Шахматы

     Маленький Хосе Рауль, кажется, такое имя было у великого Капабланки, молча стоял у шахматного столика, за которым его отец играл в шахматы, со своим приятелем. Ну, стоит и стоит пацанёнок, смотрит и смотрит, кому мешает? Да игрокам было не до мальчика, шахматная игра требует величайшей сосредоточенности, тут не до любопытных детишек, лишь бы не мешали. А он не мешал.  … Но, произошёл удивительный казус. Это иногда бывает с шахматистами.

     Пушкин описал такой случай. Ленский играет с Ольгой в шахматы и, задумавшись, своей фигурой убивает свою же ладью. Ленский – поэт, его рассеянье понятно, вдруг возникла в его сознании удачная строка, которая никак не поддавались накануне. Отец Хосе Рауля, конечно, не был поэтом, ни к чему ему были разные эпитеты и сравнения. Эдакие пустяки его не волновали, но он всё же совершил роковую для мировых шахмат ошибку, в хорошем, конечно, смысле роковую, но для великих, поистине великих, игроков того времени в самом деле роковую, ибо этот внимательный мальчик стал их бить вскоре, как … Да как хотите!

     Одним словом отец поставил коня не на то поле, неправильно он пошёл, не ходят так деревянные кони, а живые, так может, только в цирке, но и это маловероятно. Папу можно понять. Он как рассуждал? Если бы конь пошёл на это клятое поле, то в два-три хода я бы… Но он, конь,не мог там стоять, и игрок стал рассчитывать другие варианты. Но они все оказались хуже, да, надо вернуться к тому первому варианту, и он сделал этот ошибочный ход!
- Падре! – сказал малолетний выскочка, ибо ему было то ли три, то ли пять годиков.
Потрясённые отцы уставились на мальчонку:
- Ты понимаешь?

     Так родился Великий Капабланка. Возникает вопрос: кто вложил в его голову знание о шахматах? Ну, он смотрел. В его мозгу рождались какие-то связи, он понял. А сколько других мальчишек стояло и смотрело? И… ничего!

     Мы тоже всю зиму стояли и смотрели, как большие парни играют в шахматы в избе-читальне. Всю зиму смотрели, а не научились. Может быть, тут всё дело в дыме. Парни курили махорку и самосад, мы кашляли и чихали. Может быть поэтому Каисса, шахматная богиня, не благоволила к нам. Совсем другое дело кубинские сигары, которыми, возможно, злоупотребляли кубинские отцы. Шахмат у нас тоже не было. А были только шашки у Дроздыков, и деревянная доска. Вот мы в шашки и
играли, брали за фук, то есть, прозеваешь момент, когда надо убить чужую шашку, устраивали нужники друг другу – позорнейший исход для любого игрока. В прошлом году я привёз из Саратова игру в Чапаева, надо было щелчком своими шашками сбивать с доски чужие. Весёлая игра! И такие бои бывали у нас, что и сам Василь Иваныч позавидовал бы! Труднее была игра в уголки, очень умная, надо было много считать, чтобы перевести своих из угла по диагонали, в чужой угол.

     Но вот шахматных фигур у нас не было, и учиться этой игре было негде, а в школе не было шахматного кружка. В сельпо, правда, продавали шахматы, но они стоили баснословно дорого, целых шесть рублей. Такой суммы мы не могли бы собрать даже вчетвером: Иван Дроздык, Валька Кортес, Санька Зима и я – откуда?

     В таком грустном  настроении в последний день занятий я уехал в Саратов. Сэкономить на дороге было невозможно, шофера полуторок никого не возили просто так, своего не упускали, ну автобус по Энгельсу и вовсе не в счёт. А на переправе в Энгельсе всегда стояло два матроса, не проскользнёшь без билета, выкинут, ещё и уши надерут, и на «Быстрый» не пустят. Чем ближе к Саратову, тем дальше уходили мысли о шахматах. Пока совсем не исчезли.

     В Саратове всё шло отлично. В церкви с голубыми куполами на Весёлой, я-то всегда думал, что купола могут быть только золотыми, так описывалось в книгах, устроили кинотеатр. Церковь была недалеко от Трудового переулка, почти что рядом. И, разумеется, мы смотрели каждую картину, всех Тарзанов и Мушкетёров. Лучше всех был «Мишка-аристократ», там была такая драка, что даже в «Весёлых ребятах» драка была похуже. Вечерами, сидя на брёвнах против дедовой калитки, они там лежали тысячу лет, мы сравнивали эти две кинокартины, и как не крути, выходило в самом деле, «Мишка» – лучше.

      В читальном зале стало меньше девчонок, с этого года они почти все уезжали в пионерские лагеря, и можно было запросто брать любую книгу. А мимо библиотеки ходил трамвай номер тринадцать. Шпалы и рельсы положили пленные немцы. За что их отпустили домой, а мы вдоволь катались на подножках и на «колбасе». Главное было не попасть в восьмое отделение милиции, мимо которого проходил трамвай. Однажды нас так и «замели» всей компанией, грозились вызвать родителей, но так и не вызвали. Мы немного подождали и снова стали кататься. В один прекрасный день трамвай привёз нас к заброшенной церкви, в ней даже не было кинотеатра, ничего не было. Она стояла за забором, куда можно было пролезть, запертые ворота оставляли довольно широкую щель между створками.

     Во дворе было пусто, никто нас не прогонял. С задней стороны церкви была железная лестница, которая вела прямо на крышу. Само собой, возникла мысль, не слазить ли туда? Идея была не моя, я боялся высоты, хотя иногда мне приходилось в Терновке влезать на высокие деревья, поэтому я молчал даже, когда решали – лезть или не лезть. Когда дело дошло до «тебе слабо!», все решили лезть.
- А ты, Илья, как?
- Как все, чего тут такого!
 Больше всего каждый из нас боялся выдать свой страх, может быть, даже ужас перед высотой. Подумать страшно, а может она пятьдесят метров в вышину? Ещё сорвёшься…

     Полезли все. Наверху, однако, почти все передвигались на четвереньках, боязно всё же. Потом немного успокоились, стали рассматривать город. Он лежал как бы в чашке, дома казались маленькими, люди ещё меньше. С трёх сторон были горы, а с четвёртой – Волга с островами – красиво! Под Соколовой горой каждый нашёл свой дом и свой двор, вон, вон…

     Десятилетия спустя мы с женой сидели под куполом этой самой церкви в мастерской нашего друга, заслуженного художника России, Бориса Ивановича Давыдова, ели громадный арбуз, купленный по дороге на Крытом рынке. Арбуз был великолепен, астраханский! Тогда ещё не научились делать ягоду ядовитой, накачивая в неё всякую пакость. Боря показывал картины, я рассказывал о похождениях нашей ватаги пятидесятых годов. Вспоминать было приятно, приятно было любоваться Бориными картинами.

     Ну, а шахматы? Иногда мне снилось, что я передвигаю фигуры по доске, хотя ни одного хода в реальности я не мог представить. Снятся шахматы мне и теперь. Я осмысленно веду игру, но фигуры самопроизвольно выстраиваются в конфигурацию, какой никогда не бывает наяву. И я проигрываю почти всегда. Возможно, потому, что мне в действительности не свойственна психология победителя. Не знаю, возможно, это выражение физической немощи, свойственное старым людям.

     Видимо, последний подвиг вызвал столь сильные и ничем не стираемые эмоции, что на брёвнах говорили только о нём:
- А я нисколько не испугался!
- И я. Чего там бояться…
И снова, и снова рассказывали о том, как легко отыскали свою крышу, и опять о своей смелости.

     Я молчал. Ничего не поделаешь, я боялся, я очень боялся, и был рад, что сумерки быстро сгущались, и мы не видели друг друга. Нас ждали дома, но никто не уходил, словно мы были связаны верёвкой. Вдруг мне в голову пришла мысль! Хорошо врать вечером, когда лиц не видно. Я рассмеялся.
- Ты чего смеёшься?
- А то, что «чиво и ничево» – братья!
Никто меня не понял, но все стали расходиться.

     В день возвращения странно видеть низкие дома, вдыхать воздух, плотно набитый запахами засохших трав, перемешанный с тонкой пылью, что висит целый час после проехавшей по улице телеги. И тишина. Ни шуршания автомобильных шин, ни пароходных гудков… Правда, рокочет в поле трактор, далёкий-далёкий звук, тоньше стрекотанья кузнечиков в траве. От всего этого на душе становится ещё тише. И вдруг:
- Ты тронул её, ходи!
- А ты видел? Ничего я не трогал!

     Я подходил к валькиному двору, это оттуда раздавались знакомые голоса. Должно быть, ребята играют в карты. Но почему непонятные слова – тронул, ходи! Я толкнул калитку, Босик, лежавший в тенёчке, поднял голову и слегка пошевелил хвостом, рад, но вставать не хочется – жара, и так всё понятно между друзьями.

     На сеновале, на чердаке над хлевом, всё затихло, словно криков секунду назад никаких не было, и там, под крышей никого нет. Только жужжание мух, которых я неосторожным скрипом калитки поднял с солнцепёка со стены летней кухни, где они нежились.

     Осторожненько я поднимался по лестнице. Но никто даже не заметил моей свежестриженой головы, появившейся над порогом. Они все, Кортес, Зима, Иван, был тут и Петька, окружили шахматную доску и не отрывали от неё глаз. Так вот в чём дело! И где они достали фигуры, и кто их научил играть?
     И снова крик:
- Конь так не ходит! –
- А как?
- Буквой Г!
Тут только те двое, что не кричали, заметили меня.

     Эх, не сумел я их изумить и вызвать зависть рассказом о подъёме на церковь, и что я видел оттуда, какой простор за Волгой и суету на воде – лодки, моторки, катера, яхты, пароходы.

     Изумили меня они, мои друзья.
- Играть будешь?
- А как?
- Да очень просто!
И в самом деле, всё очень просто, ходи, да бей, да ставь шах и мат королю. Мне тут же его и поставили – мат в два хода! Киндер мат! Они уже знали это выражение! Что ж, вылетай, садись и смотри, как умные люди играют.

     Шахматная лихорадка продолжалась два года, пока Кортес и Иван не окончили семь классов и не ушли учиться дальше, а за ними и Санька Зима. Играть стало не с кем. И странное дело, когда они возвращались на каникулы, они уже не хотели играть. А отец за это время подарил мне шахматы, те самые, что стоили в сельпо шесть рублей. Новых партнёров я нашёл только в Квасниковке. А потом оказалось, что они есть повсюду!
     Ах, да! Я так и не сказал, откуда взялись фигуры? А вот откуда: пока я лазил по оврагам на Соколовой горе, да по церквям, Кортес вырезАл фигуры острым ножом. Они были соразмерны и не лишены изящества. Особенно кони. Кортес от рождения был наделён множеством талантов. Это о нём – если человек талантлив, то талантлив во всём. Как жаль, что все таланты он зарыл в землю, как тот библейский недотёпа. Впрочем, не все: он стал хорошим журналистом, и работал до самой пенсии собкором большой областной газеты на Урале.