Башня и другие

                                                    Сестре
                                                    с благодарностью за тот день

- Домовенок, куда ты пропал?
- Да тут я, тут...
- Господи, не Домовенок, а трубочист какой-то. Где ты умудрился так испачкаться?
- Ну, Ведьмочка, ты же сама сказала, что башня – наш дом. Я хотел, чтобы наш дом был чистым. А там, знаешь, сколько всего... Эти посетители, когда поднимались - и сигареты, и банки из-под пива под ноги бросали, и плевались, а уж про пауков с их паутиной и вспоминать не стоит...
- Много же ты очистил?
- Не-а... две ступеньки.
- А знаешь, сколько их всего?
- Не-а...
                   
                            В Парке над рекой Сож в Башне жила нечисть. Маленькая, она никому не причиняла зла; Башне даже нравилось разговаривать с Ведьмочкой и Домовенком, а изредка и покрикивать на малышню. Была Башня стара да ворчлива; как у всякой женщины, в ее жизни хватало секретов, которыми она не спешила делиться.
                             Согласно официальной биографии, в молодости Башня была дымовой трубой сахарного завода, построенного в позапрошлом веке прежним хозяином Усадьбы, ставшей нынче городским Парком. В один, далеко не прекрасный день, большой пожар оставил от завода лишь головешки, а чудом сохранившуюся дымовую трубу со временем переделали в обзорную Башню. Может, и так, но многогранная усеченная пирамида, взметнувшаяся почти на сорок метров – не похожа на обычную дымовую трубу. Выступающий словно пьедестал ступенчатый цоколь, фигурные консоли, кладка из цветного кирпича – все это больше напоминает накинутую на плечи пелерину знатной дамы, а не скромную одежду фабричной работницы; кроме того, есть предположения, что окна сделаны в процессе строительства, а не прорезаны позже. И, самое главное, под холмом, на котором стоит Башня, нашли подземелье. Тут наверняка не обошлось без романтической истории, которую Башня до сих пор скрывает.
                          Впрочем, наш рассказ не об этом.
                          Да и некогда отвлекаться. Скоро первые посетители подойдут. Не то чтобы кассир, продающий билеты желающим подняться на Башню, и контролер работали без роздыха, но положено – значит, положено. С десяти утра они занимают свои места. Вера - в маленьком деревянном ларечке недалеко от Башни, Люба у самого входа.
                           Верх Башни прячется в утреннем тумане. Кому в будний день захочется так рано лезть на верхотуру? Разве что школьникам–подросткам, да разудалым туристам, которые еще не отошли «после вчерашнего», но уже в легком подпитии готовы принять на грудь новую порцию увеселений.
                     
- Ну что там? Идут?
- Домовенок, ты бы лучше спрятался, чтобы тебя случайно не раздавили посетители.
- Не-а… Я для них слишком маленький. А вон там, видишь, женщины идут, спорим, они к нам?
- Домовенок… Они же старые. Ой, про женщин не говорят так, ну, пожилые, пожилые…

                            Женщины действительно были пожилыми. Не то чтобы совсем, но… Младшая уже приближалась к шестому десятку, вторая – на пятнадцать лет старше.
                            В городе царила ранняя весна. Первые крохотные нежно-зеленые листочки на деревьях дразнили обещанием несбыточного. Сестрам казалось, что сбросив надоевшие зимние одежды, они и сами стали хоть чуть-чуть, да моложе. Младшая – в куртке, джинсах, кедах, с короткой мальчишеской стрижкой; старшая   привлекала женственностью: собственноручно связанный берет, платочек на шее повязан так загадочно, как сумеет не каждая. Мелочь, но выделяющая ее в любой толпе. А еще больше выделяли старшую глаза: она так была наполнена энтузиазмом комсомольцев–первопроходцев из старых советских фильмов, что сторонний наблюдатель затруднился бы судить о том, кто из кузин моложе.
                              Это старшая позвала младшую сестричку поехать в город на Соже и показывала   достопримечательности, искренне желая, чтобы сестре все понравилось, радуясь вместе с ней и за нее и открывающемуся виду на реку, и пробивающимся сквозь туман лучам солнца, и разгорающемуся дню.
- Ну, поднимаемся наверх, да? – глаза старшей светились в ожидании чуда.
Младшая молчала. У нее начинала болеть голова, и ужасно не хотелось лезть «черт те куда», да еще так высоко. 
- Там, наверху, наверное, красиво? – обратилась старшая кузина к Любе.
Люба, крупная тридцатилетняя женщина, неохотно оторвалась от рассуждений о неудавшейся личной жизни и попыталась обдумать странный вопрос. Когда вопрос дошел до Любиного сознания, ее лицо округлилось, блекло-серые глаза почти поднялись на лоб, и нечаянно она выдала именно то, что подумала:
- Тю на вас… Я туда поднималась, что ли?
Казалось бы, ответ должен остудить восторженную натуру старшей кузины, но не тут-то было. 
- Вы не знаете, сколько там ступенек? – спросила она кассиршу.
- Триста вроде бы, - буркнуло щуплое рыжеволосое создание в будочке и поставило вопрос ребром, - билеты берете?
Младшая кузина вздохнула. Она бы с удовольствием постояла внизу и подождала искательницу приключений, но понимала, что не может оставить старшую сестру один на один с этой трубой.
«Все-таки я моложе. Мало ли что, вдруг у нее с сердцем плохо станет, я себя тогда не прощу», - и они шагнули за железную дверь.

                                Ржавая винтовая лестница могла бы испугать и не таких энтузиастов. Свет, пробивавшийся из окон-бойниц, лишь немного разгонял сумрак да освещал несколько ступенек под окном. Пожалуй, отсутствие нормального освещения можно было считать благом: на стены смотреть не рекомендовалось; очистить их от вековой паутины Домовенку было не под силу. Прикасаться к перилам не хотелось даже под угрозой смертной казни: то, что они были заплеваны – самое мягкое определение, а подниматься по винтовой лестнице в полумраке, не держась – занятие не для слабонервных. Впрочем, дороги назад не было.
                                Младшая кузина мрачно считала про себя ступени, уже не слишком надеясь на благополучный исход мероприятия. На сотой ступеньке послышались голоса. Это со смотровой площадки спускалась такая же группа энтузиастов. Если наши кузины поднимались молча, то сверху несся восторженный мат, перемежающийся неопределенными междометиями.  Было понятно, что группу энтузиастов придется пропустить, прижавшись, насколько возможно, к стенке.
                                  Последовали извинения. Спускающиеся мужчины галантно повернулись спиной к центру башни. Сестры были сухощавы, тем не менее, мужские пивные животики вместе с запахом пива проскользнули в сантиметре от них.
- Тесновато, - смущенно заметил один.
- В тесноте, да не в обиде, - хохотнул второй, у которого и куртка, и пиджак, и, видимо, душа были нараспашку.
- Не сомневайтесь, оно того стоит, - заверил третий, деликатно стараясь дышать в сторону.

                                 На двухсотой ступеньке стало светлее и подул ветер. Младшая кузина не хотела даже глаза поднимать выше следующей приступки и потому оказалась не готова к чуду. А чудо действительно было. Во-первых, подъем наконец закончился, что было приятной неожиданностью, во-вторых…
                                 Сестрам показалось, что кто-то сильный вытряхнул их души из ставших ненужными оболочек, и они парят рядом с облаками. Где-то там, вдали, небо соединялось с водной гладью, и от этого пространство, распахнувшееся перед ними, казалось бесконечным; можно было кувыркаться в воздухе, умываясь влагой с дождевых облаков.
                                  Головокружение прошло быстро, души вернулись в свои одежки, но память о пережитых мгновениях осталась. Осталась величавая река, дрожание ее вод, матово-серых в тени лесных зарослей, почти подступающих к самой воде на низком берегу и блестящих, отбрасывающих сотни солнечных зайчиков, на стремнине. Затон с задремавшим на нем корабликом и Лебяжий пруд, поделивший Парк на две части.

- Понравилось, да? Понравилось? – шептал довольный Домовенок. Ведьмочка потирала ладошки:
- А как ты думаешь? Наша-то, Синеокая, со своим водяным ожерельем - разве может не понравиться?
- Наша кто?
- Глупенький. Так про Беларусь говорят: «Синеокая», - да и правда, сколько у нее в ожерелье маленьких и больших рек переплелось, сколько заводей да озер…
- И болот.
- Ну, и болот, конечно. 

                                    Довольные сестры направились к будочке кассира. Старшая заглянула в окошко и, смеясь, сказала:
- Проверили: двести четыре ступеньки. Так что вы нам еще девяносто шесть должны.
- Тю на вас, - выдохнула Вера.

                                     В конце рабочего дня Люба с Верой выставили на деревянный ящик, заменяющий стол, граненые стаканы, бутылку пива, и, щелкая семечки, обсуждали прожитый день:
- Скажи, Вер, чего они лезут, словно там медом намазано? Эти-то, две, старые, а спустились – другими стали, словно их живой водой окропили.
- Ага, и еще говорят, что я им сколько-то ступенек должна… От высоты, наверно, крыша поехала.
- Вер, а давай мы тоже слазим? Посмотрим. Может, там и правда…
- Тю на тебя, Любка, скажешь тоже. Деньги тратить…
- Так… я тебя бесплатно пущу.
- Не, получится: мы служебным положением пользуемся. А надо так, как они. Для чистоты эксперимента, - добавила Вера услышанную вчера по телевизору фразу.

                                        Что было дальше с Верой и Любой автор не знает. И придумывать не хочет. Но вскоре Башню закрыли на реконструкцию. Почти десять лет простояла она одна–одинешенька. Лишь верные Домовенок с Ведьмочкой ее не бросили, но и им было тоскливо. Как часто вспоминали они тех, кто когда-то поднимался по ступенькам:
- А вот эти, помнишь, которые выцарапали на камнях: «Д.И. + К. П. 27.IX.54», где они сейчас?
- Ну, ты сказал: только представь, сколько им лет.
- А где девочка Аня, которая писала: «Олег, я люблю тебя»?
- Наверное, вышла замуж, родила детей.
- За Олега вышла?
- Да не знаю я, Домовенок, не знаю…

                                       Осенью прошлого года Башню наконец открыли. Заменили металлическую лестницу, провели освещение внутри и оснастили подсветкой снаружи, а на смотровой площадке установили новое ограждение и стеклянный купол для защиты от непогоды. Приезжайте, приходите, смотрите. Сверху все видится более красивым и значимым, чем это же - на уровне глаз. (За исключением случая, когда власть смотрит на народ, но мы сейчас не об этом.)
                                        Как часто нам не хватает высоты, чтобы приподняться над обыденностью и разглядеть то, что способно увидеть сердце.