Главное

    Читать вслух, под шум проходящего состава,  так же невкусно, как пить кофе в темноте. От кофе остаётся одна лишь горечь, ни тебе нежной пенки цвета топлёного молока, ни притаившейся в глубине глотка сладости. А от чтения...  Что остаётся от него? Беспомощное шевеление губ, бестелесные слова, да и искры, высекаемой ими не видно тоже.
    Но вот, когда за окном, деликатно шурша полосками штор дождя ходит кто-то невидимый, уютно читать, хорошо спится, думается о хорошем, но лишь до той поры, пока не вспоминаешь, что где-то там, на берегу холодной глубокой лужи стоит коротконогий ёж, и ему непременно нужно перейти на другую её сторону босыми маленькими ступнями... И сон бежит от тебя, не оборачиваясь, и, кутаясь в одеяло, не можешь унять никак зябкую дрожь, а всё от того, что не в состоянии обогреть всех, кого хочешь, да и среди тех, кого можешь, согреваешь не всех.

- Что ты ворочаешься? Опять не спится?
- Да вот, попросили написать стишок, и в голову лезут всякие дурные рифмы, но все они пахнут пошлостью.
- М-да... Кому только в голову пришло предлагать тебе такое. Стихи... это стихия, а не описание ситуации. Это всё равно, что добиваться ответа на вопрос о чувствах.
- Да-да, точно. Вроде:  «Скажи, ты меня любишь?» Слышишь такое, и не знаешь, что отвечать.
- Ну, так...
- Что?
- Ты меня любишь?..
- Знаешь, недавно видел объявление, крупными буквами: «Заказные убийства», а внизу, мелко - тараканы, клопы... Нельзя профанировать подобные фразы. Они проникают в сознание и делаются чем-то обыденным, чего, якобы, не стоит пугаться, стыдиться, чему не стоит противостоять. Это как публичная казнь на дворцовой площади по средам.
- Прости.
- Да нет, ты меня прости. Вероятно, я недостаточно делаю, чтобы выразить моё к тебе отношение. И остаются сомнения, которые мёрзнут
 недопитым чаем на столе...
- И от него так сладко пахнет дюшесом!

- Слушай, у тебя совершенно не портится характер. Даже, кажется, делается ещё лучше. Раньше... давно, я думал, что ты притворяешься, ждал, что вот - ещё немного, ты сорвёшься и покажешь своё истинное лицо. Ведь невозможно быть до такой степени добрым человеком.
- А я временами кажусь себе гадкой, и от того стараюсь всё меньше критиковать кого-то, просто пытаюсь там, где это зависит от меня,  сделать так, чтобы любое хорошее или одно лишь побуждение к нему, было столь же естественным, как выдох и вдох.
- Ты только помни, мы умеем понять лишь то, что уже приняла душа. 
- Она довольно скрытна, и умеет удивлять.
- Это точно. Иногда нечто, услышанное ещё в детстве, посещает тебя, как озарение. И кажется таким простым, понятным. Думаешь тогда,- ну и дураком же я был...
- И у меня так бывает, да и у всех, наверняка. Вот помнишь выражение:"В рубашке родился", - это  о тех, кто сохранил первозданную чистоту, доброту, и от того-то неуязвим перед силами зла.

Мы недолго молчим, и поднимаемся почти одновременно.
- Ты куда?
- Туда же, куда и ты!
- Фонарик возьми.
- Уже...

     Сквозь махру дождевых струй мы добираемся до большой лужи, у кромки которой стоит ёж. При виде нас он радостно сопит носом и теснее прижимает иглы, чтобы не уколоть. Он совсем лёгкий. Я провожу по его спине ладонью:
- Шуршит! Как еловая шишка, если её погладить! Ой... погоди, не отпускай, я вытру ему лапы. Холодные...
Отпущенный, ёж не торопится покидать нас, но ему пора и мы расходимся.
- Как жаль...
- ... что ты не в состоянии обогреть всех, кого хочешь?
- И даже всех тех, кого могу!!!
- Ты пытаешься, и это главное.