Серебряная встреча

За свою длинную и трудную жизнь Евдокия всего дважды стояла на коленях. Первый раз это было в восемнадцатом году, когда ноги её сами подкосились перед мачехой, не дававшей благословение на замужество. Второй раз это было в тридцать третьем, когда Евдокия осталась одна с пятью детьми. Накануне октябрьских праздников она, не найдя никакого другого выхода, промучившись ночь, всё-таки решилась и пришла в кабинет директора стекольного завода, на котором работала, встала перед ним на колени и стала просить денег, чтобы купить хлеба голодным ребятишкам. Директор, слушая отчаянные слова Евдокии, не сказал ни слова, просто достал из кармана брюк десятку и дал ей, подняв с коленей.

В первый раз своего коленопреклонения она стояла на коленях перед мачехой зря. Зря складывала лодочкой ладони, зря непреклонную и властную мачеху молила разрешить их женитьбу с Василием, поселковым парнем. Что бы ни говорила Дуняша, как бы ни заламывала руки, мачеха была непоколебима и на всё находила свои многословные аргументы. Рыдания, мольбы не трогали её. Ещё раньше Дуняша пыталась поговорить с отцом, но тот отослал её к мачехе, которой доверял все семейные вопросы. Последнее время, после революции, когда он уже не был управляющим на стекольном заводе, в посёлке которого все они жили, он сразу сник, потерял бывшую всегда в нём уверенность и несколько суетливую деловитость и окончательно попал под влияние своей второй жены.

Мачеха с первых дней замужества из всех четверых доставшихся ей детей приметила младшую дочь Дуню - сметливую, ловкую, «башковитую». Вот эта своеобразная любовь мачехи и сыграла с Дуняшей злую шутку: мачеха не отпускала её от себя, дав закончить всего три класса, и по существу сделала из неё прислугу. Рукодельная и образованная мачеха учила Дуняшу, как вести домашнее хозяйство и постепенно передала весь дом на попечение падчерице. Дуняша умела всё: и шить, и вязать, и плести кружево, и вышивать, и готовить, и солить-мариновать-коптить. Ей очень хотелось учиться, поэтому она читала, когда удавалось, учебники своих двух братьев и сестры, книжки, которые могла добыть.

Дуняша, пока не подросла, не стала девушкой, пожалуй, и не особенно обижалась на мачеху. Иногда, по мелочам, проявляла своеволие и даже дерзко отвечала, но в целом тот строгий уклад, который царил в доме, не давал выскочить и проявиться природной страстности её натуры. Когда она бывала вне дома, в кругу сверстников – парней и девчат, всегда вначале была задумчивой, как бы прислушивающейся ко всему происходящему. Со стороны казалось, что она не совсем от мира сего. Отчасти это и было так, потому что воспитывалась она всё-таки в доме управляющего всем стекольным заводом. Хозяин – немец только периодически приезжал проверить дела и выслушать доклад своего управляющего Захара Максимовича. Захар Максимович следил за порядком, вёл отчётные книги, решал возникавшие производственные вопросы. Завод не только выпускал стеклянные стаканы, банки, бутыли и бутылки, но и славился своим хрусталём. Хрустальные мастера такие штуки выделывали, что даже на международные выставки отправлял их творения хозяин.

Немного оглядевшись, на вечерних молодёжных гулянках Дуняша преображалась: глаза её становились озорными, голос звенел, а сплясать она могла так, что глаз не оторвать. Вот за эти не сочетаемые вроде бы два образа в одной девушке – тихую гладь непроснувшейся речки и бурлящий поток на перекате – полюбил Василий Дуняшу. Он ходил за ней, как тень. Цветов наберёт - Дуне передаст. Вечером, после работы сядет, записочку напишет со словами такими, что у Дуняши в сердце всполохнёт что-то сладостное и зовущее, когда читает. Во Владимир поедет, подарочек оттуда привезёт. Нельзя сказать, что с первого взгляда, скорее как-то незаметно полюбила Василия Дуняша и поняла, что он и есть её первая любовь.

Она не знала, что это будет не только первая, но и единственная на всю жизнь её любовь, что будет он сниться ей по ночам до самой глубокой старости, сниться с протянутыми к ней руками, сниться рядом, сниться жарким поцелуем, сниться, сниться, сниться…

Коварная и всевидящая мачеха, как не прятала Дуняша записочки, находила их и вытаскивала из обшлага пальто, из-под кружевной салфетки на этажерке. Более того, когда Василий уже стал приходить за Дуняшей в дом, чтобы позвать её погулять вечером, мачеха, чтобы контролировать ситуацию, стала сама открывать дверь и говорить, что Дуняшки нет дома или у неё зубы болят, любыми путями препятствуя их любви. Чем больше было этих препятствий, тем больше хотелось им быть вместе. Однажды попытался Василий прийти свататься, но получилась полнейшая осечка, несмотря на то, что он принёс Дуняшиной мачехе подарок – собственноручно сделанную хрустальную розу. Розу мачеха не взяла. Василий оставил её себе и всю жизнь хранил потом, как это могла бы делать только женщина. Но роза-то была не простая!

Василий разработал план. Он уже давно хотел уехать учиться дальше. И не во Владимир, который был рядом, а именно в Москву. Копил деньги. Несмотря на всю неустойчивость политического положения, изменения в стране, революцию и гражданскую войну, а вполне возможно, что как раз благодаря этому, Василий был готов сдвинуться с места, изменить свою жизнь. А тут он понял, что надо сделать это вместе с Дуняшей Они уедут вместе, в Москве обвенчаются, устроятся. Он, Василий, знал и был уверен, что не пропадёт, а вдвоём… вдвоём они будут жить счастливо.

В этот вечер они с Дуняшей долго сидели на скамейке, прижавшись друг к другу и мечтая. Потом, через много лет, они даже толком не могли вспомнить, как представляли свою будущую жизнь. Они были абсолютно уверены, что добровольно Дуняшу не отпустят. Возможен только побег. Продумали, какие вещи брать, как их заранее к Василию переправить, у кого в Москве на первых порах остановятся. Дуняша, как туманом, была окутана этой мечтой о счастливом будущем, у неё ослабели и руки, и ноги от близости Василия, она вся наполнилась предчувствием будущего счастья. Едем!

Мачеха не спала и ждала её. На удивление мягко и проникновенно сказала:
- Ой, смотри, девонька, не попадись, как Манька.
Манька была соседкой, которую завлёк и обманул шальной парень из соседей деревни. У Маньки росла теперь дочка Настюшка. Маньку и жалели, и осуждали, но ничего хорошего в её положении не было, кроме Настюшки, да и той иногда, в сердцах, от Маньки доставалось.

Всю ночь Дуняшка металась: то сожмётся калачиком под одеялом и дрожит, то сядет на постели и покачивается, то нега охватит всё тело, то страх скуёт сердце. Хотя бы в Бога верить, так, может, Господь подсказал бы, как быть, но Дуняша была неверующей вопреки всем семейным традициям. Её пытались и убеждать, и ругать, и принуждать, но она отмалчивалась. Не хотела никому говорить, как её, пятнадцатилетнюю девчонку, во время исповеди на Воздвиженье напугал батюшка. Она неожиданно почувствовала, что вопреки произносимым словам, да и самому таинству, к её груди тихо прокралась рука отца Михаила и стала гладить. Дуняша резко отмахнулась, вскочила и разочарованная в силу своего детского впечатлительного характера не только в священнике, но и в самом Боге, позволившем это ему сделать, потеряла веру.

Подсказки ниоткуда не было, поэтому Дуняша стала размышлять сама, какой сделать выбор. Внутри неё сидело что-то более сильное, чем любовь. Это были страх и уважение к родителям, поперёк воли которых в таком серьёзном вопросе она поступить не могла, даже из-за любви к Василию.

Василий, когда Дуняша сказала ему об этом, сначала пытался отговаривать, потом отстранился, схватив её за плечи, и долго смотрел прямо в любимые, совсем не озорные, а грустные и жалкие глаза.

Через три дня он стоял с котомкой и фанерным чемоданом на пороге их дома. Мачеха открыла дверь и, не сопротивляясь, позвала Евдокию, оставив несчастных вдвоём. Василий, с последней надеждой взглянув на Дуняшку, каким-то неуверенным голосом спросил:
- Может, всё-таки вместе?
Дуняшка, где-то в глубине души чувствовавшая, что делает не так, не поддавалась своей женской интуиции, а стояла на принятом, здравом, верном решении и убеждала себя в этом. Тогда Василий достал из кармана телогрейки что-то завёрнутое в чёрный фланелевый лоскут и передал любимой:
- Поглядишь, когда я уйду.

Дуняшка не могла смотреть на удалявшуюся высокую сильную фигуру Василия и захлопнула дверь.

Она пошла к себе, развернула лоскут и увидела в нём хрустальную диковину. Это была большая, с алмазными гранями и тонким алмазным рисунком капля. Один её кончик был удлинён и даже остр. Она поднесла каплю к окну, через которое входили в комнату лучи восходящего солнца, и капля ещё больше расцветилась. В последней записке Василия было написано: «Это моя слеза. Прощай, Дуняша! Навечно твой Василий».

…Какие-то радужные переливы сияния, исходившего от невиданной красоты драгоценного камня, снились Евдокии, а лежал этот камень в двух сомкнутых больших и тёплых мужских ладонях, которые тянулись к ней. Кто-то кричал:
- Смотрите, смотрите, женщина-то совсем замерзла, - и её потащили по заледеневшей крыше вагона к краю, туда, где был тамбур. Евдокия ехала во Владимир с четырьмя мешками стеклянных банок, бутылок и бутылей, чтобы там обменять их на съестное, на мыло и текстиль. Её снизу подхватил какой-то высокий сильный мужчина, вышедший покурить. Подхватил и замер. Быстро стал расталкивать всех, пробираясь к своему месту и посадил Дуняшу на нижнюю полку. Он отогревал её, растирал, прижимал к себе, кормил чёрным хлебом с салом и поил чаем, а Евдокия только и могла сказать: «Боже мой! Это ты?»

Василий окончил институт, был уже директором завода, имел семью и двоих детей. У него всё было хорошо. Он добился почти всего, чего хотел. С тех пор, как он не смог уговорить Евдокию, он всегда добивался всех намечаемых целей. Не отступал. Это качество в нём подчеркивали все, кто его знал. Вот и война скоро закончится. Он делал всё возможное и невозможное, чтобы завод выполнял и перевыполнял план, не жалел себя, а часто и людей.

Что могла сказать Евдокия? Разве расскажешь, сколько всего было? Как мачеха тут же после отъезда Василия выдала её замуж в деревню, за рукодельного столяра и плотника Петра? Как ели в семье Петра все за одним столом из одной большой миски по очереди? Как свёкор, жалевший и любивший Дуню, прятал отдельно в тумбочку еду для неё и тайно шептал: «Иди, иди, поешь, Дуняшка»? Как, в очередной раз попав к врачу, который определил, что она ждёт ребёнка, Евдокия, рассмешив врача, вскрикивала: «Да не может быть! Я ж его не люблю! Один раз только и допустила!» Как любила своих детей и старалась всех их учить? Как дети радовали её: трое из пятерых – отличники? Как рано овдовела? Как работала и санитаркой в роддоме, и шлифовщицей посуды на заводе, и няней в детском саду, и уборщицей в школе? Как умирала от тифа? Разве расскажешь, что муж нашёл однажды спрятанную и завёрнутую в ту же чёрную фланель хрустальную каплю – слезу и последнюю записку от Василия, взял молоток и разбил хрустальную диковинную память, а сверху посыпал разорванной на мелкие кусочки запиской?

- Дуняша, голубушка, сколько же лет прошло? Сейчас сорок третий, а уезжал я в восемнадцатом. Значит, двадцать пять. Ведь у нас с тобой могла бы быть серебряная свадьба уже, а получилась серебряная встреча.