Окно с видом на океан

Зойка проснулась от того, что койка под ней дрожала. В темноте комнаты услышала за окном завывающий свист, хлесткие удары снега по стеклам — и поняла: «Южак». И даже обрадовалась. Вот он пришел, наконец, здесь на Чукотке - первый южак в её жизни. И почему это у неё дома в Самаре говорят «метель», где-то называют  «пурга», на Алтае, в Сибири «буран». А тут на Чукотке почему-то «южак». Такое ласковое, теплое слово, как будто южанин. А на самом деле это страшенный «южак», как Зойке старожилы рассказывали, – хоть он и дует с юга на север, но он злой. Он и пурга, и метель, и буран, и вьюга - вместе взятые. И вот он наконец налетел, явился не запылился. И от этого ей под теплым одеялом стало как-то озорно, и весело. Всё же что-то новое, экзотическое. Будет о чём написать матери с бабушкой и подругам в Самару. «На материк», как тут говорят.
Стены одноэтажного барака-общежития, куда временно селили молодых несемейных, дрожали, и весь дом трясло при порывах ветра, как в лихорадке. И всё гудело и содрогалось. И единственное окно с видом на океан до половины было бело, занесено, а выше в тёмное стекло с острым шуршанием били струи снега. Но в комнате было пока тепло.  Будильник показывал семь, на работу ей к девяти. Зойка села довольная, натянула на плечи собственное, пуховое, атласное одеяло, которое купила с последней большой получки. Потрогала на голове бигуди — волосы, уже высохли, и прическа обещала быть красивой. Сюда на Чукотку Зойка прибыла осенью после курсов. Дома в Самаре мать радовалась, что она наконец кончила эти курсы. Что перестанет бегать по дискотекам. А деньги считать – даже очень женское дело. А то, что вот я, вздыхала она, плиточница-отделочница? Слёзы одни, всегда в грязи. А     бухгалтер везде король - хоть у нас, хоть на Чукотке. И вот на тебе, как в воду глядела. Зойка её на Чукотке. Только ни королевы, ни королевства, а так. перекати-поле. А ведь сама, глупая, судьбу выбрала, где рубль подлинней.
 
…В комнате пасмурно, пусто. Соседка Булкина ушла с вечера на подстанцию, на ночное дежурство. И вот нет её до сих пор. Небось пережидает непогоду в диспетчерской, или в подсобке, а может даже  любезничает с инженером Мироновым. Она живо представила их вдвоём за казённым столом, друг против друга, с кружками горячего чёрного чая, почти чифира — и, расстроилась. Плюхнулась под одеяло, зарылась поглубже в теплое, мягкое. Это красное атласное одеяло они выбирали с Булкиной вместе, с получки, в местном «супермаркете». «Уж если покупать, так вещь, — назидательно говорила Булкина, идя вдоль прилавков впереди Зойки. — Теперь хоть мерзнуть не будешь». У нее самой уже было такое, только зелёное. И еще у нее над койкой паслись по ковру рогатые лоси. А справа и слева висели современные фотки любимых актеров. Деревенская рязанская Булкина тоже была одинокой, но работала тут давно, (приехала за длинным рублём), и успела кой-чего накопить, прикупить к возвращению «на материк». «на большую землю». Конечно, такой доисторический коврик с оленями Зойке был ни к чему. А вот бархатного с золотым кружевом прикольного платья и золотых босоножек, как у Булкиной, у нее пока не было. Вон её богатство поблескивает в углу, на стене, на плечиках. Даже сквозь марлю сияет. Зойка закрыла глаза — ей и глядеть не хотелось на это богатство. И вообще, когда Булкина его надевает на танцы,  на дискотеку, Зойка старается с ней не ходить. Рядом они не монтируются. Булкина давно всем тут «своя в доску». К тому же она красавица. Видная. А Зойка что? Просто пигалица. И она это с горечью понимала. Что пигалица в Самаре, что тут на краю света. От себя не уйдёшь.
Окно прямо стонало от южака. И за ним не было никакого тебе «чудного вида на океан», как, приехав сюда, писала она маме. За переборкой у соседей, перекрывая гул за стеной, гремело радио, местная радиоточка: «...Повторяю, ввиду большой скорости ветра движение пешеходов и транспорта, кроме специального, по улицам категорически запрещается...»
А вчера вечером над поселком, над бело-синими торосами Ледовитого океана, которые картинно-красиво возвышались вдали, стояла небывалая, тихая полярная ночь. И небо было необычайно звездным. С работы Зойка бодро шагала по освещенной редкими фонарями Полярной улице. Вернее по дощатому длинному как тротуар, кОробу, защищавшему проложенные внутри толстые трубы отопления. Вкапывать эти трубы в мерзлоту было нельзя (тут мерзлоту берегли) И коробА шли по всему поселку, по улочкам и проулкам, как высокие тротуары. Полярная улица  начиналась сразу за чугунными воротами электро-комбината, где  работала Зойка, и тянулась вдоль побережья. По одну сторону — медовые пятнышки  света в оконцах домов, по другую —  могучий, замерзший до горизонта, весь в ледяных торсах, как в айсбергах, океан. И этот прекрасный вид  в её окне в общаге, смотрящий вдаль, был как лучшая из картин. Нет, всё же не зря она сюда махнула.
Зойка  весело шагала, загребая валенками легкий снег, и сочиняла подружке очередное письмо в Самару:
«А северное сияние тут, Вер, разноцветное. Глядишь и прям сердце млеет. Так и колышется, так и виснет, дрожит сосульками. Я два раза его уже видела. Сейчас пошлю тебе письмо, а ты чего все молчишь? Может, замуж  вышла? За Витьку? А тут насчет парней тут не очень-то.  Есть, конечно, на золотых приисках в Валькумее, и в поселке есть. Но не навалом, как мы раньше считали. И пьют тут так же. и шпаны много. «Бачи» называются. Это, конечно, не считая. чукчей-оленеводов, они приезжают сюда на упряжках на выходные. Тоже в ДК тусуются. Ох и гуляют! Кухлянки свои оленьи снаружи бросают. На снег. Потому что от них жиром воняет…А за мной, Вер, гоняется тут один, не бич, не чукча. Даже москвич. И холостой. Миронов фамилия. Он у нас инженером. И зарплата полярная, «безразмерная». В общем крутой.  И длинный такой. Дылда. В него тут все девки втрескались, а я о нём даже не думаю. Не хочу. Мне на него плевать…»
На почте было жарко натоплено. По полу лужи от снега. Зойка купила конверт с картинкой, и с авиамаркой — других тут не продают, не могут еще поезда по тундре ходить И села писать письмо, поджав ноги, чтоб в луже валенки не промокли. Только вывела адрес Самарский, только разложила листок, как вдруг услышала: «Миронов!.. Миронов!  Возьмите трубочку!.. Москва на линии!.. Москва… Первая кабина!..»
Зойка усмехнулась. «Как будто тут вторая есть».
В пыжиковой лохматой ушанке, в дубленке он, длинный такой, быстро поднялся с лавки в углу — видно, давно тут ждал, а Зойка  сразу его не заметила. И в два шага уже был в кабине. Захлопнул дверь, и Зойка видела, как за стеклом он, сняв шапку, склонился к  телефону. «Аллё!.. Аллё!..»
Тут кому надо стараются с почты звонить, по старинке. Не с мобильников. Они тут вообще с большой землёй не контачат. Гул-шум, треск один. Наверное потому, что помех много, тут близко какие-то базы военные, вышки, аэродром. Из Певека, конечно. можно. Но туда-то ведь не наездишься, не налетаешься.
Писать подружке Зойка не стала, что-то сразу вдруг расхотелось. И хотя ей было жуть как интересно, с кем и о чем это будет он разговаривать, она подавила это желание, и спрятав конверт, гордо, решительно, прямо по лужам, вышла из зала. А на улице, сразу окунулась в лютый мороз. Аж дыханье с досады перехватило. Он ведь и письма получал из своей Москвы, и телеграммы. Это было известно всем. И Булкиной тоже. А туда он то и дело посылки слал. Ко всем праздникам. То с красной икрой, то с местной отборной рыбой — чавычой, кетой. И своей матери, и ещё там одной  какой-то… Была у него там зазноба какая-то, поэтесса вроде. В общем  грамотная «интеллигентка». Ничего, ничего — пусть. Этот Миронов её, Зойку, ещё узнает. Ещё оценит. Она не трусливый заяц какой-то. Она себя ещё покажет. Правда, где и как кассирша Зойка себя покажет она не знала. Ну, разве что в день получки, когда инкассаторы деньги в мешках привозят и на них  нападёт кто-то, вот тут Зойка себя и покажет.

За дверью в коридоре, где-то в самом его конце вдруг зазвенело что-то - посыпались стекла. Кто-то пробежал мимо двери, раздались громкие тревожные голоса. Зойка поняла: окно выбило, — и натянула одеяло аж по горло. Ну вот почему в жизни всё так не справедливо? К одним сплошные удачи липнут, замуж выходят, а у других все плохо? Почему, например, этот Миронов, начальник смены, с Булкиной всегда первым здоровается: «Здрасьте, - скажет. -  Светлана. Ну, как там у вас дела на углеподаче? — и скажет с такой улыбочкой. — Вагонеток хватает? Уголёк сыплем?» А та в ответ задорно: «Сыпем, Олег Иванович! Загружаем,  и сыпем!» И что удивительно, он знает даже имя её. А Зойку-кассиршу, всегда с маникюром, с причёской просто в упор не видит. Даже в буфете. А в в бухгалтерии в день получки, даже в зарешетченное окно не смотрит. Хоть она откуда выглядывает как из норки. И  почему-то  все вокруг зовут её, хоть и ласково, но всё больше Заяц да Заяц. А он небось и не знает, что есть на станции такая Зоя Кузькина.. Конечно, Зойка сама понимала, что среди работниц она не видная. И даже мелкая, не то что грудастая передовица Булкина… Кстати, и бигуди эти крупные, импортные — тоже ее... И зачем их Зойка только накручивает? Все зря, всё без толку. Он и на дискотеке-то не бывает. 
Она разом скинула одеяло, села. Стала резко выдергивать из волос бигуди. Нет, Зойка себе совершенно не нравилась… Но ведь главное в человеке что? - рассуждала она... Душа! Душа главное..Книжки-то ведь читала. Только надо ее голубушку разглядеть. Увидеть, какая она у неё душа эта самая. Добрая и прекрасная…Нет. Надо, надо сделать что-то такое необыкновенное. Ну, что-то такое, чтобы все ахнули: «Вот это да, вот это Ку-узькина!» Это у Зойки такая фамилия несерьёзная - Кузькина. Ладно бы Кузина. Так нет же, Кузькина. Это материнская. Не отцовская. Мать у неё одиночка. А отца словно вообще никогда не было.
И чтобы Миронов поразился однажды: «Неужели это та, маленькая, из бухгалтерии? Позовите-ка ее ко мне. Эту Кузькину». Сунув бигуди под подушку, она вздохнула — ясно, никогда ей ничего такого не совершить. Щелкнула выключателем, света не было. Догадалась. Значит — где-то обрыв на линии. Значит, рудник частично встал и, конечно, сейчас аврал на станции. И, конечно, Миронов там, командует на аврале... Даже Светка Булкина там... А она, где она?.. Она тут всё тянет, разлеживается. Момент упускает. А сегодня зарплата...
Босиком Зойка пробежала до батареи, сунула ноги в теплые валенки. Ага, отопление, слава Богу, работает, значит, не все уж так плохо. С Мироновым не пропадешь...
А за стеной по радио все повторяли: «...скорость ветра достигает сорока пяти метров в секунду, в порывах до пятидесяти. Движение по улицам кроме спецтранспорта запрещено...» Спецтранспорт это значит гусеничные тягачи-вездеходы. Как говорили - «АТС» - артиллерийский тягач средний.
На столе в сковородке лежали котлеты. Это вчера Булкина жарила к ужину. Жили они вскладчину. А вообще-то хозяйство вела деревенская Светка. Хозяйка она была классная. «Ладно, — скажет бывало, — гуляй, я сама сварю. А то опять все сожжешь-пересолишь. Вот замуж выйдешь, как мужа будешь кормить? О чем только думаешь?» А вот о чем она думала,  Зойка знала только сама.
В длинном барачном коридоре было темно. керосином воняло. На столах, что у каждой двери, горели уютные керосинки, На большой земле про эти древние примусы-керогазы давно позабыли, а тут они дефицит. В «супермаркете» нарасхват, как и настольные лампы керосиновые, но особенно стеклянные к ним, сменные пузыри. Они часто коптят, лопаются от перегрева.
Зойка тоже вынесла сковородку. Крикнула звонко:
— Всем приветик!.. — и огляделась: — «С добрым утром, товарищи! Встаньте прямо! Руки по швам!»
— Ну, ты, Заяц, даешь,  — не поняла юмора соседка Катя. — Какое ж доброе? — На руках у нее хныкал малыш. — Свету нет, воды нет, хлебом не запаслись. Паразиты-синоптики только очухались, — за соседним столиком она мешала что-то в кастрюле. — Южак, он, может, сутки, а то и все трое продует. В том году вон крышу с пекарни снесло. Подъемный кран в порту опрокинуло. Разворотило всё.
В конце коридора что-то гремело, стучал молоток. Это женщины забивали окно листом фанеры. Мужиков вообще видно не было.
— На аврале все. Вездеход приходил, АТС. Увёз всех, — пояснила Катя. — Проспала ты всё, девушка.
Зойка поджала губы:
— А между прочим, на работу мне к девяти. День зарплаты сегодня.
Та усмехнулась:
— Какая работа!.. Обалдела, что ли?.. Южак шандарахнул, а ей « работа». Сиди уж. Прогулов не влепят. «Стихийное бедствие» это тебе не шутка.
В полутьме коридора гремели и бились о раму края фанеры. На столах в керосинках дрожали, колыхались тревожно язычки пламени. Тени метались по стенам. Зойка подхватила табурет и тоже двинулась помогать.
— Да уйти ты, ради Христа! — закричали ей женщины, стоя в валенках на столе они спинами подпирая гудящий фанерный лист. — Вот как стебанет, как зашибет всех, и полетим вверх тормашками!.. Давай, Мотя! Давай, стучи живей, сил нет держать! — снег из щелей задувал им в головы, трепля волосы, Наметал в коридор.
Но Зойка, стараясь перекричать всех, опять громко объявила
— А мне к девяти на работу! Сегодня зарплата. 
Но ей никто не ответил, даже не слушали.
Потом она сняла с керосинки сковородку с едой. Как бы невзначай, сказала Кате:
— Пойду собираться. Мне к девяти.
Та колдовала над  кастрюлей:
— Ты что, не в своем уме, что ли? Сиди уж. Без тебя обойдутся.
Зойка вспыхнула:
— Как без меня? Что бы прогул влепили? Я ж не лох какой-то. Я на работе. У меня смена.
У Кати заплакал ребенок. Бросив ложку, она стала трясти его:
— Господи, да кому ты нужна?.. Там на аврале здоровые мужики вкалывают... Как наш папка!.. Правда, Петечка?
В полумраке комнаты Зойка быстро одевалась. Кому нужна, кому нужна?.. А если каждый будет так рассуждать?..- она надевала на себя самое теплое.
Сперва обмоталась маминым вязаным платком, что привезла из Самары. Натянула кофты — свою и Булкиной, потом пальто, потом меховую ушанку завязала под подбородок. Но главное - достала с полки защитные моточки. Они там валялись всю зиму без дела. Это  один кавалер Светкин оставил. Как-то Зойка полезла наверх и помахала ими: «Что? Может, мы к весне и на мотоцикл скинемся?» Булкина подняла от книжки голову: «Положи, положи, Заяц. Тебе все шуточки. Вот южак подует, тогда узнаешь». И вот он подул.
Зойка надела очки поверх ушанки. Заглянула в зеркало. А что? Прикольно. Прическу загубила, конечно, но круто. Прямо как космонавт на старте. Вот так она и явится на работу. Скажет всем: «Салют, девоньки!..» А на Миронова даже и не взглянет.
В коридоре она чинно прошла мимо Кати, мимо дверей, столов, керосинок, к входной обитой войлоком двери. С трудом скинула тугой крючок, торкнулась. Дверь не поддалась. Торкнулась ещё и ещё. Видно снаружи очень уж замело. Катя даже не поняла сразу, что это Зойка удумала. Но кто-то из темноты коридора крикнул:
— Ты что это, девка, с ума, что ль, сошла?!.
И Катя бросилась следом,  с ребенком на руках:
— Ты что это, Заяц? Опомнись!.. В океан унесет! В торосы! — одной рукой схватила ее за рукав. — В том году у нас мальчика унесло…
Но Зойка уже завелась. Только твердила мысленно: «Ну и пусть, ну и пусть!»
Наконец всем телом  навалилась на дверь и всё же распахнула ее. И неожиданно в тот же миг сразу попала в гудящую снежную мглу. Тотчас захлебнулась. Оглохла. Ослепла. Вихрь сбил ее с ног и понес.

— На пятом котле, Крицкий! Крицкий! Подойди к телефону! — кричал в трубку Миронов. — Следи за напряжением... На седьмом котле!.. Харченко! Как у тебя, Борис?
В диспетчерской в комнате дежурного инженера полно народу: начальники смен, цехов, дежурные и не дежурные техники. Все здесь. И еще подходят. Звонят телефоны. На щитах дрожат стрелки приборов. Южак! Первый аврал в жизни Олега Миронова. И как нарочно, когда директор — на совещании в Магадане. Когда седьмой котел не в порядке. И сразу — обрыв на линии рудника Валькумей. И все глаза — на него. Что скажет Миронов?
— Олег Иванович, — слышит он голос Харченко. — На седьмом короткое замыкание!
— Отключайтесь! Немедленно отключайтесь! — он встал, высокий, худой, в черной кожаной, еще студенческой куртке. С коротковатыми рукавами. Вечно ему рукава были коротки! Мама, еще класса с пятого, на формах все рукава ему «отпускала».
Он прошелся от пульта к окну. Снаружи — беспросветная, серая мгла. Двойные стекла гудят, вот-вот готовые лопнуть. И это еще с подветренной стороны. А что на ветру, на другой стороне? В бухгалтерии, в кадрах? Впрочем, сегодня там быть не должно  никого. Он дал команду. А все окна велел забить...
Вчера он с почты звонил Лоре в Москву. Два раза звонил. Все дома не было. Потом звонил маме. Мама, конечно, была: «Лёлик! Боже мой, Лёлик?! Как ты там? Почему не пишешь? От тебя уже месяц ни строчки. Я вся изволновалась..» Вот уже двадцать пять лет она всё зовет его Лёликом. Словно в детстве. В институте это его уже раздражало. Стеснялся подружек, сокурсников. Но с годами привык. Потом даже стало нравиться. По-домашнему как-то, ласково и тепло.
— Мне тут комнату дали, ма. В хорошем доме. Отличную комнату, как специалисту, двадцать пять метров. И кухня. Представляешь? Окно — в океан.  Сам шторки повесил. Живи — не хочу...
Она помолчала… «Я рада, конечно, Лёлик. Но надеюсь, ты там не застрянешь? И на тебя это плохо не повлияет?»
Он улыбнулся. Ах, мама-мамочка. Она до сих пор боится, что он тут, на Чукотке, женится. Женится и останется. И что ему попадется, конечно, «совсем не то».
— Нет, мама, нет. Всё о-кей. Скажи, а Лора тебе не звонила?
- В субботу звонила. Она посылку твою получила, сказала — рыба прекрасная. Даже друзей-поэтов своих угощала. У них все нормально. Сына она к логопеду устроили. Лора сейчас всё в бегах. Книжку сдаёт в издательство. А муж ее опять едет в командировку. Кажется, в Венгрию. Вообще Лора умница, не забывает меня. Я рада, что у тебя такие друзья… Лёлик, скажи, ты там не мёрзнешь? Я недавно тебе синий махер купила, как раз к глазам. Буду тебе свитер вязать...
«Значит, у них в семье все в порядке? И опять она ему ничего не сказала? Муж едет в венгрию, в командировку?.. И друзья-поэты, значит, в доме не переводятся? И сына устроили к логопеду?.. Что ж, к логопеду, так к логопеду...»
В диспетчерскую входили и выходили сотрудники. Из турбинного зала доносился гул генераторов. Вот ввалились слесари-ремонтники. Аксенов – мастер опытный и юный Юрочка. Все мокрые, красные, с лиц течет. Полушубков не могут снять — пальцы застыли, не гнутся.
— Шурфовщиков привезли на смену, — хрипло пыхтит Аксенов. — От вездехода до двери еле добрались. Меня об лестницу так шендарахнуло. Хорошо, шапка толстая — голову не пробило. Хоть чай-то горячий есть?
А Юра смеется:
— В штабе по борьбе со стихией были... Во где делов-то. В порту «ганса» опять в океан швырнуло. Один «хвост» торчит. Не шутка — портальный кран.
Миша-диспетчер наливал им в кружки дымящийся чай.
Миронов не мог смотреть на них. Но пришлось сказать:
— Вы вот что, братцы,  не раздевайтесь. Людей не хватает, — он отвернулся к распределительному щиту. — Возьмите Ковалева и быстро к озеру. Насосы проверить. И трубы чтоб не промерзли, — потом добавил. — И без монтажных поясов чтоб ни шагу. Ни шагу.
И снова звонок. Трубку взял Миша. Выслушав, доложил бодро:
— Олег Иванович! На линии Валькумей обрыв устранен, — он обожал своего инженера, чуть ли не в рот ему смотрел, даже куртку в Певеке купил такую же. — Что дальше, Олег Иванович?..

«Валькумей… Валькумей» — правда, слово красивое? — писал он летом любимой Лоре в Москву. — По-чукотски это значит «гора ветров». Это совсем рядом с нашим поселком. Впрочем, тут сто верст не крюк. Но ветров сейчас нет. Сопки сплошь утопают в цветах. Солнце стоит всю ночь напролет. И даже спать не хочется. И мысли все — о тебе, о тебе. Тут всё чудесно. Уверен, тебе понравится. Я жду вас с Егоркой в августе, как мы и решили. Его тут ждет сюрприз. Я поймал ему лемминга. Пушистую такую полярную мышку. Ими песцы кормятся. Сейчас она серенькая. Но к зиме как снег побелеет. Сперва посадил в коробку от обуви. Но она  прогрызла дыру и теперь живет в старом чайнике. Так что видишь, хозяйство мое прибавилось. И с продуктами здесь хорошо, завоз был. И детский садик есть для Егора..А главное, знаешь что?. Вот-вот комнату  жду. Может даже квартиру. Окно будет с видом на океан… Представляешь, Лорка! Тут семейным квартиры дают. – он помедлил, -  А мы же будем семейные! Правда?.. И я тебе обещаю, всё у нас будет отлично, все. Представь, тут даже духи французские настоящие…»
…Он подошел к микрофону, тихо заговорил по внутренней связи:
— Внимание на рабочих местах! Включаем рудник Валькумей.
- и его низкий спокойно-уверенный голос загремел по всем залам станции: «Включаем рудник Валькумей!.. Через второй трансформатор!.. Внимание на рабочих местах!..»

Ни боли, ни жгучего ветра Зойка не чувствовала. Она, как кошка, вцепилась пальцами во что-то твердое и держалась. Кажется, это были доски короба, обшивка труб отопления. При сильных порывах доски гнулись, пружинили, готовые оторваться под тяжестью человека. Но Зойка держалась. Она уперлась ногами в снежный заструг и даже пыталась медленно поворачиваться к ветру спиной. Под мото-очками было мокро, снег почти забил стекла и внутри, и снаружи. И в этом снежном месиве она с трудом разглядела лишь тонкие столбики над сугробом. Кажется, это были перила у сберкассы. Сколько же ее пронесло от дома? Но главное, что в сторону комбината. Лишь бы не мимо... Лишь бы не в океан...
И вдруг сквозь свист ветра она отчётливо расслышала стук мотора. Сразу мелькнуло - вездеход!.. Или трактор!.. Гул нарастал, приближался. И вот сквозь снежную мглу, круговерть пробился желтоватый свет фар. Проступило пятно тягача. Он был уже совсем близко. Где-то рядом. Совсем рядом лязгали его гусеницы.
— Эй!.. Эй!.. — но звука не получилось, Зойка захлебнулась ветром.
Тягач надвигался темной стеной.
— Эй!.. Эй!.. — опять заорала она что было сил.
Но стена проходила мимо. «Не заметят ведь... Не заметят!..» И, оторвав одну руку от досок, она отчаянно замахала над головой.
— Я здесь!.. Эй!.. — снег хлестнул в лицо. Сорвал очки. Она зажмурилась. А шум мотора уже стихал и стихал. И скоро совсем умолк. Будто уши забило ватой. Но не ватой, а снегом…Что же делать? Что делать?.. Как глупо всё вышло...Сказала же Катя, в прошлом году мальчика унесло в океан. Теперь вот ее... Говорила же мама, меня одну оставляешь?.. И чего ты не видела там на краю света?

В диспетчерской — как на капитанском мостике в шторм. У распределительного щита — вахтенные. У пульта кто-то дает команды. Принимаются сведения. Миронов, на голову выше всех, как капитан, спокойно вышагивает между столами и аппаратами.
— Вы бы хоть чаю глотнули, Олег Иванович. — диспетчер Миша вытащил из ведёрного чайника кипятильник. — Заварочка свежая, считай — чифирок. На один чайник вон сколько пачек ушло.
Миронов не слышит. Смотрит на огоньки пульта.
— Вольнов!.. Почему кислород завышен?.. Проверь давление...
Пришли ремонтники с трансформаторов. Звеня монтажными поясами, сели на лавки. Никак не отдышаться. Снег на них таял. Стекал на пол.
— В том году тоже дуло. — Миша заботливо разливал чай по кружкам, поглядывая на главного. — Правда, метров тридцать в секунду, не больше. Ворота наши чугунные в океан унесло. Завхоз все плакал об них, дорогие были ворота, красивые...
По связи опять загремело:
— Диспетчер! Диспетчер!.. На седьмом замыкание ликвидировал... Даешь разрешение на включение?
Миша кинулся было отвечать. Но Миронов скомандовал сам:
— Включайтесь. Следите за охлаждающими насосами. — Он подсел к столу, полистал дежурный журнал. Почувствовал, что устал. Страшно устал. Раньше такого не было, это, наверно, от курения. И правда, не стоит так много курить. Мама всегда ругала его за это. Лора тоже ругала. Особенно, когда он оставался у нее дома.  «Олег, милый, — просила она. — Не кури хотя бы с утра. На голодный желудок. Я сейчас гренки поджарю». В светлом легком халатике, волосы рассыпаны по плечам, она, такая родная, такая милая, привычно открывала настежь двери балкона и шла ставить кофе.
Когда-то в первый раз он увидел ее на сцене, в Доме культуры. На «сборный» студенческий вечер прибыл шумный оркестр, гитары, певцы-солисты, танцоры — какой-то балет типа «Тодес». Пришли и поэты — столичные знаменитости. Народу набилось — жуть. К концу вечера от плясок, от бешеных ритмов и децибелов в зале было не продохнуть. Все это Миронову наконец стало неинтересно. Он думал уже уйти. Но вдруг зал притих: на сцену вышла она. Поэтесса. Стройная, в черном платье, русый пучок на затылке, и стала читать стихи. Нет, стихи она не читала, она скорее их даже пела. И голос красивый, проникновенный такой:

Весна. Бормочет обалдело
Всю ночь ручей, под звонкий всхлип
В последний раз обледенелых
Тонкоголосых, стройных лип...

«Почему тонкоголосых? И почему-то обледенелых? И почему в последний раз? И вообще, что это за всхлип такой?» — он, ироничный и даже циничный  дипломник в джинсах и кожаной куртке, сидел в зале, нога на ногу, среди притихших  сокурсников, и снисходительно слушал. Стихи были явно слабые, это он понял сразу, как говорится — женские. Но она все читала, читала, вернее заворожено пела. и так бережно выдыхала каждое слово, что он невольно стал  вслушиваться. А может, не так уж плохо? А главное, стал наблюдать за ней. Порой она даже привставала на цыпочки. Заводила за спину руки, переступала на каблучках. И ножки были тоже - вполне. И мало-помалу она ему стала нравиться. И, как ни странно, он стал постепенно принимать всё всерьёз. И её саму, и даже её стихи. Не всем же, в конце концов, быть Ахматовой.

Хочу, чтоб вечно было лето,
И плыли радугою блики.
Сиреневым осколком света,
Голубизною голубики...

Да. Он принял ее всерьез, и потом всегда все, что касалось ее, что  связано было с ней,  принимал всерьез. Всем трепетом сердца…Ах, как же она его всё-таки зацепила! Так, что все другие подружки разом растаяли. Как и не было.
В том клубе состоялась их первая встреча. Тогда у нее уже сын  был и муж.

Миша-диспетчер подал Миронову трубку:
— Олег Иванович! — а в глазах такое сочувствие. — Шли бы домой. Вы же тут с ночи...
В трубке гудело, но сквозь шум Миронов расслышал:
— Булкина!.. Света Булкина говорит... У нас вагонетки для вывоза шлака в отвал бросило. Прямо с грузом. Бункер переполняется!..
Он поднялся:
— Это какой агрегат? Пятый?.. Я сейчас сам к вам приду... — и Мише очень спокойно: — Останови пятый котел. Приготовься к пуску шестого. А ты насчёт транспорта синоптикам позвони. И в гараж, чтоб вездеходы прислали.
Миша развел руками:
— Да нету, ни одного, нету... Все наши — на линии. Вон хоть мастеров спросите.
Миронов нахмурился:
— Проси. Ищи где хочешь… У геологов, у летчиков, у спасателей, но чтоб транспорт был! В первую очередь надо женщин менять на вахтах, — и, сунув в карман сигареты, пошел к двери. Уже выходя за спиной услышал:
— А ничего у нас главный, а?. Покруче директора будет...
— А ты думал?

Зойка пыталась пошевелиться. Подняться с колен. Тело не слушалось. Словно окаменела. Медленно, очень медленно перебрала руками по твёрдым, обледеневшим доскам. Но пальцы от холода окоченели так. что боли не чувствовали. Очки давно унесло, на щеках снежное месиво с волосами. Валенки тоже туго забиты снегом. А южак всё толкал и толкал ее, всё отрывал от короба. Но отпустить рук было нельзя... Никак нельзя. Это она понимала.. Почему-то вспомнилась детская сказка. Оторви от цветка лепесток и любое желанье сбудется. Вот если б ей сейчас такой лепесток от цветика-семицветика! Чего бы она захотела? А захотела б она  очутиться у самых дверей родного барака. Или же нет. Всё равно она не смогла бы открыть их. Лучше уж к маме в Самару, на теплую кухню. Там вкусно и пахнет картофельным супом. Мама гремит кастрюлями и всё назидает: «Я же тебе говорила, доча. Зачем рваться куда-то, бухгалтеры  и тут нужны. А Чукотка это ж край света...»  Нет. Уж лучше попасть на станцию. Конечно, на станцию... Там в вестибюле навстречу ей шагает удивленный Миронов. И Зойка ему чинно: « Вот... пришла на работу. Сегодня ж получка. И  вообще я никогда не опаздываю...»
Сквозь снежный вихрь Зойка неожиданно увидела, как мимо нее, по дороге, подскакивая как мяч, с ребра на ребро, пролетела железная бочка. Потом, не касаясь земли, словно спичечные коробки, пронеслись какие-то ящики — один, другой, третий. Она догадалась: «Забор…на складах забор снесло... А как же на станции?.. Там с утра новая смена, и её Булкина аж с ночи там, и девочки в бухгалтерии инкассаторов ждут...» Зойка задыхалась, захлебывалась ветром... И Миронов там тоже, покуривает себе в тепле. И не знает... никто не знает, что она тут замерзает, что гибнет, что ее почти уже нет. Что только стоит отпустить бесчувственные руки... И тут в глаза ей с новой силой хлестнуло. Всё. Держаться уже не было сил. От страха она зажмурилась и разжала пальцы.

В просторном турбинном зале плыл ровный, спокойный гул. Миронов устало шел по бело-красному. в шашечку, кафелю пола, и этот мощный горячий гул словно усыплял его. Он и раньше любил этот чистый огромный зал, и этот ровный рабочий гул слушал как музыку. Для него этот зал был как сердце, сердце всей станции. Порой он даже чувствовал его, как свое собственное биение. От работы турбин сам воздух здесь был в напряжении, пол дрожал под подошвами. И сейчас по этому полу мягко ступали его ботинки. Эти ботинки ему прислала мама посылкой, чешские, на меху. Его сорок пятый размер всегда было трудно найти. И хлопотунья мама, вся в вечном поиске, после работы в своей районной библиотеке устремлялась куда-то в поисках. Всё выдумывала, чем бы еще одарить, порадовать любимого Лёлика.
Даже теперь, когда он так далеко.
У седьмого генератора Миронов остановился, прислушался. Недавно один институтский товарищ пригласил его работать к себе  в Заполярье. На атомную. «Чего ты там в своей дыре глохнешь?» Но он отказался. Миронов прижал ладони к обшивке седьмой турбины, постоял. Ощутил дрожь и её живое тепло. Механизм был старенький, но держался. Справа из-за стола вскочил дежурный, паренек в майке и в шапке с завязанными у подбородка ушами, чтоб не оглохнуть.
—Здравствуйте, Олег Иванович! — из-за шума голоса его почти не было слышно.
Миронов кивнул с улыбкой:
— Что, детективы читаем?
Тот понял его по губам, смутился, задвинул ящик стола, где открытая книга белела.
Еще школьником Олег Миронов знал этот способ, дома вместо уроков вот так же, бывало, выдвинешь ящик стола и читаешь. Мама заглянет: «Ну, как, Лелик, алгебра?» И в институте на лекциях то же самое. Очень удобный способ... Без книг Миронов не мог. Когда уезжал сюда из дома, вез только книги. Любимые. И Лора ему присылала. Иногда очень редкие. Как-то Бодлера прислала.  Это был её любимый поэт… А теперь всё иначе. На смартфоне кнопку нажал. И вот тебе – Бадлер на ладони.

Ни в белый полярный день, ни в августе, ни в сентябре Лора к нему не приехала. Он болезненно ждал. А в октябре он получил из Греции цветную открытку — голубое, лазурное море и ослепительно солнечный пляж. Открытка была нарядная. Он повесил ее у себя над тахтой. «Ах, милый, — писала она ровным  почерком красивой отличницы. — Поверь, это семейная поездка такая случайная. Совсем не в радость она без тебя. Просто я так устала. Нам надо вместе увидеть море? Уж года три как собираемся. Займись-ка ты лучше этим сам. Ты же умница  у меня. И все устроишь с путевками. Ты ведь там большой начальник, и тебе ничего не стоит выбрать что-то приличное. Может, Канары?...» О муже она не писала, будто его вовсе нет. Он тоже был большим начальником. И отдыхал с ней вместе. Олег узнал это позже, от мамы, случайно «А Лора с семьёй недавно вернулась из Греции. Такие все загорелые…»
Миронов шел по станции, по узким металлическим лестницам переходов, из цеха в цех. И дальше, по непривычно гулким, пустым коридорам конторы. Вверх-вниз, вверх-вниз. По холодным лестницам, через две-три ступени, не держась за перила. Интересно, что там на отвале, с вагонетками, у этой Булкиной?

Зойка почувствовала, как с размаху её ударило. Привалило к чему-то твердому. Она где-то лежала без шапки темным кулем, не чуя ни ног, ни рук. Лежала и только слышала ровный стон ветра. Снежные языки быстро запорашивали её разлохмаченные волосы, наметали под спину плотный сугроб, который готов был её вот-вот  поглотить. Она лежала и думала, что пока еще не замерзла, но, наверно, скоро замерзнет. Ее, конечно, потом найдут. Маме в Самару дадут телеграмму. В вестибюле станции повесят портрет с траурной лентой. И все будут мимо ходить  и вспоминать,  порой говорить даже какая была эта Кузькина скромная и милая девушка. И какая же смелая! Только вот где они, думала Зойка, возьмут хороший её портрет? Можно, конечно, увеличить фотографию с пропуска. Она там вполне ничего. Или Булкина отдаст ту, где они вместе сфотографированы у клуба, с каким-то чукчей-погонщиком, возле упряжки его рогатых оленей.. Себе-то Булкина вон какую фотку на Доску почета заказала! Висит, красуется. А вот Зойка не позаботилась... Она почувствовала, как леденеют щеки, как сосульки волос бьют по глазам... А лежать она будет в гробу, и не в бухгалтерии, там места мало, а, наверно, в месткоме.. А может даже и в зале?.. В зале, конечно, лучше.  Инженер Миронов скажет прощальную речь. Ему будет, конечно, стыдно за свое вечное невнимание. Он даже смахнет слезу и наклоняясь поцелует её. умерших всегда целуют...  Разлепив, она чуть приоткрыла заиндевелые веки. Сквозь белую пелену резко проступило что-то красное. Пятно какие-то. «Это кровь моя что ли  стынет?- мелькнуло в уме._- Вот и все. Конец. Прости меня, Господи. И ничего в жизни ведь  не успела. Ни посадить, ни построить, ни ребенка родить. прости, прости, Господи. », — и из последних сил она все же протянула руку вперед. И пальцы ткнулись во что-то твердое. Что это? Что?.. Это был забор. А чуть выше трепались оборванные лохмотья ярко-красной афиши. Вот красное «Т», вот красное «А», разобрала Зойка. И вдруг сообразила: «Танцы». «Танцы!» Эту афишу всегда клеили на заборе у самых ворот станции! Слева. У самых ворот! Значит, если взять чуть правее, забор должен кончиться, и она сразу попадает прямо в ворота, во двор... Зойка с трудом перевалилась на грудь, подтянула не чувственные колени, уперлась в снег и стала подниматься по стенке. Красные буквы теперь рябили у самых глаз. Уткнувшись в забор, она шагнула раз, другой и поняла, что на ноге одного валенка нет, что она босая…

У месткома на стенде Олег Миронов увидел стенную газету «Электрон». Название это, вместо «Электрик», придумала мотористка Света Булкина. Что ж, так романтичней, наверно. На днях она в обед подошла к нему в буфете, попросила что-нибудь написать в газету, он согласился, но вот забыл. В общем, она активная, славная, эта Булкина, надо будет всем с их участка выписать в конце месяца премии. Только очень уж она правильная какая-то. А он не любил таких еще с института, они вечные старосты. И Булкина эта была всюду — и в месткоме, и в самодеятельности, и в клуб приходила в каком-то немыслимо блестящем и кружевном наряде.
Миронов вышел в большой вестибюль. Пятый котел и шестой находились в новом корпусе, через двор. Он до верха застегнул на кожанке молнию, поднял воротник и распахнул дверь наружу.
В студеной несущейся мгле сразу увидел вдали знакомые очертания нового корпуса. Словно корабль с дымящей трубой, корпус плыл в высоте. А внизу едва брезжил свет фар. Это, должно быть, бульдозер Краснова подавал на решетки уголь. Прикрыв ладонью лицо, навалившись грудью на ветер, Миронов пошел прямо туда, на этот свет, на углеподачу. Ледяной ветер пронизывал тело, на спине надувал куртку, хлестал по глазам...
Последний раз Лоре он звонил в декабре. «Лора! Лора! — кричал он в трубку. — Наш лемминг совсем поседел, стал совсем белым. Скажи, когда ты приедешь ко мне? Да-да, навсегда?.. Ну, хочешь, я прилечу за тобой?.. Ты меня любишь?..» — « Ах, Олег, милый... Ну, конечно, люблю. Ну, что за горячка? — она вздыхала в трубку. — Опять болен Егорка. Катар. И с книжкой в издательстве тянут. Ты веришь, я так устала...» Сквозь расстоянья и годы она держала в руках душу его, как птицу. И он ей верил, он снова и снова ей верил. Егор переболел уже и свинкой, и скарлатиной, а вот теперь он лечился у логопеда.
Южак будто хотел сбить Миронова с ног, повалить, победить сильного человека. Выхлестнуть душу из тела. Но человек, согнувшись, упрямо шагал на свет. И желтоватый свет фар приближался.
  Бульдозер медленно развернулся, и в вихре угольной пыли Миронов увидел фигуры шурфовщиков. Они были черны, в защитных очках и, как космические пришельцы, одинаково неузнаваемы. Наполненные скипы-ковши по тросам один за другим уползали вверх и где-то там, в непроглядной тьме опрокидывались в бункера котлов. Вдруг рядом из темноты выросла плечистая, грузная фигура. Миронов сразу узнал украинца Санько. Этот хохол всегда был парень лихой. И сейчас весь нараспашку. Полы пальто бьются, как крылья, лицо черно, словно в мазуте, видны только глаза.
— Шестой котел пустили! — тяжело дыша, крикнул он. — Дали ток на поселок, диспетчер звонил!.. А на пятом — ремонтники, бригада Лапина! — ветер рвал слова его прямо с губ. — К мотористам зайдете?
Миронов кивнул.
В помещении мотористов все окна были забиты фанерой. В щели текли струи черного снега. Пол устилали плотные, словно угольные, сугробы. За пультом, в ушанке и подпоясанном комбинезоне, стоял моторист. И только по вязаным зеленым варежкам Олег понял, что это женщина, что это самая Булкина. На черной маске лица воспаленно краснели глаза. В жутком свисте и грохоте обледеневшими варежками она нажимала на кнопки и, следя за погрузкой, отрешенно, во всю мочь что-то кричала.
Санько усмехнулся:
— Стихи читает, чтоб не заснуть. Ишь, развела самодеятельность. Совсем Светка наша свихнулась. — И строго глянул на инженера: — Менять надо вахтенных, вот что, Олег Иваныч. Уж двое суток. Устали люди. С девяти транспорта ждем.
Олег стоял пораженный. Скипы, покачиваясь, плыли вверх, и в общем гуле прорывался простуженный Светкин голос: «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом...» Все вокруг скрежетало, скрипело. И все же слышалось: «Что ищет он в стране далекой? Что кинул он в краю родном?»
Олег повернулся и пошел в коридор. А сквозь рев словно доносилось: «Играют волны, ветер свищет, и мачта гнется и скрипит…» Он уходил, а женский голос как бы все догонял его: «Увы, он счастия не ищет и не от счастия бежит!..»
Насчет транспорта можно было узнать по связи, но Миронов теперь уже сам шел в диспетчерскую. Быстрым, размашистым шагом. Вдоль длинного коридора. В конце его, у распахнутой в тамбур двери толпились сменные шурфовщики. Бульдозерист Краснов в лохматом треухе.
— Что тут такое? — подошел Миронов.
— Да вот, Олег Иванович, во дворе наткнулись. — Они расступились. — Еще бы малость — и кранты, замерзла бы девка.
На лавке, прислонясь к стене, запрокинув голову с обледенелыми волосами и побелевшими, обмороженными щеками, сидела девушка. Глаза закрыты. На одной ноге не было валенка.
Кто-то сказал:
— Вроде Кузина это. Наша кассирша, из бухгалтерии. — И пошутил невесело: — На службу, видать, торопилась. Охота пуще неволи.
Миронов тотчас резко скомандовал:
— Срочно вызвать по связи врача! Срочно, - И наклонился к ней ближе: — Вы меня слышите, Кузина?
Ветер поскрипывал дверью. Удалялись шаги по коридору — за врачом побежали.
«Вы меня слышите, Кузина?» — Зойка медленно открыла глаза. Перед ней был Миронов. Сам инженер Миронов. Он склонился над ней, близко-близко. И с тревогой участливо вглядывался в лицо. Стоял и смотрел... Она пыталась пошевелить губами. Но напрасно. И только счастливые слезы начали заволакивать её взор.
Но тут  послышался крик:
— Зо-ойка!.. Зо-инька! — это, растолкав всех, налетела Булкина. — Ты жива? — она тормошила  ее, гладила по волосам, расстегивала пальто. — Ну, зачем ты пошла, Зоинька? — черные слезы текли у нее по щекам. Она опустилась на колени и стала стаскивать второй  валенок, растирать костенелые стопы. — Ничего, ничего, Заяц. Врач скоро будет.
Миронов повернулся к Краснову:
— В санчасть ее надо. Срочно. Минут через десять позвоните мне в диспетчерскую. Скажете, как дела, — и вышел в тамбур, закрыв за собой дверь.
В тамбуре было темно и холодно. И гудело протяжно, как в бочке. Странно, почему до сих пор он не знал эту Кузину. Два раза в месяц он получал зарплату и видел в окошке одни только руки, одни только быстрые руки, отсчитывающие зарплату. Из кармана он достал сигареты. С удовольствием закурил. Свет спички метнулся по лицу, по стене. Нет, он совсем не устал. Напротив, сейчас он чувствовал даже какой-то подъем. Ведь это был первый южак в его жизни. И он принёс ему столько открытий.
Миронов сел на ящик. Огонек сигареты при затяжках освещал его лепное, выразительное лицо, красивые крупные руки. Вчера на почте по телефону мама радостно сообщила ему, что Лора с мужем зовут ее в театр: «Лёлик, они оба всегда так внимательны. У тебя замечательные друзья». Ах, мама-мамочка!.. Лора, действительно, очень внимательна. Она продолжает писать ему нежные письма, стихи. Порой в гостях у мамы пьет чай с вареньем, расспрашивает о нем, а вечером готовит семейный ужин и расстилает в спальне постель...
Он вытер ладонью лицо, будто хотел что-то стереть из памяти. Но память не отступала, он почему-то вспомнил стихи. Как Лора читала когда-то. Нет, не читала, а пела:

Веду с ветрами разговор,
В студеных реках руки мою.
И жгу костры средь синих гор...

Какие там реки? Какие костры? Какие синие горы? Не правда. Не про нее все это... Не для нее. И окно в океан в его комнате — тоже не для нее. Красный огонек сигареты, порой вспыхивая, спокойно плавал в темноте.
Вчера, придя с почты, он долго сидел в пустой новой комнате. Со шторками на окне. Не раздеваясь, не зажигая света. Темно-синее небо мерцало проколами звезд. Пушистый крохотный лемминг тихо шуршал в старом чайнике. Наконец Олег поднялся. Снял со стены открытку — море и ослепительный греческий пляж. Сунул в ящик стола. Взял чайник с пушистым зверьком и не спеша вышел на улицу.
Елочными гирляндами светились окна игрушечного поселка. А вдали простиралась необъятность Ледовитого океана. Льдины, торосы, громоздясь, уходили в далёкую даль и где-то невидимо на горизонте сливались с пространством неба. Олег бережно вынул зверька. Подержал на ладони мягкий, теплый, живой комочек. И опустил на снег. Тот сразу словно растаял. Слился с белой родной стихией, как будто его и не было.

В темноте тамбура Миронов докурил сигарету. «Надо будет узнать, как там эта... Кузькина. Слава Богу, всё без ЧП обошлось. Вот ведь чудная.. В заваруху такую двинула на работу. А вообще в этом что-то есть. И в лице у неё что-то детское, чистое. Что-то даже мальчишеское». Он поднялся, пора было в диспетчерскую.
А за стенами всё бушевал южак. Бушевал над станцией, над поселком, и над всей Чукоткой.