха для всех остальных. Но сегодня вас выдала ваша одежда, ярко-красная юбка. Случайное совпадение, намекающее на возможность покончить с вязкой двуличностью, которая вас рано или поздно погубит.
- Допустим, что ты прав. Хотя, скорее всего, я угодила в сумасшедший дом, где тринадцатилетние мальчики дурачат взрослых и корчат из себя Кашпировских и Гарри Поттеров. Да, в дурдом на колёсах, - Кожан говорила так, словно пыталась убедить себя в том, что в происходящем нет ничего необычного. -  Детские дома, опека, милосердие – всё это не моё, допустим. Но я никогда не чувствовала в себе потребность приносить людям зло.
- Вы этого не хотели, но вы это делали, как всякий ослеплённый самообманом человек. Знаете, почему вас хотела зарезать Нюта, та крохотная сиротка с вывернутыми ногами?
- Она была больна на голову.
- Она разглядела в вас палача и испугалась, что вы тащите её на эшафот. Только сами вы в тот момент думали, что спасаете девочку, и никто бы не смог вас в этом разубедить. А она не знала, как вывернуться от вас, избавиться от предчувствия гибели и ужаса близкой смерти.
- Господи, да что ей было нужно?
- Мама. Дом. Любовь.
Три обычных слова, так просто сказанные подростком, окончательно сбили чиновницу с толку. Она почувствовала всю нелепость ситуации, когда мальчик объясняет ей, многоопытной завотделом опеки, очевидные вещи. Кожан промолчала, собираясь с мыслями.
- Впрочем, вы об этом хорошо знаете, - продолжал Диль. – Не будем толочь воду в ступе. Я предлагаю вам на выбор: случай или историю. Что предпочитаете?
- Судя по твоему наглому тону, выбор у меня только один. Историю.
Диль многообещающе хмыкнул.
- Тем более что она уже началась. Вы готовы слушать?
Кожан кивнула.   Если бы не усталость, если бы не этот ужасный сон, она стёрла пацана в порошок. Ей показалось странным, что он так быстро меняется. Был сначала равнодушным, потом вдруг впал в назидание, быстро сменил его на участливость, а теперь смотрит, как охотник на дичь. Что-то здесь не так, какая-то за всем этим кроется западня. Майя Сизифовна решила вести себя осторожней. Не спешить с выводами, а внимательно прислушаться к тому, что расскажет мальчишка.   
- Вы верите в переселение душ, Майя Сизифовна?
- По-моему, это чепуха.
- Верно. Потому что переселяются не души, а сами люди. Если молоко перелить из пакета в стакан, то оно примет форму стакана, но не перестанет быть молоком. Человек, его тело и душа меняют форму, но от этого сам человек не меняется. Вот тут и кроется маленькая тайна. Знаете, наверное, что есть такой эффект, когда нам кажется, что мы снова переживаем то, что уже однажды пережили? Были уже в этой комнате, видели этого человека, вели именно этот разговор.
- Дежавю.
- На самом деле, всё куда интереснее. Дежавю – это когда мы видим повтор кинофильма, но ничего не знаем про то, кем он снят и кто его показывает. Если же нам напомнить процесс съёмки и ещё раз подвести к режиссёру, то мы увидим себя совершенно другими. Такими, какими были в момент команды «мотор».
- Другими?
- Ещё бы! Мы видели другой свет, вдыхали другой воздух, слышали другие звуки. Если дать нам возможность пережить это ещё раз, вернуться на съёмочную площадку, надеть прежний костюм, повторить слова забытой роли – это может стать отправной точкой для изменения человека.
- Разве мы не обязаны доиграть до конца порученную нам роль?
- Человек, как актёр, может повести роль иначе. Сымпровизировать. Актёр трансформирует роль, роль меняет человека, человек продолжает жить с новым опытом, источает другой свет, другой запах, слышит другие звуки.
- Всё так просто?
- На самом деле, нет. Это я упростил про кино, чтобы вас не запутывать. Но суть вы, кажется, поняли.
- Я поняла, что мной, как послушной актрисой, может кто-то управлять, разыгрывать всякие сцены с моим участием, распоряжаться моими эмоциями, чувствами, мыслями. Вообще, сбацать со мной всё что угодно. Например, сохранить мои мозги в порядке или сделать меня сумасшедшей. Прикольно! Жесть, как вы говорите! Но это какое-то мракобесие, лажа и мистика!
-  Я же предупредил, что всё сложнее. То, что вы описали, действительно мистика. Но мы мистикой не интересуемся. Это для лохов. Мы обращаемся к тем, кто способен мыслить, а не впадать в кайф.
- Кто это мы?
Диль опять хмыкнул и мерзко причмокнул губами:
- Мы с вами. Вы и я.
Кожан лихорадочно соображала, как теперь себя вести. С одной стороны, ей было интересно, куда заведёт этот заумный, неправдоподобный разговор с обнаглевшим подростком. С другой, чиновнице было очевидно, что отработанная годами модель «заботливая наставница – покорный детдомовец» рухнула к чёртовой матери. Вернуться к ней уже не удастся. Для этого надо либо заткнуть ему рот, либо залить себе воском уши.
- Не воображайте себя Улиссом, искушаемым сладкозвучными сиренами. Это другая история. Вам предстоит разобраться с палачом из Бамберга. Для этого, как не упирайтесь, придётся меня слушать. Иначе до детдома мы не доберёмся никогда. Автобус станет нашей могилой.
Женщина посмотрела в окно. Пробка на площади Гагарина не рассосалась, машины сонно замерли, сбившись в кучу вокруг микроавтобуса. Солнце лизало их разноцветные крыши, которые вдруг показались Кожан начищенными до ритуального блеска коробками катафалков. Прохожие исчезли. Вокруг «форда» лежал абсолютно вымерший, сожжённый солнцем город, в который она попала неизвестно откуда и непонятно как. Это была не Москва, а лишённая воздуха и жизни фотография из глянцевого журнала.
- Лёня! – испуганно позвала женщина и только после этого увидела, что водителя на месте нет. На щитке лежали его солнцезащитные очки, радио безучастно мурлыкало какую-то чушь, а кресло было пусто. Леня исчез бесследно, какой ужас!
- Он побежал за сигаретами, через пару минут вернётся, - сказал мальчик. - Не впадайте в истерику.  У вас есть счастливый шанс узнать то, что даст вам силы и желание жить по-новому. Глупо отказываться от такого щедрого подарка судьбы. Это всё равно что самому распилить бриллиант и лишить его драгоценной красоты и могущества.
Майя Сизифовна была неглупой женщиной и сообразила, что мальчишка даёт ей подсказку. Но маленькая, цепкая лапка страха не отпускала. В то, что обычная завотделом опеки попала в необыкновенную историю, верилось с трудом. И что историей заправляет малолетний оборвыш, сам, без чьей либо помощи, тоже было невероятно. Чушь собачья! Тут должна была быть элементарная разгадка. Чей-то блестящий замысел и чьё-то выверенное до тонкой грани исполнение.
Стоп, подсказка: бриллиант!  И Кожан неожиданно для себя самой выпалила: 
- Где бирюзовый камень?
Диль поправил на руке чёрный браслет с кристаллом.
- Браво! Вы сообразительны. Кристалл на месте. Будете слушать?
Чиновница внезапно успокоилась, как пассажир, увидевший, что поезд, на который она боялась опоздать, стоит у перрона. Поэтому она опустила голову и послушно сказала:
- Да.         
Диль понял, что победил. Он сплёл сеть, заманил туда добычу, опутал её прочными нитями и теперь может довести спектакль до конца. Даже если Кожан ему не поверит или не въедет в смысл происходящего, она обречена жить по его подсказкам. Теперь у него в руках конец цепочки, дёргая за которую, можно незаметно управлять человеком–простаком. Если Наставник видит его триумф, пусть аплодирует. Глупистика, мальчишество и фанфаронство, но проделано всё с математической точностью и изяществом. В подлости тоже есть сладость.  Пакость соблазнительна, а удавшаяся пакость возбуждает, как никем не замеченная, но очень выгодная кража. Вы думаете, что это всё ещё ваше, а это давно уже моё!
В конце концов, Дилю удалось подавить в себе щенячий восторг от ловкой победы и приступить к рассказу. Женщина сидела безвольная, тихая и неподвижная, словно кукла.
-  Вам кажется, что вы живёте гладко и путешествуете от рождения к смерти чётко по расписанию, вроде поездов, летящих по рельсам из пункта А в пункт Б. Путешествие кажется быстрым потому, что современные люди вынуждены принимать решения и совершать поступки стремительно. Вы всё время действуете, но не размышляете. Думать некогда, да и незачем. Всё расписано и разложено по полочкам. Деятельный человек хватает то, что лежит на полочке, и только успевает запихнуть это себе в рот. Главное – успеть цапнуть выложенное, не то добычу схватит тот, кто летит следом. Успевший хапнуть – молодец, прошляпивший полочку – дурак и ботан.
- Да. Так заведено.
- Неправда. Просто вы для удобства решили, что мир устроен именно так. На самом деле, мир гораздо сложнее. Люди это знали давно, но вы однажды решили забыть об этом.
- Значит, у нас на то была причина.
- Причины не было. Был страх, что полочки закончатся, и больше хапать будет нечего. Страх заглушил все чувства и разум, стал вашим принаряженным идолом и приукрашенным царьком. Но иногда всё-таки страх отступает, и тогда человек решается шевельнуть мозгами или хотя бы вспомнить, как это делается. Сначала он беспокоится, но уже не так, как охотник за товаром на полочках. Долго мучается, но не тем, чем мучаются миллионы хапуг. И пройдя через беспокойство и мучительное сомнение, иногда вспоминает, кто он на самом деле.
- Фантастика!
- Опыт! Теперь слушайте меня очень внимательно. Время и Пространство, которые вам удобно считать плоскими и однородными, на самом деле выглядят иначе. У них множество слоёв. Древние мудрецы считали, что их пять.  Такой пятиэтажный дом, пирог с пятью разными начинками. Или лучше представьте себе огромный прозрачный шар, в котором летают ещё четыре прозрачных шара. Это и есть Космос, являющийся системой из пяти подвижных Жизнесфер. У каждой Жизнесферы свои особые Пространство и Время.  Характерные только для них образы, символы, формы. Но Жизнесферы, то есть Пространства и Времена, могут проникать друг в друга. Тогда в одной Жизнесфере оживают образы из иных Жизнесфер. Человек может иногда увидеть их, но система его восприятия срабатывает наподобие воздушной подушки безопасности. Толчок в сознании – и всё. Остаются лишь отпечатки, туманные следы, типа эффекта дежавю. Простенькое кино без сюжета и смысла. 
- Ну и слава богу! Я не люблю сложные картины.
- О кино чуть позже. Если точно знать взаимоотношение пяти Жизнесфер, можно их сознательно видоизменять. Для человека это выглядит как перемещение из одной реальности в другую. Это описано в тысячи сказок. Ударился оземь - и стал комаром, выпил воды из лужи – заблеял козлёнком. Мы можем очутиться в мире, где вы будете, например, совой, а я мышью. Но это - там, а здесь возможен только едва заметный след о форме нашей жизни в другой Сфере, в другом Пространстве и Времени. Намёк. Скажем, волосы, похожие на птичье перо, или маленькие глазки, похожие на вздрагивающие бусинки. Если же в том мире сова убьёт мышь, то здесь это будет выглядеть, ну, например, как передача сорокалетней женщиной-чиновницей в интернат бездомного мальчугана-сиротки.
Кожан приподняла голову и медленно произнесла:
- Намёк – это моя красная юбка?
- Если заглянуть в ту Жизнесферу, словно в съёмочный павильон, и переснять старый фильм, то изменения начнутся и здесь. Как с мышкой и совой. Что-то подобное произошло и с вами, пока вы спали. Режиссёр перемонтировал киноленту и избавил мир от палача Руди. А вас – от мучительного ощущения несправедливости жизни. От безрезультатной борьбы с подсознательным страхом перед детьми. Ваш враг уничтожен. Клубок старых ниток распутан. Вы скоро почувствуете, что стали немножко другой. Вам теперь свободно и легко, как когда-то в юности.
- Но я… я ничего такого не ощущаю.
- Это не чувство. Это мысль. Бамбергский палач трусливо думал о том, как избежать наказания, и был, в конце концов, наказан. О чём мы мыслим, то и получаем. Поэтому важно размышлять, прежде чем брать что-то с полочки. А вдруг это не нужно или вообще опасно? Кстати, о чём вы сейчас так напряжённо думаете, Майя Сизифовна?
Женщина помотала головой, как бы отстраняясь от Диля и звука его голоса. Выходило нечто странное. Она была не она, её жизнь была не её жизнью, сирота был не сиротой, а вообще неизвестно кем, каким-то гениальным ребёнком, свалившимся ей как снег на голову. Дитя индиго, ха-ха!… Что теперь делать? Как вести себя с директором детдома? Скрыть правду или выложить ей всё начистоту? Но кто поверит её рассказу? И что вообще в данном случае следует называть правдой? Узелки распутаны, сказал мальчик. Но почему тогда так путаются мысли? И почему так раскалывается голова?
Кожан прикрыла глаза и откинулась на спинку сиденья. «Надо было захватить из дома спазмалгон или анальгин. Таблетка сейчас не помешала бы, - вяло подумала чиновница. – Может, Лёня догадается купить минералки? Или мятной резинки? Кстати, почему его так долго нет?»
В ту же секунду она различила воркотню мотора, мягкое покачивание и холодный ветерок, какой проникает в салон быстро движущегося транспорта. Майя Сизифовна выпрямилась и вытянула шею. «Форд» мчался по мокрому от дождя шоссе, шофёр был на месте, одной рукой он придерживал руль, а в другой руке, сложенной пополам наподобие циркуля, у него меж пальцев красиво и вкусно дымилась сигарета.
Москва осталась далеко позади. Мелькнул сине-белый указатель «Ватутинки». За Ватутинками автобус свернул направо, нырнув носом, съехал с шоссе на бетонку и покатил в сторону леса. Еще через десять минут он остановился перед зелёными решётчатыми воротами, за которыми был виден островерхий четырёхэтажный особняк, выстроенный в европейском стиле. Окна с матовыми стёклами резко выделялись на фоне белых стен, рассечённых прямоугольниками и диагоналями коричневых швов-фахверков. По низу кровли весело танцевали буквы «БАШНЯ СЧАСТЬЯ». На красной черепичной крыше торчали несколько круглых телевизионных тарелок. 
Кожан посмотрела на притихшего парнишку.
- Итак, я – это Руди. А кем был ты?
- Меня там не было. Это не моя история. Переиграна ваша роль, а не моя. Меня раздражала ваша самоуверенность и я попросил режиссёра вмешаться, – Диль ещё раз показал женщине браслет с кристаллом. – Он вступил с вами в диалог, потому что вы показались ему неплохим человеком, достойным помощи и спасения.
Женщина резко выпрямилась, глаза её недобро сверкнули.
  - Я не верю ни одному твоему слову, мальчик. И подозреваю, что ты не спаситель, а отъявленный мерзавец и негодяй. А думаю я сейчас вот о чём: кто ты на самом деле и зачем ты всё это затеял, Мухин? 
Охранник распахнул ворота, ногой откинул с дорожки забытую детьми пластмассовую куклу и помахал гостям рукой, словно встречал старых знакомых. Автобус мягко въехал во двор и, вздохнув, остановился. Диль показал охраннику средний палец и прошептал Кожан, цинично осклабившись: 
- Сучонок, выкормыш и никому не нужный детдомовец. Но вам я, возможно, ещё понадоблюсь. Или вы – мне.
Женщина успела заметить на правой руке у маленького хама обычные механические часы на дешёвом пластиковом ремешке. Никакого чёрного браслета, украшенного камнем, не было и в помине.
         ОЧЕНЬ ВАЖНЫЙ ДОКУМЕНТ
Всякая история двойственна. В теле одной истории живут два сюжета: внешний и внутренний. Читатель всегда выбирает тот сюжет, который ему очевидней. Или наберёмся смелости и скажем иначе: он предпочитает историю, которая не порабощает, не сковывает, не тяготит его ум, а даёт ему расцвести и ярко блеснуть своей трактовкой и своим пониманием жизни на фоне того или иного сюжета облюбованной истории. Читатель вправе гордиться улыбнувшейся ему удачей. За нагромождением слов, фактов и характеров он обнаружил то, что для других людей осталось скрыто за семью печатями. Важно не как рассказано, а как услышано. Исходя из этого, совсем нелепо присваивать лавры первооткрывателя рассказчику, а не слушателю. Фокус в том, что рассказчик здесь ни при чём. Он сам взял на себя труд рассказать случившееся, его об этом никто не просил и ничего за приложенные усилия не обещал. Прихоть словоохотливого путника, случайно заночевавшего у чужого костра, и только. Какую именно историю хотели услышать те, кто греются у огня? Это никому неизвестно. Не знает об этом и болтливый рассказчик. Он, подчиняясь своей фантазии, переплетает сюжеты причудливым образом. Внешнее и внутреннее то подменяют, то подстёгивают, то запутывают друг друга. Часто выходит вообще нечто несуразное. Рассказчик выкладывает одну историю, а слушатель слышит другую, ту, которая ему понятней и которая ему дороже. Разойдясь в разные стороны, рассказчик и слушатель унесут с собой каждый свою историю, которая им кажется одной и той же. Чем больше расстояние между бывшими собеседниками, тем очевиднее несовпадение сказанного и услышанного. Но одновременно с увеличением расстояния между бывшим и настоящим, между двумя странниками, ставшими полюсами повествования, несовпадение убывает и стремится к нулю. И здесь спорить о достоверности рассказанного и услышанного, о преимуществе того или иного, о достоверности двух сюжетов, соперничающих в поле одной и той же истории, вообще нет никакого смысла. Целое дробится на осколки, но каждый осколок несёт в себе память о целом. Закономерности подчинены случайностям, а случайности, как ни верти, ведут к незыблемым законам.  Внешнее оборачивается внутренним и наоборот. Так древний миф о каком-нибудь былинном герое или сказка о Царе Горохе из тридевятого царства неожиданно перекликается с сегодняшней действительностью и нас одолевает приятная оторопь, что мы это знаем и можем предположить, что будет дальше.
Так стоит ли заранее граничить фантазию и реальность? Возможно, что они и есть два сюжета одной и той же истории? Не верить в их единство можно. Но есть ли смысл в отрицании того, что было, только потому, что с нами такого пока ещё не случалось?
Мало того, изначально рассказчик тоже ведь был слушателем. Узнав историю, он, первым делом, вычленил из неё то, что привлекло его более всего, удалил лишнее и передал следующим любопытным, то ест нам, свой собственный сюжет, который отстоит от первоначально освоенного им сюжета ровно настолько, насколько он уже отстоял от действительно имевшего место быть в некотором хронотопе важном случае в тот момент, когда неизвестный нам рассказчик передал его неизвестному слушателю, ставшему впоследствии для нас известным рассказчиком. Клубок причинно-следственных связей, таким образом, запутывается с каждым новым витком всё больше и больше. Поэтому вряд ли стоит доверять тому, кто смело заявляет: «А на самом деле было вот так». Скорее всего, это «на самом деле» - всего лишь эгоистичная форма подчинения своей воле воли слушателей из личных корыстных побуждений.  Потому что никакого «на самом деле» не существует. Есть мы и есть необъятных размеров пространственно-временная материя, которая шлёт нам сигналы, сигналы особого свойства. Сигналы отсылаются нам абсолютно бескорыстно. Нам передаётся не факт, а опыт. Делается это с помощью метафор, образов, мифов и сказаний. Только сняв и отбросив шелуху сюжета, мы доберёмся до ядра, в котором заключён опыт.
Тот, кто хочет набить карманы шелухой, волен опровергнуть нашу историю. Ухватиться за один из её сюжетов, глубокомысленно прищуриться и важно заявить: «А на самом деле такого не было!» Даже не будем  спорить. Дискуссия нелепа, так же как спор о первенстве курицы или яйца. Наш аргумент – это вневременной опыт, в котором и яйцо и курица не существуют отдельно друг от друга. Вдумчивый читатель это понимает. Для него важен не алгоритм воспроизводства курятника, а метафора цикличности жизни. С этой точки зрения настоящий читатель легко и великодушно пропустит множественные сюжетные подробности нашего рассказа.  Человеческий опыт подсказывает, что как только разрываются связи между поколениями, центробежные космогонические силы швыряют цивилизации в небытие и топят их там бесследно, как океан несчастную Атлантиду. Когда родители забывают своих детей, а дети презирают родителей, дают им насмешливые клички и даже идут на них войной, пробуждаются дремавшие веками разрушительные, гибельные демоны космогонии. Наше время, время гонки за индустриальными, сугубо материальными, отчётливо вещественными ценностями уничтожило центростремительность и раскрутило центробежность. Так ли хитроумно, беспощадно, изощрённо и сложно происходило всё то, что происходило на наших глазах? Оно могло быть именно так и только так, как мы это рассказываем. Или могло быть иначе. Документ, попавший к нам в руки, мог быть только таким, каким мы его здесь представляем. Так же, как мог быть и совершенно другим. А сюжетолюбец скажет, что такого документа вообще не было, поскольку «на самом деле» всё произошло совсем иначе. Хотя откуда бы ему всё это знать, верно? Энному слушателю и энному плюс один рассказчику?
Мы, честно говоря, не доискиваемся правды. Мы рассказываем историю, которая, кажется, способна добавить кое-что интересное не к сюжету с оставленными детьми, а к опыту превращения центробежных сил обратно в центростремительные.    
Всякая история двойственна, но всякий человеческий опыт выше этой двойственности. Давайте не будем придираться к сюжетам, давайте задумаемся над тем, что пробудило наш к ним интерес. Поверим, что наша история была именно такой, какой она и сложилась, о чём сообщает один секретный документ, который мы здесь публикуем. Этого достаточно, чтобы приобрести кое-какой опыт и двинуться дальше.    

«СЕКРЕТНО.
Академия Реконструкторов, Лаборатория диагностики и прогноза, реконструктор третьего уровня Зед Ош Гартс.
Миссия «Одиночка».
Опция «Страна Идеальных Мечтателей и дети-сироты. Разрушительный проект и перспективы реконструкции». 
Страна Идеальных Мечтателей (восточное полушарие Глобаля, северный Реал) оказалась в точке, откуда возможно медленное движение вверх (прогресс) и слишком быстрое скатывание вниз (регресс). Процесс деградации может коснуться любой сферы: экономики, культуры, политики – так как все они оказались под влиянием чужих и плохо освоенных идеологий. В Стране царит внешнее благополучие, но внутри постоянно зреют конфликты, способные дестабилизировать ситуацию. Наличие этих тлеющих очагов опасно.  Не только для Страны Идеальных Мечтателей, но и для всего Глобаля, частью которого она является.  Моя Лаборатория, призванная следить за процессом человеческой эволюции и немедленно восстанавливать нормальный ход цивилизации, выявила одну из угроз, возникших перед Глобалем. Угроза нависла, прежде всего, над Страной Идеальных Мечтателей, которая стала идеальным объектом для внедрения и распространения деструктивного проекта.  В данной аналитической записке я рассмотрел ситуацию, которая сыграла роль детонатора проекта, представил его инициаторов и изложил вкратце предложенный нами контрпроект, его технологию, цели и исполнителей.   
1. Проблема, способная в скором времени привести Страну Идеальных Мечтателей к коллапсу – это увеличение числа детей, оставшихся без родительского присмотра. Странно, что нет точных статистических данных о количестве сирот, динамике процесса распада семей и передаче брошенных взрослыми малышей и подростков в так называемые дома ребенка, приюты и интернаты. Вероятно, статистика относится к сфере закрытой информации или вообще не входит в сферу национальных интересов. Также возможно отсутствие системного подхода к решению проблемы в целом, что приводит к неразберихе с цифрами, конфликтам между правительственными органами и возможными приёмными родителями, а также к переносу проблемы на частный, так называемый региональный уровень.
Итак, о цифровых провалах. Сейчас общая численность населения Страны Идеальных Мечтателей колеблется в пределах 144 – 145 миллионов человек (перепись 2002 года установила численность в 145 миллионов 164 тысячи человек). По предположениям различных экспертных групп (как государственных, так и общественных, то есть самодеятельных) число беспризорных детей составляет от 750 тысяч до 3 миллионов человек. Это 2,1 % от всего населения. На каждые 40 жителей Страны приходится один бездомный ребёнок. Из-за ширящейся волны социального сиротства правительство Страны вынуждено ежегодно строить 150 новых детских домов. В 1330 детдомах и интернатах сейчас живут около 280 тысяч воспитанников - это 1,5 % от всего детского населения. Пусть эти статические данные приблизительны и не совсем корректны, но они демонстрируют предрасположенность Страны к самоуничтожению.
2. Мы убедились в том, что отношение к проблеме сиротства противоречивое. С одной стороны, наличие кризисной ситуации признаётся безоговорочно. Сотни организаций, фондов, многие известные политики, писатели, учёные бьют в набат и призывают начать борьбу за брошенных детей. С другой стороны, целенаправленных действий для разрешения этой ситуации не предпринимается. Мало того, создаётся впечатление, что ни зажигательные речи, ни спорадические  усилия дело с мёртвой точки не сдвигают. Налицо путаница, рождённая благими порывами, но приносящая горькие плоды. Участники непрекращающихся дискуссий вокруг сиротства как будто не стремятся прийти к единому мнению. На первый план в этих спорах выходят корпоративные, карьерные и финансовые интересы.
Кроме того, на ура принимаются следующие и подобные им логические выкладки, которыми оперируют, например, авторы книги «Как спасти страну от болезни сиротства», весьма популярной в обществе: «Простых путей решения проблемы сиротства не существует. Система мер, направленная на профилактику сиротства, жизнеустройство детей-сирот, преодоление последствий сиротства должна быть сложна и многогранна. Оказалось, что в отечественном опыте имеются образцы решения фактически любой проблемы, связанной с различными аспектами сиротства. Однако этот опыт фрагментарен, мало известен, и его масштаб, как правило, ограничивается отдельным районом или, в лучшем случае, городом».
И далее авторы монографии преподносят загадочный «научный» вывод: «Разрыв между единичным, локальным опытом и общегосударственным масштабом проблемы сиротства смещает проблему в иную плоскость. На наш взгляд, проблема сиротства должна решаться не в целом по стране, а в каждом конкретном регионе, городе, районе, селе, в каждой семье».
Но это лишь один из примеров ошибочного подхода к многолетней проблеме. Его апологеты призывают отказаться от мощного и, как его скептически характеризуют авторы упомянутой выше монографии, «унифицированного» метода. И таких псевдоисследований мы обнаружили великое множество. Вал предложений и методик борьбы за возвращение детей в семьи производит впечатление хаоса. Поэтому нам кажется, что реальное дело устранения причины болезни и настоящей заботы об оздоровлении организма Страны Идеальных Мечтателей подменяется опасной практикой. Почему моя Лаборатория пришла к такому выводу? Потому что принятая в Стране система борьбы с сиротством даёт обратный эффект. В эту отрасль вовлечены огромные финансовые средства и человеческие ресурсы, но кризис института семьи при этом только углубляется. Достаточно сказать, что ежегодно армия брошенных на произвол судьбы детей увеличивается примерно на 120 тысяч человек. Выходит, что система создана не для решения проблемы сиротства, а для собственного процветания за счёт разрастания проблемы.
3. Что же представляет собой эта двусмысленная система? Каков отлаженный в течение десятилетий механизм отторжения детей от нормальной жизни?
Система до смешного проста. Ребенок, по той или иной причине потерявший родителей (оставленный мамой-отказницей в родильном доме или изъятый из семьи алкоголиков, наркоманов, безработных, криминальных элементов) и официально признанный сиротой, определяется в дом ребёнка (если малышу меньше трёх лет) или в детский дом-интернат, где и проживает до совершеннолетнего возраста, позволяющего детдомовцу получить паспорт и вместе с ним - права гражданина. Правительство Страны Идеальных Мечтателей предоставляет взрослым возможность забирать ребёнка из социальных учреждений. Есть четыре формы устройства детей в семьи: усыновление, опека, приёмная семья и патронат. Оптимальной формой решения проблемы детей-сирот считается усыновление. Бытует мнение, что для ребёнка это самый комфортный путь: он становится полноправным членом семьи со всеми правами на её имущество. Это очень важно, так как владение имуществом остаётся одной из самых болезненных проблем, вызывающей глубокие конфликты в обществе. Но при усыновлении бывший детдомовец теряет сиротские льготы, не может, например, рассчитывать на выделение государственного жилья, льготное поступление в институт и т.д. Кроме того, этот путь сложнее психологически, и требует больше душевных сил от усыновителей и самого ребенка. Поэтому усыновляют в Стране мало - около 8000 детей в год.
Опека и приёмная семья - самые популярные формы семейного устройства детей. Опеку или одну из её форм - попечительство - обычно оформляют родственники детей. Приёмная семья - это практически то же самое, что и опека, но с той разницей, что опекуна не назначают, а оформляют через договор, и чаще всего это не родственник, а посторонний человек. Приёмным родителям государство выплачивает пособие, а сироте полагается отдельная жилплощадь. Из устроенных в семьи детей под опекой находятся почти 80%.
Главная проблема опекунов и приёмных семей в том, что, сдав им детей, государство устраняется от дальнейшего участия в судьбе ребенка. Роль органов опеки сводится к надзору, а не к помощи. Приёмных родителей предупреждают: если они сами не справятся с воспитанием ребёнка, его отберут и вернут в детдом. Опеку интересуют в основном бумажные отчёты, а на деле нужно постоянно контролировать, как ребенок развивается, как он учится, каково его психологическое состояние. Но опека этими вопросами не занимается. Эксперты моей Лаборатории подтвердили, что у опеки много недостатков, и в первую очередь в сфере поддержки приёмных родителей и приёмных детей. По данным Лаборатории 20% опекунов – люди старше 70 лет, а 40% - от 50 до 60 лет. Почти 40% опекунских семей, которые изучили наши эксперты, живут в крайней бедности: у детей нет условий для игр, занятий, нет даже нормальной еды.
Четвёртая форма возвращения детей в семьи – патронат. Это самый интересный и, по признанию экспертов, наиболее продуктивный способ решения проблемы сиротства.  Патронатная (фостеровская от английского глагола to foster - «заботиться») семья – основная единица патроната, на которую возложена функция возвращения ребёнка-сироты в общество. Смысл патроната в том, что ответственность за ребёнка несут и патронатные (приёмные) родители, и детдом. Дети при этом живут не в интернате, а в семьях. Патронатные (приёмные) родители проходят курсы патронатных воспитателей и получают специальные знания и навыки работы с детьми-сиротами. На содержание ребёнка патронатный воспитатель получает утверждённую государством сумму, плюс к этому зарплату, так как является сотрудником детского дома. Одна из тонкостей патроната (собственно, она и вызвала неприятие его официальными структурами) – это прозрачность системы взаиморасчетов патронатного воспитателя и государства. Нет места для воровства. Форму патронатной семьи впервые попытались внедрить в Стране Идеальных Мечтателей более 12 лет назад. Помощь фостеровским семьям оказывали специалисты детдомов, они брали на себя выполнение всех юридических, правовых, медицинских, финансовых и многих других функций, необходимых для нормальной жизни сирот. Приёмные же родители занимались исключительно воспитанием ребёнка, то есть его возвращением к нормальной жизни в обществе. Отдельно отмечу главный принцип, лежавший в основе деятельности фостеровских детдомов: не будущие родители выбирали себе ребёнка, как некий товар, а специалисты подбирали подходящие семейные пары для встречи с конкретным ребёнком-сиротой, готовили их к этой встрече и к дальнейшей совместной жизни со сложными, но далеко не потерянными детьми. Успех был очевидный. В целом в Стране через патронат за это время прошли более 4000 детей, 95% из них живут теперь в семьях, или кровных, или новых.
Но после того как в 2008 году в Стране был принят закон «Об опеке и попечительстве», в котором о такой форме, как патронат, уже не было ни слова, в столице Страны и в регионах стали отказываться от этой практики. Указание расторгать договоры с патронатными воспитателями поступило в ряд регионов из так называемого Министерства здравоохранения и социального развития, которое курирует работу детских домов.
В стенах даже самого прекрасного детского дома невозможно воспитать полноценного человека. Ссылка на положительный опыт детских домов после Большой Войны 1941-45 годов неграмотна. Дескать, из их воспитанников вышли замечательные, талантливые люди. Но не надо забывать о разных причинах появления сирот тогда и теперь. В годы той войны дети лишались родителей по объективным причинам: боевые действия, голод, оккупация. Не было необходимости лишать кого-то родительских прав вследствие хронического алкоголизма или наркомании. В наши дни ребёнок-детдомовец, лишённый свободы вслед за своими асоциальными родителями, практически  никогда не сможет влиться в жизнь. У него не хватит ни социального опыта, ни элементарных знаний, хотя бы пользования бытовой техникой, городским транспортом, посещения магазинов, семейной жизни и т.п.  Это так называемый «синдром Маугли». Любопытен следующий факт. В некоторых регионах уже создаются реабилитационные центры для выпускников детских домов. То есть в Стране сначала легитимно разрушают психику ребёнка в стенах казённого учреждения, а потом тратят деньги на реабилитацию 18-летнего молодого человека. Порочность такой системы объясняется не только нехваткой государственных ресурсов, но и нерациональным их использованием, отсутствием информации о формах поддержки и жизнеустройства сирот, коррупцией в органах опеки и попечительства, недостатками законодательства, регламентирующего преимущество прав и законных интересов детей–сирот. Главное же следствие всего этого – уродливое развитие личности ребенка в описываемой мной системе опеки и попечительства (до 90% сирот-детдомовцев попадают в маргинальные круги общества, 10% совершают суицидальные попытки). Потери в нравственном, социальном и экономическом аспектах Страна Идеальных Мечтателей несёт невосполнимые.
4. Негативную роль в этом процессе сыграло отсутствие у многомиллионного населения Страны элементарного духовного фундамента. Или, лучше сказать, его зыбкость. В основе зарождения жизни лежит дух, он изначален, он же направляет действие материи. Духовные богатства накапливаются и сохраняются в поле культуры и религии. Культура и религия оплодотворяют людской опыт, делают его животворным и спасительным. Моя Лаборатория пришла к выводу, что в настоящее время под влиянием многих обстоятельств эта истина исторгнута из ментального поля нации, как чересчур многозначительная, назидательная и, очевидно, непривлекательная. На первое место вышла идея материального благополучия, главной целью людей стало достижение денежного, вещевого, продуктового богатства, сытости и комфорта.  Причём, любой ценой.  Поэтому у тех, кто всё-таки пытался спасти брошенных детей и делал всё, чтобы хоть как-то расшатать порочную систему, нашлось слишком много противников.
Ситуация, когда все борются с бедой, но она от этого только разрастается, стала иррациональной. В Стране Идеальных Мечтателей возникла почва для очередного взрывоопасного проекта. Скорее всего, никакого умысла в этом не было. Но это не исключало отрицательного саморазвития ситуации и впоследствии использования её в негативных целях.  Лаборатория под моим руководством заинтересовалась предполагаемым «проектом» и очень быстро обнаружила наличие такового.
5. В прошлом году появился детский дом «Башня счастья», привлекший внимание экспертов моей Лаборатории.  Насторожило то, что Пространственно-Временные Коридоры (ПВК), обычно доступные для соприкосновения с тем или иным реальным объектом, оказались умело заблокированы. Интернат существовал, но его как бы не было. Информация о «Башне счастья» стекалась к нам только из государственных органов опеки и попечительства. Но насколько она была достоверна?  Мы знали о количестве детей-сирот, размещённых в интернате, о его работниках, были в курсе нормативной стороны его деятельности, но выяснить, кто эти работники, откуда появились дети-сироты и что на самом деле происходит в стенах детдома, мы долгое  время не могли.  Возникло подозрение, что это, возможно, и есть тот самый опасный «проект», внедряемый на территории Страны Идеальных Мечтателей с неясной целью. На тот момент оставались не выявленными авторы «проекта», его проводники и методы их работы. Эксперты получили задание: не прибегая к Академическим техникам (которые всё равно давали сбои из-за блокировки ПВК), собрать максимум информации о «Башне счастья». Результаты двухмесячной работы оказались успешными. Ключевым стал контакт с неким лицом, получившим секретный гриф «Никодим». «Никодим» предложил нам ознакомиться с основными известными ему параметрами заинтересовавшего нас «проекта», поставив условие: навсегда вывести его за пределы Глобаля и сохранить в тайне его имя. Условие мы безоговорочно приняли.
Наши наихудшие прогнозы подтвердились. Страна Идеальных Мечтателей оказалась объектом внимания Лиги Стабильности, осуществляющей эксперименты по так называемой программе «Свёртывание». Цель программы – консервация потока Времени, что по замыслу Лиги в идеале должно было сначала привести к деформации Пространственно-Временных Коридоров, далее – к их разъединению, захвату над ними власти, а потом - к перепрограммированию ПВК. Длительное время Лига подыскивала условия в Глобале, необходимые для реализации «проекта». Наконец, они были найдены.  Неловкие попытки руководства Страны Идеальных Мечтателей разрешить проблему детей-сирот, явное непонимание исторической аксиомы, что разрыв связей между предшественниками и прямыми потомками немедленно приведёт к   общей деградации и государственной катастрофе, оказались как нельзя кстати. Лига решила использовать ситуацию в своих целях.  «Проект» был детально разработан, тщательно засекречен и принят к осуществлению. Его создателем явился Рео Ги Ланц, Председатель Лиги Стабильности. Построив здание интерната и зарегистрировав его в Министерстве здравоохранения и социального развития как «Центр коррекции особо одарённых детей-сирот», Лига собрала под его крышей юных талантливых ребят, действительно потерявших родителей. Расчёт был прост: одарённые дети, забывшие родителей, станут основателями новой генетической популяции, в которой начнут аккумулироваться идеи избранничества, преимущества жизни вне отчего крова, превосходства над предпочитающими соборность обывателями – что и приведёт к апологии разрыва всех семейных связей, а потом – к культурной, национальной и нравственной деградации всей Страны Идеальных Мечтателей.
Но вскоре Лига поняла свою ошибку. Она заключалась в том, что дети, утратившие родителей, тем не менее, не теряли надежды вернуться в родной дом и поэтому никогда не могли выступить в роли субъектов, призывающих к разрушению. Одиночество вызывало у таких детей не рост чувства превосходства над своими сверстниками, имеющими родителей, а наоборот - скрытое и постоянно растущее желание найти своего отца или свою мать во что бы то ни стало. Генетические связки с живущими родителями делали таких детей практически неуправляемыми и непригодными для достижения задуманного Лигой коллапса.
Лига сменила тактику. Незаконно вскрыв Пространственно-Временные Коридоры, сотрудники Лиги сместили Хроно-Ментальную Шкалу всей Страны Идеальных Мечтателей на три десятилетия назад, в результате чего Прошлое и Настоящее сегодняшнего взрослого населения Страны стали существовать независимо друг от друга. Уместно сравнить их с двумя колоссальными циферблатами огромных часов, размещённых на одной оси, но вращающимися параллельно и с разными скоростями. Далее с одного из воображаемых циферблатов (Прошлое) были изъяты модули-дети ныне реально живущих некоторых особенно талантливых взрослых субъектов (то есть те же взрослые, но существовавшие 30 лет тому назад ещё в качестве детей) и перемещены на другой циферблат (Настоящее). Тем самым Рео Ги Ланц добился промежуточной цели «проекта». Во-первых, появились талантливые дети, не знающие своих родителей, то есть сироты без врождённого стремления найти родных в отличие от реальных детей-сирот. Во-вторых, сами взрослые не испытывали никакой тяги к этим искусственным сиротам, так как последние были для них чуждым и нежелательным элементом, то есть и те и другие стали чем-то вроде отталкивающихся однополярно заряженных частиц. Этот дуэт отлично вписался в общую атмосферу отторжения, царящую в Стране.
Таким образом, в «Башне счастья» появилась ещё одна группа одарённых детей, которые на самом деле сиротами не являлись, но по всем документам проходили именно как реальные беспризорники. Корпоранты Лиги, заявленные как руководители детдома: проектрисса Креора Эн Жар (директор интерната Эльвира Мухтаровна Остроградская) и проектант Хига Ун Югр (заместитель директора Серафим Диомидович Швов) начали работу с сиротами, разделёнными на две категории:
а) «роднецы» - дети настоящих потерянных родителей, неудачное начало проекта «Свёртывание»;
б) «повторники» - псевдосироты, дублирующие живущих сейчас взрослых, но не имеющие с ними никакой генетической связи, а являющиеся просто их детскими копиями или детьми-модулями.                              
Такова была информация, поступившая к нам от «Никодима». К работе моей Лаборатории срочно подключились Отдел разблокирования и Архив деконструктивных систем. После совместной аналитической деятельности сведения о негативном замысле Лиги были полностью подтверждены.    Сразу же вслед за этим мы приступили к разработке программы «Миссия «Одиночка», направленной на разрушение проекта «Свёртывание».
6. Что же представляет собой программа «Миссия «Одиночка»?
Было решено, что один из воспитанников Академии Реконструкторов должен проникнуть в интернат «Башня счастья» под видом талантливого ребёнка-сироты и, следуя проектному листу, выполнить следующие пункты:
а) наладить контакт с «роднецом» Макаром Макаровым (15 лет, тяга к литературному творчеству, отец М. Макарова живёт в городе Железнодорожном, работает журналистом в местной газете);
б) детально разобраться в структуре «Башни счастья», проанализировать технологии, используемые Лигой, установить, кто из воспитанников интерната взаимодействует с корпорантами Лиги, и постараться сдружиться с ними в роли детдомовца, определённого на проживание в интернате;   
в) в связке с М. Макаровым организовать группу воспитанников  детдома (состоящую из «роднецов»), способных к поиску своих родителей; обнаружить свободные выходы в Пространственно-Временные Коридоры и подготовить ребят к переходу;   
г) для связи с Академией использовать трансмиттер «Магический Кристалл», безукоризненно следовать всем инструкциям, разработанным для программы «Миссия «Одиночка».
Исполнителем «Миссии «Одиночка» был избран реконструктор первого уровня Диль А, в данный момент наиболее подготовленный к подобной работе воспитанник Академии;  его данные хранятся в Картотеке Академии  и сейчас переведены в Личный Архив Ректора. Возможно, исполнителю иногда придётся действовать без дополнительных санкций Академии. Как Наставник реконструктора Диля А, я беру на себя ответственность за все проявленные им творческие инициативы и в свою очередь сделаю всё возможное, чтобы предотвратить случайные ошибки и помочь исполнителю успешно выполнить программу по разрушению проекта «Свёртывание» Лиги Стабильности».
      SAPIENTI SAT
Когда новоиспечённого детдомовца распределили в комнату к
Макарову, у Диля даже ёкнуло сердце от такого неожиданного попада. Директриса интерната Эльвира Мухтаровна Остроградская, миниатюрная блондинка среднего возраста, улыбчивая, с загадочными тёмно-серыми глазами и приятными ямочками на щеках, сама проводила его к двери с овальной табличкой «9» и предупредительно пояснила:
- Гриша, ты будешь жить с очень интересными ребятами. Немного хулиганистыми, но добрыми и сообразительными. Я надеюсь, что вы быстро найдёте общий язык и подружитесь. Они будут тебе очень рады.
Когда Диль отворил дверь и шагнул внутрь, в комнате было пусто. Две кровати с деревянными резными спинками стояли изголовьями к окну, неплотно задёрнутому лёгкими шторами с арлекинами шоколадного цвета, вызывающими воспоминание о крепком кофе и подогретых тостах из бородинского хлеба. Пол был застелен дорогим ковром с вытканными на нём фигурками людей и бородатых козерогов. Люди танцевали, а козероги смотрели на них, вытянув шеи и устремив рога к небу. Позы танцоров и зверей не повторялись. Вероятно, в рисунке таился какой-то смысл, возможно, глубокий и мистический, но вряд ли доступный для поверхностного понимания. Обе кровати были тщательно застелены. Вообще, порядок в комнате «9» был образцовый, совсем непривычный для места, где обитают мальчишки. Тем более, «хулиганистые», как их назвала директриса. Диль решил пока не заморачиваться предположениями и догадками, а разумно предоставить обстоятельствам течь свободно и выстраиваться в естественный рисунок. В конце концов, его задача -вписаться в имеющийся узор, а не увлекаться преждевременной аналитикой.
Остроградская ободряющее похлопала Диля по плечу, улыбнулась и ушла, плотно прикрыв за собой дверь.
Мальчик подошел к окну и раздёрнул шторы.  Отсюда, со второго этажа, открывался широкий вид на интернатовский двор, ограниченный с восточной стороны невысоким кирпичным забором, укрытым за стволами лип, к которым тянулась тень от жилого корпуса.   Весь этаж огибал балкон, на который можно было выйти прямо из комнаты через высокую дверь из массивного стекла, забранного в крепкую раму из хорошо отполированного тёмного дерева. На окне и балконной двери были латунные ручки в виде распластавшихся на траве козерогов. Позы лежащих зверей тоже не повторялись.
Еще одна кровать располагалась ближе к двери. Сидя на ней, можно было рукой дотянуться до небольшого письменного стола, на котором стояла настольная лампа, прозрачная ваза с сухими цветами, магнитола «Шарп» и ноутбук «Асер». Диль понял, что эта кровать - спальное место для него, не вполне удобно расположенное, почти на проходе. Удобные уже были заняты соседями. Правда, стол отделял лежавшего на кровати Диля от любопытных взоров мальчишек, что можно было считать некоторым достоинством. Диль почувствовал, что очень устал. Он пошёл в душевую комнату на этаже, принял тёплый душ, переоделся в пижаму и завалился спать.
Соседи появились в комнате только под вечер, они весь день провели в Москве на каком-то плановом медобследовании. Диль их прихода не слышал, так как в это время находился уже далеко от «Башни счастья».    
Впрочем, сказать здесь «далеко» можно было с той же степенью точности, как сказать о морской пучине «глубоко». В том и другом случае больше подходило слово «исчез». Когда корабли тонули в океанских глубинах, в газетах писали, что корабли исчезали. В этом слове оставалась надежда. Возможность если не вернуть пропажу, то хотя бы абстрактно и художественно помнить о ней. Ясно, что так люди отделяли себя от реального ужаса всемогущей природы. Представить, что стальной многотонный лайнер, сожранный стихией, медленно и безвольно погрузился в холодную пропасть и теперь мёртвым обломком лежит где-то на многокилометровой глубине, было практически невозможно. Толща воды, неизвестно из чего слепленное дно, изуродованные чудовищным давлением людские тела, скользкие не то рыбы, не то монстры … бр-р,  даже подумать страшно! Исчез корабль – и всё. Бесследно канул в мир, где нет кошмаров, а есть только грустные воспоминания. Отделившись от этой непостижимой реальности, погасив в сознании неприятные образы, можно было жить дальше.
Допустим, что слово «исчез» примирило нас с загадочным миром, в который отправился Диль. Во сне мальчик почувствовал, как нагревают кисть руки часы с пластиковым браслетом. Сфера сновидения, в которую было замкнуто его сознание, наполнилась мягким теплом, которое одновременно выуживало сознание из сна и в то же время укачивало и убаюкивало лежавшее в постели тело. Как только две этих составляющих достигли одинаковой температуры и сбалансировались, они разделились. Тогда Диль вынырнул в серебристое, мерцающее пространство и увидел перед собой каменную лестницу, поднимавшуюся к тёмной, похожей на бархатный занавес, двери. Он легко взбежал наверх и встал перед дверью. Чёрный бархат волнообразно шевельнулся, и мужской голос сказал: «Входи, Диль А!» Подросток оглянулся. Сонная сфера, которая отпустила его на волю, покрылась изнутри туманом и зависла в серебристом облаке, чутко подрагивая, как поплавок на воде. Там, внутри этого поплавка, остались интернатовская комната и кровать со спящим на ней Гришей Мухиным. Диль приподнял руку с часами и сдвинул ремешок на четыре деления. Часы опять стали чёрным браслетом с вкраплённым в него бирюзовым кристаллом. «Скорее!» - потребовал голос. Подросток повернулся к двери и открыл её.
Через секунду он оказался в уютном кабинете Наставника. Приятная, домашняя атмосфера создавалась двумя чёрными кожаными креслами, необъятным столом, заваленным книгами, и большим камином, отделанным тёмным мрамором, с широким карнизом, на котором стояли внушительные золотые часы и потемневший от времени глобус. В глубине камина горел огонь, поленья тихо потрескивали и, казалось, о чём-то перешёптывались. На крохотном столике, сплетённом из бамбуковых волокон, практически спрятанном между внушительными креслами, стоял глиняный кувшинчик с коротким боковым носиком – курильница в восточном стиле, украшенная тонким волнообразным узором синевато-ржавого цвета. Из курильницы по комнате растекался лёгкий аромат корицы, стиракса и камеди. Мальчик любил бывать здесь, слушать бормотанье огня в камине, сидеть в потёртом кожаном кресле, вдыхать пряные запахи, вести неспешные беседы с Наставником и чувствовать себя едва ли не избранным воспитанником Академии Реконструкторов. Ещё бы, сам великий Зед Ош Гартс, сорокалетний мудрец и умница, которого в аудиториях слушают затаив дыхание и морща от напряжения лбы, позволяет Дилю приходить сюда и внимать поучениям с глазу на глаз. То есть без запретов познавать то, к чему другим воспитанникам путь пока ещё заказан. Эта мальчишеская мнительность, насчёт избранности и первенства, самым лучшим образом питала влюблённость подростка в свою судьбу. Диль обожал Академию. Он спал и видел себя реконструктором второго уровня. Таким ученикам разрешалось самостоятельно выбирать себе «Миссию» и щеголять уже двумя именами.   Сейчас Диль обладал только одним, после которого, правда, произносилась многообещающая буква «А», как поощрение и намёк на возможное скорое возведение в следующую степень иерархии. Что греха таить, он был на хорошем счету в Академии.  Его врождённая способность хитроумно использовать приобретённые здесь знания и умения в своих интересах, как, например, маленькая игра с прошлым и настоящим Майи Сизифовны Кожан, подкармливала его смелость и прозорливость. А эти качества поощрялись. Реконструктор не может быть глупым и трусливым, тормознутым и нерешительным.   Он сознавал, что от Наставника не ускользает его самодеятельность. Но справедливо полагал, что ему записывают её скорее в плюс, чем в минус. Отчитывают за риск, но молча одобряют его поиски и творчество. 
Зед Ош Гартс приветливо улыбнулся и кивнул на кресло. Диль скромно поклонился, и остался стоять, как бы не смея уравнять себя с Наставником в данной ситуации. Он был срочно вызван, следовательно, подразумевался отчёт реконструктора перед Наставником. Отвечать лучше всего стоя. Форма гарантирует благосклонное приятие возможного содержания. Ну и к тому же, плюхнуться в кресло, будучи наряженным в глуповатую сине-зелёную пижаму из мягкой байки, которую мальчику выдали в интернате, казалось неуместным. Зед Ош Гартс зябко потёр ладони, хрустнул пальцами – этот не очень приятный физиологический трюк он исполнял всякий раз, когда бывал взволнован, - откашлялся и чётким движением поправил большие очки в роговой оправе, делавшие его глаза неуловимыми за толстыми линзами. Качнувшись телом, он упруго поднялся с кресла и вплотную подошёл к мальчику. Он был одного роста с учеником, но голова его была гораздо крупнее и благороднее, вероятно, из-за пышной каштановой шевелюры и задранного вверх острого, аристократического подбородка. Голос его звучал внушительно и спокойно, как у доктора, принимающего пациента, чей диагноз ему давно известен и не кажется опасным. 
- Допускаю, что ты удивился, услышав моё требование немедленно прибыть в Академию.  Но ситуация осложнилась, причём, по твоей инициативе. Ты меня понимаешь?
Диль насторожился. Честно говоря, виноватым он себя не чувствовал, объяснить свой поступок «очищения» прошлого Майи Кожан через «устранение» палача Руди Шварца он мог очень просто, на самом деле это был не первый случай в его учебной практике, но Зед Ош Гартс явно намекал на что-то другое. Подросток старался предположить, на что именно, но ничего на ум не приходило. Диль зажмурился, втянул ноздрями любимый пряный аромат, сейчас показавшийся чересчур назойливым, и виновато вздохнул. Зед Ош Гартс рассмеялся.
- Знаешь, что самое забавное в любой ситуации? То, что принятое нами решение всегда оказывается вторичным по отношению к решению, которое кто-то успел принять до нас. Мы можем нечаянно подыграть ему, но оказаться впереди него никогда не сможем. Это нереально, так же, как угадать, какой именно уголёк вспыхнет в следующую секунду в костре. Ведь он вспыхнет раньше нашего предположения о точке вспышки, но абсолютно в согласии с нашей уверенностью, что рано или поздно это произойдет. Поэтому уследить за отставанием трудно. Сбивает с толку знание о будущей вспышке. Костёр горит, мы понимаем почему, нам знаком физический процесс, общий поток скрывает незнание его деталей.   
- Софистика. Неубедительно.      
- Возможно. Я на всякий случай продемонстрировал тебе тщетность твоих логических построений.
- Зачем?
- Всё очень просто. Запихивая свою выдуманную логику в естественную логику любой истории, мы теряем из виду её развитие и принимаем за неё не всегда связанные между собой случайные события. Ведь мы всего лишь стоим у костра и наслаждаемся его жаром.
Наставник на два шага отошёл от Диля и негромко хлопнул в ладоши. В глубине комнаты со звоном открылась матовая, непрозрачная стеклянная дверь и вошла хрупкая светловолосая девушка лет восемнадцати. Мягкой, крадущейся походкой она подошла к Наставнику и замерла, скромно потупив взор.
- Будьте любезны, Ама, принесите Дилю халат и обувь, - вежливо обратился к вошедшей Наставник. – И заварите нам чаю.      
Девушка бесшумно выскользнула из комнаты. Буквально через пару минут Диль закутался в уютный махровый халат, надел кожаные сандалии с ремешками в виде золотистых молний и забрался в кресло, держа в руке высокий бокал с душистым чаем из шиповника.  Наставник опустился в кресло напротив мальчика и тоже начал потягивать чай из бокала.
- Ама – кто она? – спросил Диль, чтобы убить паузу. – Новая ученица?
- Моя племянница. Возможно, со временем станет ученицей. Мы можем продолжать?
Диль хотел подняться, но Наставник остановил его жестом. Тогда мальчик поглубже втиснулся в кресло и попытался расслабиться. «Мне ничего не грозит, - успокаивал себя Диль. – Гартс не имеет права отменить «Миссию», а визита Ректора, который на это способен, видимо, не предполагается. Что ж, послушаем без паники…»   
- Итак, ты осложнил своё положение, которое заведомо было не из лёгких. Обнаружив свои сверхспособности перед этой наивной чиновницей из опеки, ты совершил ошибку. Не роковую, но необязательную. Мы посчитали нужным вызвать тебя в Академию, чтобы предупредить о возможных последствиях. 
«Неправда, - мысленно возразил Диль. - Что дальше?»
- За эту ошибку тебе ещё придётся расплачиваться, Диль А. От расплаты тебя не сможем оградить ни мы, твои учителя, ни, тем более, ты сам. Положение глупое. Думая, что, переписывая прошлое женщины, ты ставишь её в зависимость от своих возможностей, на самом деле, ты поставил себя в зависимость от совершённого поступка.
- Я всё продумал, реконструируя её прошлое.
- Не всё.
- Что же я упустил?
- Одну щекотливую деталь.
- Какую?
Наставник ничего не ответил. Он откинулся на спинку кресла, склонил голову вправо и выдвинул острый подбородок по направлению к мальчику, словно призывал того самого вспомнить совсем простую вещь, которую мог забыть только наивный и неискушённый профан. Левая линза толстых очков сверкнула, отразив короткую вспышку пламени в камине. Диль поставил бокал с чаем на бамбуковый столик, поджал ноги под кресло, упёрся локтями в ляжки и весь подался вперёд. Поза его выражала сосредоточенность. Прошло полминуты в молчании.
- Я ничего не вижу, - наконец разочарованно выдохнул Диль. – Опека, маленькая девочка, якобы убитая опекуншей мама девочки, страх, презрение к окружающим как способ заглушить совесть и избавиться от своей вины, нелюбовь к детям и потом – ежедневное вранье, выдаваемое за службу на пользу людям. Чем не бедняга Руди Шварц, рубящий головы жителям Бамберга за их же собственные деньги и трусливо ожидающий неминуемого возмездия?    
Наставник выбросил ладонь вверх, на уровне плеча; это был его любимый жест, за которым обычно следовало нравоучение, приближающее ученика к истине. Голос его зазвучал плавно, то повышаясь, то понижаясь на каждой коде:
   «Dum loquimur, fugerit invida
               aetas: carpe diem, quam minimum credula postero».
               - Ну да, Гораций, - согласился Диль. – «Carpe diem» - это какое-то устойчивое выражение, стало крылатой фразой. Не помню, что оно значит…
              - «Пока мы говорим, уходит завистливое время: лови момент, как можно меньше верь будущему», - перевёл стихотворение Наставник, выделяя ударением слова «лови момент» и «будущее».
  - Точно, «лови момент», - Диль выпрямился и растеряно поскрёб в затылке. – Простите, Наставник, но я вас не понимаю. Что произошло? Очевидно, я что-то сделал не так?
  - P;le-m;le, всего понемногу. Короче говоря, ты ошибся. Вместо того чтобы действовать согласно инструкции и следовать правилу: лови момент беспечного настоящего и спокойно в нём осуществляйся – ты устроил показуху с завистливыми временными пластами, даже не обезопасив самого себя от такого разрушительного пустячка, как женская истерика. Ну, ещё бы! Герой, титан, Персей, Гектор! «Ваш враг уничтожен. Клубок старых ниток распутан. Вам теперь свободно и легко, как когда-то в юности», - процитировал Гартс реплику мальчика из его разговора с чиновницей-опекуншей. - Пижонство, самолюбование, экстаз неофита, впервые услышавшего на лекции о «тоху» и «боху». От тебя я этого не ожидал.
«Если Гартс вызвал меня в Академию только для того чтобы устроить мне разнос за моё самоуправство, то я не понимаю главного, не улавливаю того, что на самом деле взволновало Наставника, - соображал Диль, пользуясь паузой; Гартс как будто увлёкся чаем и напрочь забыл о мальчике. - Допустим, я тупой как пробка. Допустим, меня нужно ткнуть носом в дерьмо. Допустим, что Наставнику больше нечем сегодня заняться и он резвится от скуки. Допустим, он предполагает, что я быстро раскушу его манёвр и тоже подключусь к его игре. Допустим. Но что из этого следует? Скорее всего, только то, что как только я начну играть по предложенным мне правилам, я вообще ни черта не пойму в происходящем. То есть нелепая интрига закручена ради умножения нелепости? Стоп, стоп, стоп! Значит, это просто очередная проверка на вшивость? Если я поверю в серьёзность происходящего, я проколюсь по полной? Ничего себе, академики! Они что, будут проверять меня вплоть до решающей схватки с Креорой Эн Жар?»
Зед Ош Гартс давно уже поставил пустой бокал на миниатюрную бамбуковую столешницу и сидел, опершись правым локтем на пухлый валик рукоятки кресла и безмятежно прижавшись щекой к собранной в кулак кисти. На поджатых губах его готова была родиться улыбка. Диль быстро прочитал эту позу как провокационную насмешку и решил, что раскусил несложную игру полностью.
- Вы сообщили Ректору о моей ошибке?
- Нет
- Меня отзовут с «Миссии»?
- Нет.
- Тогда зачем весь этот цирк? Меня могут хватиться в «Башне счастья», начнут искать и всё испортят.
-  А тебя уже там ищут.
- Кто?
- Думаю, что на поиски бросился тот, кому чиновница-опекунша рассказала о своём приключении в автобусе.
- Остроградская? Креора Эн Жар? Кожан не такая дура, чтобы выставлять себя в идиотском свете перед коллегами и начальством.
- Во-первых, Остроградская никакая не коллега Кожан, а корпорант Лиги Стабильности – проектрисса Креора Эн Жар, выполняющая проект, который мы и запланировали сорвать с твоей помощью. Проектриссе не нужен рассказ о случившемся, чтобы знать, что именно случилось. Это ты понимаешь, не так ли? Во-вторых, есть одна «щекотливая деталь», о которой ты, увлёкшись играми с Пространством и Временем, даже не вспомнил. Пятнадцать лет назад у Майи Сизифовны умер грудной ребёнок, мальчик, Никита Кожан. Мы точно знали, в какой Жизнесфере он находился и чем был занят. Но тебе удалось перебаламутить все слои и смешать в густую толпу отслеживаемые нами эгрегоры. Никиту мы потеряли. Остроградская почувствовала, что у нас произошёл сбой, и кинулась прощупывать все слои наобум. Нет, пока она не нашла никаких подозрительных следов. Но почуяла, что в «Башне счастья» появился чужак. Опасный чужак, которого нужно поскорее обнаружить и обезвредить. Как ты думаешь, на кого она в первую очередь обратит своё внимание?
Диль вдруг понял, что, не став ещё реконструктором второго уровня, уже попал в главные действующие лица Миссии.
- На меня.
- Вот поэтому ты здесь. Чтобы Креора начала суетиться и совершать ошибки. P;le-m;le.   
Внезапно Диль почувствовал ледяную струю, ткнувшую его ниже левой ключицы. Словно под грудную клетку ему засунули кусок холодного стекла, который стал давить на сердце, шершаво елозить по рёбрам и даже как будто потрескивать от напряжения, грозя разлететься вдрызг на десятки осколков и засорить всё тело мелко рассеянной смертью. От неожиданности он выпучил глаза и лицо его исказила гримаса, содержание которой лучше всего передаёт беспомощный лепет: «Мамочка!»
- Что случилось? – Зед Ош Гартс сел прямо, снял очки и наклонился к мальчику. – Что происходит?
Испугавшись, Диль попытался вскочить на ноги, но как только он остался без опоры в виде кожаного кресла, ноги его безвольно подломились и он ничком рухнул на пол. Снизу, в каком-то нереальном ракурсе, он увидел бросившегося к нему Наставника и тут же очень близко его лицо: пронизанные розоватой сетью сосудов матовые белки глаз, чёрные увеличенные зрачки и густые брови, похожие на изогнувшихся коричневых гусениц. Наставник что-то кричал или шептал: Диль ничего не слышал. Ему мешал дикий треск стекла у него под рёбрами. Треск заглушал все остальные звуки и предвещал что-то страшное и неотвратимое. Невероятным физическим усилием подросток подтянул к груди колени, обвил их трясущимися руками, свернулся калачиком, съёжился и замер.
В тот же миг стеклянный треск прекратился, холод сменился жаром, а потом мягким теплом. Стали слышны шорох огня в камине и прерывистое дыхание Гартса. Диль расцепил руки, глубоко вздохнул, словно проверяя, целы ли грудная клетка и рёбра, потом осторожно лёг на спину и с наслаждением вытянулся. Левая босая нога, с которой соскочила сандалета, ткнулась в подножье второго кресла. Через пальцы ног Дилю передалась успокоительная, солидная плотность кожаной обивки. Диль даже потёрся ногой о кресло, чтобы успокоиться; в этом движении было что-то органически естественное, инстинктивное, животное.
Наставник навис над лежавшим на полу мальчиком и спросил его тихо-тихо, усиленно шевеля губами, словно хотел, чтобы кроме подростка никто не услышал этого вопроса:   
- На что это было похоже? Вспомни, пожалуйста! От этого зависит… чёрт знает сколько от этого зависит!
- На смерть.
Гартс отодвинулся и сокрушённо покачал головой. Потом он нацепил очки, поднялся, помог Дилю встать на ноги и аккуратно подвёл его к креслу. Как только мальчик опустился на мягкое кожаное сиденье, Наставник подал ему бокал с остывшим чаем, хрустнул пальцами и быстро заходил по кабинету. Диль поднёс бокал к губам, но пить чай не стал. До него вдруг дошёл страшный смысл только что произнесённого им слова.      
- Ничего не бойся, - громко сказал Наставник. Он стоял в дальнем углу кабинета, скрытый полумраком, и поблёскивал оттуда стёклами очков. – Тебе нужно срочно возвращаться. Игра не начинается с гибели одного из игроков. Это первая атака, предупреждение, попытка запугать и дезориентировать соперника. На самом деле, ты достойно вступил в игру. Первым ход сделал ты, а не тот, кто сейчас психует, потому что хотел бы оказаться первым и перехватить инициативу. Но опоздал.
Диль быстро вскочил, поставил бокал на столик и одним движением скинул халат на кресло. Зед Ош Гартс не шагнул мальчику навстречу, чтобы попрощаться, а наоборот, ещё глубже отступил в темноту.
- И ещё. Прошу тебя, не забывай главное правило: любое действие всегда вторично. Все поступки замкнуты в кольцо, они являются точками идеальной окружности, не имеющей начала и конца. Вернее, состоящего из бесконечного числа начал и концов, постоянно перетекающих из одного состояния в другое. Разобраться в их последовательности очень сложно. Поэтому прежде, чем решаться на поступок, - Диль услышал неприятный хруст пальцев, - мысленно представь себе это кольцо и постарайся понять, какая точка была или будет началом, а какая - концом на нужной тебе дуге этой равнодушной и бесконечной окружности. Главное, не перепутай их снова.   

                                         ВЕЧЕРНИЙ ПРАЗДНИК
Было около семи часов вечера. Проснувшись и опять никого не обнаружив в комнате (что за странные соседи-невидимки, подумал Диль, одеваясь и прислушиваясь к топоту ног в коридоре - это педагоги выводили детей в интернатовский двор, где вот-вот должен был начаться праздник). Выскочив на улицу, подросток сразу попал в руки бойкой девушки-массовика, руководившей построением.
- Быстрее, быстрее! – звонко кричала девушка и ловко расталкивала детей по отведённым им местам. Увидев нерешительного худого подростка, который явно был не в курсе, куда ему становиться, она ухватила его за плечо, развернула вправо и, толкнув в спину, расхохоталась: «Вот курица варёная! Новенький. Беги в первую шеренгу, в центр, там вся твоя комната!»      
Духовой оркестр, занимавший добрую половину двора, играл задорно и даже нахально. Музыка словно мяла и толкала слушателей, то придавливала их к земле, то подбрасывала вверх. Корнет-а-пистон резал воздух горячими взвизгами, ухал геликон, тромбоны и трубы гнали на зрителей стадо разбушевавшихся звуков. Они как будто уже растоптали все клумбы, растрепали деревья, оглушили небо и теперь в диком вихре кружились вокруг толпы детдомовцев, гостей и начальства. Музыканты, одетые в красные фраки и чёрные манишки, были похожи на сердитых и весёлых жуков, опьяневших от собственной удали. Они закатывали глаза, выпячивали груди, раздували щёки и одновременно качали головами в ритм мелодии. Дирижёр, крохотного роста старикан с кучками седых волос надо лбом и разъехавшимися в разные стороны от восторга глазками, дёргался всем телом, сучил правой ножкой и пихал воздух в сторону музыкантов двумя ручками: раз-два, раз-два, раз-два… Одна мелодия сменялась другой, полтора десятка детей, выстроившихся шагах в десяти от оркестра, зачарованно смотрели на музыкантов и молчали. Диль, стоявший в первом ряду между горбатеньким лысым парнем с бескровным лицом и очень высоким мальчиком, не выпускавшим руки из карманов брюк и покусывавшим нижнюю губу, словно измученный какой-то невысказанной мыслью или едва сдерживаемой эмоцией, внимательно наблюдал за происходившим.    
- Не нравится мне всё это, - вдруг сказал высокий мальчик. – Опять будет базар. 
- Здорово режут! – хихикнул горбун. – Хочешь сигаретку?
Высокий кивнул. Оба парня на секунду спрятались за спиной у Диля, послышалась возня, щелчок зажигалки, затем повисла короткая пауза. Мелькнул и тут же унёсся прочь лёгкий аромат дыма. Соседи выпрямились. Курили они ловко, заглатывая дым так, что его не было видно вовсе. Оркестр заиграл «Риориту». Старичок уже не дирижировал, а пританцовывал вдоль шеренги музыкантов. Высокий покосился на Диля и спросил:
- Хочешь затянуться?
- Я так не умею, - улыбнулся Диль.
- Ещё настропалишься. Тут всего нахватаешься, - высокий дёрнул плечами, словно отгоняя навязчивое насекомое или неприятное воспоминании, потом сплюнул и внезапно протянул руку. – Макаров. Макар.
Диль пожал сухую и очень горячую ладонь.
- Мухин Гриша. Кликухи пока нет.
- Макар – это имя. А фамилия – Макаров. Кликуху ещё заработать надо. Я вот пока не заработал.
- Тише! – предупредил горбун. – Остроградская!
Мимо детдомовцев аккуратными быстрыми шагами прошла директор интерната «Башня счастья». Женщина внезапно остановилась, вернулась к мальчикам и внимательно посмотрела на Диля. Оркестр задорно гремел, блондинка стояла напротив Диля и ласкала его улыбкой. Казалось, что она ждёт комплимента или приглашения на танец. Диль напрягся. Остроградская звонко рассмеялась и улыбнулась ещё шире.
- Как ты себя чувствуешь, Гриша? – Остроградская чуть склонила голову вправо и кивнула, словно заранее ждала от парнишки положительного ответа. – Я очень рада, что вся девятая комната, наконец, в сборе. Тебе у нас нравится?
- Ну да, - ответил Диль. – Я только не люблю духовую музыку.
- Дальше будет интересней, - пообещала блондинка и ушла.
- Кто бы сомневался, - тихо сказал ей вслед Макаров.
Остроградская подошла к дирижёру и что-то ему объяснила. Старикан кивнул, нарисовал руками круг в воздухе и замкнул его снизу. Оркестр послушно умолк, музыканты подхватили инструменты подмышки и убежали куда-то в сторону. Прошло не больше пяти секунд, и из тишины, возникшей после бурного духового пиршества, стали вытекать естественные звуки. Зашелестела листва на деревьях, прорезались кашель, смех и разговоры людей, родился отдалённый лай собаки и цвеньканье птицы в глубине сада. Директриса опять посмотрела в сторону мальчиков, стоявших в первом ряду, и поманила к себе пальцем. Лысый парнишка счастливо ойкнул, бросил окурок в траву и побежал к блондинке, на ходу утирая рот и облизывая зубы.
- А что сегодня с тобой было? – прошептал высокий и скосил взгляд в сторону Диля.
- Когда сегодня?
- После полдника. Я пытался тебя разбудить, хотел познакомиться, а ты даже не шевельнулся.
- Наверное, я просто крепко спал. Много событий в один день. Зачисление в интернат, новые ребята, новый дом, я устал, как собака. Лёг в кровать – и вырубился. Упал в яму.
- Странно.
- Что странно?
- Мне показалось, что на самом деле тебя там не было, в кровати. Чепуха какая-то… Ладно, не хочешь, не говори.
Дилю этот разговор не понравился. Значит, Макаров уже подозревает Диля в обмане. Или, даже если и не подозревает, то наверняка насторожился. Значит, контакт с ним пока невозможен. Придётся повалять дурака, чтобы этот высоченный меланхолик, узнав правду, в припадке восторга не выдал себя и, главное, не засветил Диля. Чёрт! Какая осечка в первый же день в этой замороченной «Башне счастья»! С другой стороны, если бы Наставнику не приспичило вызывать Диля в Академию для профилактической разборки, ничего бы и не было. Никаких подозрений и никакой бессмысленной оттяжки.
Диль ещё раз прокрутил в голове ход своих размышлений и понял, что он наткнулся на верное слово: оттяжка. А что если она не была бессмысленной, а очень даже своевременной и расчётливой? Тогда зачем? И что её спровоцировало? Диль мысленно перенёсся в первую половину дня. Приезд в детский дом, знакомство с учебными классами и территорией. Так. Потом обед, потом общее собрание, посвященное вечернему празднику, потом обустройство в комнате, где жили ещё двое пацанов: Макаров и этот горбатенький с лысой головой, Костя Бляхин. Дальше… Дальше он уснул, кристалл переместил его по приказу Наставника в Академию, а потом вновь вернул в интернатовскую комнату, Потом было стремительное пробуждение и торопливые сборы на вечерний праздник. Всё!
Как ни странно, но эта небольшая реконструкция событий только усилила тревогу и потому заставила Диля ещё плотнее зацепиться за воспоминание о мимолётной незапланированной встрече с Наставником.    
- Смотри, какая красота! Ты что, не слышишь? Опять упал в яму?
Нет, на этот раз это была не яма. Диль оставался на поверхности, видел и слышал всё, что происходило во дворе интерната. Просто сейчас для него одновременно существовали две реальности, словно светились экраны двух телевизоров. Он слышал то, что сказал Макаров, даже мотнул головой, как бы попросив нового знакомого не пороть чепухи и не мешать ему наслаждаться зрелищем. В то же мгновение он продолжал вспоминать встречу в Академии. Воспоминание должно было помочь ему связать в одну цепь события сегодняшнего дня и определить своё положение на магической окружности, вдоль которой растянулась эта цепь. «Мысленно представь себе это кольцо и постарайся понять, какая точка была или будет началом, а какая - концом на нужной тебе дуге этой равнодушной и бесконечной окружности», - вряд ли это была просто изысканная синтагма. Это был совет Наставника, в котором тот просил Диля не принимать всё происходящее за чистую монету. В каждом факте следовало искать скрытый, так сказать, эзотерический смысл. Начало могло оказаться финалом, белое – чёрным, смех обернуться слезами, искренность – замаскированной ложью, а жизнь – смертью. Или наоборот. Из этого следовало, что реальность обманчива, до успеха ещё очень далеко, поэтому чтобы не попасть впросак и не выдать себя с головой, надо взять себя в руки, спокойно следить за разворачивающимися событиями, а предчувствие скорой удачи убить в зародыше и больше к нему не возвращаться. 
Тем временем праздник разгорался. В сгущающихся летних сумерках рождалось что-то загадочное. Вспыхнули софиты, расставленные рабочими в серых комбинезонах вокруг той самой площадки, где недавно играл весёлый духовой оркестр. Сочный электрический свет заставил синий вечерний воздух ожить и отпрыгнуть вверх и вширь, к небу и к кирпичному забору. Трава засверкала изумрудами и бирюзой. А липы, толпящиеся у ограды, залились антрацитом, растопырили ветви, надулись и словно уснули. Откуда-то сверху, из парящей темноты, на гостей и детдомовцев полились нежные звуки скрипок. Щемящая мелодия была неуверенна, словно кто-то одинокий и маленький шёл по хрупкому льду, опасаясь провалиться. Скоро робкую, жалобную кантилену скрипок подкрепили альты, виолончели и контрабас. В мелодии появились торжественность, чувственность и холодная тревога. Мелодия раскачивалась вверх и вниз, словно оркестр колебался и никак не мог переступить опасную, но желанную грань. Печально вздохнул гобой, ожил кларнет. Маленький робкий путник преодолел покрытую льдом реку и вышел на берег.
Это было вступление к опере Вагнера «Лоэнгрин», магическая и печальная музыка. Она полностью противоречила живому летнему вечеру, была настороженной и угрюмой, как потемневший от времени памятник, строгой, девственно-порочной и намекающей на что-то ломкое, хрупкое, очень далёкое и даже страшное. Присутствующим показалось, что земля, скользкая и коварная как речной лёд, уплывает из-под ног. Повеяло холодом, словно навстречу живым людям из склепа выходили обитатели могил и гробниц, покрытые, как инеем, паутиной тления, прозрачные и стылые, распространяющие вокруг себя облака холодного пара. От диатоники жизни и смерти веяло гипнозом, все присмирели и затихли, словно одурманенные неожиданным сочетанием мрака и света, тепла и ледяной свежести.
- Как будто стекло под рёбрами. Лопнет, и крышка, - прошептал Диль.
- Что? Какое ещё стекло?
- Я видел такой сон. Сейчас вспомнил.
Макаров уставился на соседа, неприятно сощурился и вдруг спросил:
- Ты, случайно, не шиз?
- А ты?
Подростки замолчали. Макаров от неожиданного отпора, а Диль от своего рискованного вопроса. Оба были похожи на двух лопоухих идиотов, забредших в незнакомый двор и вляпавшихся, кажется, в какую-то гадость. Наконец, Макаров выбросил окурок, опять сунул руки в карманы брюк и отвернулся. «Катись ты», - буркнул он себе под нос. Это была маленькая стычка, больше похожая на приправленное любопытством перемирие.
«Белое - чёрное, начало – конец, ссора – дружба, - пронеслось в голове у Диля. – Главное, ничего не перепутать».
Музыка торжествовала. Холодные обитатели преисподней двигались живей, внутри тел клокотала кровь, глаза сверкали, лица стали вдохновенны и мужественны. Они выходили во двор широким фронтом, они были непобедимы и злы – духовая и струнная секции, барабаны и рожки. Оркестр грянул тутти. Шарахнули литавры. Земля, деревья, воздух и свет завибрировали, готовые взорваться непредсказуемым фейерверком. Зрители замерли, раздавленные прессом вагнеровской звуковой мистерии. Никто и не заметил, как тутти сменила дрожащая струйка скрипок, как сошла на нет музыка и как в центре залитой молочным светом поляны возникла Остроградская. Она спокойно улыбалась и внимательно разглядывала собравшихся. Все очнулись, наваждение отпустило взрослых и детей, ужас отступил, всем очень захотелось услышать живой, человеческий голос. Эльвира Мухтаровна выдержала гроссмейстерскую паузу, собрала внимание и, наконец, заговорила:   
- Memento vivere! «Помни, что нужно жить», - сказал великий Гёте. Поэт отверг холодную истину memento mori . Жизнь всегда побеждает смерть, это самая счастливая истина. Мы собрались на праздник, чтобы доказать свою влюблённость в эту гуманную аксиому. А, значит, и в счастье. Ровно год назад был построен и открыт наш интернат. К нам приехали первые дети-сироты. Они не знали своих родителей. Не вкусили радости семейного быта, не помнили аромата своего дома, нежного тепла материнской руки и ласки отцовского голоса. Подумать страшно: сейчас в стране катастрофически увеличивается число сирот и количество детских домов. Говорят, что такого не было ни пятьдесят, ни сто лет назад. Более тысячи интернатов стали гнёздами для выращивания почти миллиона бездомных птенцов. Сирот всё больше, всё больше приютов и детских домов. В разрастании этой опухоли, этого страдания есть что-то мистическое. Мы решили противостоять этому хаосу. С чего начать, думали мы? Ведь каждый мальчик или девочка хранят в себе зерно исключительности. Все дети талантливы. А что если хорошо потрудиться и раскрыть их таланты, и тем самым укрепить связи детей с миром? Соткать из гениальных нитей прочную человеческую ткань любви и взаимопонимания? Когда ребята вырастут, они понесут свои таланты в этот мир. Зерно, посаженное в добрую почву, даст росток и взойдёт крепкой порослью, несущей благословенный плод.   И тогда случится чудо. Необыкновенные плоды, выращенные в нашем интернате, со временем дадут гениальные семена, из которых прорастут новые плодоносящие растения, и опустевшая земля покроется со временем изобильным садом. Мы постарались и собрали под крышей нашего волшебного дома полтора десятка талантливых детишек. У каждого из них особый дар. Кто-то посвящает себя математике, кто-то астрономии, кто-то рисованию, кто-то сочинению стихов и прозы. Наши педагоги воспитывают и поощряют необыкновенных детей. Лелеют эти талантливые всходы. Прошёл год. И он подтвердил, что мы избрали хоть и нелёгкий, но правильный путь. Однажды ко всем нашим воспитанникам, ко всем людям в нашей стране придёт счастье.
Дальше директор интерната заговорила тише. Чудо, но шёпот её был слышен в каждом уголке интернатовского двора, с этим шёпотом словно резонировали трава, деревья и рассыпанные по фиолетовому куполу неба первые робкие звёздочки. Глаза женщины покрылись жаркой поволокой, на висках и переносице появились бисеринки пота, кисти опущенных рук мелко задрожали и крохотные пальцы стали растирать невидимую пыль. Мало того, что вид Остроградской стал загадочен и соблазнителен, словно её изнутри сжигали какие-то запретные желания и великое искушение. Одновременно речь её стала туманна и образна, как речь колдуна или факира. Остроградская шевелила губами, жгла глазами лица собравшихся, и всем становилось до дрожи боязно, хорошо и сладостно. Смысл выступления директрисы был уже, кажется, никому не важен. Никто и не следил за ним. Всем было очевидно, что счастье рядом, оно почти уже здесь, вот-вот высунет лукавую мордочку из-за чёрных деревьев и выскочит на изумрудную поляну.   
- Оно родится из слов и чисел, мыслей и дел, прошлого и будущего, наше счастье, - продолжала Эльвира Мухтаровна. - Сегодня к нам в интернат приехал ещё один талантливый мальчик, Мухин Гриша. Вот он среди нас, стоит в первом ряду, обычный подросток. Но он необычен так же, как каждый из вас. В чём заключается его сила, его талант, вы узнаете немного позже. Пока же давайте поаплодируем ему. Встретим его улыбками и аплодисментами, чтобы Гриша почувствовал, что все мы ждали его.
Двор взорвался овацией. Хлопали в ладоши все, при этом никто не повернулся в сторону Диля. Мальчик осмотрелся и убедился в том, что на самом деле он, видимо, никого не интересует. Били в ладоши выстроенные в два ряда детдомовцы, заученно стучал ладонями Макаров, сосредоточенно аплодировали, важно оттопырив локти, дяди и тёти, судя по всему – приглашённые из Москвы администраторы и чиновники. Над двором висели исступлённая удаль, жеребячий восторг и хмельная одурь.   
- Вас, обитателей «Башни счастья», теперь пятнадцать человек. В этот праздничный вечер открою секрет. 15 – волшебное число. С него начнётся новая жизнь в нашем доме. Дорогие гости! Хлебосольные хозяева! Любимые мои ребята, мальчики и девочки! Давайте не будем грустить, попробуем улыбнуться. Так уж вышло, что мы с вами стали свидетелями большой беды, накрывшей страну. Нам говорят, что беда пришла неизвестно откуда. Нас убеждают, что одолеть её невозможно. Какая чепуха! Несчастье отступает перед теми, кто его не боится. Для тех, кто имеет железную волю, всякая беда, притворяющаяся катастрофой, апокалипсисом, мрачным концом, рано или поздно станет комичным фарсом. Микробом, чьей-то фантазией превращённым в носителя смертельного вируса. Мушкой, раздутой до размера слона. Зачем же в испуге бежать от того, что меньше тебя и слабее? Поверьте мне, что в наших силах справиться с этой придуманной, но ставшей такой важной в результате паники и бегства от неё, бедой. Её саму следует напугать. Улыбками, радостью, храбрыми и вдохновенными поступками. Я знаю, что наша с вами «Башня счастья» обратит в бегство притворщицу-беду. «Башня» станет арсеналом победного оружия, необходимого для схватки с несчастьем, названным кислым словом «сиротство». Отсюда, подобно рыцарям в железных доспехах, вооружённые мечами радости и копьями дружбы, мы отправимся на сражение за своё счастье. Наша железная спаянность низвергнет беду в пропасть. От недуга бесприютности излечатся все сироты. Получит волшебное лекарство вся страна. Мне очень хочется, чтобы юбилей нашего интерната стал прообразом грядущего исцеления, великого праздника жизни, сверкающего огнём очищения. Древние говорили: «Quae ferrum non sanat, ignus sanat» - «Там, где бессильно железо, лечит огонь». Да здравствует огонь исцеления!
Именно так говорила Эльвира Мухтаровна, стоя в ярких лучах электрического света. Что бы значили эти слова о трагедии страны, выращивании гениев, волшебной башне, рыцарях, железных доспехах и спасительном огне? Непонятно. Единственное, что было очевидно: этот пышный винегрет на самом деле являлся не тем, за что его выдавала директор интерната Остроградская – Креора Эн Жар, проектрисса Лиги Стабильности. Для кого звучали высокопарные слова-муляжи? Детям, скорее всего, от них было ни жарко, ни холодно.  Обласканным зверятам без разницы, какова цена на билеты в зоопарк и высоко ли качество стали, из которой сварены прутья клетки. Съехавшихся на юбилей детдома чиновников речь Остроградской вообще не тронула. Говорили не о них – значит, всё в порядке. Убийственная, но располагающая к кабинетному штилю логика. Воспитатели? Служащие? Рабочие? Электрики? Диль ещё раз обвёл взглядом двор, заполненный людьми и утрамбованный фиолетовой темнотой, проколотой алмазными лучами прожекторов. Мальчик готов был дать руку на отсечение, что никто ничего не понимает и, видимо, не должен понимать. Творилось нечто, смыслом превосходившее само событие. Скорее всего, совершался обряд или чин – если имеет здесь право мимолётная аналогия с церковными службами, когда тексты, мелодика, цвета и запахи несут в себе некоторую сверхинформацию. Вернее, требуют, прежде всего, воспринимать все нюансы не как тексты, цвета и запахи, а нечто надмирное, прообразное, мифостроительное. Суровое и назидательное. Сакральное и, значит, таящее в себе предупреждение о возможной опасности и долгожданное обещание заветного счастливого исхода.
                                  МАКАРОВ СОМНЕВАЕТСЯ
Вдруг на поляну выскочил арлекин-горбун, мальчик в красно-чёрном домино и шутовском колпаке с бубенцами. Диль узнал его, это был успевший переодеться в цирковое трико Костя Бляхин. Он задрал руку вверх, и все увидели зажатую у него в кулаке серебристую трубку. Раздался сухой щелчок, на конце трубки задрожал язычок пламени. Все поняли, что в руке у арлекина-горбуна никакая вовсе и не трубка, а всамделишный факел, разгоравшийся очень и очень быстро. За считанные секунды алый язычок превратился в ослепительно яркий конус огня, охваченный по краям вибрирующим в потоке воздуха сине-красным раскалённым ожерельем.  Клоун низко поклонился директору и замер в согбенной позе, оттопырив лежевесно руку с горящим факелом. Женщина вскинула руки ладонями вверх, словно вспугнула невидимую стаю птиц. Рабочие в серых комбинезонах как по команде сорвались с места и бросились в темноту, к южному крылу детдомовского корпуса. Остроградская опустила руки, сказала что-то очень короткое и властное арлекину и покинула поляну, освободив светящееся пятно для следующего номера программы. Трое рабочих, прилипших к софитам, развернули приборы в сторону здания. Снопы лучей упёрлись в белую стену. Опять зазвучала музыка, свет словно выдавил её из стены. Через секунду зрители увидели, что из-за угла здания медленно и плавно выезжает деревянная громадина на четырёх лапах-платформах. Это был муляж башни-зиккурата, ажурная конструкция, состоявшая из трёх поставленных друг на друга секций-этажей в виде сходящихся кверху четырёхугольных пирамид, увенчанных замкнутыми прямоугольниками балконов-балюстрад. На самой верхней площадке, на десятиметровой высоте, стояла маленькая фигурка. Русоволосая, коротко стриженая девушка лет шестнадцати, одетая в платье готического стиля из молочно-розового шёлка, с рукавами-трубами, подхваченное под грудью золотой шнуровкой и расходящееся пышным, но лёгким треугольным колоколом, походила снизу на хрупкого и невесомого ночного мотылька. Шесть серых мужчин в позах рабочих каменоломни, упираясь в платформу и тяжело дыша, осторожно выкатывали зиккурат на площадку. Зрители издали общий вздох восхищения. Зрелище выдвигающейся на свет конструкции, похожей на проснувшееся чудовище или фантастический инопланетный корабль странной, доисторической формы, произвёл на всех колдовское впечатление.
Сумрак, электрический свет и музыка довершили дело. Взрослые вытянули шеи и разинули рты. Дети приподнялись на цыпочки. По всем четырём граням зиккурата снизу вверх побежали оранжевые огоньки. Заработала украшавшая башню иллюминация.  Эффект был потрясающий. Казалось, что зиккурат вот-вот оторвётся от земли, взмахнёт своими лапами, сделает мягкий вираж и уплывёт в фиолетовое небо.
Внезапно Диль увидел, что Остроградская уже стоит между ним и Макаровым. Директор следила за девушкой на вершине башни. Правая рука женщины лежала на плече у Макарова, а левая, опущенная вниз и практически касавшаяся Диля, шевелилась в такт музыке. На среднем пальце выделялся золотой перстень с овальным бриллиантом, несколько раз стрельнувшим в темноту острыми, как иглы, лучами.
Прожекторы пощекотали белыми электрическими ресницами ночное небо и замерли, поймав в перекрестье девушку-мотылька. Капнули два прозрачных скрипичных такта, словно из наклонившегося стеклянного сосуда на зрителей пролилась холодная серебряная вода. Скрипки взяли тональность ля бемоль минор, задышали хоралом, девушка сонно взмахнула руками, смежила веки и запела мечтательно и страстно. Её голос, неожиданно крепкое и чистое, как полированное зеркало, сопрано, предложил скрипкам течь за ним, как бы обгоняя их на долю секунды и указывая безопасный фарватер. Первые строки, казалось, опережали ход невидимых сказочных часов, отмеряющих музыку, и высекали из темноты отстающие от текста и, тем не менее, звучащие с ним в унисон музыкальные фразы. Робкая душа пыталась стряхнуть с себя сладкий, соблазнительный морок. Музыкальный липкий туман обволакивал душу, пытаясь усыпить, задержать беглянку, но она упрямо стремилась вперёд по своей дороге, заставляя туман торопиться и ползти за ней призрачной, но оттого не менее опасной змеёй.
Это был сон Эльзы из первого действия «Лоэнгрина»:
                                    
                               Богу я раз молилась, плача одна в тиши,
                               В молитве той хотела излить тоску души.
                               Но слёзы горя слились в протяжный, громкий стон,
                               Звук нарастал и, множась, в небо умчался он!

Дивизия скрипок, подгоняемая духовой секцией, поднимала тональность всё выше и выше. Звук разрастался. Темнота, исчерченная прожекторами, закипала.  Мотылёк на верхней балюстраде башни-зиккурата молитвенно простирал крылья к небу, просился в темноту или умолял её отдать ему что-то очень важное, без чего его мотыльковая, мимолётная жизнь неминуемо должна была оборваться, рухнуть в пропасть, а он сам – сорваться с башни, мелькнуть в секундном падающем полёте   и застыть мёртвым лепестком внизу, на изумрудной траве. Фантастика, но вместо одинокой и призрачной змеи, катившейся по дорогое вслед за рвущимся в ночь голосом, поляну затопила целая река змей, разноцветных, жадных, смертельно опасных. Змеи выгибали скользкие тельца, взъерошивали траву, дружно ползли по направлению к башне,  качали маленькими плоскими головками, сверкали холодными бусинками глазок, шипели и  разевали пасти. Мелодия рвалась от них вверх, голос цеплялся за улетавшую музыку, духовая секция то отталкивала голос прочь, то подхватывала его, не давая упасть, оркестр протягивал юной певице, близкой к обмороку, спасительные руки скрипок. Разбуженная безумным композитором стихия бушевала и хохотала над беспомощным мотыльком. Девушка начала сомнамбулически раскачиваться, умоляя небо и музыку сжалиться над ней и спасти несчастную от подбиравшейся к зиккурату кровожадной и ядовитой смерти.
Но всё обошлось. Змеиная река иссякла, оркестровый хорал вырвался к небу и сгинул среди звёзд. На его место заступила секция струнных, и скрипки нежно и мягко стали баюкать темноту. Певица сложила руки на груди и перестала раскачиваться. Видимо, она услышала или поняла, что скрипки вняли её молитве и готовят явление желанного персонажа:
      
                                         И вот в дали лазурной затихла скорбь моя.
                                 Глаза мои сомкнулись, – уснула сладко я…
   
Кто-то из маленьких зрителей заплакал. Остроградская сорвалась с места, выудила из толпы детдомовцев плачущую девочку лет семи и прижала её к себе. Плакса прилипла к женщине и затихла. Диль сбросил оцепенение, сморгнул и вытер со лба неприятный, холодный пот. Честно говоря, он не ожидал, что этот музыкальный номер произведёт на него такое впечатление. Подросток вспомнил о мучительной вспышке страха в каминном зале у Наставника. Видимо, соперничество с Креорой Эн Жар в любой момент могло обернуться смертельной схваткой. Причём, Креора во что бы то ни стало хотела занять на Дуге Времени точку, которой насильно присваивала роль начального звена в цепи событий и, кажется, готова была потребовать от всех остальных признать своё первенство. А потом? Потом проектрисса Лиги будет действовать так же, как этот звучащий сейчас оркестр, заставляющий прислушиваться к основной теме и послушно следовать за ней, переживать по её подсказке, подчиняться её энергетике и исполнять её команды.
Диль разозлился. Его не предупредили, пожалуй, о главном, о том, что Остроградская не будет ждать вызова Диля, у неё свой план, свой замысел, свой проект. А Диль заведомо второй в этой игре. Как этот траханый Лоэнгрин, свалившийся к Эльзе со своим лебедем по приказу ловкача Вагнера.          
                                     
                             В оружьи светлом рыцарь явился мне тогда -
                             Мой взор красы столь чистой не видел никогда!
                             Златой рожок на цепи, и меч, как солнца луч,
                             Так он с небес спустился, – прекрасен и могуч!
                             Он лаской нежной, скромной утешил скорбь мою:
                             Меня он не покинет, – мне честь спасёт в бою!

Под разгоравшимися звёздами рождался рыцарский турнир с шёлковыми вымпелами, полосатыми флагами и золотыми кистями шатров и палаток. Музыка приобрела бравый, маршеобразный характер. Задорно грохнули барабаны, заржали трубы и заныли кларнеты. Змеи струсили и уползли восвояси. Девушка на вершине башни гордо задрала подбородок вверх, вытянулась в струнку и встроила кристально-чистый голос в оркестровое крещендо. В воздухе замелькали пурпурные рыцарские плащи и огненно-белые султаны над латунными шлемами. Лязгнули доспехи. Цокнули копыта и серебром рассыпалась сбруя. Тот, кого ждала Эльза, торжественно сошёл на землю и гордо встал среди брабантской знати. Король рассмеялся. На поляне воцарился мир.
Но было в этом спокойствии что-то неприятное, тревожное, вроде молчания посетителей в палате тяжелобольного или мёртвой тишины на погосте. Толстый мужчина в шерстяной тройке и модном полосатом галстуке вздохнул и украдкой вытер слезу, вылупившуюся в уголке глаза. Арлекин-горбун, всеми забытый и никому, кажется, не нужный, встал с колен и заковылял по траве по направлению к башне. Пламя его факела оставалось последней световой точкой феерии. Софиты погасли. Над зрителями и башней триумфально раскинулось финальное скрипичное глиссанто, мотылёк на балюстраде сложил крылья и неподвижно переживал последний ля мажор, долго замиравший и всё никак не растворявшийся в бездонном ночном воздухе.
Наконец всё стихло. Плаксивая девочка замолкла. Никто не смел шелохнуться. В глубине здания жалобно и настойчиво зазвонил телефон.
Девушка-мотылёк на башне опустилась на колени и, очевидно, измученная музыкой и переживаниями, закрыла лицо руками.
- Её зовут Саша. Красивое имя, правда?
Диль посмотрел на Макарова.
- Ты что, её любишь?
Макаров поджал губы и совсем коротко кивнул. Как будто тайком глотнул воздуха или прихватил губами запретный кусочек еды, украденный с невидимой скатерти. Рассказывал он дальше торопливо, как человек, привыкший к тому, что его часто перебивают, просят помолчать и вообще всерьёз не принимают:
- Она из комнаты «1». Их там двое. Саша и Марина Молчковы. Марина, её сестра, всё время болеет. Второй месяц не выходит даже в столовую. Я слышал, что она скоро умрёт.
- От кого слышал?
- Саша говорила, что врачи поставили Марине очень плохой диагноз.
- Какой диагноз?
Макаров ничего не ответил. Он смотрел вверх, буквально пожирал глазами девушку-певицу, но это был не жадный, а преданный взгляд, полный отчаянья, счастья и какого-то радостного безумия. Кожа на его длинном лице еще больше побелела. Теперь она словно светилась в темноте. Взгляд увеличенных глаз нырнул сам в себя, в глубину зрачков, метался и нашаривал там что-то ценное, нужное именно сейчас, чтобы достать его оттуда, прицелиться и запустить в темноту, навстречу сидевшей на верхнем балконе башни девушке. 
Диль повторил свой вопрос. Долговязый подросток очнулся, вернулся в нормальное состояние и заговорил вдруг очень быстро, путаясь в словах, которые ему явно мешали. Их было слишком много, они обгоняли и теснили друг друга, лезли вне очереди и безо всякого порядка, и потому никак не могли ухватить главного, вычленить и зафиксировать содержание, которое ускользало и пряталось среди этих слов:
- У нас тут творится чёрт знает что. Остроградская – какая-то ведьма. Её никто не любит, никто не хочет слушаться, но всё время слушается и подчиняется безропотно. Ни один из нас не помнит, как сюда попал. Вернее, вообще ничего не помнит из своего прошлого. Я так хотел с тобой поговорить. Как раз об этом. Ты бы меня понял. Но ты спал. А я не могу спать. Нет, не то! Я сплю, но непохоже, что я по-настоящему сплю. Я всё время вижу сны. Как будто я одновременно живу ещё где-то. Меня зовут откуда-то или куда-то, но я тыкаюсь в глухую стену, как слепой щенок в чужие башмаки. Почему «Башня счастья», а не какой-нибудь «Одуванчик» или «Родничок», как называют все подобные интернаты? Я читал в интернете многое про башню. Башня – символ могущества, власти, одиночества и вечности.   Вечность неподвижна. Когда есть Время, то возможны изменения, движение от прошлого к будущему. В Вечности нет ничего, кроме Вечности. Там нет жизни, там смерть. А что если нас всех тут приговорили к смерти? Вот ведь Марина Молчкова смертельно больна. И Саша странная. Она же понимает, что я её безумно люблю. Когда она рядом, я тупею, когда её нет, я мечтаю только об одном: опять её увидеть и опять лишиться мозгов. Неужели ей не ясно, что я рехнулся? Но разговаривает она со мной так, словно меня нет, словно она спит и меня не слышит. Я уже боюсь. Вдруг мы все здесь однажды уснём и больше никогда не проснёмся? Вот и ты вчера спал, а ты как будто бы не такой, как мы все. Я сразу это почувствовал, когда увидел тебя в нашей комнате. Даже в моих снах было что-то о тебе, если не ошибаюсь. Может быть, ты что-то такое знаешь? Или сможешь сделать? До того, как мы все пропадём в этой «Башне счастья». До того, как Саша окончательно сведёт меня с ума, а её сестра умрёт от тяжёлой болезни.      
- Марина не умрёт. Вряд ли она вообще больна. Тебя ловко обманули. «Башня» - это ловушка.  Я потом объясню. Молчи и не двигайся! Притворись глухим. Так надо. За нами наблюдают.
Пока Макаров шептал свой монолог и торопился выложить свои сомнения, Диль связал в единую цепь несколько событий и внезапно понял, как действовать дальше. Предусмотрительный Наставник вызвал его ночью в Академию, чтобы организовать подставу: разбудить подозрения в долговязом сновидце, чтобы те, в свою очередь, отпугнули от него Диля. Насторожили реконструктора, не дали сразу идти на запланированный контакт, заставили ещё раз шевельнуть мозгами и удержали от спешки, которая могла завести в ловушку, расставленную хитрой Остроградской. Ход сложный, но дававший возможность Дилю самому разрешить ситуацию. Ценный ход! Теперь надо было быстро-быстро разложить на воображаемой Дуге Времени свои поступки в единственно возможной последовательности. Ладно, спасибо заботливому Гартсу, после такого урока сделать это будет нетрудно. Пусть Остроградская лидирует. А Гриша Мухин пойдёт следом, но уже зная, что опережает её мысленно. Поиграем в догонялки. Первое – на всё происходящее нужно реагировать только как сирота-подросток. Второе – припугнув Макарова и озадачив его, сразу безучастно отойти в сторону, пусть он пока побудет со своими сомнениями один на один. Третье – немедленно забыть об Академии и чёрном браслете на руке, не вздумать прибегать к их помощи. Четвёртое – вообще поменьше выпендриваться. И пятое, самое главное - не спускать глаз с Остроградской.
Диль вернулся вниманием к интернатовской поляне. Арлекин-горбун с факелом в руке подошёл к башне и оглянулся, ища взглядом директрису. Не найдя, пожал плечами и шагнул на нижнюю платформу, к которой крепилась винтовая лестница, ведущая к балкону. Остроградская гладила по волосам затихшую девочку-плаксу и шептала ей что-то на ушко. Макаров пребывал в состоянии, близком к обмороку, тупо смотрел прямо перед собой и, вероятно, ничего не замечал. Зрители топтались в нерешительности, ожидая то ли продолжения спектакля, то ли команды расходиться. 
Рабочие застыли на месте. Далёкий телефон поперхнулся, помолчал, словно прислушиваясь к реакции окружающих, и потом зазвонил снова. Тихо журчала музыка, уже безобидная и ничего чудовищного не предвещавшая.
Тем не менее, Диль не верил, что всё закончилось. И предчувствие его не обмануло. Кое-что оставалось, так сказать, на закуску. Кое-что хитроумное, сомнительное и двусмысленное, злополучная нелепость, неловкость, нерасторопность, непредвиденная, так сказать, ошибка, которая и должна была привести к предвиденной катастрофе.
                                 ПЕРВАЯ ДУЭЛЬ. КАТАСТРОФА
Ровно через час, когда Диль и Макаров целыми и невредимыми вернулись в комнату «9», а Сашу Молчкову и беднягу Костю Бляхина скорая помощь увезла в больницу, между мальчиками произошёл важный разговор. Именно с этого разговора, собственно, и начинается наша история. Всё, что было до неё, и всё, что мы рассказывали так долго и подробно, надеясь не столько на талант рассказчика, сколько на снисходительность слушателя, было только прологом.  Он не затянулся, нет-нет. Он длился ровно столько, сколько необходимо для заинтересованного проникновения в историю. Иногда для рождения полноценной живой истории из эмбриона пролога требуются годы, иногда целые века. Нам потребовался один день. Подумать только! Один день – что за срок для появления на свет живого организма?  Поэтому мы позволили себе роскошь быть неторопливыми и пристальными. Нарочито медленно плести рассказ и смаковать подробности. Сколько необходимо двигаться по Дуге Времени, скользить по контуру бесконечной окружности, чтобы прийти к её началу? Ответить на этот вопрос невозможно. Один день – это астрономическое время. А ведь есть ещё время течения мысли, воспоминаний о прошлом, период ожидания будущего. Именно из этих слоёв Время складывает единое целое, следуя своему, никогда не совпадающему с астрономическим, измерению. Можно лишь набраться терпения и не терять надежды на то, что у нас хватит сил довольствоваться не только эпизодами, а заслужить полноценного участия в многослойном, значительном событии. 
Полнокровная история требует к себе деликатного, терпеливого отношения. Всё остальное – это случайность, мимолётность, небрежность, Тот, кому достаточно беглого взгляда, чтобы вынести нам осуждающий приговор за медлительность и громко объявить, что вместо обещанного чуда мы произвели на свет уродца – вправе захлопнуть книгу и навсегда проститься с её героями. Он ничего не потеряет, так как, очевидно, и не хотел ничего приобрести. Пусть взглянет на часы и поморщится от досады – сколько времени потрачено зря! И отправляется по своим делам.  А мы вернёмся в тот летний вечер, когда тьма, спустившаяся на площадку перед «Башней счастья», преподнесла собравшимся ещё один сюрприз.
Зрители видели, как арлекин-горбун с горевшим факелом в руке стал подниматься по винтовой лестнице башни-зиккурата. Миновав площадку второго этажа, он уверенно шагнул на следующий марш. Он преодолел несколько ступеней, как вдруг одна из перекладин треснула у него под ногой и арлекин, вскрикнув от неожиданности, сорвался с лестницы и шлёпнулся на деревянный настил. Падение было совсем коротким и не опасным. Хуже обстояло дело с факелом, выпавшим из руки арлекина. Металлическая трубка с язычком пламени на конце несколько раз перекувырнулась в воздухе, приземлилась на самой нижней площадке и, глухо звякнув, закатилась под лестницу.   Арлекин свесил голову в трёхрогом колпаке с бубенчиками вниз, чтобы убедиться, что ничего страшного не произошло. Девушка-певица подошла к перилам, привлечённая вознёй на лестнице, посмотрела в темноту, различила висящего вниз головой арлекина и звонко рассмеялась. Потом, спохватившись и осознав, что произошла накладка, решила отвлечь внимание зрителей и продемонстрировать им, что всё в порядке. Она выпрямилась, изящно всплеснула руками и плавно изогнулась в поклоне.
Но аплодисментов не последовало. Неожиданно темноту прорезал истошный крик - это завизжала малышка, которая недавно плакала, испуганная вагнеровской музыкой. Дилю показалось, что закричал не ребёнок, а раненый зверёк. Услышав этот вопль, он замер от страха. Скорее всего, то же самое произошло и со всеми гостями праздника. Они остолбенели и безмолвно уставились на то, что творилось на той самой площадке зиккурата, куда упал факел.      
Сначала из-под лестницы потянулся шлейф дыма. Полупрозрачная, серебристо-белая кисея бесшумно накрыла настил из досок, потом в её серебристой глубине мигнул яркий свет и раздался сухой треск, как будто кто-то шёл по гравию. Через секунду на волю вырвались языки пламени. Они жадно облизали ступени лестницы, которые затрещали и швырнули вверх стаю искр. Никто не ожидал, что муляж башни так быстро и ловко превратится в ослепительный костёр. Ни один человек: ни среди гостей, ни в рядах детей-детдомовцев – не двинулся с места. Происходило что-то странное и непонятное. Огонь поднимался всё выше и выше, на средней и верхней площадке метались две человеческие фигурки, арлекин-горбун орал что-то непотребное, а девушка-мотылёк истошно вопила одно слово: «Вниз! Вни-из!..», которое исказилось и звучало как: «Ф-фнишь! Ф-фни-ишь!» Но вокруг все стояли смирно, как будто это их не касалось. Как будто они были зрителями, которым показывали трюк в исполнении опытных каскадёров.
Диль прозевал момент, когда Макаров сорвался с места и кинулся к муляжу-зиккурату. Пацану явно снесло крышу! В три прыжка достигнув башни, он стал носиться вокруг неё с рычаньем и воем, то заламывая руки, то пытаясь вскочить на нижнюю платформу, которую уже полностью захлестнул огонь.  Теперь в пылающем колесе кувыркались трое. Сверху неслось: «Ф-фни-ишь!», со второго этажа – матершина вперемежку с именем-отчеством директрисы интерната, снизу – бессильный рёв, переходящий во всхлипы загнанного в ловушку зверя. Наконец, Макаров упал на колени, отполз подальше от пожарища и закричал так, что зазвенели окна на первом этаже в интернате:
- Саша! Сгоришь! Прыгай! Ну! Родная! Прыгай! Дура! Ты же сгоришь!..
Креора Эн Жар стояла как вкопанная. Она ждала, что тот, кто, возможно, выдаёт себя за Гришу Мухина, не выдержит и заглотнёт наживку. Уверена в этом она не была. Мало того, практически не допускала, что Академия Реконструкторов осмелится втянуть в противостояние с Лигой Стабильности неопытного мальчишку, пусть и своего воспитанника.   Но если Академия на это решится – почему бы не стереть в порошок её сопливого агента и заодно не свести счёты с этими болтливыми снобами из Академии? «Quae ferrum non sanat, ignus sanat». Пожар мог сыграть роль лекарства, выжигающего опасную язву.
Расчёт проектриссы был прост.  Она применила практику «Поверхностного Сна», используемого корпорантами Лиги для временного торможения живых объектов. Никто из нормальных людей противиться «Сну» не мог. В момент активизации этой обычной для Глобаля практики человек продолжал видеть и слышать всё происходящее, но уже не мог двинуть ни рукой, ни ногой до того момента, пока корпорант практику не закроет. В то время как все детдомовцы и гости праздника были заторможены «Поверхностным Сном», на площадке перед «Башней счастья» оставались три персонажа, на которых действие практики Креора не распространила.  Девушка и Макаров должны были сыграть роль приманки, а ничего не подозревавшему Бляхину поручалось уронить факел, чтобы потом олицетворять живую панику и ужас перед несчастьем.  Если новичок кинется выручать Макарова и спасать несчастную Молчкову вместе с ротозеем Бляхиным – значит, он тоже владеет практикой, остаётся вне действия «Сна» и, следовательно, не является тем, за кого себя выдаёт. Тогда проектрисса спешно закрыла бы практику, очнувшиеся мужчины обязательно пришли бы на помощь детдомовцам, затушили пожар и оттащили детей от опасного зиккурата. Креора не подала бы виду, что обратила внимание на лже-Мухина, но немедленно доложила бы Рео Ги Ланцу о внедрении в проект «Свёртывание» лазутчика и начала игру по ликвидации опасного объекта. Но если новый детдомовец на самом деле сирота и останется «спящим» во время катастрофы, Креора сама прекратит пожар, не доводя дело до ненужного кошмара. «Поверхностный Сон» все забудут. Память о случайном происшествии растает. Гости разъедутся по домам, дети вернутся в интернат, Эльвира Мухтаровна Остроградская, как ни в чём ни бывало, продолжит важную и ответственную работу. 
Огонь полностью охватил винтовую лестницу. Она превратилась в адский коридор, плюющийся в темноту ломтями ревущего пламени и снопами искр. Ужас! Страшный конец ожидал арлекина-горбуна и девушку, отрезанных от спасения. Над почерневшей площадкой двора поднимался тревожный гул. Липы растворились во тьме и, казалось, умерли. Звёзды в испуге юркнули под небесный чехол. По площадке метались тени, но от их кружения и беготни вся картинка обретала ещё большую статику. 
Да, сработано это было ловко. Внутри у Диля бушевала буря, но он не двигался с места. Он видел пламя, пожиравшее башню, видел Остроградскую, неподвижно глядевшую на огонь, три несчастные фигурки у зиккурата - и терпел. Браслет на руке давно подал ему сигнал о «Поверхностном Сне». Подросток легко выстроил необходимую защиту, он не спал, но деваться было некуда – приходилось делать вид, что он спит. Проектрисса следила за ним. Не шевелилась, как все, молчала и выжидала: какое развитие получит затеянная ею интрига?
Теперь Диль понимал, что именно с этой минуты для него началась гонка по Дуге Времени за Креорой Эн Жар, началась «Миссия», началась работа реконструктора с проектом «Свёртывание».  Честно признаться, такого экстрима он не ожидал. Мальчик вспомнил, что наивно надеялся на постепенное развитие событий. Теперь он ещё раз убедился в правоте Наставника.   Наше решение, как правило, вторично по отношению к решению, которое противник успел принять до нас. Мало того, соперник может обескуражить нас грубым и резким действием, пока мы готовимся к бою. В случае с огненной катастрофой так и произошло. «Пора браться за ум, - мысленно одёрнул себя подросток. – Один раз меня успели предупредить. Второго раза не будет. Это не игра, это война. Или я действительно реконструктор, или лёгкая добыча для проектриссы. Я пришёл в «Башню счастья», чтобы бороться за этих ребят, а не быть размазанным по стенке в первой же схватке. Может быть, этот огонь – очищение от наива и глупостей. Это вопрос, который я не успел задать себе сам, и тогда мне его задали в такой жёсткой форме. Я ничего не знаю, я ищу знания, я буду его искать и найду его, чтобы победить в этой войне».
Война – страшное слово. Как ни странно, но оно успокоило Диля. Он вернулся к себе самому, сбросил с себя дурман, накинутый хитрой Креорой, и всё дальнейшее наблюдал уже почти без эмоций, не поддаваясь на разведённую проектриссой театральщину.
Сначала он услышал отчаянный вопль Бляхина, потом увидел, как горбун прыгнул с площадки зиккурата и шлёпнулся на траву. Почти одновременно с криком обезумевшего от страха парнишки раздался трубный вой сирены. Из-за угла здания интерната на площадку выкатились две пожарные машины. Дверцы машин распахнулись, из кабин посыпались молодые парни в брезентовых костюмах, в белых шлемах, с плоскими и одинаковыми суровыми лицами. Первым на землю соскочил маленький дядька, в чёрном спецбушлате, перетянутый ремнями и цепями. Он заорал что-то командным голосом, часть пожарных кинулась к заднему борту первой машины и потащила оттуда закатанный в тяжелую улитку пожарный рукав. Четверо других скинули с крыши второй автоцистерны резиновую баранку, которая задышала, засвистела и раздулась в огромный батут. Взревел двигатель, вторая машина двинулась к горевшему муляжу-башне. Стрекоча, как тысячи металлических кузнечиков, на её крыше вырос сверкающий трап с люлькой наверху. Двое пожарных ловко, как циркачи, вскарабкались по трапу наверх, устроились в люльке и стали кричать оттуда, тыча руками в чёрных прорезиненных крагах в сторону огненной башни:
- Ближе! Метров на пять – ближе! 
Тем временем первая группа уже успела присоединить брандспойт к жерлу гидранта, торчавшего из люка у самой стены интерната. Бегом, держа наперевес пожарный рукав за металлический клюв-наконечник, они метнулись к башне. Низенький командир наряда стоял и могучим голосом кричал, кому и куда бежать. Впрочем, пожарные бежали слаженно и нацелено и без его команды. Через несколько секунд они были в трёх шагах от полыхавшего макета. По рукаву прокатилась волна – и из клюва хлестнула тугая струя воды. Вода обрушилась на нижний этаж башни, огонь хлебнул белой пены и начал тонуть в ней, отчаянно просовывая на волю пылавшие руки-языки. Сверху ударила ещё одна водная струя, это с крыши пожарной цистерны поднялась вверх другая мачта с цилиндрическим резервуаром на вершине – и именно из этого резервуара кинулась на борьбу с огнём новая порция воды.
Огонь шипел и тонул в водном буйстве. Двор заволокло дымом. Сначала белый и красивый, он стремительно темнел и опадал, в воздухе запахло гарью и жжёным деревом. Один из бойцов, находившихся в люльке, ловко спрыгнул на верхний балкон башни, ухватился за платье девушки-мотылька и потащил её к себе. Платье треснуло, поползло, как паутина, девушка оказалась почти голой. Но пожарный умело заграбастал девушку в брезентовые объятья, держа худенькое тело певицы навесу, перелез обратно в люльку и махнул свободной рукой. Мачта аккуратно сложилась. Пожарные с добычей спустились на землю. Они уложили девушку на батут, накрыли её байковым одеялом и побежали к низенькому командиру с докладом. Тот выслушал подчинённых, кивнул и громко крикнул:
- Отбой!                  
Часть пожарных бросилась закатывать шланги, другие принялись крушить топориками остатки сгоревшего зиккурата.
Всё ожило и задвигалось. Серые рабочие взялись размонтировать рельсы, по которым выезжал муляж, и растаскивать осветительные лампы. Эльвира Мухтаровна быстрыми шагами направилась к сотрудникам интерната, сбившимся в кучу у стены детдома и приказала спокойно и властно:
- Уводите детей немедленно. С несчастным случаем разберёмся на планёрке. Ровно через полчаса жду весь педсостав у себя в кабинете.
Потом директриса подошла к командиру пожарного наряда, чтобы обсудить происшествие.
Дети потекли в интернат. Педагоги сопровождали ребятишек, как пастухи перепуганных овечек. Диль шёл вместе со всеми и делал глупое лицо. «Надо добавить идиотизма», - подумал он и спросил у белобрысой девочки в клетчатых брюках, широколицей и оттого похожей на китаянку или монголку:
- А ужин будет? А то я новенький.
Девочка обозвала его свиньёй и дебилом, и Диль успокоился.
- Сама ты ёлка со сливами, - сказал он вслед белобрысой девочке и счёл комедию законченной. Навстречу им проехала карета скорой помощи. На подножке стоял охранник и показывал шофёру дорогу. Диль спокойно дошёл до комнаты «9», немного постоял у двери, демонстрируя нерешительность, а потом пожал плечами и юркнул внутрь.
Едва он успел переодеться в чистые джинсы и футболку, как в дверь постучали.
- Входите! – сказал мальчик. Щёлкнул замок и полотно двери уплыло в коридор. На пороге стоял необычайно высокий мужчина, лет тридцати, очень худой и узкоплечий. Крохотные глазки, близко сидящие к тонкой переносице, шустрые и неуловимые, обшарили комнату и, видимо, подали их обладателю какой-то сигнал. Не переступая порога комнаты, мужчина кивнул головой и вежливо представился:
- Швов Серафим Диомидович, заместитель директора интерната. А ты, видимо, Гриша Чухин, наш новый поселенец?
- Мухин, - поправил мужчину Диль. – Новенький.
Швов опёрся длинной рукой о дверной косяк и, поджав губы, изобразил мимолётное расстройство.
- Теперь запомнил. Ноблес оближ! Вот такая ситуёвина, Гриша, - вздохнул замдиректора. – Только стоит отлучиться по делам, как тут же бэмс на всю округу. Знатно горело, даже с шоссе было видно. Ты как сам-то, не струхнул?
- Мне показалось, это всё специально устроено.
Глаза у Швова заметались ещё быстрее. Он отлепился от косяка, шагнул в комнату и закрыл дверь. На лбу у него прорезалась вертикальная складка, обозначавшая, видимо, внезапное мозговое усилие.
«Ещё один фигляр, - быстро подумал Диль. – Хига Ун Югр, проектант Лиги, правая рука Креоры. Ладно, давай подурачимся на пару».
- Так ты думаешь, пожар подстроен?
- А вы думаете, нет?
- И кто организатор?
- Да этот придурок, Бляхин. Он же нарочно факел уронил. От которого всё загорелось. Это ж и барану ясно.
- Говорят, у него под ногой лесенка обломилась?
- Говорят, что кур доят. Лесенку он подпилил заранее. Ночью. А вы сами что, не подпилили бы?
В эту самую секунду дверь распахнулась и это спасло Серафима Диомидовича от дальнейшего кривлянья. Диль испытывал жгучее желание отыграться на замдиректоре за проверку, которую ему устроила Остроградская. Мальчик навертел бы такой чуши, что Хига с Креорой долго потом ломали головы над тем, как они могли лопухнуться, приняв этого дурачка за лазутчика из Академии?
Но сейчас на пороге стоял Макар Макаров. Волосы у него на голове слиплись, из-под правого рукава рубашки торчал белый язык бинта, а лицо было отталкивающего зелёного цвета, как будто подростка только что выудили из купоросной жижи. Он молча прошёл мимо растерявшегося Швова и притихшего Диля и рухнул на постель.
Швов хлопнул себя по лбу и засуетился:
- Побегу к детям, удостоверюсь, что с ними всё в ажуре. А ты, Гриша, ни гу-гу. Тут дело серьёзное.
Выпалив эту ахинею, замдиректора бросился прочь.
- Обязательно передайте мои слова Эльвире Мухтаровне, - крикнул ему вслед Диль. – Мы на пороге разгадки. Бляхин – сволочь.
Серафим Диомидович прибавил шагу и скрылся за поворотом коридора. 
Диль закрыл дверь и обернулся. Макаров лежал неподвижно, уткнувшись лицом в подушку и накрыв голову руками. От него пахло дымом и какой-то медицинской дрянью, сладковатой и кислой.
Диль подошёл к широкому окну и задёрнул шторы. В вытянувшейся на кровати длинной фигуре Макарова было что-то тревожное, казалось, что подросток не просто отдыхает, а готовится к чему-то серьёзному, имеющему лично для него большое значение. А сейчас выжидает, как хищник в джунглях.
Диль несколько раз прошёлся по комнате. Мальчик понял, что пришла пора следующего шага для достижения цели «Миссии». Каков он будет? Юный реконструктор быстро прикинул варианты. Возможно, новый знакомый, измученный переживанием за свою едва не погибшую в огне возлюбленную, замкнётся в себе, и потребуется несколько дней, чтобы восстановить с ним контакт. Или, наоборот, пацан рассиропится, сам назначит Диля своим наперсником, упадёт ему на грудь, выплачется и превратится в хвостик, который будет всюду следовать за своим хозяином. В этом случае надо будет часто отвлекать Макарова от реальности и очень дозировано снабжать его информацией, нужной для вовлечения в «Миссию». Есть и третий вариант, самый отвратительный. Макаров, не справившись с навалившейся депрессией, станет агрессором, неуправляемым экстремалом, и тогда придётся долгое время держаться от него подальше. Жить в интернате, послушно играя роль сироты-вундеркинда, подтверждать свои таланты, расписанные в фальшивых документах, которые утром привезла с собою заведующая опекой, сидеть тихо, как мышь, и выжидать очередного подходящего момента. Конечно, Наставник торопить его не будет. Скорее всего, вообще закроет все каналы связи, чтобы не дразнить Креору. Плюс в этом случае один. Диль поближе узнаёт всех детдомцев и уже наверняка выстроит модель команды, способной действовать под его руководством. А когда Макаров дозреет, то есть вернётся к себе самому и будет способен трезво оценивать всю историю, а не только короткий сюжет с этим липовым пожаром и маскарадной трагедией, надо будет всё начинать заново. Диль поёжился. Воистину, нелепый город, странные люди, постоянно требующие участия в том, за что они не отвечают, награды за то, что сами не совершали, и упоённые чувствами, к сожалению, примитивными и неглубокими более, нежели здравыми и содержательными мыслями. А что если Лига Стабильности не разрушает эту страну, а на самом деле только поддерживает идущий в ней процесс саморазрушения? Чёрт его знает, кто прав и кто виноват в этом несчастье!
- Мухин, не топай, как слон, и выруби верхний свет. Я в полном порядке. Меня накачали какой-то фигнёй из капельницы. Включи настольную лампу и сядь. Я хочу кое о чём тебя расспросить.                           
Макаров, спокойный и абсолютно нормальный, по-турецки сидел на кровати и с любопытством наблюдал за своим соседом. Зелёная краска с его лица сошла, кожа вновь стала розовой, только слегка холодноватого, мраморного оттенка. Наверное, это был результат действия релаксанта. Впрочем, задумываться над этим фокусом Диль не стал. Он щёлкнул настенным выключателем, потом зажёг лампу на столе и опустился в компьютерное кресло. Комнату заполнил тихий, медовый свет. Фигура сидящего на постели Макарова утонула в жёлтом тумане, контуры её расплылись. Лицо стало невыразительным, глаза спрятались в тёмные тени от надбровных дуг, губы утончились, подбородок словно увеличился в размерах и упёрся в скомканный воротник рубашки. Диль молчал и ждал, что будет дальше.
- Зачем ты издевался над Семафором Дылдовичем? Он не такой дурак, как тебе кажется.
- Я не считаю его дураком. Наоборот, это хитрый и опасный человек. Не думаю, что он принял мой трёп всерьёз. Он совершил промашку в самом начале разговора, ещё до твоего появления. А когда понял, что сел в лужу, решил ломать комедию дальше. В общем, мы подыгрывали друг другу, как два хороших ковёрных. Кстати, откуда взялось это прозвище – Семафор Дылдович?
- Не знаю. Кто-то из ребят придумал.
- Наивняк! Скорее всего, он сам его придумал и подбросил вам, как бумажный фантик котятам. А вы этого даже не заметили. Теперь тайком от него пользуетесь тем, чем он разрешил вам поиграться. В психологии это называется манипуляцией. Манипулятор играет на желании людей быть последовательными в своем поведении. Жертва совершает, казалось бы, мелкие незначительные действия, незаметно приближаясь к навязываемому ей решению… Так что Швов – очень хороший психолог. И очень хорошо вами управляет.
- Ты неприятный тип, Мухин.
- Ты тоже не подарок. Замечу, что у вас тут вообще мало чего приятного.   
Макаров поёрзал задом на кровати, уселся поудобней и сложил руки на груди. Разговор неожиданно начинал ему нравиться. Ему вдруг пришло в голову, что появление Мухина в интернате, так же как и всё, что стряслось во время праздника, равно как и то, что они оказались сейчас наедине – не случайное совпадение, а звенья одной цепи, тянущейся к глубокой тайне, великолепная разгадка которой совсем рядом. Он почувствовал тревожный холодок в груди и лёгкий хмель в голове, как человек на пороге внезапного открытия. Он даже забыл, что именно хотел спросить у Мухина.
Кто-то пробежал по коридору и громко крикнул: «Бляхин ногу сломал. В больницу увезли, вслед за Молчковой. Вот повезло придурку!»
Макаров подскочил на кровати, но потом сел, явно растерянный и опечаленный. Диль решил помочь Макарову справиться с волнением. Надо спросить о том, что его беспокоит больше всего на свете и о чём он готов говорить без остановки. Поэтому Диль осторожно поинтересовался:
- С Сашей всё в порядке? Мне показалось, что она не на шутку испугалась.   
Макаров преобразился. В полумраке сверкнули его глаза, плечи распрямились, руки ожили и стали рассыпать в сторону Диля пригоршни жестов.
- Я видел Сашу перед тем, как врачи уложили её на носилки и запихнули в скорую  помощь, - Макаров очень торопился, словно боялся упустить самые важные детали. - Она дрожала, как осиновый лист. Вот здесь, на правом плече (Макаров погладил себя по плечу нежно, пополам с жалостью) у неё была ссадина. Наверное, ударилась или этот тип теранул своим бушлатом.
- У неё очень красивые плечи. Прости, но я видел, как сверкнула её голая кожа, когда слетело платье. Извини! Твоя Саша очень красивая, хрупкая и какая-то неземная. Только…
- Что?
- Да нет, ничего. Ну, и что было дальше?
Макаров задумался.
- Подожди. Я вспомнил. Ты говорил… Да, ты сказал: «Это ловушка». Что это значит?
И вдруг Диль принял неожиданное решение: именно сейчас рассказать несчастному Макарову всё как есть! Перетянуть парня на свою сторону немедленно, воспользовавшись его возбуждённым состоянием, и сразу же сделать сообщником вопреки предостережениям Наставника и собственным размышлениям. Диль понял, что поступать надо именно так. Следует рисковать, пока Макаров ошеломлён настолько, что новая порция информации, которая в обычном состоянии испугала бы его, в эту минуту, наоборот, вернёт ему способность мыслить здраво и, скорее всего, успокоит и крепко привяжет к реконструктору.   
- Это значит, - Диль говорил спокойно и ровно, - что мы сейчас с тобой договоримся и станем одной командой - ради тебя, твоей Саши и всех остальных ребят – или! – если всё, что я готов тебе рассказать, ты сочтёшь ахинеей - в следующий раз, когда разразится настоящая катастрофа, вас не спасёт никто. Даже я.    
- Какая катастрофа?            
- Безвременье. Сытая дремота в тёплом болоте тупоумия. Башня счастья. Strawberry fields forever .
Несколько минут прошло в молчании. У кого-то на этаже заиграл магнитофон. Музыка была пульсирующей, очень рваной, разрезанной холодным голосом певицы. Скорее всего, это выстанывала свои ведьмовские мантры Земфира. Очевидно кто-то, пользуясь тем, что педагоги ушли на планёрку, решил оттянуться по полной. Шумовая завеса пришлась как нельзя кстати. Два подростка в стенах комнаты оказались изолированы от любопытных ушей.
- Кажется, я начинаю кое-что понимать, - неуверенным голосом произнёс Макаров. – Всё, что нас здесь окружает, и всё, что с нами здесь происходит – неправда? То есть на самом деле происходит что-то другое, о чём никто из нас не догадывается? Мы как подопытные мышки в виварии. Над нами ставят опыт, да? Кто они, эти экспериментаторы? Что им нужно?
- Вас собрала в этом интернате одна могущественная организация, владеющая манипуляциями с Пространством и Временем. Её цель – используя ваши способности, разорвать связи между людьми, населяющими вашу страну, и создать мир, заполненный автономными особями, не зависящими друг от друга, не озабоченными никакими свершениями, не стремящимися ни к чему другому, кроме сытого биологического существования. Организация рассчитала, что сироты и детдомовцы могут быть хорошим материалом для подобного эксперимента. Тем более что на той территории, где мы сейчас находимся, беспризорных одиночек становится всё больше и больше. Генерация ни за что не отвечающих сирот разрастается как бы сама собой. Очень удобный фундамент для строительства мифической Башни счастья. Но другая организация решила разрушить этот безнравственный проект. Меня прислали к вам, чтобы найти выход из страшной Башни. Для начала я займусь поисками твоего отца и постараюсь устроить вашу встречу. В этом – моя «Миссия».
- Так значит, ты не сирота по имени Гриша Мухин?
- Здесь я - Мухин Григорий, 1997 года рождения, потерявший родителей в ночь с 3 на 4 июня 2009 года во время смерча у города Сергиева-Посада. Мы ехали в легковом автомобиле по шоссе. Смерч смял машину, мама и папа пропали, скорее всего, погибли. Я временно потерял память, а когда добрался до Москвы, стал побираться по вокзалам. Потом меня выловила милиция, сдала в приют – ну, и так далее, - Диль предостерегающе выставил ладонь, подражая Наставнику. - Понятно?
- Теперь ясно, почему я подумал, что ты не такой, как мы. Мне очень часто снятся странные сны, в которых я заранее вижу то, что мне ещё предстоит узнать. Или то, что случилось давным-давно, когда меня ещё не было на свете. Я всё это записываю. Когда я жил в приюте, однажды пришла Остроградская, прочитала мои рукописи и забрала меня сюда. Она сказала, что из меня выйдет серьёзный писатель. Но с тех пор, как я оказался в этом интернате, мне расхотелось писать. Меня мучает какой-то страх. Мне снится огромное поле, всё в снегу. Серое небо, лохмотья туч, из которых сыплется бесконечный снег. И как будто бы мы, интернатовцы, все четырнадцать чудиков, застряли в сугробах и тонем в усиливающемся снегопаде. Хочется кричать, звать на помощь, но потом приходит дикая мысль, что на твой крик прибежит по снегу страшное чудище и проглотит всех до единого. Потому молчишь и бессильно тонешь в разыгравшемся снежном месиве. Холод, одиночество и бесконечный страх. 
Глухой голос Макарова звучал всё тише и тише, пока не оборвался совсем. Мальчик опустил голову на грудь и, казалось, задремал. Диль пересел к нему на кровать и плечом толкнул Макарова. Тот встрепенулся, потёр лицо руками и спросил с удивлением:
- Я что, уснул?
- Нет, слегка осоловел. Наверное, они добавили в капельницу димедрол. Скажи, ты когда-нибудь видел во сне своих родителей?
- Да, конечно. Только это самый страшный сон из всех, которые я помню.
- Почему?
- Они во сне очень красивые. Особенно мама. А проснёшься – и никого нет.
Диль решил, что он на верном пути. Риск оправдался. Он верно сработал с Макаровым, оставалось окончательно перетянуть сновидца на свою сторону и вселить в него уверенность в том, что дальше, под защитой Диля, ничего страшного не будет.
Реконструктор Диль А пересел на письменный стол, так, чтобы оказаться выше сидящего на кровати Макарова. Элементарный приём. Теперь глядевший снизу Макаров автоматически будет внимателен, послушен и доверчив к тому, что скажет Диль.
Ночь вплывала в окно, осторожно шевелила шторами и вытягивала из комнаты последние лоскутки дыма. Интернат уснул. Земфира больше не рассыпала свои мантры. Не было слышно ни звука, кроме шороха лип внизу, во дворе интерната.
Диль перешёл на шёпот:
- Макар! Ты молодец, что видишь эти сны. В них наше спасение. Теперь слушай внимательно. Я не буду объяснять все детали, остановлюсь на главном. Итак, здесь, в «Башне счастья», всё построено на большом обмане. Остроградская и Швов – никакие не директриса и её заместитель, а ставленники могущественной организации, о которой я тебе только что рассказывал. Вы – не совсем сироты. Ты и ещё несколько человек - кто именно, я пока не знаю – действительно однажды лишились родителей. Но большинство мальчишек и девчонок совсем не те, за кого их выдаёт Эльвира Мухтаровна. Они появились на свет в результате эксперимента со Временем. Они как переводные картинки, как живые слепки с некоторых взрослых людей, когда те были ещё детишками. Сейчас эти взрослые живут где-то беззаботно со своими настоящими детьми, и понятия не имеют о том, что их повторили таким способом. Так вот, этих копий в «Башне» большинство. Это так называемые «повторники». Гнусная кличка, но она на совести организации. Вас, настоящих сирот, называют «роднецами». Организация поняла, что эксперимент по консервации Времени с использованием «роднецов» невозможен. Вы кое-что помните о прошлом. Поэтому ведёте себя непредсказуемо, слышите непонятные голоса, видите сны. Вы – опасный, но в целом бесполезный для организации материал. Консервация возможна только с использованием «повторников». Они не помнят родителей, у них нет связей во Времени, поэтому их таланты можно использовать для создания Жизнесферы, в которой все генеалогические связки мертвы.
- А кто тогда ты?
- По их классификации – «роднец». Но они вынуждены были зачислить меня в свой интернат, так как на них надавила служба опеки и попечительства. Я – юный и гениальный шахматист, в семь лет я даже сыграл вничью по переписке с Гатой Камским. На самом же деле, я не подхожу под их классификацию. Мои родители существуют в другой Жизнесфере. Ну, а о своей цели я тебе уже рассказывал.
Макаров злорадно хихикнул.
- Значит, и ты тоже обман?
- Для тебя – нет. Для начальства интерната – стопроцентный. Сегодняшний пожар на празднике - прямое этому доказательство. Остроградская нарочно зажгла трёхэтажную башню, чтобы спровоцировать меня на противодействие. Перед всеми участниками праздника во время пожара была поставлена невидимая преграда, энергетическая стена, преодолеть которую не мог никто, кроме меня. Рванись я за тобой к башне, меня бы быстро раскусили. А так я пока остаюсь тёмной лошадкой для Эльвиры Мухтаровны и вашего Семафора Дылдовича.
- Но я же проскочил сквозь эту энергетическую стену!
- Тише!.. Тебя пропустили к твоей Саше, чтобы  я потерял контроль и ломанулся к вам на выручку.
- А Костя Бляхин?
Диль пожал плечами:
- Думаю, что его просто подставили. Пообещали молочные реки и приказали уронить горящий факел под лестницу. Слава богу, что он не свернул себе шею, а только сломал ногу. Это не важно. Через недельку-другую он вернётся из больницы целый и невредимый.
Макаров закрыл лицо руками и стал раскачиваться из стороны в сторону, как китайский болванчик. Диль понял, что продолжать разговор бессмысленно. Теперь требовалось время, чтобы у его соседа всё улеглось в голове, чувства поутихли, и он ещё раз вернулся к возможности поверить Дилю уже с новой, более высокой ступени. Он положил руку на плечо собеседнику и тихо сказал:
- Хватит на сегодня. Пора спать. Утро вечера мудренее.
Но Макаров открыл лицо, вдруг оскалился и злобно прошипел:
- Сволочи! Как я ненавижу всех вас, привыкших хватать угли чужими руками! Что вам от нас надо? Я…я… я уничтожу всех вас, идиотов безмозглых!..
Парень упал на постель лицом вниз, сгрёб покрывало и накрылся им с головой. Минут десять он что-то бормотал, сучил руками, всхлипывал и еле слышно матерился. Диль сидел неподвижно. Ему было жалко Макарова, получившего с его подачи такой удар, но он чётко понимал, что детдомовец должен сам пережить это маленькое и не очень приятное открытие. Перебирая звенья цепочки, он подобрался к нему по своей инициативе, юный реконструктор только подсказывал ему, как двигаться.
- Гришан, - вдруг раздался из-под покрывала глухой голос, - я всё понял. Ты здесь ни при чём. Извини! – Макаров стащил с головы покрывало и сел. – Теперь скажи правду, умоляю! Саша Молчкова – «повторник»? Я влюбился в Галатею?
  - Может быть и «повторник». Пока не знаю.
Макаров встал с кровати, откинул штору и вышел на балкон. К ночному запаху лип прибавился аромат сигаретного дыма. Сновидец курил.
Диль спрыгнул со стола, разделся и лёг под одеяло. Он ещё раз восстановил в памяти события сегодняшнего вечера, оценил свои поступки и понял, что остался неуловим для Креоры. Закрыв глаза, он в воображении перенёсся в кабинет Наставника, где трещал камин и плавали восточные ароматы. Странно, но он услышал лёгкий звон отворяемой стеклянной двери и увидел вошедшую в комнату девушку, с короткими русыми волосами и светло-зелёными, очень красивыми глазами. «Ама, - вспомнил Диль. – Зачем она здесь ночью?»
Короткий толчок в плечо заставил его проснуться. Сон был неглубокий, самое первое его дуновение. Диль сел на постели и опустил босые ноги на пол. Перед реконструктором стоял Макаров, державший в руке небольшую стопку бумаги.
- Знаешь, это самое дорогое, что у меня есть, - подросток качнул рукой, словно взвесил бумажные листы. – Однажды мне приснилась эта маленькая повесть. Вся целиком, от начала и до конца. Я проснулся и записал её слово в слово. Только потом я понял, что ничего из того, что здесь сказано, со мной не происходило. Я писал как будто с чужого голоса. И ещё. Когда я вывел всё это на принт, бумага стала желтеть, словно листья осенью. Хотя пачку я раскрыл новую. И картридж сменил на всякий случай. Не знаю почему, но я стал прятать рукопись от Бляхина и вообще от посторонних глаз. И Остроградской её не показывал, хотя обычно таскаю ей все новые тексты. Так положено. Короче, возьми, прочитай. Лучше сейчас, пока всё тихо. Я молча посижу и подожду, что ты скажешь. Это моя жизнь, но, кажется, что всё-таки не моя.
Диль взял рукопись, подвинул поближе к себе настольную лампу и натянул на плечи одеяло. Повесть и вправду была небольшая, страниц в двадцать.   Шрифт - сочный и яркий. Правда, бумага на самом деле оказалась мятой, выцветшей, похожей на ту, какая бывает у зачитанных библиотечных книжек. Диль забрался на постель с ногами, аккуратно расправил рукопись и стал читать…
                               «КРАСНАЯ КИРПИЧНАЯ СТЕНА»
У него отменный удар с правой. Пять лет он качал бицепсы в своей идиотской секции. Однажды я видел, как он на спор разбивал кулаком кирпичи. За десять секунд – пять кирпичей. На руке не осталось никаких следов, кроме красной сухой пыли. Потом он сдунул пыль и аккуратно, словно драгоценность, спрятал кулачище в карман. Взгляд у него при этом был спокойный и ровный. И ходил он обычно медленно, еле волочил ноги. Он вообще двигался осторожно, как будто опасался невзначай расплескать упрятанное в могучее тело здоровье. Я знал, что эти медлительность и осторожность – напускные. В решающий момент он взрывался, и тогда рука, сжатая в кулак, как бомба летела в нужном направлении.
Я знал это и всё равно стоял напротив него, сунув руки в карманы и посасывая давно потухшую сигарету. Гарик и Алька были тут же, около подъезда. Их длинные тени касались наших ног. Гарик и Алька тоже знали о его ударе с правой. Поэтому Альке именно сейчас необходимо было начать перекладывать свой дурацкий магнитофон в сумку Гарика. Я наблюдал за ними, а он наблюдал за мной. Со стороны могло показаться, что подвыпившие друзья никак не могут расстаться. От страха к голове начала приливать кровь. Больше всего на свете мне хотелось дать дёру. Гадко наблюдать за друзьями, которые делают вид, будто и не подозревают, что тебя сейчас будут бить.
- Ну, что? – тихо спросил он. – Разбежались?
Он давал мне шанс. И ждал, сволочь, что я ухвачусь за него, как утопающий за соломинку. Вот тогда уж он надо мной поизмывается!
Я посмотрел ему прямо в глаза.
- Оставь Риту в покое, сволочь! – сказал я и весь сжался, готовясь принять удар. Он переступил с ноги на ногу.
- Не то что?
Я понял, что он измывается. Вся беда в том, что я не могу бить по лицу первым. Надо бы съездить ему по морде, а я стою и треплюсь без остановки. Ух, как я ненавижу себя в такие минуты!
- Не то что?
- Оставь Риту в покое!
- Хорош гусь!  - он сплюнул – С кем хочу, с тем и вожусь.
- Тебе с сортирной дверью целоваться, подонок, а не с такой девчонкой, как Рита! – завопил я. Это было хуже всего. Не могу спокойно разговаривать с идиотами. – Распускаешь губы на каждую юбку, сволочь. Тебе, мразь, наплевать на девчонку. Лишь бы удовлетворить свою потребность, как дворовому кобелю. Ты, подонок, дружбу с любой девчонкой можешь превратить в публичный…
Удара я не почувствовал. Просто опрокинулось изображение и луна затрепыхалась в ветвях, как пойманная в сети золотая рыбка. Я кое-как поднялся и скрестил руки на груди.
- Ах, ты, гадёныш! – громко заговорил я. – У тебя всегда были повадки сутенёра. Ты, ублюдок, по причине своей тупости даже не можешь постичь, сколь ты га…
В этот удар он вложил все силы. Я отлетел на несколько шагов и хлопнулся головой о бетонный забор. Подняться мне не удалось. В голове начался ужасный тарарам. Я уже не соображал, кто из нас стоит, а кто лежит. Я сел всё-таки, прислонился спиной к забору и вытер рукавом лицо. Сигарета каким-то чудом осталась торчать меж зубов. Я выплюнул её вместе с кровью, текшей, казалось, отовсюду, и сложил руки на коленях.
- Падаль! – прошептал я. – Будет жаль, если ты прикончишь меня сегодня. Не то я пришёл бы на твои похороны, гад, чтобы отбить на твоём гробу чечётку.
Он подошёл и, схватив меня за шиворот, поставил на ноги. Я показался себе необычайно лёгким. Таким лёгким, что мог стоять, лишь держась за его локоть. Он внимательно посмотрел мне в лицо. Очевидно, я побледнел или ещё чего-нибудь в этом роде, потому что он ухмыльнулся и уже собрался меня отпустить. Я чуть не взвизгнул от злости и плюнул ему прямо в глаза. Он замер – и вдруг шарахнул меня коленом в одно место. Я задохнулся, но не упал. Потом, он, кажется, ещё раз смазал мне по лицу, но это было ничто в сравнение с предыдущим ударом. Я корчился от тупой боли в паху, не мог вымолвить ни слова, а он уходил, вытирая рожу. Алька и Гарик расступились перед ним. Он, не глядя на них, прошёл мимо и скрылся в подъезде.
Я растянулся на траве и уткнулся лицом в землю. Потом заплакал. В эту минуту я так ненавидел и его, и себя, и весь мир, что не мог выдумать ничего лучше, как пускать слёзы.
- Лучше бы убил! – шептал я в исступлении. – Лучше бы убил!..
- На фига ты с ним связался? – рассудительно сказал Гарик, переворачивая меня на спину. – Смотри, как он тебя разукрасил. Как ты завтра на выпускной вечер явишься?
- Свет клином на Ритке сошёлся, что ли? – поддержал его Алька. – Она же на тебя и не смотрит вовсе. Очень ты ей нужен такой.
- Какой? – спросил я. Но они, видно, не расслышали. Уж очень тихо я говорил. Гарик хотел помочь мне встать, но я отпихнул его руку. – Отойди!
- Чего?
- Проваливай, сукин сын! Сестру милосердия из себя разыгрывает! – с чего это я вдруг распалился? – Гуманист! Лев Толстой! Пьер Безухов долбаный! Отойди, пока я тебя кровью не облевал!
- Чего ты орёшь?
- Ничего! Мой внешний вид его беспокоит, мерзавца! За свою рожу трясёшься, подлец! Драться ведь не полез? А? Не полез? У, гад!..
- Не ори, весь дом перебудишь. С чего это я должен был лезть драться? Лично мне на твою Ритулечку-красотулечку плевать с высокого дерева. Она ни меня, ни тебя в упор не видит.
Тут я ему такое выдал, что у него чуть уши не завяли. Да ещё во весь голос. Он оторопел и глядит на Альку, будто помощи просит. А я ещё больше распаляюсь. Лежу себе на спине и крою их по-всякому, а изо рта слюна пополам с кровью брызжет. А они не знают, что со мной делать. Я их – по-всякому, а они только глаза таращат, идиоты несчастные!
Не знаю, сколько ещё продолжалась бы эта идиллия, только внезапно раздался визг тормозов и по нам резанул свет фар. Потом завыла сирена. Может, они случайно сюда свернули, а, может, услышали, как я ору. Я ничего не успел подумать, только моё счастье, что я на земле лежал. Альку и Гарика они сразу засекли. Как заорут в усилитель на весь двор:
- Стоять, пацаньё! Проверка документов!
Куда там – проверка документов! Алька и Гарик задали такого стрекача, что тем пришлось сразу врубать третью  скорость. Только эти два идиота облегчили им работу, взяли  и сиганули в подъезд. Тут уж я сообразил, что моё дело швах. То, что эти болваны меня заложат, было ясно, как божий день. А отдавать своё истерзанное тело в руки ночного патруля у меня, честно говоря, не было никакой охоты. Поэтому я быстро, насколько мог, поднялся, перевалил через забор и на четвереньках пополз прочь. Изодрался я так, будто преодолевал проволочные заграждения. Руки и колени в ссадинах, из носа и изо рта текла кровь. Хотелось лечь и закрыть глаза. Но я знал, что не могу позволить себе такой роскоши. Я отполз метров на сто, потом поднялся и побежал. Бежал я довольно долго, плутал какими-то тёмными дворами, где как бешеные орали коты. Несколько раз я выскакивал на освещённые улицы, но тут же нырял в подворотни, опасаясь встречи с милицией. Вымотался я здорово. Да ещё живот болел так, словно в нём сидел кусок свинца весом с килограмм. В конце концов, пересекая очередной двор, я зацепился ногой за проволоку, натянутую заботливым садоводом, и, падая, крепко стукнулся головой о корень дерева. Это меня доконало. Подняться я не смог. Я лежал и прислушивался к своим ощущениям. Внутри у меня всё переворачивалось, словно там на полную мощь работала бетономешалка. Потом меня вырвало. Сначала показалось, что стало легче, и я попробовал подняться. Но только дело дошло до четверенек, как всё поплыло у меня перед глазами и, потеряв сознание, я хлопнулся наземь. 
Придя в себя, я первым делом посмотрел на часы. Десять минут пятого. Значит, я провалялся тут около двух часов.  Хорош, нечего сказать! Обещал отцу прийти домой около часа ночи. Паршиво давать обещания, заранее зная, что они останутся невыполненными. Если бы я являлся домой вовремя, то львиная доля конфликтов с отцом исчезла бы. Но я, как последний подонок, вечно лезу на рожон. А потом, размахивая руками, отстаиваю идиотские принципы, вместо того чтобы просто подумать о близком человеке. Короче, чувствовал я себя хреново. Ненавидел от пяток до кончиков волос. Да ещё голова гудела, как бочка, брошенная в Ниагарский водопад. Пить хотелось страшно. Я поднялся и, борясь с головокружением, побрёл наугад. Долго шёл вдоль покосившегося забора, потом пересёк пустырь, превращённый в свалку. Неподалёку на бугре белели корпуса новостройки. Из-за домика строителей, выкрашенного в зелёный цвет, урча, выползал грузовик. Светало. До меня долетел шелест листьев – это проснулся гигантский тополь, оставленный на пустыре памятником покою, павшему в битве с прожорливой суетой. Мне стало невероятно грустно. Захотелось плакать. Со стройки тянуло запахом свежей штукатурки. Я тряхнул головой и зашагал вправо, держа курс на бензоколонку. Я шёл, не оборачиваясь, и считал шаги. Потом затянул песенку, мою любимую. Там есть такие слова: «В горах моё сердце, а сам я внизу…»
Эту песню мне пела сестра. А потом её сбил автобус…
Впрочем, это к делу не относится.
У бензоколонки я сел в такси. Шеф попался совсем молодой, всё рыскал глазами по сторонам, боялся проскочить какой-нибудь знак. Очевидно, он ещё не привык работать в ночную смену. Глаза у него были красные, как после парилки с пивом. Мне стало его жаль. Я вытащил сигареты, закурил и угостил его. Он, не оборачиваясь, нащупал пачку и выудил сигарету. Ладони у него были холодные и влажные. Затянувшись, он закашлялся и сказал:
- Я не курю, вообще-то.  У нас в парке меня за сектанта считают. Баптистом обзывают и спрашивают, ем ли я по пятницам селёдку.
- Люди – сволочи, - поддержал я разговор. – Нет им ни до кого дела.
- Точно! Вертишься, как уж на сковородке, а толку? – таксист занервничал. Он даже не сразу продолжил мысль. Вцепился руками в баранку и молчит. Я тоже молчу. Пускаю кольца и молчу. Вдруг его как прорвало!
- Понимаешь, шеф, мать у меня больна. Добрая такая старушенция. Врачи говорят: рак.  Я-то сам из Звенигорода. Больница у нас там ничего. Только вот, санитары матерятся при больных, а так – ничего. А начальник парка, иуда, не отпускает. У тебя, говорит, испытательный срок. Пока не пройдёшь – никаких отпусков!
Парень так разнервничался, что даже перестал следить за дорогой. На каждой фразе он оборачивался и сверлил меня красными от недосыпанья глазами. Мне вдруг стало смешно при мысли, что мы сейчас ковырнёмся в столб и от нас останется лишь воспоминание. Меня одолел бес веселья. Я рассмеялся и констатировал:
- Действительно – сволочь!
Парень сплюнул в окно. Я перестал смеяться и сказал:
- Слушай! – мне в голову пришла мысль. – Давай, гони в Звенигород. Пустым не будешь, дорогу оплачу в оба конца! – парень молчал. – Алло, шеф! Оглох, что ли?                                                                                                                                                                                                Говорю, жми до Звенигорода. Мне всё равно куда, а тебе ведь надо!
- Нельзя, - изрёк он.
- Что нельзя?
-  До Звенигорода нельзя. Номер у меня московский. Гаишники накроют. А мне проколы ни к чему. Мне отпуск в августе нужен. Мы с моей шмарой на юга метим.
- Чудило! Мать – она же одна на всю жизнь.
- Это я понимаю.
- Не мелочись, шеф. Сколько по счётчику настучит – отдам сполна.
- Не в этом дело.
- Чудак, гаишникам объясним, что к чему. Или они не люди? А вдруг ей совсем плохо? Знаешь, всё же мама – это такое… единственное…
Меня самого проняло. У меня-то матери нет. То есть она, конечно, есть, но… Когда мне было двенадцать лет, она поссорилась с моим отцом. Насмерть. И ушла с одним… Короче, скучное, обычное дело!
Я треплюсь, а сам соображаю: на кой чёрт я этого дурака уговариваю? В конце концов, ведь это его мать умирает в больнице.
- А откуда у тебя столько денег? – вдруг спрашивает он. Я прямо подскочил на сиденье. Я вообще нервный, так что меня задеть – раз плюнуть.
- Какое твоё дело? – спрашиваю.
- Да никакое. Просто так спросил. Зелёнка ты ещё, а при таких деньгах!
Я чуть не задохнулся от бешенства.
- Ты едешь в больницу? – говорю. А сам чувствую, как руки начинают трястись.
- Нельзя.
- Говносос!
Я думал, он в обморок хлопнется, услышав такое. Только я ошибся. У него же, говнососа, испытательный срок! И его, как слона, ничем пробрать было невозможно. Я откинулся на спинку и уставился в окно. Он долго молчал, а потом задал новый вопрос:
- А чего ты ночью по улицам шатаешься, дома не сидишь?
- Я – сексуальный маньяк, - говорю. – Охочусь на старушек.
А до него, как до слона. Только плечами пожимает. Я всю остальную дорогу молчал. Ненавижу таких типов. С ними разговаривать, всё равно что дерьмо палкой ковырять. Чуть ткнёшь, а воняет уже на десять километров. Я даже хотел из машины вылезти. А потом думаю: какое мне дело до этого мерзавца? Я еду, он меня везёт, это его работа. Моё дело доехать и расплатиться. Если в каждого таксиста вникать, никаких нервов не хватит. А мне ещё жить да жить. Плюнул я на этого дурака и, честное слово, полегчало. Такое чувство, словно долго под водой плыл – и вдруг, наконец, вынырнул.
Через полчаса, слава богу, доехали. Я расплатился, хлопнул дверцей и о таксисте забыл. У меня иногда получается, если очень захочу.
Дверь мне открыл сам Боб. На нём был синий купальный халат и сеточка на голове. Вид у него был такой, будто он знал, что именно в этот день и в этот час я к нему приеду.
  - Боб, - просто сказал я, – мне надо выспаться.
Он не стал расспрашивать. Ему было безразлично, какие причины привели меня к нему ранним утром. Ему было достаточно знать, что он может для меня сделать.
- Проходи. Не топай так, мать услышит.
Я просочился в переднюю, снял ботинки и посмотрел на себя в зеркало. Бог ты мой! Я был истерзан, как Архангел Гавриил в драке с Дьяволом из-за Девы Марии. Лицо моё напоминало этюд абстракциониста. Тот же легкомысленный набор цветов, та же смелость в их сочетании. Боб, как истинный мужчина, не стал расспрашивать о происхождении этого спектра. Он жил настоящим, а сейчас оно требовало от него гостеприимного поведения.
- Иди в ванную. Полотенце возьми жёлтое. Йод в шкафчике у зеркала. Вата там же.
Через три минуты я блаженствовал, по горло погрузившись в горячую ванну. Боб варил в кухне кофе. Через стену, убранную белым кафелем, мы думали друг о друге. Так здорово: ты один, и в то же время вас двое. Нет, в этом смысле мы не психи. Просто у нас с Бобом такая игра. Он думает обо мне, я о нём. Одновременно. Словами тоже не всё можно правильно выразить. А тут не ошибёшься. Знаете, как бывает у влюблённых? Они угадывают мысли на расстоянии. Вот и мы с Бобом вроде таких влюблённых. Только нормальных. Понимаете? Ну, в том смысле, что мы не эти… ну, не психи.
Когда я выбрался из ванной, Боб сидел за кухонным столом и читал газету. Он вечно читал эту дрянь, даже в туалете. У него вся квартира была завалена всякими «Правдами» и «Серпами по яйцам». Он всегда был в курсе политических событий и мог трепаться на эту тему часами. В этом смысле он был настоящий псих.
- Боб, оторвись на минутку, - попросил я. – Мне надо кое-что тебе сказать.
- Ну, - он отложил газету. – Я тебя внимательно слушаю.
- Что ты скажешь, крошка Боб, если я сообщу, что хочу жениться?
Боба бесило, когда я называл его крошкой.
- Гнусное дело.
- Это я знаю. Но, видишь ли, крошка Боб, я влюбился. Как последний идиот.
- Тогда главное сейчас – не опоздать на поезд.
- Отлично! Но дело в том, что у меня нет билета на этот поезд.
Бобу девятнадцать лет. Однажды он мне сболтнул, что сделал предложение одной барышне, а она через неделю повесилась. Когда он это рассказывал, у него вдруг начала подёргиваться кожа под левым глазом. Как теперь.
- Не понимаю. В чём проблема?
- Всё ты отлично понимаешь. Проблема в том, что проблемы нет. Давай так: есть вокзал, есть поезд, есть я. А билетов нет, кассы закрыты, взорваны, не знаю, что ещё! Мне нужно сесть в поезд любой ценой. Что посоветуешь?
- Бери силой.
- А если лестью?
Боб усмехнулся.
- Угождать женщине – всё равно что садиться голой задницей на гвоздь. Вообще, поступай как знаешь. Мне, честно говоря, всё равно.
- Ты порядочное дерьмо, крошка Боб. Если бы ты хоть раз поднялся над своими вонючими принципами, ты увидел, какое ты дерьмо.
Слава богу, кожа у него под левым глазом дёргаться перестала.
- Давай поговорим о чём-нибудь другом, - предложил Боб.
- Давай, - согласился я.
И мы промолчали около пятнадцати минут. Потому что я, как олух, полез с болячкой не к врачу, а к массажисту, который своими мослами только раззадорил боль.
Боб выдал мне раскладушку. В его комнате мы врубили магнитофон. Боб крутил мою любимую песенку одной английской рок-группы. В ней пелось о том, как один тип за пачку денег продал умение плакать и смеяться, а потом сошёл с ума, потому что не мог словами передать смех или плач. Обалденная песенка! Мы с Бобом часа два курили, как лошади. И всё слушали без конца эту песенку. Боб даже начал подпевать по-английски. Он знал эту вещь наизусть. Я слушал Боба, песенку, думал о своём – пока не почувствовал, что зверски хочу спать. Я растянулся на раскладушке и как только закрыл глаза, тут же провалился в тоскливое одиночество, именуемое сном…

… Я долго поднимался по грязной лестнице, хватаясь за ржавые перила. Всем телом я чувствовал, как растёт высота. Я ужас как боюсь высоты! Умирал со страху, но всё равно поднимался. Холодный пот тёк по лбу и спине, со лба я смахивал его рукой, а на спине он впитывался в рубаху, делая её тяжёлой и липкой. На верхней площадке стояла Рита. На ней было длинное зелёное платье. Ветер осторожно шевелил падавшую на лоб каштановую чёлку. Я остановился в двух шагах от Риты. Остановился и молчу. И она тоже молчит. А потом берёт меня за руку и тянет к себе. Я пытался что-то сказать, но губы словно залепило клеем. Подчиняясь, я сделал шаг Рите навстречу. Она положила руки мне на плечи, я обнял её и привлёк к себе. Объятия становились всё крепче и крепче, мне казалось, что наши тела переливаются одно в другое. Мы не целовались. Мы стояли, прижавшись друг к другу, и слушали, как плывут и шепчутся наши тела. Мы понимали, что ВРЕМЯ теряет свою силу перед нашим любовным союзом. Мы проваливались в ПУСТОТУ – туда, где отсутствуют ВРЕМЯ и ПРОСТРАНСТВО, а есть только ОНА и Я. И ещё – наше знание ДРУГ О ДРУГЕ. «Я люблю тебя», - сказала Рита. Я ещё крепче прижал её к себе. Так, погрузившись в нашу тайну, мы стояли долго-долго… Наконец, Рита выскользнула из моих объятий и опять взяла меня за руку. Тряхнув ею, словно приводя меня в сознание, она сказала: «Пойдём в музей». Я чуть не задохнулся от счастья! Музей – это значило быть рядом с Ритой ещё несколько часов. Неважно, какой музей и почему именно музей! Главное, ещё несколько часов я буду держать Риту за руку и убегать от всевидящего ока ВРЕМЕНИ в царство ПУСТОТЫ. Рита отпустила мою руку и направилась к лестнице. Я оглянулся на секунду, стараясь оставить в памяти снимок всего того, что окружало меня в тот счастливый миг… как вдруг до моего слуха долетел странный шелестящий звук. Я резко обернулся. Площадка была пуста. Я кинулся к лестнице. Риты там не было. Я и сам понимал, что за такое короткое время она не могла спуститься вниз. Дрожа от страха, я опустился на четвереньки и подполз к краю площадки. Я очень боюсь высоты! Предстояло самое страшное: цепляясь ногтями за скользкий  кафель пола, вытянуть шею и посмотреть вниз. Я собрался с духом и перевесился через край.
Кажется, я закричал. А может, и нет. Рита лежала внизу, на рваном одеяле битого красного кирпича. Левая рука у неё подвернулась неуклюже, как у манекена. Из-под растрепавшихся волос по кирпичу растекалась страшная чёрная лужа. Я отпрянул назад. В моё тело хлынула ПУСТОТА, разделявшая меня и мёртвую Риту. ПУСТОТА стремительно вытеснила все чувства, и я ощутил себя порожней ёмкостью, выброшенной на свалку. Потом ПУСТОТА стала расти, стремясь к реальным размерам пропасти, разделявшей меня и Риту. Я понял, что сейчас разорвусь на куски под давлением несравнимой ни с чем силы. Но я уже не мог да и не хотел противиться этому. У меня просто не было сил. Я был мёртв, хотя продолжал дышать и облизывать пересохшие губы…   

…Проснулся я около четырёх часов дня. Жутко болела голова и горло саднило, словно забитое горячим песком. С трудом поднявшись с раскладушки, я поплёлся в кухню и напился воды из крана. Мне показалось, что я почувствовал себя лучше. Вернувшись в комнату, я обнаружил на крышке магнитофона записку. Боб писал, что задержится в институте и что если я захочу, то могу его дождаться – он приедет часам к девяти. Записка напомнила мне, что я уже вторые сутки не показываюсь дома. И что никто не знает, где я. Когда я начал думать об этом, мне стало грустно. Захотелось позвонить отцу на работу, потрепаться с ним о моём гнусном поведении. Я отправился на поиски телефона. Найти его было нелегко, так как телефон принадлежал к той категории вещей, которые  в этой квартире не имели постоянного места. Во время поисков я обнаружил, что квартира совершенно пуста. Я был один в современной четырёхкомнатной ловушке. Это здорово меня угнетало. Я ненавижу одиночество, особенно среди роскошных, дорогих вещей.
Телефон стоял в дальней комнате на диване, накрытый глупой ярко-оранжевой подушкой. Я опустился на пол и принялся размышлять о том, с чего бы начать разговор с отцом. Говорить правду не хотелось, а сочинить правдивую ложь в тот момент, когда раскалывается башка, довольно непросто. Честно говоря, как только я увидел телефон, мне вообще расхотелось куда-либо звонить. Мне показалось, что я настолько оторван от внешнего мира, что звонить туда, напоминать о себе было бы с моей стороны величайшей бестактностью. Поэтому я продолжал сидеть на полу в чужой квартире в одних трусах и курить. Когда я один, то курю, словно с цепи срываюсь. И при этом размышляю, размышляю до одури. Когда уже невозможно понять, то ли это я сижу и думаю, то ли это чьи-то чужие мысли плавают надо мной, как капельки воска в воде, а я их рассматриваю, леплю из них бессмысленные фигурки, а потом выбрасываю.
Вот и сейчас я сижу и думаю о Рите. Потом перестаю думать о ней и думаю о девчонках вообще. О себе думаю. Мне вот, например, девчонки очень нравятся. Я могу часами слушать их болтовню, наблюдать, как они жеманничают, хихикают, причёсываются, строят глазки. Люблю трепаться с ними на всякие темы. Иногда даже романчики с ними закручиваю, правда, скромные и, главное, всегда коротенькие. Не люблю долгое время с одной и той же девчонкой валандаться. Мне тогда кажется, что она начинает на меня права предъявлять. А я этого не терплю. А чаще всего внутри что-то обрывается, словно стоишь на снежной горе и вдруг санки под тобой начинают скользить по склону – и вот уже летишь вниз и сердце подкатывает к горлу. И всё из-за пустяка какого-нибудь. Стоит мне о девчонке что-нибудь неприятное или неприличное подумать, как я уже не то что целоваться – за руку её взять не могу. Тошнит, и всё! Например, подумаю, что он зубы по утрам не чистит, и как вспомню эти нечищеные зубы, так больше к ней на пушечный выстрел не подойду. И потом, я в этих сексуальных делах ни черта не смыслю. Но иногда могу о знакомой девчонке такого навообразить, что даже если бы половина из этого правда была, меня за это к стенке поставить – самое разлюбезное дело.
А Рита – она совсем другая. Я поэтому и люблю её безумно. Вы таких, как она, никогда и не видели, наверное. Лично я, когда рядом с ней нахожусь, совершенно обалдеваю. Двух слов связать не могу. Я одно время даже за руку её брать боялся. Любую другую девчонку я всегда пожалуйста, даже обнять могу, если только какую-нибудь гадость не воображу, а с Ритой – всё не так. Только один раз, в кинотеатре, я хотел ей что-то шепнуть на ухо и случайно коснулся губами её щеки. Поцелуем это не назовёшь, но я потом два дня ходил, как помешанный.
Пока я сидел у телефона, накурился так, что меня начало тошнить, и пришлось бежать в туалет. После рвоты ноги стали ватные и тело затрясла мелкая дрожь. К тому же, я стал мёрзнуть. Я вытащил из тайника Боба плоскую бутылочку «капитанского» рома, завернулся в одеяло и лёг. Глоток за глотком я вылакал весь ром. В голове приятно загудело, в теле появилась горячая тяжесть. Свернувшись под одеялом калачиком, я прислушивался к своим ощущениям. Дрожь не проходила. Я старался расслабиться, но мне не удавалось. Холодный пот выступил на лице и подмышками, ощущение было не из приятных. Как-то незаметно я забылся. Это был не сон, а бред под влиянием алкоголя. Из тумана то и дело наплывало на меня лицо Риты, живое, но очень бледное, по волосам стекала густая чёрная кровь. Мерещилась в том же тумане стена из красного кирпича, уходящая вдаль. Рита бежала вдоль этой стены, падала, сверху сыпались кирпичи, и по земле растекалась кровавая лужа. Видение это повторялось несколько раз, пока я не отключился. Проваливаясь в липкую темноту, я попытался ухватиться за белую заломленную руку, торчавшую из-под груды кирпичей. Но вместо руки мои пальцы окунулись в тёмную лужу вязкой крови. Я закричал от ужаса, но крика не получилось – из горла выскочил тщедушный писк. И сразу же вслед за этим я потерял сознание.
Очнулся я от того, что в соседней комнате громко разговаривали. Почти кричали. Я взглянул на часы. Время подходило к восьми вечера. Боб ещё не пришёл. Я вылез из-под одеяла, потихоньку оделся и вышмыгнул на улицу.
На улице я прямиком зашагал к стоянке такси.  В кармане брюк у меня лежало шестьдесят два рубля, и я решил, что не вернусь домой, пока не истрачу всё до копейки. Я взял машину и погнал её в центр. Я плохо представлял, что буду там делать. Я принялся сочинять всякие варианты развлечений и, в конце концов, безжалостно всё отвергнув, обратился к таксисту.
- Шеф! – как можно наглее сказал я. – Посоветуйте, куда деться человеку с деньгами в такой чудесный июньский вечер?
Но мне опять не повезло. Всё время мне попадаются какие-то мерзавцы, что за напасть такая?
- Ехал бы ты домой, к мамуле! – усмехнулся жирный таксист. – Ишь как разукрасили молодца! – он помолчал, рассчитывая, что после паузы его бред зазвучит весомее. – Не люблю таких вот сопляков с баблом. После школы я в армии два года такую, как ты, шантрапу дрючил, потом сразу в автопарк – сначала мойщиком, потом слесарем повысили. Своими руками себя кормил-одевал, ****ь! Чтоб в театр сходить или, там, в ресторан – об этом и не помышлял. Иногда в киношку мотался. На первый ряд, там билеты дешевле. Галстук впервые на свадьбу нацепил. А вы теперь принажопитесь – и в кабак. Или на дискотеку. И всё не знаете, куда себя приткнуть. Не рубите, где…
- Дрючить, ****ь, - закончил я вместо него.
Жирный таксист не ожидал и заткнулся. Называется, шоковая терапия. Мне Боб рассказывал. Но я всё равно сорвался.
- Вы что, сговорились все? – заорал я. – Стой! У меня сегодня праздник. Стой, кому говорят! Никто человеку слова доброго не скажет. Думаете, сильно на меня ваша трепотня повлияла? Дудки! Я всех вас, сукины дети, вокруг пальца обведу. Идиоты!
Я швырнул ему пятёрку и выскочил из машины. Думал, сейчас он обратно мои деньги кинет или хотя бы сдачу даст, поскольку на счётчике и рубля не настучало. Как же! Завёл он свой драндулет и уехал. Аккуратно сложил купюру, упрятал в карман – и уехал. Он и сейчас, мерзавец, в кино, небось, на первый ряд садиться, чтобы дешевле выходило.   
И тут мне стало плохо. Сначала тело окатила волна жара, потом на лбу выступил холодный пот. Закружилась голова и во рту появился тошнотворный привкус меди. Шатаясь, словно пьяный, я добрёл до фонарного столба и привалился к его шершавому цементному боку. Меня начало познабливать. Ноги отказывались держать ослабевшее тело. Еле-еле я удержался, чтобы не грохнуться на асфальт. Но самое противное было то, что никто из прохожих не обратил на меня внимание. Вот так и сдохнешь где-нибудь под фонарём, и всем будет наплевать. Я оттолкнулся от холодного цемента и поплёлся дальше, стараясь идти по прямой. С особым злорадством я думал о том моменте, когда растянусь посреди тротуара и все будут брезгливо перешагивать через моё тело, глубоко убеждённые в том, что я пьян как свинья! Наконец, меня скрутило так, что я и шагу не мог ступить. Стою, качаюсь и размышляю: лечь или не лечь? Миллион отдал бы тому, кто довёз меня до дому. А они лишь плечами толкают, да ещё выражают недовольство: мол, чего это я встал посреди дороги – и ни туда, ни сюда? Я чуть не заплакал от жалости к самому себе. А тут ещё сон вспомнил. Как я с Ритой обнимался, а потом она сорвалась с лестничной площадки. Настроение совсем поганым стало. И впрямь чуть не заплакал. У меня так иногда бывает: начнёшь что-нибудь вспоминать, и слёзы сами на глаза наворачиваются, а в горле противный ком застревает, как биллиардный шар в лузе.
Но в этот раз до слёз дело не дошло. Какой-то потный мужик с двумя авоськами помидоров наперевес ткнул меня так, что я чуть не шлёпнулся ему под ноги.  Эти авоськи меня взбесили. Я взвыл и со всего маху треснул его по шее. Я даже вздохнуть не успел – всё тело пронзила жгучая боль, словно пуля прошла навылет. Колени подломились, и я опустился на асфальт. А этот дурак стоит надо мной и глазами хлопает. А потом как заорёт не своим голосом. И тут же начала толпа собираться. Глаза горят, рты разинуты – почуяли, что уличным скандалом пахнет. И этот помидоровладелец масла в огонь подливает, визжит как резанный. Я, как только толпу увидел, сразу понял, что мне крышка. А только я это понял, меня словно живой водой окатили. Вскочил я, врезался в толпу, растолкал зевак и задал такого стрекача, что никто ничего и понять-то толком не успел. Бежал, пока не выбился из сил. В каком-то пустом дворе перескочил через низкую узорчатую оградку, шлёпнулся на газон и заполз поглубже в кусты. Отдышался скоро, но вылезать из укрытия не рискнул. Лежал там до темноты, пока в окнах не вспыхнул свет. Во двор выползли какие-то шакалы с гитарами, потом к шакалам присоединились девчонки в мини-юбках. Все девчонки были белобрысые, как на подбор, и смешливые донельзя. Только что от пальца не смеялись. Сначала они все вместе гнусные песни выли – о глазах, телефонах и первой любви. А когда совсем стемнело и  мамы уже не могли видеть, что их детишки на скамеечках вытворяют, эти шакалы отложили гитары в сторону и стали своих дульсиней щупать. Эти дуры только повизгивали, как душевнобольные, а сами всё норовили юбчонки повыше задрать. Настоящий дурдом! Была бы граната – не задумываясь, в них швырнул, а там пусть расстреливают!
И опять я этот сон вспомнил. И заломленную руку, и чёрную лужу крови – всё отчётливо вспомнил. Меня снова в лихорадке затрясло. Лежу и думаю: ещё раз подобный сон увижу – точно, рассудка лишусь. У меня всё же нервы, а не канаты. Вот женился бы я на Рите, стал бы счастливейшим человеком. Мне, в сущности, ничего и никого не надо. Эгоист я редкостный. Такого ещё поискать. В жизни я ни разу никем не интересовался. Как человек живёт, о чём думает, чему радуется – мне на это плевать с высокого дерева. Но вот Рита, Рита… Иногда я мечтаю: вот я делаю ей предложение, мы расписываемся, играем свадьбу. Живём вместе и я каждый божий день её вижу, треплюсь с ней до потери пульса. А потом у нас вдруг рождается ребёнок. Представляете, наш с Ритой ребёнок? Такой же милый и прекрасный, как Рита. И мы называем его каким-нибудь красивым именем. А по вечерам Рита в зелёном длинном платье сидит в кресле, а на руках у неё посапывает он… или она. И так грустно, что, вот, Рита совсем ещё девчонка, а это круглолицее пухленькое существо, укутанное в пелёнки – уже её ребенок!..
Я поднялся и, превозмогая боль в животе, пошёл вперёд, наклонив голову. Так, наверное, какой-нибудь тяжело раненный солдат в последний раз поднимался из окопа со связкой гранат. И так же, наклонив голову, упрямо шёл на танк. Пока его не срезала пулемётная очередь…
                        КРАСНАЯ КИРПИЧНАЯ СТЕНА (ПРОДОЛЖЕНИЕ)
Пришёл я в себя от того, что кто-то жадно шарил по моим карманам. Открыв глаза, я увидел небритую рожу и мятую кепку. Хилую волосатую шею стягивал свитер, в ворсинках которого запутались хлебные крошки, табак и прочая дрянь. Рожа умильно улыбалась и любовно дышала мне в лицо едким перегаром. Я незаметно сунул руку в задний карман брюк. Слава богу, деньги на месте!.. Я собрался с силами и встал на четвереньки.
- Ишь как нализался! – ухмыльнулась рожа. На вид ей было лет сорок-сорок пять. – А ещё при галстуке.
Я поднялся и молча улыбнулся в ответ. Рожа протянула грязную лапу и ухватилась за мой галстук.
- Меняю кепочку на этот язычок, - предложил алкаш, скалясь. Я, не снимая с лица улыбки, резко ударил его сверху по руке. Я, вообще-то, не люблю драться. Но, в крайнем случае, за себя постою. Хоть я и небольшого роста и на вид хиловат, но знаю парочку ударов, против которых может устоять только тренированный боксёр. И потом, я псих. Со мной и школьная шпана не любит связываться.
На звук удара из темноты вынырнула ещё одна рожа. На кончике носа у неё висела громадная сопля. Меня чуть не вырвало, стоило мне это увидеть.
- Кто это? – поинтересовалась вторая рожа.
- Да вот, корешка встретил, - изрекла первая. – Хочет одолжить нам пару синеньких бумажек. Я думаю, в долг мы возьмём, Веня? Только, ёбть, в долг.
И он положил мне руку на плечо. Я мягко высвободился и, сцепив руки в замок, сделал вид, что грею ладони. Потом я развернулся к нему правым боком, всем видом показывая, что собираюсь уйти. Он попался на удочку. Сделав шаг мне вдогонку, рожа сказала:
- Ты куда это, кореш? Деловой разговор только начался.
Лучше бы он этого шага не делал. Я перегнулся в поясе и движением профессионального дровосека изо всех сил рубанул его в висок сцепленными кулаками. Он отлетел на два шага и со странным хлюпаньем рухнул на землю. Потом он принялся кататься по траве, причитая: «Ёбть, больно! Ой, больно, ёбть!»
Его приятель кинулся ко мне и попытался съездить мне по физиономии. Я увернулся и в ответ носком ботинка нанёс ему удар под коленную чашечку. Он охнул и осел на землю. Тут же он попытался встать, но нога у него подломилась и он неловко упал на спину. Я захохотал. Давно я так не смеялся! У меня аж слёзы на глазах выступили и меж лопаток стало покалывать. Насмеявшись вдоволь, я пошёл прочь, не оборачиваясь. А этот, с громадной соплёй, жутко матерился мне вслед. Как он только не называл меня, паскуда!
Скоро я вышел на освещённую улицу. Здесь жизнь шла обычным ходом. Пробегали влюблённые парочки, скребли шинами такси, шли ребята с орущим магнитофоном подмышкой. На противоположной стороне улицы вспыхивали огни ресторана. Окна в нём были раскрыты настежь, и сюда долетали звуки джаза. Я добежал до табачного киоска и успел купить сигарет. Потом я сел на скамейку и принялся наблюдать. Я очень люблю сидеть в сторонке и подсматривать за чужой жизнью. Сидел я долго, пока не выкурил полпачки. Народу на улице становилось всё меньше. Сидеть и ждать, пока прошелестит обнимающаяся парочка, стало невероятно скучно. Я придумал, что мне нужно срочно позвонить. Я забрался в телефонную будку и стал соображать. Минут десять ничего не мог придумать и уже хотел вылезать обратно, как вдруг вспомнил об Алёше Фаерштейне.
Алёше сорок восемь лет. Большую часть жизни он был обыкновенным преподавателем математики в школе. И, может быть, так бы им и остался, если бы однажды не вбил себе в голову, что должен писать рассказы. Алёша взялся за работу засучив рукава. Для начала он принялся оттачивать стиль. Он исписывал горы бумаги, с завидным упорством проводил за письменным столом по двенадцать часов подряд. Учительство он забросил. Чтобы не умереть с голоду и не считаться тунеядцем, ему пришлось устроиться на почту. Утром и вечером он разносил газеты, а днём писал, удивляя знакомых невиданной работоспособностью. Если бы Алёша не пил, как лошадь, он бы наверняка стал моим кумиром. Я ценю людей, посвятивших свою жизнь реализации какой-нибудь бредовой идеи. Пусть даже цель на девяносто девять процентов недостижима. Главное, всё-таки, вера. А я вот живу без веры, потому что слишком самолюбив и слабоволен. Я наверняка сделал бы из Алёши идола, если бы он не пил так много и не икал, что являлось, очевидно, следствием запоев. Но Алёшу я, в общем-то, здорово любил. Познакомились мы на почте. Как-то мне была нужна куча денег, и я тайком от отца устроился письмоносцем. Алёша был, что называется, не от мира сего, и мне приходилось его курировать. Однажды он решился прочитать мне один из своих рассказов. Мы купили вина и пошли к нему домой. Там Алёша, сидя на полу, прочитал мне свой рассказ. Я обалдел. На пяти страницах рассказывалось о том, как десятиклассница влюбилась в учителя физики, а он всё читал ей нотации о моральной чистоте, советовал не раскисать и думал, дурак, что поступает очень мудро. А десятиклассница однажды чуть не выпрыгнула из окошка прямо в школе. Я чуть не свихнулся от этого рассказа. Мы хлопнули бутылку, и я взялся убеждать Алёшу, что ему надо печататься. Я даже обещал помочь через какую-то дальнюю родственницу, работавшую в солидном журнале. Но Алёша покачал головой и сказал «нет». Я начал размахивать руками и орать, что он самовольно зарывает свой талант в землю, лишает человечество возможности узнать правду, открывшуюся ему после каторжного писательского труда… Короче, наговорил глупостей с три короба. Выслушав меня, Алёша достал из шкафа толстую рукопись, страниц в двести. Это был черновик его романа о мальчике с сердцем из золота. Алёша сказал, что все короткие рассказы, которые он написал и ещё напишет – это как бы разминка перед главным стартом. «После меня останется один-единственный роман, - сказал Алёша и глаза его засверкали таинственным, горячим светом. – Но этот роман спасёт людей от равнодушия. Это будет самая добрая и правдивая книга о человеке!» Вот каким был бывший учитель Алёша Фаерштейн. Самым настоящим психом!          
Я отыскал в записной книжечке номер его телефона и позвонил. Алёша страшно обрадовался моему звонку. Оказывается, у него было предчувствие, что именно сегодня я ему позвоню. Я поинтересовался, как продвигается его роман. Он ответил, что никогда ещё не работал так трудно. «Каждый день я пишу по два-три предложения, - сказал он. – Это очень тяжело. У меня такое чувство, будто я схожу с ума». Я искренно посочувствовал Алёше. Я знаю эту породу фанатиков, сутки просиживающих над тремя предложениями. Над ними нельзя смеяться и им нельзя помочь. Это способ их существования. Никому ведь не придёт в голову стыдить годовалого ребёнка, писающего в штаны.
В конце концов, я напросился к нему в гости. О том, что я не показываюсь домой вторые сутки, я не сказал ни слова. Алёша расстроился бы жутко.
Ровно через час я сидел на ветхой тахте, покрытой одеялом ржавого цвета, и пил пшеничную водку. Алёша сидел в кожаном кресле напротив и внимательно меня разглядывал. В руке у него поблёскивал стакан с тем же неблагородным напитком. Кресло, на котором восседал Алёша, дышало на ладан. Одна задняя ножка у него была отломана, и вместо неё под угол подложена высокая стопка книг. Несмотря на этот дефект, Алёша держался, как римский патриций в сенате. Не хватало мраморных колонн, белых туник и почтительного гула голосов. Алёша правил гробовой тишиной и безмятежностью.
- Итак, - сказал он, вертя в руке стакан, - в этом году ты получаешь аттестат, верно?
Я тяжело вздохнул, как бы говоря: «Господи, скорей бы!» Алёша светлой улыбкой ответил на мой вздох.
- Как это прекрасно – семнадцать лет! Странно, но я не помню, о чём же я мечтал в свои семнадцать лет? Кажется, ни о чём. Непонятное было время. Ничего не помню.
- Это хорошо, - сказал я. – Жаль, не могу похвастать тем же. Я обречён в старости постоянно проклинать дни своей идиотской юности.
- Ты умный мальчик, - Алёша покачал головой, - а рассуждаешь, как последний кретин. Любой из нас обречён на воспоминания. Ты заблуждаешься, утверждая, что твоим уделом будут лишь самые неприятные из них.
- Я не заблуждаюсь, - возразил я. – Я предчувствую. А меня предчувствия никогда не обманывают.
Я помолчал, чтобы переварить проглоченную водку. Алёша прикрыл глаза и стал похож на кретина-следователя из кинодетектива. Я разоткровенничался:
- Мои предчувствия делятся на несколько категорий. Перспективные – это те, которые сбудутся лет через десять-двадцать. На них я почти не обращаю внимания. Моё будущее меня не интересует. Другая категория – суточные. Я их презираю. И последний вид – мгновенные. Эти доставляют массу хлопот. Каждую минуту, каждую секунду я что-нибудь предчувствую. Например, что сейчас из-за угла появиться придурок-приятель, или раздастся телефонный звонок от какой-нибудь кривляки-подружки, или отец будет ругать за невычищенные ботинки. Короче, масса глупостей, не заслуживающих, вроде бы, внимания. Однако, приходится тратить на всю эту муру душевные силы и, порой, к концу дня чувствуешь себя, как лошадь пожарной команды наутро после пожара.
- Всё это бездоказательно.
Я пожал плечами:
- Для вас – может быть, и так, а для меня это – способ существования.
- Да? – Алёша открыл глаза и встрепенулся. – Интересно. У людей есть такая занимательная странность, - он щёлкнул пальцами. – Все они живут либо прошлым, либо мечтами о будущем. Редко кому удаётся прожить настоящим. Мне кажется, что это и есть настоящие счастливчики.
- Кто?
- Ну, те, которые живут настоящим. Им не надо тащить за собой воз воспоминаний, не надо толкать перед носом телегу с надеждами. Путь их светел и ясен. Наверняка, они не обременены заботами и их не волнует смысл жизни.
- Следуя вашей логике, я живу прошлым. Но меня смысл жизни всё равно не интересует.      
-  Значит, то, что ты наболтал тут о предчувствиях – чепуха.
- Да нет же! – я вскочил с тахты и чуть не опрокинул водку себе на брюки – Алёша незаметно наполнил мне стакан. Я чертыхнулся и заметался в проходе между креслом и тахтой. – Нет! Я догадываюсь, что мои воспоминания и предчувствия как-то взаимосвязаны, но каким образом – этого я понять не в силах. Оттого-то я, наверное, такой псих!
Алёша улыбнулся.
- Интересно. Что же ты предчувствуешь в данный момент? Из суточной категории?
Я призадумался. И неожиданно для самого себя выпалил:
- Я чувствую, что скоро попаду в сумасшедший дом. Там обязательно будут окна с решётками и здоровые санитары с потными руками и вонючими носками. А ещё вокруг больницы будет ограда. Красная кирпичная стена, метра два высотой, и на ней мелом будут нацарапаны всякие пошлости. А по вечерам будет слышно, как за стеной шумит дождь, смеются дети и воркуют влюблённые. А ещё…
-  Ну, хватит! – сказал Алёша. - Допивай водку. А то уже половину пролил.
Я опрокинул в себя водку и плюхнулся на ржавое одеяло. Алёша внимательно посмотрел на меня и опять покачал головой.
- Вот что я хочу тебе сказать, - изрёк он. – Существует поганейший закон – закон сохранения энергии. За всё, что ты получил, надо расплачиваться. Чем раньше ты это поймёшь, тем будет лучше. Не только для тебя, но и для всех, кто с тобой рядом.
- Это за что же платить? За папин сперматозоид? Вы не поверите, но я своего папу рожать меня не просил.
В Алёше проснулся педагог. Он ни фига не слушал.
- Все твои беды оттого, что ты хочешь оказаться вне закона. Тебя может оправдать только то, что ты вытворяешь подобные глупости по своему невежеству. Но, несмотря на это, тебе уже достаточно лет, так что с тебя уже начинают спрашивать. А ты всё ещё хочешь пока только получать. Это в корне неверно. Потому что ты уже в силах отдавать. И, хочешь не хочешь, надо подчиниться закону.
- Мне нечем расплачиваться! – чуть не заорал я. – Дают на копейку, а спрашивают на рубль? К чертям собачьим такие законы! Я хочу жить свободно!
- Милый мой, - Алёша развёл руками, - если все захотят жить свободно, нам, извини, нечем будет сходить в туалет, потому что нечего будет кушать. И потом, что такое свобода? Свобода от чего?
- От идиотских принципов. От рутины, порождённой этими же принципами. От проституции во взаимоотношениях…
- От морали.
- Мораль отдельно, сама по себе, не существует. Она годится лишь как приложение к какой-либо конкретной ситуации. Мораль фригидна.
- От любви.
- Не перегибайте палку!
- Да ты её уже сломал. Смотри! Ты же проповедуешь свободу, взращённую на сухарях схимника. Такая свобода влечёт за собой бесцельное существование – если ты не мистик, конечно. А бесцельность и есть не что иное, как безверие.
- Вам хорошо рассуждать. У вас есть цель. Вы верите в себя как в писателя. А вы не задумывались над тем, например, что ваш роман абсолютно никому не нужен, что как литератор вы абсолютный ноль, что человечество так же прекрасно обойдётся без Фаерштейна-писателя, как оно прежде обходилось без Фаерштейна-почтальона? Или в ваше понятие веры этот аспект не включён?
Алёша помрачнел. Лицо его словно высохло. Я его раньше никогда таким не видел. И я испугался: мне показалось, что Алёше плохо.
- Ты слишком много выпил, - тихо сказал он. – Иди спать. Раскладушка стоит в кухне. Матрас в ванной, ты знаешь, в нижнем ящике.
- Вам нехорошо? - спросил я.
- Очень даже хорошо, - он улыбнулся. – Просто водка в последнее время очень сильно на меня действует. Иди спать.
- А вы будете работать?
- Да. Мы долго беседовали.
- Вы бы ложились. На вас лица нет.
Алёша задумался и вдруг спросил:
- Знаешь, что смертельно больной Булгаков написал на рукописи «Мастера и Маргариты»? «Дописать раньше, чем умереть». Вот так.
- Мастер, Мастер, - промямлил я, - где твоя Маргарита?
- Цыц! – вяло огрызнулся Алёша. – Проваливай в кухню.
- Слушаюсь! – я отдал честь и, цепляясь за стены, побрёл в кухню. Странное выражение «отдать честь», думал я по дороге. Ну, когда девушка теряет честь, то есть, пардон, отдаёт её мужчине, это технически понятно. А вот когда мужчина отдаёт честь, что он тем самым совершает? Или когда он овладевает девушкой, он что, тоже теряет – тьфу! – отдаёт честь? Или, наоборот, овладевает девической честью, поскольку девушка ему её отдаёт? А спросить тоже, на фига ему девичья честь, коль у него есть своя, мужская? Или её наличие у нас, мужчин, ещё не доказано?
Вопрос этот так меня взволновал, что я хотел пойти и задать его Алёше немедленно. И я бы пошёл, не растянись уже на раскладушке. Мне было лень подниматься и опять ползти по длинному коридору, хватаясь за стены. Я перевернулся на живот и сунул голову под матрас, чтобы не слышать, как стучит в комнате Алёшина машинка.
Не знаю, сколько я спал, но когда проснулся, было уже довольно светло. Занавески на окне стали прозрачными. На улице шёл дождь. Капли, как сумасшедшие, колотили по карнизу. Сначала мне показалось, меня разбудил этот стук. Но когда сон совсем улетучился, я понял, что спать мне не дала одна из тех крохотных клеточек памяти, какие могут неделями сверлить мозг, напоминая о давно содеянном и давно забытом. И вот одна из таких клеточек принялась за работу. Она хотела напомнить о чём-то важном, но моя голова тупо реагировала на эти попытки. Я смотрел в потолок и пытался помочь ей разбудить в себе поток воспоминаний, но безрезультатно. Я промучился ещё с полчаса – и махнул рукой. Очевидно, воспоминание меня не касалось, иначе оно не ускользнуло бы из памяти.
Мой взгляд упал на отрывной календарь. Двадцать четвёртое июня. Нет, сегодня уже двадцать пятое. Я сорвал листок и положил его на стол. Двадцать третьего мы сдали последний экзамен, английский. Тем же вечером на квартире у Карандышевской была вечеринка. Я схлопотал по шее за Риту. Всю ночь с двадцать третьего на двадцать четвёртое я провалялся в каком-то дворе, где, как полоумные, орали коты. Двадцать четвёртого июня я весь день шатался по городу и, в конце концов, оказался у Алёши Фаерштейна. И вот я проснулся утром двадцать пятого и соображаю, на что у меня ещё хватит сил?   
Стоп! Я подпрыгнул на раскладушке. Какая же я свинья! Копаюсь в своём дерьме и страдаю неизвестно по какому поводу. Забыл, что делается вокруг. Подонок! Двадцать четвёртое июня! Выпускной вечер в школе. Прощальный вальс. Девчонки в белых платьях. Мальчишки в галстуках и вычищенных, наконец-то, ботинках. Музыка, легальное вино, поцелуи в пустых классах. Рита и этот гнусный тип с бицепсами рядом весь вечер. Да что там вечер, всю ночь! Наверняка, уже поцеловались, и не раз. Я упал лицом на матрас и захохотал. Надо же так жестоко подшутить над собой. Влить в себя два стакана водки и завалиться спать, даже не вспомнив, что сегодня выпускной бал в ублюдочной школе! Прошляпить то, что бывает единственный раз в жизни! Интересно, что теперь подумают обо мне наши преподаватели и все ребята?
А, пошли они куда подальше! Пусть думают, что хотят. И вообще, плевать на все эти идиотские ритуалы! Ушёл из школы – и всё. Жаль только, Риту в последний раз не повидал. Звонить я никому из наших не собираюсь, в гости ходить не хочу, так что всё равно уже никого не увижу. А с Ритой стоило бы проститься. Только ей-то, скорее всего, это уж точно по барабану…
Опомнился я уже на улице. Я стоял у столба и читал какое-то гнусное объявление. Я посмотрел на себя со стороны и понял, куда мне надо идти. Я приказал тому, у столба. Он вытащил сигареты, закурил и решительно двинулся в нужном направлении. Я пошёл следом, стараясь не привлекать его внимания.
Было около пяти часов утра. Из-за дождя город казался вымершим. Кое-где на перекрёстках, словно страдавшие тиком, моргали светофоры. Вымокшие тополя стояли многозначительные, как караульные у Мавзолея. Лишь иногда они шелестели листвой, вздыхая о бесшабашных деньках золотой юности.
У дома, где жила Рита, мы остановились. Навстречу нам шла толпа ребят, в которых мы признали своих одноклассников. Я шмыгнул за дерево, оставив своего двойника одного. Пусть поступает, как ему заблагорассудится. Двойник стоял, широко расставив ноги, наклонив по-бычьи голову, и исподлобья разглядывал подошедших к нему ребят. Узнав в нём меня (ха-ха, спутав меня с ним!), эти идиоты принялись теребить его, расспрашивать, что да как? Перепугались, что я не пришёл на выпускной. Двойник натянуто улыбался и глазами искал кого-то в толпе. Я-то знал, кого он ищет. Я и сам, стоя за деревом, искал её. Но скоро мы убедились, что её здесь нет. Не было и самца-боксёра. Я понял, что он пошёл проводить её. Двойник тоже это понял и перестал улыбаться. Он молча слушал трепотню моих приятелей и изредка в знак согласия кивал головой. Кажется, они уговаривали его вернуться домой.
   Вдруг он увидел кого-то там, за толпой. Плечи его дёрнулись, он вырвался из круга и исчез из поля моего зрения. Я бросился за ним. Обогнув ребят, я снова его увидел. Он стоял и курил со слишком равнодушным видом. Я понял, почему: навстречу двойнику шёл он, самец-боксёр. Над головой у него покачивался чёрный зонт.
Они остановились друг против друга.
- Проводил? – спокойно спросил двойник. Самец кивнул. – Счастливчик.
- А ты куда пропал? – изобразил заботу самец. – Тебя все ищут. С ног сбились.
- Не твоё собачье дело, - тихо ответил двойник.
- А-а, - противник повертел головой по сторонам, словно ему было невероятно скучно беседовать с этим типом. – Слушай, дай сигаретку.
- На! – двойник вытащил правую руку из кармана и вдруг с разворота трахнул его в челюсть. То ли самец не был готов, то ли удар действительно получился сильным, только он выпустил зонт из рук и шлёпнулся спиной в лужу. Двойник не пошевелился. Самец кое-как поднялся на четвереньки и собрался уже встать в полный рост, но получил удар носком ботинка в грудь и опять оказался в луже. Двойник стоял с равнодушным видом, сунув руки в карманы. Самец-боксёр испугался. Он вдруг понял, что сейчас его могут убить. Очень уж спокойно стоял мой двойник.
- Чуваки! – захрипел он из лужи. – Держите его! У него нож в кармане, я знаю. Он ещё позавчера прирезать меня хотел!
Первыми ему на помощь кинулись не кто иные, как мои закадычные друзья Гарик и Алька. Двойник увернулся и смазал Гарику по уху. Алька отскочил в сторону сам. Неожиданно вся толпа шакалов как по команде бросилась им помогать. Двойник рванул наперерез, треснул кого-то по зубам и сиганул в кусты. Толпа повалила за ним.
  Я прислонился спиной к дереву и прикрыл глаза. Я решил ждать. Двойник должен был вернуться. Я знал, куда он пойдёт потом, для этого ему непременно нужно было вернуться. Я полез в карман за сигаретами, но их там не оказалось. Я обшарил все карманы, пока не вспомнил, что сигареты унёс двойник. Я рассмеялся.
Словно привлечённый моим смехом, из-за угла дома, как пуля, вылетел двойник. Брюки у него были заляпаны грязью, локоть пиджака разодран, но галстук сохранил девственный вид, только съехал чуточку набок. Двойник отряхнулся, осмотрел двор и направился к Ритиному подъезду. Я бегом кинулся следом.
В подъезд мы ворвались почти одновременно. Двойник не обращал на меня никакого внимания. Взлетев на третий этаж, он, задыхаясь, привалился к двери с табличкой «11». Я остановился на лестничном марше и опустился на ступеньки. Двойник отдышался и уверенно позвонил. Буквально через секунду раздался щелчок замка и дверь отворилась. На пороге стояла Рита. На ней было сногсшибательное белое платье, поразительно шедшее к её фигуре. И причёске. Рита ожидала увидеть кого угодно, только не моего двойника. Она слабо взмахнула рукой и отшатнулась, словно перед ней был призрак с того света. Двойник, наблюдая эту реакцию, шагнул навстречу Рите. Она опомнилась, бросилась вперёд и, вытолкнув его из квартиры и выскочив за порог сама, прикрыла за собой дверь. Некоторое время они, оба с удивлением, разглядывали друг друга. Рита была поражена, потому что я ни разу не приходил к ней прямо на квартиру, а мой двойник впервые видел такую красивую девчонку. К тому же, глядевшую на него с интересом. Пожалуй, Рита никогда ещё так мною не интересовалась.
Наконец, двойник шевельнулся, словно приходя в себя, и сдавленным голосом сказал:
- Я долгое время не мог разобраться, что со мной происходит. И лишь сегодня понял. Я не могу жить без тебя. Мне необходимо каждый день видеть тебя, иначе я сойду с ума. Я больше ничего не могу сказать. Просто… я люблю тебя.
Он вздохнул и затравленно посмотрел на Риту. Она стояла, прислонившись к стене и красиво заложив руки за спину. Носком туфли она рисовала на полу замысловатый узор. Меня почему-то поразила затяжка на её колготках. Прямо под коленкой. Я готов был упасть в обморок от нежности.
Рита низко опустила голову, словно боялась рассмеяться двойнику в лицо, и, кажется, улыбнулась.
Я вскочил со ступенек и оказался на месте двойника. Рита действительно улыбалась. Снисходительно и разочарованно.    
У меня было такое чувство, будто лёгкое прошила пуля, и мне осталось жить считанные секунды. В теле появилась поразительная лёгкость, какая возникает, наверное, перед смертью.
- Вот и всё, - сказал я. – Я пошёл.
- А где …? – она произнесла имя самца-боксёра. – Ты его встретил?
- Я его убил. Он лежит там, в луже.
У подъезда урчало свободное такси, появившееся здесь, видимо, по щучьему веленью. Я, не раздумывая, открыл дверцу и упал на заднее сиденье. Шеф включил счётчик и, не оборачиваясь, спросил:
- Куда?
- На вокзал, - брякнул я. Мне ужасно хотелось ехать как можно дальше, не останавливаясь. – Всё равно какой. Только быстрее.
Мы молчали всю дорогу. Я забился в угол и курил. Думать не хотелось. Я понял, что минуту назад расстался со своей мечтой. И что я действительно никому не нужен.  Оставалось только сидеть и курить. Можно было ещё уехать далеко-далеко, к новым людям, начать жить совсем иначе… Вдруг я почувствовал, что по щекам у меня текут слёзы. Я испугался. Я наклонил голову, чтобы таксист не увидел слёз, и принялся тереть глаза грязным рукавом. Я пытался заставить себя не плакать, но напрасно. Всю дорогу меня душили рыдания и я, как кисейная барышня, из последних сил сдерживался, чтобы не разреветься.
На вокзале я бросился в туалет и умылся холодной водой. Стало немного легче. Потом я пошёл в кассы и купил билет до какой-то идиотской станции. До отхода электрички оставался час с четвертью. Я купил в буфете бутылку портвейна и выпил её залпом. Затем приобрёл за трёшку у хиппового паренька в джинсе цветастый иностранный журнал и принялся его листать. Журнал оказался про кино. Там было полным-полно полуголых девиц в чёрных кружевных чулках и мускулистых ребят с лошадиными зубами. Все они либо улыбались, либо целовались, либо валялись в постелях, либо целились в кого-то из револьверов. Я чуть не завыл от тоски. Наконец, я улёгся на скамейку в зале ожидания и задремал. Очухался я буквально за минуту до отправления моей электрички. Выпитая бутылка давала о себе знать. Пошатываясь, я выбрался на перрон, залез в вагон и подсел к окну.
Тут же картинка за окном дёрнулась, поехала назад, замелькали трубы, заводы, дома и мосты. Поезд, набирая скорость, летел вон из города.
Показался лес. Деревья толпились, взбегали стаями на вершины холмов, стекали в лощины, окунали ветви в речки, похожие на сверкающие полоски фольги. Листья сплетались в одну сплошную крону, тянувшуюся до самого горизонта. Я любовался стеной леса, скользившей мимо поезда, и ни о чём не думал. Мне было хорошо…

…Я и Рита. Мы шли по летнему лесу, взявшись за руки. На Рите было её белое платье. Трава осторожно шуршала у нас под ногами. Совсем рядом, за белыми стволами берёз, плавали золотисто-коричневые пятна. Это гулял по лесу табун гнедых лошадей. Кони восторженно фыркали и провожали нас влюблёнными глазами. Мы вышли на опушку. Перед нами лежал пологий спуск к берёзовой роще. За ней поднималась стена дремучего леса. Я заметил, что табун осторожно следует за нами. Мне стало весело. Я что-то закричал, замахал руками, вспугивая лошадей, и побежал вниз по склону. Кони заржали и табун, гудя и сотрясая землю, ринулся за мной. Я очень долго бежал впереди, пока не выбился из сил и не рухнул в траву. Когда я поднял голову, то лошадей уже не было. На глазах у меня они превращались в юношей в белых рубашках и девушек, наряженных в такие же, как у Риты, платья. Юноши и девушки смеялись, я тоже стал хохотать. Среди этих красивых ребят я увидел Риту. Она смеялась, запрокинув голову, и глаза её горели колдовским огнём. Юноши и девушки взялись за руки и образовали длинную цепь, в конце которой оказалась смеющаяся Рита. Цепь, извиваясь, двигалась между деревьев по направлению к невысокой красной кирпичной стене, бог знает откуда появившейся в этом лесу. Я, ощущая смутную тревогу, кинулся вслед за Ритой. Ребята в белом бежали очень быстро, я никак не успевал за ними. Цепь вплотную приблизилась к стене и стала огибать её. По живой цепочке из людей побежала волна, вызванная резким поворотом. Размер волны увеличивался, к концу цепочки она достигла гигантского размаха. Рита не удержалась за руку юноши и её швырнуло на кирпичную стену. Рита ударилась всем телом о кирпич и, обливаясь кровью, упала. Я страшно закричал и бросился к ней на помощь. Я споткнулся о какой-то корень и упал рядом с Ритой.
В ту же секунду раздался оглушительный хлопок, затем послышался треск, стена дрогнула и начала осыпаться. Всё произошло очень быстро. Через несколько секунд мы с Ритой оказались погребенными под горой битого красного кирпича…

В больнице мне объяснили, что у меня небольшое психическое расстройство. Какая-то депрессия. Мне прописали полный покой и засунули в отдельную палату.  Таблетки я жрать отказался. Но капельницы мне всё равно впаивали. После процедур я сидел в палате у окна и смотрел на ограду. Как ни смешно, но моё предчувствие сбылось. Я сидел в сумасшедшем доме, обнесённом двухметровой стеной из красного кирпича. Не знаю, были на ней пошлые надписи мелом или нет. После всей этой истории у меня ухудшилось зрение. И ещё, когда я теперь вижу кровь, мигом хлопаюсь в обморок. Мой лечащий врач говорит, что всё это чепуха и скоро пройдёт. Я ему не больно-то верю. Но мне, в принципе, чихать на всё «это». Мне «оно» нисколько не мешает.
Психиатр приходил ко мне редко. И то почти ничего не делал, а лишь сочувственно кивал головой, слушая мою вялую болтовню, и нёс бред о моём скором выздоровлении. Ещё реже приходил отец. Накинув на плечи белый халат и сложив худые руки на коленях, он тихо сидел на стуле в углу и молчал. Мне его молчание слушать было ещё тяжелее, чем домыслы врача-психиатра. Когда приходил отец, я брал в руки какую-нибудь книгу, отворачивался к окну и принимался читать. Читал до тех пор, пока отец не уходил из палаты. Как только за ним закрывалась дверь, я валился на кровать, по несколько часов бессмысленно пялился в потолок и мечтал о самоубийстве.
Через два месяца меня выпустили из больницы. Теперь я опять живу среди нормальных людей и ничем от них не отличаюсь. Раз в год меня водят на обследование. Психиатр задаёт мне всевозможные вопросы, на которые я обязан давать всевозможные ответы. Я могу говорить что угодно и в какой угодно форме. Врач слушает меня очень внимательно и в нужный момент понимающе кивает головой. Никогда прежде у меня не было такого классного собеседника.
И вот тут я понял одну удивительно простую штуку. Все люди на земле немножко сумасшедшие. Только не у каждого есть такой внимательный доктор, которому можно выкладывать всё, что у тебя наболело. И который понимал бы тебя с полуслова. И при этом не перебивал, а лишь мудро кивал в ответ.
ПОЛНЫЙ ТЕКСТ РОМАНА "ВОЛШЕБНЫЙ ДОМ" ЧИТАЙТЕ на сайте
andronum.com/product/burlachenko-sergey-volshebniy-dom/               
http://andronum.com/product/burlachenko-sergey-volshebniy-dom/