Про дворец

54

В 1979 году мама прилетела ко мне в гости в Москву. Мы бродили по городу, и мама вспоминала свои прогулки с папой, узнавала знакомые скверы, дорожки, лавочки. И рассказывала, правда, очень коротко и скупо, стесняясь и краснея, о любви к моему отцу.

Москва открывала мне новую маму. Маму-подружку, которой у меня никогда не было. И мы смеялись над её незамысловатыми историями, такими простыми, но удивительно родными и близкими мне. Мы вспоминали, как у мамы на эскалаторе расстегнулась босоножка, и ремешок попал между зубцами ступеньки,  как она кричала, пытаясь освободить свою ногу. Какой же был переполох тогда! Вовремя остановили лестницу - чудесницу, но туфельку пришлось выбросить.  И до сих пор, находясь на эскалаторе, она издалека готовилась к прыжку с этой ненавистной лестницы - чудесницы, которая «бежит сама собой».

Как она впервые увидела чернокожего человека, цеплялась за папу, кричала: «Чёрт, чёрт, бежим скорее!», тянула его в обратную сторону, отец смеялся над ней, называл «дремучая ты моя!» и рассказывал ей кто эти люди и откуда они.Но она не верила ему и продолжала бояться чернокожих людей. Как приседала, проходя мимо высоток, готова была встать на четвереньки, чтобы проползти это расстояние. Впервые мама попала в Москву в начале пятидесятых, до этого нигде вообще не бывала, кроме своей амурской глухой  деревеньки, да воинской части, где работала писарем. Ей всё казалось ужасным и опасным для жизни. Она нас, своих маленьких детей не выпускала из рук. Боялась потерять. Никому не доверяла. А если и оставляла нас своей свекрови, то ни минуты ей не было покоя. Теперь ей смешно. И она умела об этом смешно рассказать.  Сейчас же чувствовала себя опытной москвичкой, и мы от души хохотали над её воспоминаниями.
                                                                                                                                                                Мы посетили несколько театров, очень понравилась маме оперетта, где весело поют и танцуют, восхитил её театр Сатиры,там она узнала уже известных артистов. И я решила  сводить маму ещё и на оперу.  Оперу мама никогда на сцене, естественно, не видела. Отказывалась!
-По радио полно этой оперы. О чём поют, непонятно! Что там смотреть и слушать. Не трать деньги, доча. Не пойду я.
-Хорошо, давай тогда просто посмотрим на Кремлёвский дворец съездов. Там, говорят, так красиво! Ты же хочешь в Благовещенске всем рассказать, где ты была! Знаю, будешь хвастать, что всё видела!

И я достала билеты  в Кремлевский   дворец съездов  на оперу «Чио- Чио -сан». Я и сама  ещё ни разу не была во дворце съездов, кстати. Но держала себя уверенно, как будто завсегдатай таких походов. А у мамы был шок. От самого концертного зала, от его красоты и огромного пространства. Она жалась ко мне, молча вертела головой, разглядывала зрителей, открыв рот. Это было очень смешно. Но я держалась.

Заиграла музыка. Началось действие.  И действовать начала моя мама. Она ничего не понимает, о чём поют и что делают на сцене. Вопросы посыпались сразу же, а с ними - охи, вздохи и восклицания.  Я пыталась мамулю немного приструнить: дёргала её за руку, толкала ногой.  Но мама не реагировала на мои конвульсии . Я крепко держала её руку,  но она выдёргивала свою крепкую ладошку из моей, нервничала, и пытала меня: а кто это, что он сказал, что она ему ответила и так далее. Тогда я нашла выход! Я стала ей переводить происходящее на сцене синхронно, на ухо. Если увлекалась и забывала нашептывать, мама тут же приводила меня в чувство толчком по ноге, напоминая о себе.
                                                                                                                                               На соседних местах , рядом с мамой сидели два иностранца. Они посматривали на маму с интересом и одобрительно улыбались. Она им очень понравилась своей непосредственностью и естественным поведением.  Зато наши советские граждане шикали на нас и громко призывали к тишине. 
                                                                                                                                                                             В  антракте, как и все зрители, мы двинулись в буфет. Невозможно было выбрать другое направление движения, оно было одним, целенаправленным, неизменным - эскалатор, буфет. Толпа зрителей, таких приличных и воспитанных в зале, с остервенением двигалась плотно и настойчиво только туда, наверх. Огромный банкетный зал со столиками, накрытыми белоснежными накрахмаленными скатертями,  поразил своим масштабом, вместимостью, моментально образовавшимися очередями у бесчисленных прилавков с деликатесами. Деликатесы были только там, во дворце, на территории Кремля! Ведь концерты посещали иностранцы. И надо же показать, как прекрасна жизнь в Советском Союзе. Не секрет, что так и делалось. Отстоять такую, за двадцать минут перерыва, очередь было не реально, и мама меня потянула восвояси.

-Доча, смотри что творится, пошли отсюда, а то пропустим начало!
-Мама, ты же видишь, все здесь. Пока все в зал не вернутся, опера не начнётся.
-Доча, смотри какие очереди. Мы ж не голодные с тобой. Пойдём сядем на свои места и будем ждать, что там дальше будет посмотрим!
-Тише, мама, как ты себя ведёшь, стой спокойно. Что ты как дикая, скачешь. Я есть хочу! Успокойся, мама, стыдно, так нельзя себя вести, - шептала я ей на ухо.
- Доча, ну её, эту еду, пойдём в зал…- не унималась она.

Вдруг к нам подошёл иностранный сосед по партеру и, любезно раскланиваясь, показывая знаками, пригласил в свою очередь. Я отказывалась, «ноу, ноу», пыталась произнести на английский лад. Маму накрыл новый шок! Незнакомый мужчина, иностранец, говорящий на английском языке, тянет нас за руки к витрине с вкусностями, которых она, отродясь, не ела. Но мама, как патриот своей Родины, как настоящий советский гражданин,  замахала руками, визгливо всхлипнув - «нет!» Народ на секунду отвлёкся от цели - успеть съесть то, что достанется, повернувшись, как по приказу, в нашу сторону. Я дёрнула маму за руку и поддалась уговорам, подтолкнув её ближе к витрине. Иностранцы закивали головами, заулыбались, пропуская нас вперёд. Но мы им не позволили этого сделать, пристроившись только за ними. Советские люди смотрели на нас во все советские глаза, но нам было не до них,  мы уже потрясались изобилием бутербродов с икрой, рыбой, колбасой сырокопченой, восхитительными пирожными, мороженым, политым всякой всячиной! О-о-о! Глаза разбежались, потекла слюна, хотелось сразу всего, а очередь напирала сзади и жужжала, как рой сердитых ос.

Иностранцы взяли по бокалу шампанского, и что-то непонятное в маленьких блестящих ковшичках, которые я видела впервые в жизни, большую плитку шоколада. Я тоже запросила шампанского и того, что находится в этой миниатюрной посуде, по два бутерброда с сырокопчёной колбасой салями и сервилатом. Икру и рыбу мы не считали таким уж деликатесом. Поэтому игнорировали громко и демонстративно: фи-и-и, рыба! У нас часто на столе в Благовещенске стояла трёхлитровая банка с икрой, а в ней застревала столовая ложка, икра покрывалась коркой, от того, что её никто не хотел есть. А рыбу солёную родители отваривали и ели только с картошкой, а не так, как представлено здесь, в буфете - на кусочке хлеба прозрачный пластик красной рыбы. Разве это еда?
                                                                                                                                                                            Шампанское было холодным, вкусным, игристым, пузырьки лопались в нос, мы пили его мелкими глотками. И нам стало весело и смешно. Банкетный зал гудел всё громче и громче. В воздухе витали запахи коньяка, рыбы, копченой колбасы, благополучия, праздника. То там, то здесь хлопало и шипело шампанское. Народ ликовал! Настроение поднималось до небес, стало легко, просторно, счастье хлынуло во все клетки скованного от приличия организма. Мама разрумянилась, расслабилась. Ей стало нравиться всё.

- Какие все красивые, доча, посмотри, какие все нарядные! - шептала она мне на ухо. И громко смеялась.  К нам подошли уже почти родные иностранцы. Они подняли свои бокалы с шампанским, приветствуя нас, мама тоже улыбалась им своей очаровательной улыбкой. Ей было хорошо, как никогда. Она была счастлива, свободна. Ей нравилось нравиться.  И она кокетничала. Смеялась, красивым жестом прикрывая рот рукой. Иностранный гражданин положил перед мамой большую плитку шоколада, закатил глаза в знак восхищения ею и что-то заговорил на своём родном языке.  Мама была обескураженна. Что ей говорил этот гражданин? Вдруг не то, о чём думает она. Пойми их, этих иностранных мужчин.  Она на минуту испугалась, но быстро взяла себя в руки и приняла подарок.
                               
 Мамочка… Она этот день запомнила навсегда. И всем рассказывала об этой истории. И о том, как ей понравилась опера и как она рыдала в конце действия, разобравшись, наконец-то, в сюжете, уже никого не стесняясь, а иностранец подавал ей бумажные цветные салфетки, что вконец шокировало маму. Это был уже третий шок за этот вечер. Бумажный носовой платок из яркого пакетика? Нереально!

Позже, уже в Благовещенске, мама с восторгом рассказывала и о еде в маленькой, игрушечной посуде. О! Это было что-то фантастическое! На фарфоровом блюдце с золотым вензелем по краю лежала кофейная мельхиоровая ложечка,  рядом с миниатюрным ковшичком (кто ж тогда знал, что этот "ковшичек" называется кокотницей).  Мы осторожно начали пробовать неизвестное блюдо.  Вкусно. Но непривычно: что там, в соусе, покрытом плотной корочкой из сыра? Угадывали и восхищались. Мама недоверчиво отнеслась к этому деликатесу, после третьей ложки отодвинула, резюмируя: а кто знает, чего они там намешали! Когда народ рассеялся, я подошла к свободной витрине и прочла название деликатеса - «жюльен». Жюльен?  Название блюда звучит буржуазно, непривычно, вызывающе! И это во дворце съездов! Да еще в такой неизвестной порционной посуде, а не из общего котла, как мы привыкли.

А в будущем, посещая Кремлёвский дворец съездов, обязательно в антракте лакомилась этим вкусненьким блюдом, уже зная о нём почти всё. И всегда у меня перед глазами стоял образ мамы,изумлённой и потрясённой роскошью Кремлёвского дворца съездов, счастливой, вкусившей глоток цивилизации из серой советской действительности.