Жилины

Глава 18

  Помолчал немного Пётр Васильевич, подумал, да головой тряхнул и продолжил:

     - Вот так и началась наша жизнь на новом месте. Мы, как вошли в дом, где сторож сидел, который тотчас его с облегчением покинул, так много дней оттуда не выходили. Там всё необходимое вроде было, в погребе съестных припасов (муки, круп разных, соли с сахаром и овощей свежих, сушёных и солёных) чуть ли не на год жизни для двоих едоков хватить должно было. Только ничего скоропортящегося (мясного, да молочного) не было. Колодец, специально вырытый, во дворе находился. Но многое требовалось по местам удобным расставить, да во всём разобраться. Марфа работящей оказалась, она всем и занялась. Я с ней старался не встречаться, и даже в её сторону не глядел, всё мне казалось, что она за мной следит, чтобы маменьке потом докладывать. Может именно потому я, как в свою мастерскую зашёл, так оттуда пока вот эти картины не написал, - и он на стены показал, - вообще не выходил. А может на меня жажда напала живописью заняться. Сам не пойму сейчас. Вот эта, моя самая любимая, - он встал и к картине, где березки были написаны, подошёл и по раме нежно провёл.

     - Возможно, так бы всё ещё долго продолжаться могло, - снова заговорил он, - но к нам в гости зашёл священник из той церкви, что рядом строилась. Зашёл познакомиться, как он сам сказал, без каких-либо просьб о помощи. Отец Павел молодым совсем был, первым этот приход его оказался. Пришлось мне от работы своей оторваться и с ним немного посидеть да чайку попить. Марфа, молча, вокруг крутилась, за нами ухаживала. Священник, как говорится, из молодых да ранних был. Он из меня столько выведал вовремя, казалось бы, пустопорожнего разговора ни о чём, что закончил его неожиданным для меня предложением. Иконостас в храм он предложил расписать. Представляете не один десяток икон, и лики святые, и события библейской истории, и всё это одному человеку. И человеком этим я должен быть. Вначале я сразу же отказываться принялся, мол, не настолько я хорошим богомазом являюсь, чтобы за такую работу взяться, да и осилить её я вряд ли смогу. Он же в ответ ненавязчиво так объяснил, что сроки не поджимают, храм не ранее чем через год освящать будут, а для этого в иконостас нужно только несколько основных икон поместить. Он сказал, что список с епархией согласует и мне покажет. Но самым главным доводом, ловко пользуясь которым он меня и уговорил, было то, что картины ему мои понравились, а поскольку я в монастыре именно иконописи обучался, то всё у меня непременно получиться должно. Восхвалял он меня, как живописца, над гордыней моей, всем людям, наверное, присущей, аки коршун над добычей покружился, да моего согласия добился. Правда, я немного времени выторговал, чтобы свои силы вначале на одной иконе попробовать, да с отцом Илларионом из монастыря встретиться, дабы тот меня на этот труд благословил. Целую ночь я заснуть не мог. Предложение, с одной стороны, пугало меня своей величественностью, а с другой уж больно оно мне лестным было, так хотелось свои силы в настоящем деле попробовать. Ведь это моей мечтой было - иконописью заняться. Ради этого я столько лишений терпел. Может не зря? Вот я всю ночь то на ложе ворочался, то в мастерской своей сидел, свечи не зажигая, просто в темные окна вглядываясь. В общем, к утру страх, что у меня может не получиться, сменился страхом, что мне благословения на эту работу в епархии не дадут.

     Как только рассвело настолько, что мелкие веточки на березках, неподалёку росших, рассмотреть можно было, я, съев миску каши пшённой, в путь отправился. Небо пасмурным было, тучи низко, низко висели, казалось, что они вот-вот на землю обрушатся, и вода затопит всё вокруг, но птички какие-то чирикали и тем надежду подавали, что жизнь продолжаться будет. Ехал я медленно, коня особо не понукал, вот он по дороге успевал с обочины даже травки повядшей своими губами прихватить. А у меня ночные думы в голове продолжали крутиться. Осилю или не осилю, получу благословение или мне откажут в этой милости. Так в думах тяжких и до ворот монастыря добрался. Коня, на длинном поводу, чтобы он мог травки, хоть немного пощипать, к кольцу металлическому привязал, в ворота постучал и, когда какой-то послушник их отворил, робко на территорию зашёл. Давно я здесь не был, не знал, как меня встретят. Но всё обошлось, как дорогого гостя меня приняли. С отцом Илларионом обнялись, облобызались по христианскому обычаю, и он меня в свою келью пригласил. Там мы сели напротив друг друга, и я принялся, всматриваясь в дорогое мне лицо, рассказывать обо всём том, что со мной приключилось за это время. Слушал он внимательно, меня ни разу не перебил, иногда кивал согласно и всё. И так мне покойно стало, что я к концу рассказа своего духовно расслабился и уже перестал, о чём бы то ни было переживать. Когда я о предложении нашего деревенского священника рассказал, ну и о своих сомнениях на этот счёт, как бы между делом упомянул, отец Илларион впервые за весь разговор мой, сам говорить начал:

     - Мудрую вещь ваш батюшка придумал. То, что ты справишься, лично у меня сомнений никаких нет. А вот разрешит ли епархия такую вольность, не уверен. Давай-ка я к вам приду, с батюшкой тем поговорю, да в епархию сам наведаюсь, есть у меня там немаловажные знакомые. Может они, что подскажут. А ты теперь назад возвращайся, а я помолюсь за тебя, чтобы все твои задумки удались, да тоже в путь отправлюсь.

     - Батюшка Илларион, дозволь за тобой повозку прислать.

     - Нет, дорогой Пётр, я на повозках не езжу, у меня обет – пешком по Руси ходить. Жди и не волнуйся, я скоро буду.

     И опять всё повторилось, он меня к воротам подвёл, в спину подтолкнул и их за мной запер. Пришлось мне восвояси отправиться. На лошадь взобрался, поводья в руки собрал и задумался, а лошадь сама пошла. Прошло немного времени, и она вдруг остановилась. Я даже головой потряс от удивления. Она меня привезла в старую конюшню, на ямскую почтовую станцию. Я уж хотел её развернуть и в свою деревню направиться, но немного поразмыслив, решил в трактир зайти и перекусить немного по старой памяти. Лошадь у ворот на улице привязал, а сам во внутренний двор зашёл и тут же на хозяина наткнулся. Он обрадовался при виде меня. Шапку с головы сдернул и низко поклонился:

     - Ваше превосходительство, добро пожаловать. Мимо проезжающи или по делам к нам?

     Ну, я ему правду и сказал, мол, задумался, а лошадь на старое место меня и привезла. Он улыбнулся и ответил:

     - По моему разумению в этом некий знак имеется. Просто так ведь лошади никуда своих хозяев не привозят. Значит, потребность, какая у вас имеется, но вы её ещё и сами не познали, а у лошади натура чуткая очень, она наперед всё знает. Может встретить вы кого здесь должны, может ещё, что вас тут ожидает? Так, что пойдёмте, ваше превосходительство. Вот здесь осторожно ступайте, не запнитесь, порожек тут небольшой, а вы уж и забыть про него могли.

     В чистую залу зашли, я огляделся, и у окна своего приятеля по детским забавам, которого Викешей когда-то звал, увидел. Потомком древнего графского рода этот приятель мой был. Давненько мы с ним не встречались. Сколько лет прошло, сосчитать трудно, но, по крайней мере, не менее десяти. Я к нему направился, а он, меня заметив, со своего места вскочил, руки раскинул и ко мне бросился с криком:

     - Петруша, Малин.

     Я к нему подошёл, обнялись мы и троекратно расцеловались. Оглянулся, а у дверей хозяин стоит, улыбается. Вот, думаю, бестия какой, угадал и доволен. Посидели мы с Викешей, он при дворе состоял, вот его, как молодого, с важной грамотой куда-то в сибирскую глушь и послали. Он по дороге собрался было домой завернуть, тут ведь недалеко, но передумал, решил на обратном пути туда заехать, а пока отобедать в придорожный трактир заскочил, да лошадей на свежих поменять. Долго нам с ним разговоры вести не довелось. Он спешил очень, но обещал, когда возвращаться станет обязательно заехать, чтоб вечер вместе провести.      

     Немного вперед забегу, но всё это к слову придётся. Вот я вам тут про тартуфель рассказывать принялся, да упомянул, что мне несколько клубней подарили. Так это Викеша был. Он меня пару раз навестил, когда в Санкт-Петербург возвращался. Первый раз наскоком заехал, куда-то к соседям спешил, а моя деревня ему на пути попалась. А в другой раз надолго приехал. Картины мои всё рассматривал, да говорил, что они чудо как хороши и их при дворе не стыдно показать. Вот в тот раз он меня с этими яблоками земляными и познакомил, да объяснения все сделал, как их разводить следует. Ну, это, как я уже сказал, просто к слову пришлось.
 
     Домой в тот день я возвращался в приподнятом настроении, эта встреча случайная радость мне доставила. Однако, по мере того, как к дому приближался, в мысли свои о предстоящем занятии вновь невольно погрузился, и волнение меня настолько охватило, что в ожидании отца Иллариона я ничем уже заниматься не мог. Марфа моё состояние поняла и на глаза мне старалась не попадаться. Готовила, на стол ставила и исчезала. Я ел, почти не понимая, что ем, и опять ждал. Три дня прошло, я в беспокойстве так и продолжал находиться, днем слонялся по дому или у окна в мастерской сидел, да за листьями, под ветром шевелящимися, наблюдал. Нравилось мне смотреть, как они, то вниз наклонившись, неподвижно висят, то вдруг шевельнутся слегка и снова замирают, чтобы через пару секунд взвиться вверх и начать крутиться, да вертеться. Вот так, ежели с ветки сорваться смогли бы, наверное, сделали бы это не раздумывая, но держались они ещё крепко, ни один не сумел в безбрежную даль умчаться. Я у окна в такие минуты сидел, размышляя, и сравнивал себя с листьями этими, меня ведь тоже что-то в жизни держит, правда совсем невидимыми нитями.  Я ведь тоже всё время рвусь куда-то, но нити эти меня не отпускают, крепкими они пока ещё являются.

     Так я изводил себя и когда, наконец, в ворота постучали, я с места трогаться не стал, боялся, что дойти до них не смогу. Марфа калитку отворила и во двор отца Иллариона впустила. Одет он был, как и положено, в длинную черную рясу с клобуком на голове. На ногах не лапти были, а сандалии плетёные, в руках он чётки без перерыва перебирал. В дом вошел, и Марфа его в мастерскую направила. Там я, к стене прислонившись, стоял и его ждал. От волнения сердце так сильно стучало, что я боялся, вот-вот вырвется оно из груди, на пол упадёт и начнёт там биться, как рыбка, вытащенная из воды. Отец Илларион мудрым человеком был, он моё состояние понял и руку протянул:

     - Ну, здравствуй сын мой, вижу, заждался ты меня. Извини, но я вначале в храм, строящийся, зашёл, а уж оттуда к тебе. Мне отец Павел свои доводы изложил, я их услышал. Говорит, картины у тебя в горнице висят, прямо только, что не говорящие, настолько они живыми являются. Пойдём туда, во рту у меня пересохло совсем, чаем меня угостишь.

     Я, еле ногами передвигая, следом за ним, как будто он тут хозяином являлся, шёл и молил только, чтобы он не тянул и всё, что мне суждено поведал. В горницу зашли, Марфа на стол уже накрыла, и чай по чашкам разлила. Отец Илларион на стены только глянул и вот на то место, где ты, Иван сейчас сидишь, уселся. Уселся и начал, точно так, как и ты совсем недавно, то в окно смотреть, то на картину и так много раз. Это сейчас берёзы подросли, а тогда они точно такими были, как нарисованы. Закончил отец Илларион туда-сюда смотреть, вздохнул и произнёс то, что с одной стороны я страстно ждал, а с другой - почти панически боялся не услышать:

     - Прав отец Павел, талантливо всё написано. Твёрдая и искусная рука у тебя. Верю, сможешь ты осилить ту задачу, на которую тебя отец Павел подрядить собирается. Благословлю я тебя на это занятие подвижническое, - меня перекрестил и к чашке с чаем руку свою протянул.

     Недолго пробыл у нас отец Илларион, чай допил, да снова в путь-дорогу отправился, теперь уже во Владимир в епархиальную управу, а я опять один со всеми своими думами и сомнениями остался. Плохо мне в то время было, и вот тут Марфа совершенно для меня неожиданно на помощь мне пришла.
 
     Я, уже скорее по привычке, сидел в мастерской у окна и за листьями наблюдал, а тут Марфа рядом присела, обняла меня, ко мне прижалась и меня по голове, как маленького, поглаживать начала. Мне сразу же так покойно и расслаблено стало, что даже слёзы из глаз сами по себе потекли. Тут и понял я, что Марфута друг мне и никаким маменькиным осведомителем быть не может. С тех пор мы с ней столько лет в мире и согласии прожили и много радостей, да и печалей не так и мало на нашем жизненном пути нас поджидало. Первое время радости перевешивали и первую из самых главных до нас отец Павел донёс. Вечер уже поздний наступил, как он в ворота постучал. Мы уже ко сну готовились. Марфе даже пришлось на исподнее, сарафан накинуть, чтобы ворота открыть и его во двор впустить. Но он в дом заходить не стал, а прямо рядом с крыльцом остановился, да прокричал, чтобы я услышать смог:
 
     - Ваше превосходительство, Пётр Васильевич, я только что из епархии вернулся, там отца Иллариона успел застать. Он передал мне, что допущены вы до написания иконостаса, и что завтра к обеду он просит вас телегу прислать, чтобы доски для икон, которые в монастырской дощатой мастерской изготавливают, сюда доставить. Ну, заодно и прочие требуемые материалы, мел, олифу, масла с пигментами различными, а самое главное сусальное золото для написания ликов, погрузить. Я сам собираюсь туда ехать и за всем проследить тщательно, да расплатиться за всё добро это. Я знаю, что телега у вас отсутствует, так я уже о ней договорился. Так что к вечеру ждите нас. Спите спокойно, ни о чём не беспокойтесь, всё как ни на есть хорошо сложится.

     Пока я на себя, что-то из одёжи набрасывал, да на выход шёл, отец Павел со двора уже сбежать успел. Я в сени выскочил да там, в темноте на Марфу наткнулся, за неё уцепился, чтобы на пол не грохнуться, затем обнял её, к ней прижался, и слёзы радости сами собой течь принялись. Я их даже вытирать не стал, только весь Марфин сарафан на груди её промочил. Так мы и стояли там, пока мое сердце не успокоилось, после чего спать отправились. Это была первая ночь, которую я спокойно проспал с самого момента нашего размещения на новом месте.  Утром, чуть рассвело, я к новому, только построенному дому, где отец Павел с молодой женой жили, пошёл, но уже не застал его. Ещё затемно он в монастырь отправился. Пришлось в доме сидеть, да с нетерпением ждать его возвращения. Подвода приехала ближе к вечеру. Я весь день в ожидании у того окна просидел, которое на дорогу выходит. Забор тогда не такой высокий был, поэтому увидеть, как она едет, я должен был ещё издали. Однако, как это часто случается, стоило мне отойти ненадолго, как они подъехали. Мы с Марфой долго судили, где всё, что отец Павел привезёт, хранить будем. Мне казалось, что в мастерской места должно хватить, но Марфа, мудрой она была, правильно решила – большую часть надо в подклет убрать, а в мастерскую отнести только то, над чем я работать буду. Весь день спорили, в конце концов, удалось ей меня уговорить, мы и спустились в подклет, место подготовить. Стук в ворота услышали. В то время ещё надо было просто по воротам постучать и всё. Они нам потом рассказывали, что вначале тихонько пытались до нашего слуха достучаться, а уж потом дубасить принялись изо всех сил. И то мы случайно услышали: бочки с квашениями с того места, где они поставлены были, в угол передвигали. Шумно у нас в подклете было.

     Когда подвода во двор заехала, я понял, как Марфа права была. На телеге лежала гора, не гора, но не малый пригорок из готовых к росписи досок и всяческих других необходимых материалов. Мы целый вечер вчетвером всё вниз перетаскивали. Возчик, которого отец Павел подрядил, нам много помог. Это был уже старый, но ещё достаточно сильный и крепкий мужик, живший через пару домов от нас, но я его тогда в первый раз увидел. В то давнее время я дома целыми днями сидел, картины свои любимые писал. Даже в лес по грибы с ягодами Марфа одна ходила. Тот год на них неурожайным был, но она умудрялась с полными лукошками домой возвращаться.

     Таскали мы доски бережно, они хоть и обмотаны в серпянку по одной были, всё одно очень нежным грузом являлись. Боялись мы их повредить. Перетащили, и Марфа уговорила всех остаться, чая попить. Феодор, так мужика звали, долго отказывался, но Марфа кого хошь уговорить могла. Пришлось ему за стол с нами сесть. Он чай пил, шумно прихлёбывая, интересно мне так было наблюдать за ним. Потом-то он признался, что первый раз в жизни с барами за одним столом сидел.

     С раннего утра принялся я левкас готовить. Притащил снизу мешок с мелом, в пыль растёртым, да по бочонку с маслом льняным, да мездровым клеем. Отмерил нужные количества и принялся их в корыте деревянном, в котором Марфа бельё мелкое исподнее стирала, тщательно перемешивать. Отец Павел подошёл, удивился очень, что я так рано поднимаюсь и начал мне советы давать. Я слушал, слушал, как он мне заученные прописные истины пытается объяснять, разозлился даже и в резкой форме ему сказал:

     - Ты бы батюшка, лучше, чем нотации читать, помог немного. Ты меня, видать за неуча принимаешь? А я ведь почти десять лет этому делу в иконописной мастерской под руководством отца Иллариона учился. Я с левкашения в монастыре начинал. Этого добра много пудов на своей хребтине перетаскал, да своими руками перемесил, так что давай тоже таскать учись. Носи доски, да расставляй в том порядке, как они в иконостасе размещены будут.

     Смутил я этим отца Павла, но, ежели ты в помощники пытаешься набиться, то помогай, а разговорами всякими только отвлечение от дела можно произвести. Умным он был, - трижды перекрестился хозяин, - светлая ему память. Пожар в деревне, как-то летом произошёл, давно это было. Отца Павла тогда уже в большой храм настоятелем перевели, так судьбу не переменишь, он к нам с Марфушей младшей, которую крестил самолично, как родилась она, в гости приехал. По улице он шёл, когда рядом полыхнуло. Отец Павел, как в рясе был, так в самое пекло и бросился, детей из горящего дома вытаскивать принялся. С последним совсем ещё грудным в дверях показался, а на нём ряса пылает. Вдобавок за его спиной изба рушиться принялась. Он дитё вперед бросить успел, вот тут его по спине горящим бревном и огрело. Мужики, которые в сторонке стояли, и не решались к избе горящей, даже приблизиться, зная, чем это кончается, к батюшке подскочили, баграми бревно оттащили, но поздно уже было. Ребёнок обгорел немного, но выжил, а отец Павел ожегся сильно, да ещё ему бревно спину повредило, вот лекари ничего сделать и не смогли, помер он.

     На глазах Петра Васильевича слезы появились. Он долго так просидел в неподвижности, но затем успокоился, достал из кармана носовой платок, промокнул им уголки глаз и принялся рассказывать дальше:

     - Отец Павел начал доски из подклети в мастерскую по одной носить. Доски липовые были, специальным образом клеёные, с задней стороны в них шпонки поперечные, из дуба сделанные, были врезаны. Это для того делалось, чтобы со временем их коробить не стало. Когда все принёс, начал разбирать в каком они порядке должны своё место в иконостасе занимать и расставлять их вдоль стен. Ведь все размеры и церквей, и всего имущества, которое там находиться должно, уже давно определено и рассчитано было. Поэтому и в дощатой мастерской доски делали вполне определённых размеров. Они, когда в иконы превратятся, должны в иконостасе плотно стоять. Ну, да, что я вам объясняю, вы и сами всё это хорошо знаете. На каждой доске написано было, что там изобразить я должен, поэтому для знающего человека, а отец Павел неплохую монастырскую школу окончил, именно таким и был, разобраться с этим особого труда не представило. Я же в это время продолжал левкас перемешивать. Ведь его, как тесто для блинов надо долго и тщательно мешать, чтобы даже мельчайшие комочки разбить. Не буду я вам рассказывать про то, как доски левкасить следует, лишнее для вас то знание будет, а, по моему разумению лишние знания человеку не нужны, они его только смущать будут, да с пути, предназначенного свыше, сбивать. Скажу только, что весьма трудоёмким это занятие является. Недели две я тем занимался. Ведь на каждую доску чуть ли не до десяти слоёв левкаса нанёс, прежде чем не убедился, что для росписи красками пригодными они стали. Потом ещё полировать их пришлось сухим хвощом до умопомрачения. Но своего я добился. Все до одной они стали белоснежными и гладкими, как кожа на младенческой попке. 

     Иконостас в новом храме небольшим был, всего в три яруса, но всё одно икон требовалось для него написать чуть более трёх десятков. Прежде всего, я за Царские врата принялся. Живописных работ там немного было, всего по три небольших сюжета на каждой створке. Но на них я твёрдость своей руки проверял. Всё свободное время я в молитвах проводил. Пытался достичь такого состояния, чтобы не я кистью по доске водил, а она мной руководила, чтобы это не моим желанием было, а в божественный промысел превратилось. Достиг я такого состояния и к написанию основных ликов приступил – Богоматери Владимирской, поскольку церковь должна быть  освящена в честь иконы Владимирской Божьей Матери, да самого главного образа – Спаса Нерукотворного. Иконы для храма следует писать не по желанию художника, а по вполне узаконенным правилам, по канонам строгим, учитывая при этом, что икона одной из важнейших частей Божественной литургии является. Созерцая её, молящийся всей душой должен стремиться к духовной встрече со Спасителем, Господом нашим Иисусом Христом. Значит, и написана она должна быть так, чтобы чувства эти и желания вызывать.

     В монастыре меня учили, что необходимо неукоснительно следовать лучшим образцам древних мастеров и при этом не поддаваться искушению в гордыне своей их превзойти. Но какой настоящий мастер, а я себя именно таким осознавал и даже телесно ощущал, может не пытаться внести в традиционный образ что-то своё, сокровенное, присущее только ему? Скажите вы мне, - и он задумался.

     Иван с Тихоном молчали, но по их виду было ясно, что они полностью согласны со словами этого немолодого уже и много в жизни испытавшего человека.

     Хозяин продолжал молчать, глубоко он в память свою погрузился, затем встряхнулся, выпрямил спину, прямо, как помолодел даже, и вновь решил заговорить было, но на гостей глянул и понял, что с рассказом своим их задержал. На дворе стемнело совсем. Иван-то весь поглощён его повествованием был, а вот Тихон явно нервничал, думая, как, да где им ночлег в этом краю искать придётся. Пётр Васильевич улыбнулся и сказал:

     - Давайте ещё немного поразговариваем, я уж к концу своей истории приближаюсь, а затем почивать отправимся – я в свою ложницу, а вы по гостевым разойдётесь. Тут у меня места много, а Арина уже постели для вас приготовила, так что не беспокойтесь, а лучше дальше послушайте:

     - Вы, небось, думаете, что иконописец сам все сюжеты придумывает? Нет, он строгие правила должен соблюдать, вот мне для этого отец Павел прориси всех икон принёс. На чистую, с нанесённым левкасом доску следует кальку с контуром наложить, иголкой весь контур проколоть, затем немного сажи печной сверху нанести и тряпочкой или кистью по всему рисунку разровнять. Когда кальку снимать примешься, на белоснежном левкасе должны остаться частицы сажи, через проколы просыпавшиеся. Если их обвести точно-точно, то контур ликов святых на доску перенесённым окажется. Я в иконописной мастерской при монастыре все этапы этой работы выполнял и всеми профессиями необходимыми овладеть сумел. Поэтому, когда мне одному пришлось всё исполнять, я по очереди становился то знаменщиком, который контур прорисовывает, то позолотчиком, тонкий слой сусального золота наносящим, а затем последовательно из доличника в личника, а потом олифщика превращался. И так продолжалось более года. Когда церковь была готова к освящению, весь нижний ряд, включая Царские врата и икону Тайной Вечери, помещенной сверху Царских врат, находились на своих местах. В праздничном ряду стояли почти все иконы, за исключением двух по одной с каждой стороны, а вот заместо Деисусного ряда отцу Павлу разрешили временно повесить бумажные иконы, которые ему удалось раздобыть в одной иконописной мастерской в Мстёре. Я, как только новый образ заканчивал, его сразу же отцу Павлу в храм приносил. Он бумажную икону снимал, а очередную деревянную на своё законное место ставил. Постепенно иконостас весь нарядился и стал таким, каким мы его с отцом Павлом мечтали видеть. Но это уже позднее происходило. А в тот памятный мне день на освящение храма прибыл сам владыка, митрополит Владимирский и Суздальский. Он благосклонно отнёсся к написанным мной иконам, особо отметив, что они обладают некоей воздушностью и лёгкостью. Услышав его слова, я вздохнул с облегчением. Они означали, что мне удалось достигнуть своей цели. Я стремился к тому, чтобы моя работа сразу чувствовалась, но как этого добиться, ежели имеется строгий запрет на любые изменения в сюжетах и композиции, я не знал. Как-то ночью, ещё в то время, когда я левкасил доски, готовя их к росписи, мне-то ли приснилось, то ли почудилось, что решение этой проблемы совсем рядом, ещё немного и я пойму, что требуется делать. Главное до чего я додумался, было очень и очень простым и лежало на самой поверхности, возможно именно поэтому никому и не приходило в голову, что никто не может запретить живописцу немного поиграть с красками, за счёт особой прозрачности которых, иконы и приобретают эту неосязаемую воздушность. Секрет тот я пока не хочу никому открывать, вот и вам, хотя вы его понять до конца не сумеете, поскольку знаний вы в этом никаких не имеете, тоже не открою.

     Он снова задумался и на этот раз молчал непривычно долго. У Ивана даже глаза начали сами по себе закрываться, совсем уж без его желания. Тихон сидел спокойно, но смотрел куда-то вдаль, видимо тоже размышлял о чём-то.

     - Жизнь наша с Марфой шла своим чередом, - неожиданно опять заговорил хозяин, - отец, узнав, что мы с ней находимся в близости, лишил меня даже того скудного денежного довольствия, которое определил в качестве своеобразного послабления. Матушка тоже отвернулась от нас. Она с лёгкостью послала любимую горничную ублажать любым способом своего своенравного сынка, но вот когда он обратился к ней за родительским благословлением на официальное признание нашего сожительства законным браком, ответила резким отказом:

     - Ты, наверное, забыл, какое место занимаешь в обществе по праву своего рождения. Как можно вообще даже начинать разговор о браке наследника боярского титула с крепостной.

     Так вот получилось, что оказались мы брошенными на произвол судьбы. С деньгами проблем никаких не было. За каждую икону, которую я передавал отцу Павлу, он тут же без промедления расплачивался со мной полноценным серебром, которое дала моя матушка на строительство и обустройство храма. Так, что в средствах мы стеснены не были. Хуже получилось, что, несмотря на все наши старания, детей нам Господь не давал. Марфа очень переживала из-за этого, считая, что все беды наши, из-за того, что живем мы в грехе, фактически во блуде. Спасибо отцу Павлу, который всячески пытался успокоить нас. С Марфой он долгие разговоры вёл, объясняя, что это в моём роду обычным явлением было. Долгое время детей ни у моих родителей не было, ни у деда моего.

     - Надо уметь ждать, - говорил он, - молитесь, и Господь дарует вам свою милость.

     Каким же мудрым он был. Действительно на пятый или может шестой год нашей совместной жизни родилась у нас девочка. Произошло это 8 ноября 1719 года от Рождества Христова. Сколько же лет прошло с того дня?

     - Двадцать пять будет, - тут же посчитал Иван.

     - Действительно, прав ты, - согласился с ним Пётр Васильевич, глядя на Ивана, - завтра моей Марфуше четверть века исполнится. Навестить бы её, да не знаю, я давно уже никуда не хожу, осилю ли такую дальнюю дорогу? 

     Тихон руку поднял, чтобы на него хозяин своё внимание обратил:

     - Ваше превосходительство, позвольте пару или даже тройку вопросов задать, да одно предложение сделать, - и на хозяина уставился.

     Тот, не раздумывая, ответил:

     - Не зови меня так. Никакое я не превосходительство. Обычный я человек, блаженный барин, так меня тут все местные зовут, - и он усмехнулся, - я им всем вольную пожаловал, а они меня в благодарность блаженным обозвали, дурачком значит деревенским. Отец, узнав, что у него внучка родилась, никак не откликнулся, а матушка приехала один раз, с собой вот Арину привезла, чтобы она помогать нам стала, большое ей за это спасибо, конечно. Арина ведь у нас в семье всех детишек маленьких, и меня в том числе, обихаживала. С ней полегче стало, - он помолчал, но совсем недолго и вновь его голос послышался, только совсем уж тихий, да печальный:

     - Отец мой умер в одночасье, вроде не болел совсем, а вот так, мне уж это потом кто-то рассказал, сидел-сидел за столом, да удар его хватил, он упал и дух испустил. Но меня никто не удосужился оповестить об этом, и я с ним даже попрощаться не смог. Много он мне недоброго сделал, но в этом ведь я сам повинен, а меня даже не известили, - он опять замолчал. Чувствовалось, что дошёл он до той части своего рассказа, которая ему особо тяжёлой была, поэтому всё чаще и чаще перерывы делал, молчал, печалился, но всё же сил набирался и снова говорить начинал. Вот и в этот раз так произошло:

     - После того, как отец умер, семья лишилась практически всего. Наследников нет. Меня официально из их числа по требованию отца исключили. Мои сестры, те, которые замуж не вышли, наследниками считаться не могут. Поэтому по всем законам имение должно перейти под казённое управление. Пока матушка жива, ей дозволено там проживать и пользоваться всем имуществом. Ну, а как она Богу душу отдаст, все мои сестры должны будут оттуда съехать. Где и на что они остаток своей жизни доживать будут, это их проблема. Как они ко мне относились, так и я к ним отнесусь. Могу, конечно, на их содержание по двадцать рублей в год каждой выделять, но более того не буду.  И так этим я им послабление своё братское сделаю. Но, лучше всего будет, им в монастырь уйти и там свои последние дни доживать. Я же там много лет прожил.  Думается, что этим рассказ мой о семье моей бывшей завершён должен быть. Более я о них вспоминать не желаю, - и он решительно рукой махнул, как точку ей поставил, - ну, а ты, Тихон, право задать вопросы свои заслужил. Задавай! Смогу, отвечу.

     - Вопрос первый, - Тихон бородку свою рукой помял пару раз, на хозяина взглянул и произнёс, слегка слова растягивая, как бы сомневаясь в том, что сам говорил:

     -  Может он не очень скромный и задавать я его не имею права, но удовлетворите, моё любопытство. Как случилось, что дочку вы назвали Марфой. Вы так имя своей дорогой жены любили, что на такое решились?

     Павел Васильевич не удивился и не возмутился совсем, хотя по правде говоря, даже Ивану вопрос и то излишне нескромным показался, но он ответил:

     - Ответ очень простой. Окрестил её так отец Павел. Дело в том, что как раз на 8 ноября именины преподобной Марфы Псковской приходятся. Он в соответствии с порядком церковным это имя и выбрал, да нас спросил, не будем ли мы возражать. Ну, а что возражать? Мы и не стали. Вот так и появилась в доме Марфа маленькая.

     - Два года прошло, жизнь у нас совсем наладилась. Я с заказами с трудом справлялся, так много их стало, а самое главное подновлением старинных икон занялся. Лак ведь, которым изображение покрыто, темнеет со временем. Некоторые иконы совсем чёрными становятся, не выбрасывать же их. Я научился такой лак убирать, изображение подправлять чуть-чуть, вот икона по внешнему виду почти в новую превращаться становилась. На такие иконы цена стала даже выше, чем на новописанные и чем дальше, тем она лишь растёт. Так, что с деньгами у нас никаких проблем не стало. Миллионщиком, конечно, не стал, но многие вещи себе позволить мог. Так, например, я с Марфами обеими стал изредка в трактир тот придорожный заезжать, да обедать там. Хозяин нам всякие послабления делал, а я ему новые потешные листки, которые сам придумывал, за это дарил. Мне забава, а ему польза была. Весть о его трактире по всей округе разлетелась, и не только вследствие того, что кормили там весьма вкусно и питательно, а денег брали не в пример менее, чем во многих других местах, и уж совсем не потому, что хозяин трактир свой придорожный на новый манер ресторацией обозвал. А скорее из-за моих листков потешных, коими все стены там увешаны были. Даже желающие появились специально в него на обед ездить, да с листками моими знакомиться. А у некоторых мода новая появилась - вести себя каким-нибудь необычным образом, чтобы в листок тот их чудачества попасть могли. Хозяин, как только мы туда заезжали, тут же мне обо всём непривычном, что гости делали, рассказывал, а я прямо там новый листок рисовал и он его на специально для таких новинок отведенное место размещал.   

     - Арина во всём нам способствовала и со многими дела сама справлялась без Марфиной помощи, та вздохнула спокойно и больше времени воспитанию дочки уделять стала. Вскоре в жизни нашей ещё одна радость появилась, жена моя прибавление ожидать принялась. Повитуха, которая регулярно к Марфе большой заходила, предсказала, что у неё мальчик в животе растёт, - всё это он рассказывал печальным голосом, но совсем вроде бы спокойно, и лишь слёзы, которые стали непрерывно по щекам течь и в бороде прятаться, свидетельствовали насколько ему все эти воспоминания тяжко давались.

     Голос его всё слабел и слабел. Тихону с Иваном приходилось уже напрягаться, чтобы расслышать о чём им хозяин поведать хочет. Но вот он совсем уж почти на шёпот перешёл. Тихону даже пересесть пришлось, а Иван так тот почти на стол улёгся, так ему дослушать, что там произошло, хотелось.

     - Роды немного раньше, чем следовало начались. Ей, моей Марфушеньке старшей, ещё почти месяц носить должно было, но на небесах видать, как задумали, так это и произошло. Повитуха ничем не смогла помочь, и моя любимая скончалась. Ребёнок, а это действительно мальчик был, не ошиблась повивальная бабка, тоже мертвым родился. Остались мы в этом доме втроём. Марфута, ещё маленькой была, маму всё время ждала, а вот на нас с Ариной многие тяготы и печали свалились. Матушка моя, хоть я ей нарочного и послал, приехать отказалась. Негоже, мол, боярыне крепостную хоронить, пусть она даже матерью её внучки приходится. Вот, что она передала через моего посыльного. Но я из-за этого переживать не стал, мало ли какая дурь в голове у моей матушки завелась. Ведь на нас горе неизбывное свалилось. Я даже слёг. Благо отец Павел тогда ещё поблизости от нас жил. Вот он и супруга его, вечная ей моя благодарность, все заботы о нас на себя взвалили, а у них ведь самих детишек мал мала меньше в избе было. Кто ходить, а кто и ползать учился. Хорошо старшая дочка, ей уже пять годочков исполнилось, помогать матери взялась и надо сказать, со всем успешно справилась. Похоронили мою любовь рядом с церковью. Через пару лет мне одного каменотёса порекомендовали, вот я ему и наказал ангелочка из белого мрамора изваять, да на каменную глыбу, что мне с гор уральских один знакомец доставил, водрузить. Теперь вот, как мне взгрустнётся, я к храму иду, вначале молюсь там, где-нибудь в уголочке, а затем сажусь около Марфочкиной могилки, да плачу там. Частенько это случается. Может ещё и из-за этого меня блаженным окрестили, кто ж это знает, - и он надолго замолчал.

     Тихон с Иваном замерли, и даже пошевелить побаивались, чтобы Петра Васильевича не побеспокоить ненароком. Но, он молодец. Всю грусть и печаль, как бы в сторону отбросил, встал, да к двери направился. Но до неё не дошёл, к Тихону повернулся:

     - У тебя вроде несколько вопросов было, да я тебя перебил, извини. Что ещё хотел ты узнать, спрашивай, да спать пойдём.

      Тихон головой повел из стороны в сторону:

     - Пётр Васильевич, простите меня, что я вас на такие воспоминания навёл, молчать мне следовало, а я с вопросами своими влез, - и он голову свою склонил.

     - Да, нет Тихон, не казни ты так себя. Мне действительно выговориться надо было, негоже всё в себе держать. Так, что я тебе напротив благодарен. Не стесняйся, задавай свои вопросы, вижу, как они из тебя на волю просятся, - и он вновь к лавке направился.

     Тихон, который только и успел, что с лавки, на которой сидел вскочить, на неё вновь уселся. Иван тот только со стола сползать начал, так и замер. Тихон дождался, когда Пётр Васильевич на лавку присядет и к нему с таким вопросом обратился, что у Ивана рот сам по себе открылся. Ну, никак ему такое не могло в голову прийти:

     - Пётр Васильевич, что-то мне казаться стало, а может и ошибаюсь я, что вы со своим тёзкой, Гладышевым Петром Петровичем в знакомстве находитесь?

     - Действительно это так, - нисколько не удивился этому вопросу хозяин, - года три или около того приехал ко мне, как оказалось сосед, не так далеко от меня живущий, господин Гладышев. Увидел он мои листки в том трактире, о котором я неоднократно упоминал в своем рассказе, вот и приехал с просьбой одной неожиданной. Попросил нарисовать несколько картинок для сказок русских, которые он издавать надумал для народа нашего простого. Сказки эти мне знакомы были, вот я в его присутствии, даже в тексты не заглядывая, которые он передо мной открыл, прямо по памяти и начал зверушек всяких, да природу рисовать. Он изумился немало и пообещал, что все эти рисунки обязательно на той машине, что из стран европейских привёз, печатать да раскрашивать будет. Обещал денег за это много заплатить, но я отказался. Если это для народа, то не хочу я на этом наживаться. Бесплатно всё, что он заказал, исполнил. А почему собственно у тебя Тихон такой вопрос возник? – и он пристально на него уставился.

     - Да знаете, Пётр Васильевич, удивительно мне, как всё взаимосвязанным, оказывается. Дело в том, что в одном из наших коробов лежат листки, народом фряжскими прозванные. На первый взгляд в этом ничего удивительного быть не может, наша работа всякой мелочью торговать, офенская это забота, а мы, как вы уже давно, наверное, догадались, а может вам это и Иван рассказал, пока я во дворе ворон считал, именно офенями и являемся. Но, достаточно удивительно с одной стороны и логично с другой, что листки эти господин Гладышев по вашим рисункам печатал. Мы их вам показать обязательно должны, ежели их вам Пётр Петрович самолично доставить не сумел. Другое же ещё более любопытным, но одновременно знаменательным мне кажется. Прямо от вас мы собираемся в Лаптево направиться, где одна местная жительница, коея женой плотника по имени Николай является, уж часом не ваша ли очередная знакомая, для нас цацки деревянные, ей самолично расписанные, наготовила, чтобы ими женские души в деревнях приокских порадовать. Как вам такая першпектива видится? 

     - Вон оно как, - протянул хозяин, - вы и с листками моими, господином Гладышевым изданными, знакомы, и Марфушка-баловница для вас какие-то безделушки разрисовывает. Действительно, как ты, Тихон, выразился всё в этом мире взаимосвязано. Много неизвестного мне вы открыли, а ежели ещё глубже копнуть, там возможно, ещё что-нибудь нас объединять будет. Листки мне Пётр Петрович все прислал. Доброго он резчика себе выписал. Хорошо тот суть моих трудов через камень на бумагу перенести смог. А вот насчёт цацек каких-то, Марфушей расписанных, я первый раз от тебя услышал. Может, имеется хоть одна штучка? Хотелось бы мне на неё взгляд бросить, - и он теперь уже вопросительно на Тихона посмотрел.

     - Нет, Пётр Васильевич, должен вас огорчить. Ни одного образчика нет, всё, что она для нас понаделала, мигом в народе разошлось, уж больно красиво ваша дочь рисовать умеет, чувствуется рука доброго учителя. Но обещаю, что, как мы к вам снова направимся, несколько цацек с собой прихватим, не забудем.

     Разговор они заканчивали, поднимаясь на второй этаж. Деревянная лестница, которая вела наверх, была очень узкой. Вдвоём разойтись было бы невозможно. Там их терпеливо ждала Арина. Старушка отвела Тихона с Иваном по отведенным для них ложницам, и они тут же завалились спать.

     Когда папа закончил мне рассказ об этом, таком длинном дне из жизни нашего дальнего предка, мы катили уже по бульвару Энтузиастов и приближались к заставе Ильича, или по-современному к площади Рогожской заставы. Движение стало достаточно напряжённым. Папа  рассказывать перестал, а с любопытством принялся следить, как я, лавируя между рядами, перестраивался в правый, чтобы повернуть в сторону Садового кольца.

     На Садовом, в любое время суток машин полным-полно бывает, а тут воскресный вечер на дворе стоял, вот мы и встали. Дергались, конечно, потихоньку, но это не езда, а мука сущая была. Вот папа и начал мне вопросы о моих планах на следующую неделю задавать.

     - Мне в пятницу, - начал я ему отвечать, - пока я ещё на работе присутствовал, повестку Ученого Совета, который в ближайшую среду должен быть, принесли. Совет этот ВАКовским будет, и я там на одной защите кандидатской официальным оппонентом назначен. Фамилию диссертанта я запомнил, поскольку она чудной мне показалась – Трегуб. А вот кто это мужчина или женщина не знаю, не стал разбираться, не до того мне было. Глянул только, что откуда-то из Средней Азии соискатель этот. То ли из Алма-Аты, то ли Ташкента, да это и неважно. Главное не нашенский, не институтский он. Поэтому, хочу я или нет, но два дня на изучение того, о чём мне докладывать требуется, придётся потратить. Ну, среда вообще в сумасшедший день может превратиться, а вечером мне ещё раз, теперь уже в неформальной обстановке о диссертанте необходимо будет высказаться, традиционный банкет по случаю защиты состояться должен. Так, что только к четвергу я освободиться смогу. А, что ты имел в виду?

    - Да так, помниться ты говорил, что к Лизавете собирался с поздравлениями запоздалыми заехать. Я вот напомнить решил.

     - Ну, это я и без твоих напоминаний не забываю, но всё же спасибо. Может так и сделаю, ежели у неё учёт в магазине к тому времени закончился, и она меня принять возжелает.

     К родителям мы подниматься не стали, около подъезда их высадили, пообнимались, да на прощание ручками помахали и домой поехали. Там я чуть в лифте не заснул, так устал на этом воздухе свежем. Все за город отдыхать ездят, а мне стоит выбраться, так тот самый свежий воздух из меня все последние силы высасывает прямо. Ничего я с этим поделать не могу. До кровати буквально дополз, завалился и до утра отключился. Даже сны и те не видел.

     Продолжение следует