Ночва

                              

     Картошку, капусту, разумеется, квашеную и солёные помидоры и, само собой, мясо, словом, всё, что нужно для борща, привозили заранее. Продукты были самые лучшие, никто не хотел ударить в грязь лицом перед другими. Хотя мы все были одинаково богаты или бедны, это как смотреть, ибо шла осень того года, когда умер Сталин. И все сразу поняли, что всё уже пойдёт не так, А что не так, было понятно и взрослым, и семиклассникам, то есть, нам. Взрослые знали, что Маленков отменил все непосильные налоги на колхозников, сняв большую их часть, словно мельничные жернова с шеи народа. Что осталось из того, что было, нас не очень интересовало – стало легче, хотя и голодно, почти по-прежнему.

     Останься мы в своих сёлах, мы, конечно, не жили бы так роскошно, как будучи квартирантами у деда Передреева в Квасниковке – каждый день борщ с мясом на обед! На второе, пока была осень, – салат из огурцов с помидорами. Это не диво. Мы и дома питались в основном огурцами и помидорами, как только в начале лета, всё это являлось в огороде. Зря что ли мы таскали десятками вёдер воду туда и утром, и вечером.
      У деда Передреева наши завтраки и ужины состояли из куска хлеба, намазанного коровьим маслом, и кружки чая. Что могло быть лучше! Мы, юные аристократы, доставали из полулитровой банки масло чайными ложечками, каждый из своей банки, и тонко вмазывали его в кусок пшеничного хлеба… И хлеб, и масло следовало растянуть на неделю.

     Каждую субботу «студенческая» рать, ибо в наших родных сёлах нас уже называли студентами, отправлялись по домам, поскольку «студенты – восьмиклассники сильно скучали по родной печи в студёные зимние ночи и по мамкиным пирожкам с картошкой или горохом. Узморские выходили на шоссе ловить попутки, терновские, подгоренские и смеловские, словно запоздалые стайки гусей, тянулись на юг по просёлочной дороге или шли прямо через лес. Расстояние невелико, но осенью сумерки наступают быстро, и многие гуси-лебеди отправлялись в путь, не отсидев последних двух-трёх уроков – а! ерунда! Физкультура и Бывалов! Бывалов – это наш учитель истории и классный руководитель, хотя он не был вовсе Бываловым, а был Ивановым, но обличьем и повадками походил на знаменитого героя в исполнении Ильинского, да и это, вроде бы, не совсем так: не Иванов он был Виктор Викторович, а Сидор Сидорович Сидоров, может быть оно и так, а для всех Бывалов и Бывалов, и всё тут! Не называл ли он и сам себя так в душевной своей простоте, ибо был прост и незлобив, и историю любых веков воспринимал, как непрерывную цепь цитат из Сталина. Моя ученическая цепкая память держала в своём арсенале великое множество их, этих цитат, и в любой момент я мог выпалить их, не запинаясь, словно очередь из автомата ППШ. От того я был у него в любимчиках, и почти каждую субботу пропускал его предмет, а чаще и всю субботу, подобно благочестивому еврею.

     Ностальгия-не-ностольгия, это уж само собой, гнала нас вдоль расхлябанных дорог, а пуще того, память о каравае, круглом аппетитном предмете сероватого цвета с припёком на боку. Мы, конечно, все были жуткими атеистами – ха! бог! И, потому ,не выпрашивали у него хлеба насущного. Но за ежедневным куском его, мы готовы были идти и десять и двадцать километров в любую погоду и в любые сумерки.

     Одинокий странник, каким я мнил себя, я не любил толпу и, чаще всего, предпочитал идти через лес, когда листва шуршит под ногою, и ветер гудит в голых ветвях, вздымая в душе какую-то некрасовскую тоску – я любил Некрасова, и на тему «Зелёного шума» написал сочинение на две (!) тетрадки, получив за пропущенные две (!) запятые четвёрку – строг был ко мне Василь Кузьмич! «Холодно, страничек» - под шаг пелось в душе – «голодно, страничек, голодно!» Да разве это голодно, каждый день борщ с мясом! Да, разве это холодно, когда ноги обёрнуты фланелевыми тёплыми портянками, а резиновые сапоги не пропускают ни капли влаги внутрь, а на плечах сизо-серый бушлат, который и зимой не выдаст, если только не стоять на морозе. А голод отошёл в сторону, как только появился ларь, полный муки, а мать стала печь хлеб.

     Но тут появилась новая забота, в чём заводить опару, не было у нас подходящего сосуда, тесто вылезало из самого большого чугуна, и мать десять раз вставала ночью, чтобы оно совсем не расползлось по столу – неудобно и неприятно.
- Федя, может ты там где-нибудь раздобудешь, а может кому закажешь, НОЧВУ, говорят, кум деда Чекмизёва делает…

     Кум деда Чекмизёва сделал ночву. В ожидании её моё воображение  работало вовсю: как она будет выглядеть? Вроде небольшой кадушки? И непременно с двумя ушками по бокам, и в них продольные дырки, зачем дырки, я ясно не представлял, а уши, чтобы удобно было переносить.

     Всё оказалось не так. Это было небольшое деревянное корытце, до блеска выскобленное внутри, так что ладонь не ощущала ни малейшей задоринки, ни бугорка или впадинки, про сучки уж и говорить не приходится.

     Утром, когда мы с матерью встали, и она сняла полотенце, накрывавшее корытце, я увидел серовато-белую массу, поднявшуюся аппетитным бугорком, над серединою. Немного кисловатый запах шёл от этого бугорка, освещённого алыми всплесками огня от печи. Мать радостно сказала:
- Теперь оно никуда от нас не убежит. А я поставлю в печь сразу три хлеба.
- А мне, чтобы с припёком!
- Будет тебе припёк!