Глухарь

       - Ты знаешь, жалко мне их, я за глухарями больше не ходок. Ну может сына свожу, если попросит, а нет, так и не судьба значит. Пусть токуют. Заросло там все. – Сергей долго смотрел в темное окно,казалось в воображении прокладывал путь сквозь лес. – Я случайно нашел ток. Уже май начался, трава ожила. Но там место темное, осины старые, мшистые. Помет токовой у глухаря белый и он как бы в линию раскидан, не кучей как обычно… Проверить только через год удалось. Птицы вообще человека не боялись. Целая история. Потом расскажу.
       Лапочка на потолке под желтым тряпичным абажуром была слабой, в большой избе сумеречно. Русская печь занимала много места, но давала ровное и мягкое тепло. Пахло дымом и солеными огурцами.
       Молодой апрель мял снег оттепелями и дождями, но пока не окреп южными ветрами, справлялся слабо – сугробы были большими. Вокруг на многие километры только заснеженные леса и овраги, полные воды.
     - Мы ночевали в лесу. От деревни  можно идти, но это уже как вода сойдет. А  в лесу - по снегу - трудно очень. С вечера подошли к току, километр оставался. По свету его не трудно найти, хотя там бурелом, орешники непролазные, но все же можно. Ночью не так оказалось.
      Сергей, небольшой, с седой круглой головой, стоял у стола, говорил нервно, выдавая рассказ  порциями, замолкал вдруг внезапно, размышляя, стоит ли говорить о давно забытых событиях.
     - На старой вырубке оттаяло немного под елкой. Там  костер и развели. Я прошел, пока не стемнело, топором засечек наставил метров на сто, чтобы направление удержать. Степан со мной был, ради него и пошел, на ток просился. Натоптали - вокруг костра болото. Наломали лапника. Легли спать. Холодно. К теплу тянешься. Все боишься ногами в костер залезть.
       На бревенчатых, отполированных временем  стенах, в рамах висели фотографии; люди, с руками,  по-солдатски вытянутыми вдоль тела, напряженно пытаются что-то высмотреть в настоящем.
     - Что смотришь, - Сергей кивнул на фотографии, - уже нет никого, даже не знаю где и похоронены... Ну, так вот, промаялись от холода часов до двух. Это только кажется, что апрельской ночью тепло.Пошли. Снег, вода. Поначалу высвечивал зарубки, а потом потеряли их. С фонарем ночью не очень-то, близко видать, а вдаль – нет. В темноте хоть просветы вверху видны, характер леса понятен, я места то более-менее знаю. Но на земле ничего не видно…
      Перед печью была такая маленькая кухонька, отделенная от общей избы синим крашеным буфетом, за стеклом  которого видны несколько рюмок резного стекла и белела стопка тарелок. Чуть ниже, на открытой части лежала пачка старых, уже слежавшихся журналов и стояла одинокая чашка с отбитой ручкой. У печи - ведра, на них брошена телогрейка. Веяло какой-то неполной жизнью, чем-то временным, сезонным, как и сама охота. Только тепло печи, оттесняло накопившуюся за зиму сырость, успокаивало возрождающейся жизнью.
     - Степан спрашивает, а кто это здесь еще ходит? Следы на снегу. Да, говорю, тут много вообще ходят. Толпы! Короче, на свой ход и вышли. Кружимся. Тут и я приуныл. Снег, вода, завалы. Куда идти? Думаю, хватит метаться. Сели на осину павшую. Давай света дождемся. Сидим. Стынуть начали. Слышу, самолет загудел. А самолеты – у них трасса, с востока на запад, к Москве всегда одинаково летят. Тут у меня будто в голове что-то перещелкнулось, я понял, где мы находимся. Рядом совсем. Метров через сто я услышал глухаря, щелчки, будто ветки кто ломает. А потом как шелест тихий или скорее звук,  когда точат нож об нож. Это, знаешь ли, пока не скажут  тебе – вот -  самая главная глухариная песня, когда он слеп и глух;  и не обратишь внимания.
     В углу, по диагонали от печки, на полке пустые киоты, в тусклых латунных окладах темнели провалы – икон не было.
     Сергей заметил мой взгляд - отозвался:
    - Здесь много по домам лазили. Первые воры прошли еще в советское время, в семидесятые. Аккуратно работали, не громили ничего, только иконы. Замечали, по приезду, что оклады пустые, не сразу, кто через неделю, а кто и вовсе от соседей…
… Чуть светать начало. Деревья темные. Снег вокруг, сырой, тяжелый. Я Степану отдал ружье, патроны. Дал песню послушать.  На ухо нашептал, как подходить. Помни – ты должен обязательно услышать начало и конец точенья. Говорю, давай за мной, но не повторяй шаги, а его слушай.  Парой вообще не стоит подходить, ошибки умножаются на два. Но надо было показать, как это делать. Через десяток шагов показал знаком – иди один.
     Вощеный потолок в избе, блестящий, цвета гнедой лошади, был единственным пустым пространством.  На полу лежал кусок рваного  офисного ковролина, а на белой толстоногой табуретке посреди комнаты громоздился пузатый  японский телевизор девяностых годов, на пыльном экране след руки.
     - Остался под осиной. Слушал. Глухарь пару раз замолкал. И надолго. Запевал вновь. Ног в резиновых сапогах, несколько раз забитых снегом, уже и не чувствовал.
     В углу, у высокой железной кровати с блестящими набалдашниками, на стене при креплена репродукция  -  Ленин выступает под широким красным знаменем, рука его обращена куда-то в темный угол избы.
    - Среди тишины выстрел грохнул как взрыв, даже не знаю, как сказать. Я не выдержал и побежал. Ну, это недалеко. Только снега по колено. С левой руки у меня лужа огромная. Серая вода со снегом, а из нее как коряга голова глухаря торчит. Он не утка, сбитый с крыла утонул в воде. Я кричу – добей! Выстрел – фонтан воды – мимо. Сдают нервы – начинаю орать – какого черта ты попасть не можешь! Срываю с себя телогрейку, бегу к глухарю, накидываю на него ее. Выношу на сухое место и сворачиваю шею. Мы стоим в пустоте рассветного леса, робко начинают петь птицы. Чувство того, что ты что-то оборвал в этом мире. Все – больше на глухаря не хожу.
      Сергей махнул рукой и вышел из избы в знак того, что не хочет обсуждать тему. И тут я услышал, - вкрадчиво тикают часы ходики, на жестяном циферблате  изображена медведица с тремя медвежатами.