Демон

Это можно говорить только на коленях!

Он появился у нас в пятом классе, в самом начале учебного года. Наш классный руководитель Вера Семеновна ввела его во время урока литературы и представила: «Это Юра Веревкин». Услышав «Веревкин», класс оживился, послышались смешки, но он, гипнотизируя, с вызовом глянул на всех и – смешки замерли.
Это был довольно высокий, темноволосый, стройный мальчик. Школьная форма под ремень сидела на нем очень ладно, а белый подворотничок обращал на себя внимание. Форма была так тщательно отглажена, особенно брюки… Так тщательно отутюженных брюк не было классе ни у кого. И еще – до блеска начищенные черные ботинки. Все было с иголочки, аккуратно, и к этой манере в нем чувствовалась привычка.
Юра происходил из офицерской семьи. Отец его, уволившись из армии, вернулся в наш провинциальный город, где его ждала мать и большой собственный дом. Сколько я его помню, он заведовал в городе книжным магазином.
Юра был на год старше всех в классе и – взрослее. Смотрел на всех свысока, мне даже казалось – с презрением. Этакий аристократ. Но в глазах, так и не умея спрятаться до конца, была смешливость.
С первых дней он начал самоутверждаться. Началось это с завтраков, то есть с его завтраков. В школьный буфет он не ходил, но буквально на следующий день, во время перемены, достал из портфеля белоснежную салфетку, постелил на парте, неспешно достал из пакета куриную ногу и приготовился есть. Делал он все это обстоятельно и спокойно, ни на кого не глядя. Наверное для того, чтобы не рассмеяться самому. Ибо нельзя было предположить, чтобы этот умный мальчик не понимал, какую реакцию среди одноклассников вызовет его процедура с завтраком. Смеясь, все стали выбегать в коридор: «Видали? Веревкин-то! Разложился – и курицу ест!». Я заметила взгляд, которым Юрка провожал выбегавших: глаза смеялись. Но это не помешало ему спокойно закончить свой завтрак. Он положил остатки в пакет, вытер руки салфеткой, все сложил и убрал в портфель. Процедуру эту он проделывал ежедневно и всегда – в одиночестве: мешать ему не смели.
Сидел он за одной партой со мной, но разговаривать с ним я не отваживалась. Он тоже ни к чьей дружбе не стремился, одиночество его вполне устраивало. Учился он легко и без напряжения, но до круглых пятерок не опускался. Разве что на уроках литературы. Вот здесь уж он выделялся! Когда он читал стихи, то был внутренне так раскрепощен, будто ему и дела не было до реакции окружающих. А мы все замирали и конечно же поражались: ведь никто бы так не смог. И Зоя, наша Зоя Сергеевна, учительница литературы, его полюбила.
Но это был не весь Веревкин. Это была одна из его ролей. А восприниматься одинаково ему было очевидно скучно. Уже недели через две после его появления в классе, когда все достаточно поверили в его первую, я все-таки думаю главную, роль, он решил показать себя как-то иначе. Однажды поутру в класс вошел не тщательный и аккуратный аристократ, а – дервиш. Метаморфоза была разительной. На клетчатую рубашку с расстегнутым воротом был надет какой-то старый линялый пиджачок, который был ему явно мал, рукава спускались лишь немного ниже локтей. Старые домашние брюки едва доходили до щиколоток. А главное: на ногах вместо до блеска начищенных ботинок на босу ногу были надеты парусиновые тапочки. Дырявые! Из дырки торчал большой палец. И дело было не только в платье. Он еще и изображал этакого дурачка. Ростом он стал как будто бы ниже, ходил вразвалочку и рук из карманов не вынимал.
Меня, аккуратистку и отличницу, этот новый мальчик просто шокировал. Не то, чтобы осуждать, я и смотреть-то на него побаивалась. А он вдруг взялся меня развлекать. Я ведь была ближе других, мы сидели за одной партой. Боясь, очевидно, что дырявые тапочки останутся незамеченными, он вытащил ногу из-под парты, и, пошевелив большим пальцем ноги, сказал: «Вишь, жрать просит!» Это было смешно, я рассмеялась, но, помню, как-то боязливо: шок от его присутствия был не проходящим.
Наш классный руководитель Вера Семеновна, добрая, полная женщина, увидев его новый костюм, уже в конце дня сказала ему: «Да что же это ты так, Юра… Что за платье? Всегда такой аккуратный…». Веревкин низко-низко наклонил голову, пряча улыбку.
А на следующее утро опять пришел подчеркнуто аккуратный и какой-то высокомерный. А стрелки на брюках! Это были действительно «стрелки». Запросто и не подойдешь! Впрочем, с уверенностью сказать, что он был «высокомерный» или «презрительный» было нельзя, ибо он постоянно себя опровергал: вот презрительный, и тут же – смешливый, дурашливый. От его шуток, бывало, смеялся весь класс. Особенно от него доставалось Козлову. Что касается учебы, туп был Козлов чрезвычайно, а что до мелких пакостей – удивительно изобретателен. Ко всему прочему, еще и неудачлив: на проделках его часто ловили и выставляли из класса. Он не возражал: лишний повод пойти покурить. Когда Козлов возвращался и проходил мимо меня, Веревкин, чуть перегнувшись к нему, голосом, полным участия, спрашивал: «Никак, с пастбища?» Через минуту смеялся уже весь класс. Невозмутимым был только Веревкин.
Скоро мы с Веревкиным  подружились. И дружба эта продолжалась два года – пятый и шестой класс. Скоро обнаружился еще один его талант: оказалось, что он хорошо рисует. Я же «отвечала» в классе за  выпуск стенгазеты. Теперь стенгазетой мы занимались вдвоем. Дело это оказалось увлекательным и для него, и для меня. Оставаясь в классе после уроков, мы забывали и о еде, и о времени. Начиная розыски, родители находили нас в школе и в четыре, и в пять часов… А однажды  нянечка выгнала нас уже после шести часов вечера.  Чем мы занимались? Рисованием. Вернее, рисовал Юрка. Он рисовал мои фантазии. Они не  только не раздражали его, но, кажется, напротив… Зато уж мои восторги его и поощряли и вдохновляли. Фантазии мои он корректировал, потом рисовал вдруг что-то совсем неожиданное, и мне это тоже нравилось.
Вспоминая то время, я вижу: это были самые счастливые школьные годы. Они прошли так безмятежно и неосознанно, в увлекательной игре фантазий. Я не знала тогда, что соприкоснулась с редчайшим – с пониманием.
А новогодняя газета в шестом классе! Мы просидели с Юркой в школе до самого вечера. Почему-то на этот раз все его наброски меня не устраивали. Эскизы – один за другим – он рисовал на школьной доске. А я, как высший художественный совет в единственном числе, сидела за партой и наблюдала издали, выносила приговор. Увы, все было не то… Все уже где-то было… Юрка не держался ни за один отвергнутый  мною «проект», пробовал снова и снова. Наконец, когда вошла бабулька-сторож и сказала, что в школе нет уже ни одного человека, а она чуть не закрыла дверь на этаже… В этот момент, когда надо было уходить, а у нас ни-че-го не было решено… он вдруг сказал, рулоном сворачивая лист ватмана: «Я все понял! Завтра принесу».
Рисовал он наверное всю ночь. Зато, когда развернул утром газету… Конечно - «все были в восторге». Но для меня и для Юрки важно было, что «в восторге» была я. Сейчас я уже и не помню ни деталей, ни подробностей, но я помню свои ощущения – была удовлетворена такая неясная и такая сильная жажда чуда! Значит, все пробы вчерашнего вечера были не напрасны. Потому что из них-то все и родилось! Еще я очень хорошо помню, что весь тот день во мне жило чувство праздника – тайное, внутреннее и переполняющее. Я очень хотела чуда, но я не знала, как оно выглядит. А Юрка понял это, угадал и показал мне. Когда я увидела этот сюжет, эту живопись готовой, я поняла – оно! Это то, чего я неясно хотела, чего я ждала.
*****
Вот и все. Вот и вся предыстория. Прекрасная, как этот заключительный аккорд. В школьные годы друзей у меня, кроме Веревкина, не было. Да и эта дружба, как я уже сказала, длилась всего два года.
…Даже не хочется развивать сюжет. Ведь все было так прекрасно, так естественно, так безмятежно. И вдруг – все кончилось. Я сейчас думаю: а может быть, это могло бы и не кончиться? И было бы прекрасно и бесконечно? Может быть, так бывает? Наверное, бывает, наверное… Где-то в другом месте и с кем-то другим! А эти дети, взрослея, все разрушили…
*****
Летом, по окончании шестого класса, я поехала в пионерский лагерь. Кажется, это было в июле. И Юрка там оказался тоже, только в другом отряде. Как мы друг к другу отнеслись? – Да, никак! По-моему, даже не поздоровались. Новая обстановка, новые люди, да и возраст, как говорят психологи, отторгательный. Только для нас с Юркой это отторжение оказалось фатальным.
Вот здесь, в пионерском лагере, все встало на свои места. Все стало ясно. Вся правда – как на ладони. А правда эта заключалась вот в чем. Оказывается, девочка, которая Веревкину понравилась, с которой он подружился (он, который не сближался ни с кем!), оказалась не достойной его. Она оказалась вообще недостойной. Легкомысленной, удивительно легкомысленной! И он – раз и навсегда… раз и навсегда покончил с ней! Будет знать!
…Для социализации, скажем так, Юрка выбрал одну из своих ролей. Ту, которая меня сначала шокировала, а потом просто не нравилась. Это был дервиш, глуповатый простачок в соответствующем платье. И опять эти тапочки! Где же он их взял? Те, в которых он так эффектно выступал года два назад, должны быть уже малы… Значит, это другие? Что же, эту дырку для большого пальца он специально сделал? И вел себя… Короче, его так, дурачком, все и воспринимали. Я-то понимала, что он просто дурачит всех. Во мне поднималось негодование и одновременно обида за него. Его, такого его… считают дурачком! Так хотелось, чтобы он проявил свои таланты. Ну, нарисовал бы что-нибудь, удивил всех своим экспромтом. Или стихи там… Чтобы все посмотрели на него снизу вверх, как оно и должно быть, чтобы его стали все уважать за то, что он умеет то, что не умеют другие! И я бы гордилась им, сказала бы, что мы с ним (вот!) учимся в одном классе…
А он продолжал всех дурачить. И приятеля нашел себе под стать, вернее, под стать этой роли.  Просто отвратительно. Видеть его не могла! И эти тапочки! Главное – эти тапочки! Я знала, что тапочки – это главное. Мне кажется, он даже следил за тем, чтобы большой палец торчал из этой дырки. Ни видеть его не хотела, ни знать! Когда встречала его, просто отворачивалась.

Жизнь в пионерском лагере мне понравилась. Контакты были легче и проще, чем в школе. Причем, здесь меня ожидала приятность, о которой я даже и не подозревала. И обнаружилось это на танцах, которые были в лагере каждый вечер. Меня приглашал один мальчик из старшего отряда… И мне это понравилось.
Веревкин за мной следил.  До танцев он конечно не опускался. Да и не идти же в этих тапочках! Но мое увлечение танцами заметил. Это его очевидно поразило. А предположить, что все это было хотя бы чуточку, но в пику его дырявым тапочкам, он не догадался… Ведь в школе у меня, как и у него, не было никаких друзей-приятелей. А здесь я вдруг стала приметной, общительной и какой-то легкомысленной. Какие-то танцы… мальчишки из старших отрядов… А может быть, я просто не замечаю, что он все это видит? Наверное, я просто не замечаю. Он должен предупредить, показать, что он видит это!
И однажды он пришел на танцплощадку с приятелем, которого выбрал для своей роли. Вразвалочку они прошлись вдоль площадки… Проходя мимо, Веревки толкнул или задел меня. От неожиданности я обернулась и встретилась  с ним взглядом. Я помню этот взгляд. Дурашливости в нем не было совершенно. Это был взгляд из той, нашей школьной жизни… Глаза и продолжали смеяться, и были серьезными одновременно: «И ты поверила, поверила, что я такой? Ты - ?» Я видела этот взгляд, я понимала этот взгляд. Я не хотела видеть этот взгляд, я не хотела понимать этот взгляд. «А зачем, зачем дурака из себя строишь?! Зачем эти тапочки носишь?! Особенно тапочки! Зачем?!» - говорил мой взгляд, не желавший ничего понимать. Не желавший ничего понимать…
*****
Лето – иллюзии, осень – прозрение…
Как бы ни был Веревкин аккуратен всегда, 1 сентября это было подчеркнуто многократно. В седьмой класс пришел статный юноша, этакий презрительный аристократ с врожденными хорошими манерами. Та роль, которая мне так нравилась! За мою парту он естественно не сел. Расположился один на последней парте. Костюм дервиша был покинут навсегда. Рисовать для газеты он тоже перестал.
В течение полугода, а может быть и года (период этот казался мне бесконечным) Веревкин демонстрировал презрение ко мне. Дружба разломалась, поломалась насовсем и навсегда. И даже более того – он стал меня обижать! Он, никогда не позволявший себе войти в класс, не пропустив впереди девочку… специально устраивал ситуации… Он пропускал девочек, а когда подходила моя очередь, проходил передо мной. Демонстративно. Может быть, это выглядело глупо, может быть – по-детски. Но на меня -действовало…
Веревкин, конечно, перебирал. Он так усиленно демонстрировал презрение, что на всех возможных местах наши имена стали плюсовать и писать: «Любовь!».
И!.. И «общественное мнение» было не так уж и не право! Не так уж далеко от истины! По крайней мере, что касается меня, то мне в возрасте тринадцати лет суждено было постичь муки первой и неразделенной любви. Да-да, я наконец влюбилась в него, в него, который был полон презрения ко мне. Пожалела ли я? Кто знает, наверное, пожалела. Сейчас я говорю: должна была пожалеть. Есть вещи невозвратимые, неповторимые. Ни одного человека, в общении с которым обозначился духовный контакт, нельзя изъять из жизни безнаказанно. Обязательно образуется рана. Сколько она будет заживать? Кто знает? А сколько нам жить? А какова вероятность нового (новых) духовного контакта? Вещи-то редкие! Ред-ки-е! По крайней мере, оставшиеся школьные годы были для меня обедненными. Это мне стало ясно не только сейчас. Я поняла это в конце десятого класса, когда общение наше возобновилось.

Весь седьмой класс я была влюблена. Казнила себя и принимала презрение как должное. Как расплату. Я ушла в себя. Много читала, особенно зачитывалась поэзией. Негативные эмоции требовали выхода, и я его нашла: стала вести дневник. Записи приводили в порядок мысли, дисциплинировали и выстраивали их. И вообще – это меня успокаивало.
Через год любовь прошла. От любви к Юрке я излечилась. И не без собственной помощи. Было одно обстоятельство, которое в этот период активизировалось. Либо я сама его активизировала. Дело в том, что мне никогда не нравилось Юркино лицо. Но я от этого как-то отвлекалась. Это ведь не существенно, человек воспринимается в целом. И дело не в том, что лицо его было некрасиво. Отнюдь! Брюнет,  карие глаза, довольно правильные черты продолговатого лица. Да и ум, манеры, которые придают так много...
Все-таки лицо его мне чем-то не нравилось. И вдруг это выяснилось. Выяснилось, когда я увидела его мать. Юркино лицо было полной копией (насколько это вообще возможно) лица матери. Это была приятная, седая интеллигентная женщина. Но мне не понравилось, что они так похожи. Будто через «похожесть» на Юркином лице осталась печать женственности. Неуловимая, невидимая. Никому, кроме меня. Эта «печать» произвела во мне  столь желанное мною отторжение. И с тех пор на эмоциональном уровне я была полностью защищена. В то время, помнится, я даже удивлялась, почему он не похож на отца, которого я часто встречала в книжном магазине. Почему-то он знал меня. Когда я приходила в книжный магазин, он из-за прилавка или выходя в торговый зал, улыбаясь, говорил: «Чем интересуется барышня?». А «барышня» интересовалась всякими глупостями. То покупала энциклопедический, то философский словарь… Но больше, конечно, стихи…
…Мы взрослели. От любви к Юрке я излечилась. Он тоже понял глупость постоянных демонстраций презрения. Однако, «не разговаривать» вошло в привычку. А повода возобновить общение не было. По его виду было ясно, что он меня простил, но было уже поздно. Знаки во времени не совпадали: он-то простил, да я разлюбила.
Он сидел чуть дальше от меня, через проход. И когда развлекал шутками окружающих, я знала, что он «работает на меня». Я улыбалась, но особенно поощрять его смехом не собиралась. Вот так и случилось, что два близких по духу человека не общались. Чем, конечно же, обедняли свою жизнь. А друзей не было ни у него, ни у меня.
В девятом классе, я слышала, он стал ходить в драмкружок Дворца культуры. Не какой-нибудь там – школьный! Помню, я пошла как-то в кино. Именно в этот ДК. В фойе перед сеансом увидела Юрку. Вдруг к нему подбежали две девушки. Наверное из ДК, так как они были без пальто: «Юра, да что же это ты не приходил? У нас тут такое! Пойдем, пойдем, успеешь в кино!». Он, польщенный, улыбаясь, для приличия сопротивляясь, пошел с ними. Для себя я отметила его другую, неизвестную мне жизнь, в которой его наверное ценят и любят.
В классе он почти не проявлялся. У меня на памяти только два таких случая. Один произошел на уроке литературы.
В классе  не любили Маяковского. Никто этого не скрывал. И наша дорогая Зоя, Зоя Сергеевна, этим искренне огорчалась: «Ну почему вы не любите Маяковского? Неужели – все?» Ее взгляд устремляется на Веревкина: «Юра, неужели и ты?». Веревкин  поднялся с последней парты. «Я люблю Маяковского!», - сказал он и  без приглашения пошел к доске. Читать он начал громогласно, вдохновенно, не стесняясь в движениях и жестах. Класс для него не существовал. Сейчас я думаю – неужели действительно «не существовал»? Или он умел – преодолевать? Наверное все-таки последнее. К тому же, он читал для Зои, которая его любила.
-Спасибо, Юра, спасибо, порадовал, - улыбнулась вполне счастливая Зоя.
И еще… В старших классах у нас появился откуда-то Генка Ципин. Кажется, перевелся из другой школы. Это был – артист!.. То есть у него была уже готовая внешность провинциального, влюбленного в себя актера. К тому времени он активно подвизался на подмостках ДК, и потому Веревкин  его очевидно знал. Плотненький, небольшого роста, со вздернутым носом. Шевелюра у него была необычайно густая, всегда ухоженная и вся устремленная вверх. Таким образом он надеялся очевидно как-то увеличить свой рост. Каблуки его ботинок тоже были выше обычного. Он часто, даже в школу, надевал галстук-бабочку, был весь чистенький, аккуратненький… У него даже походка была какая-то прыгающая, будто постоянно подзаряжающая это довольство собой. Учился он весьма посредственно, но неизменная вежливость и любезность позволяли ему как-то держаться на плаву. Как минимум, и это было видно чуть ли не с первого взгляда, он был бесталанен. Следующее, что вы открывали, наблюдая его минут пять, - фальшь. Фальшь везде и во всем. Столь яркого антипода Веревкину нельзя было бы себе и представить. Из таких типов получаются ведущие концертов в провинциальных ДК, потом они преобразуются в администраторов. Они тщательно следят за собой и  долго бывают в одной поре.
Веревкин  очевидно знал его больше других. И, чувствовалось, раздражал этот Генка его изрядно. Однажды - уж и не знаю, что было поводом - это излилось. Во время большой перемены, когда Генки не было в классе, Юрка нарисовал мелом на доске злую пародию на него. Во всю доску! Он изобразил Генку Ципина в виде молодого петушка. Гребешок – в точности Генкина прическа, чуть ниже – его мелкое личико со вздернутым носом. Еще ниже - выпяченная белая грудка с галстуком-бабочкой, в которой угадывалась белая с жабо Генкина рубашка. На удлиненных лапках петушка красовались ботинки на высоких каблуках. Все было так точно, так похоже, так зло, что класс замер, не знал даже, как реагировать. Генка, вошедший в класс со звонком, мельком глянул на доску и пулей выскочил в коридор. Не узнать было невозможно.
В класс вошла Вера Семеновна. Посмотрела на доску и ничего не сказала. Классным журналом она в тот раз занималась как будто бы дольше обычного. Потом еще какая-то пауза… Наконец: «Кто дежурный?.. Приведите доску в порядок»
Дежурный медленно вышел к доске, и все наблюдали, как он нехотя, лениво уничтожал Генкин портрет. Так исчезло это талантливейшее произведение искусства. А Генка в тот день так на математику и не пришел.

Что до меня,  жажда творчества  толкала меня к тем или иным проявлениям. Помнится, я сделала поэтический выпуск газеты. За неимением художника-оформителя иллюстрировала ее цветными вырезками из журналов. Никто не понял. А иные «козловы» даже и посмеивались. Может быть, действительно это было слишком интимно, чтобы для всех… Веревкин  стоял у газеты долго. Может быть даже для того, чтобы меня поддержать, чтобы я это увидела. Больше – никто. Столько вложила!
Но были у меня и некоторые удачи. Когда организация школьного вечера поручалась нашему классу, этим занималась я. Организовала я таким образом два или три вечера. Особенно удался «Осенний бал». Я ночами не спала, продумывая программу, оформление зала. Чтобы создать иллюзию листопада, украсила разноцветными кленовыми листьями занавес над сценой. Я и сейчас вижу его… Подбирала номера и сама вела вечер. Первый номер был тоже – мой. Я читала «школьную балладу» Г. Шерговой о мечтателе-мальчишке.
Девочка из школы возвращалась.
Шепотом шел снег над  фонарями
В свете возникавший ниоткуда…

Полный успех. И баллады, и вечера.
Удачи поощряют. Обманывают и поощряют. Идея организации вечеров меня увлекла. И тут меня посетила одна идея. Я даже гнала ее от себя, но она снова возвращалась. Возвращалась уже в виде конкретных образов. Будто уже принята. И я поняла – искушению надо уступить.
Идея состояла в том, чтобы поставить «Демона». В то время я жила Лермонтовым. А «Демона» перечитывала бесконечно. У меня было три отдельных издания этой поэмы. Их можно было найти дома где угодно: на кухне, на веранде, на диване в саду, у меня в комнате. Мачеха однажды за столом сказала отцу: «Не пойму, что она находит в этом «Демоне»? Я постоянно натыкаюсь на эту книгу, уже стала перечитывать… Ты посмотри на нее – она сама стала похожа на монашку. Постоянно ходит в черном…»
Что именно меня привлекало в «Демоне»?..
Это сейчас, опытным взглядом взрослого человека я вижу: то был «соблазн неопытной души». В то время рядом со мной не было, и не могло оказаться духовно опытного человека, который предостерег бы меня от увлечения этой поэмой, или хотя бы объяснил мне ее духовную суть. Конечно, меня захватила поэтически высокая любовная интрига. В сразившую Демона с первого взгляда любовь я поверила однозначно. Да и как не поверить любовному порыву Лермонтова?!
И входит он, любить готовый,
С душой, открытой для добра,
И мыслит он, что жизни новой
Пришла прекрасная пора.
Только Лермонтов, представив себя «владыкой мира» мог принести столько на алтарь любви.
О! верь мне, я один поныне
Тебя постиг и оценил:
Избрав тебя моей святыней,
Я власть у ног твоих сложил.
Твоей любви я жду, как дара,
И вечность дам тебе за миг…

Коварство Демона мною как-то не воспринималось. Это была будто бы совершенно отдельная история, которую можно принять во внимание, а можно – и нет. В искреннее перерождение Демона любовью я верила однозначно; а вот его истинная суть, к тому же проявившаяся где-то не на земле, а в ином мире, была для меня далека и иллюзорна… Сейчас мне хочется сказать: «Воспитатели и наставники, следите за тем, что читают юные, следите за тем, чтобы подобные образы не запали слишком глубоко в их души!»

Вернемся, однако, к нашему сюжету. Итак, весна, конец десятого класса. Идея постановки «Демона» уже победила меня, и я занялась ее осуществлением. Я – Тамара. Демоном никто кроме Веревкина быть не мог. То, что мы не разговаривали, проблемой не было, ибо я прекрасно видела, что моего шага для нарушения молчания достаточно. Тем более что комплекс мне не мешал – я не была в него влюблена. И в то же время была уверена, что он «все поймет».
После уроков я подошла  Веревкину:
-Подожди меня пожалуйста в раздевалке. Мне кое-что надо сказать тебе.
Мы были уже взрослыми, а Юрка всегда был воспитанным. Он понимающе кивнул:
-Хорошо.
В классе я задержалась: пусть все разойдутся.  Когда я спустилась вниз, Веревкин ждал меня в опустевшей раздевалке. Без какого-то вступления или перехода, я сказала:
-Юр, давай поставим трагедию.
Он молчал, вопросительно глядя на меня и ожидая продолжения.
-«Демона» Лермонтова…
-Что, всего «Демона»?
-Да нет, заключительную сцену, сцену свидания в монастыре. Она ведь большая там… Два действующих лица. В конце – голос автора…
Его ответ содержался в сдержанной улыбке, с которой он на меня посмотрел. Дошло, значит, какие «два действующих лица». На том я вопрос считала решенным.
-У тебя есть «Демон»? А то я могла бы завтра…
Тут уж Юрка не выдержал и презрительно фыркнул, что означало: «У меня! У меня нет Лермонтова?!» Я снесла это спокойно:
-Посмотри до завтра.
А назавтра… Весь класс конечно был шокирован. Эти двое, давшие обет молчания с незапамятных времен, вышли на перемену вместе, остановились в коридоре у окна, на виду у всех. И проговорили там до самого звонка… Что они все были для нас, для двух вдохновенных эгоистов? Нас в классе было только двое. И в этом – я уверена – не сомневались ни он, ни я.
-Ну как, посмотрел?
-Посмотрел… партия для тебя невыгодная. Твоя роль втрое меньше, чем моя.
-Да это – не важно…
-Я там прикинул, как можно сократить мои монологи.
-Заче-ем?..
-Дело не только в пропорциях. Длинный монолог со сцены утомляет.
-Ну а вообще… сможем поставить?
-Попробуем. Надо Зое показать.
Я не возражала. Зое идея тоже понравилась. Но предстояло еще решить массу организационных  вопросов: оформление, освещение, костюмы, микрофон… С костюмами было проще – здесь все зависело только от нас. Себя я видела в белом. Демон, естественно, в черном. Я рассказала Юрке, как мыслю свой костюм, он не возражал. Костюм Демона он обсуждать отказался: «Я все сделаю, как надо». От нас зависели и декорации. Собственно, это просто был угол кельи, где молится Тамара. Этим занялся Юрка. Он притащил откуда-то большой фанерный угол. Потом прикрепил к нему расписанные листы ватмана. На одной стороне – вверху – окошко, на другой – удлиненный, и какой-то «абстрактый» лик Бога. И какой-то столик…
А вот остальное – прожекторы, микрофон, музыка… Во всем этом мог помочь и действительно помог только один человек – «Юрочка», Юрий Владимирович, завуч, учитель физики. К тому же – вдохновенный импровизатор игры на фортепиано. Был он коротенький, толстенький и необычайно подвижный. Про него говорили, что на уроках он мальчишек за уши таскал. Возможно, вполне возможно. Не было на него «ювеналов»! Но физику он преподавал прекрасно. Про него в школе говорили: «У «Юрочки» физику знать будешь, деваться некуда!». Идея ему, как и Зое, понравилась: «Ну, освещение и микрофон мы сделаем. А музыка… Пороюсь дома в нотах, пороюсь…»

Репетиция. После уроков мы остались в классе втроем: Юрка, я и Зоя. Чтобы нам не мешали, класс мы закрыли на ключ.
Вспоминая то славное время, должна искренне сознаться: я была все-таки жалкой перед Юркой. Да плюс ко всему еще и глупой. Глупой и претенциозной. Понятия не имевшей об искусстве перевоплощения, не понимавшей своей героини… Юрка был по меньшей мере на голову выше меня.
Итак, я начинаю:
О! кто ты? Речь твоя опасна…
Тебя послал мне ад иль рай?
Чего ты хочешь?

- Ты прекрасна!
-Но молви, кто ты, отвечай!

-Я тот, чей взор надежду губит,
Я тот, кого никто не любит!
Я бич рабов моих земных,
Я царь познанья и свободы,
Я враг небес, я зло природы!
И видишь – я у ног твоих…
Тебе принес я в умиленье
Молитву тихую любви…
Земное первое мученье,
И слезы первые мои…

И тут Юрка, совершенно увлекшись – упал передо мной на колени!
Это было настолько неожиданно, я была так поражена, и даже возмущена… Я отскочила от него, молнией долетев до окна и оставив несчастного Демона стоять на коленях перед пустотой.
-Не та-ак! Н е  т а к! Он не т а к о й! Де-мон  не т а к о й! – завопила я. Я набросилась на Юрку, который уже поднялся и поправлял свои безукоризненные брюки: «Он не такой, понимаешь?! Он – гордый!!!» – и в бессилии закончила: «Он не может – на колени, понимаешь?»
Юрка, надо сказать, пришел в себя довольно быстро. А главное, совсем не обиделся. Он тоже на меня набросился. Но это была не та тональность, все было много умереннее.
-Да, он гордый! Но он сражен, сражен красотой и любовью! Сражен – ты можешь это понять?  И тут Юрка стал декламировать.
И – видишь, я у ног твоих!
Тебе принес я в умиленье
Молитвы тихую любви…
Земное первое мученье
И слезы первые мои…
О! выслушай из сожаленья!
-ЭТО можно говорить ТОЛЬКО  НА КОЛЕНЯХ! Пойми же ты!
Но я не понимала. Я ничего не понимала. Во-первых, я не понимала мужчину, как понимал его Юрка. Во-вторых, я не умела ощутить себя женщиной, способной принять это поклонение. Но самое главное, самое прозаическое, самое «не театральное», за что я не заслуживала никакого прощения, состояло в том, что я не умела не то, чтобы оценить, но даже понять мужества этого 18-летнего юноши, который был способен на глазах у всей школы упасть передо мной на колени!
Я ничего не понимала! Другой у меня был Демон. К тому же, я не понимала специфики театра. Мне казалось, что в словах столько напряжения, столько чувства, что это не требовало дополнительного выражения. И  т а к  всего много, и  т а к   всего достаточно.
-Нет, я не согласна! В словах столько чувства, столько чувства, что всего этого… просто не нужно! Хватает всего, хватает!
Ошеломленная Зоя не знала, как реагировать. Подавляя улыбку, она сказала:
-Лена… по-моему, Юра все-таки более прав.
-Нет, я с этим не согласна! И потом… - почти с обидой сказала я, - это моя идея!
Как ни странно, но аргумент «идея – моя!» для них – и для Юрки, и для Зои – оказался убедительным. Признали, стало быть, меня режиссером-постановщиком. И на последующих репетициях Юрка  уже в ноги мне не валился. Но он умел находить другое, он умел!.. Господи, все также,  как в шестом классе с газетой. Будто и не было этих четырех лет. Мне опять стало интересно жить. Этот месяц, пока мы готовились к постановке, показал мне, как много было потеряно.

День спектакля. Апрель. В зале долго держался дневной свет, и я боялась, что это помешает. Все-таки для постановки нужно искусственное освещение. Готовились мы в спортивном зале, из которого был выход на сцену актового зала. Там было два стола, стулья… Где готовился Юрка, я не помню. Помню, увидела его уже готовым, Демоном. Он был в черном трикотажном спортивном костюме, плотно его облегавшем. Длинный и гибкий, как мим. Черный плащ на красном подкладе. Наверное в ДК взял. Волосы были всклочены. И – грим! Это был настоящий грим. Чего уж там, Юрка был художником! Увидев, какое он произвел на меня впечатление, он поспешил улыбнуться. Я волновалась. На мне был, как задумано, белый плащ. Плащом мне послужил задрапированный кусок белого щелка, который предназначался для выпускного платья. Я распустила свои волнистые волосы, которые ниспадали ниже плеч. И в этот момент вдруг поняла, что с этой вот шапкой ниспадающих волос выйти на сцену (перед всей школой!) я не могу. Я спешно схватила волосы вверху заколкой. Юрка критически посмотрел не меня, на заколку:
-Бант бы еще надела, как в классе. Распусти волосы! Это ночь, она молится ночью. (бант в то время был обязательной частью школьной формы девочек. Черный бант - для повседневной формы, белый - для парадной)
Я послушно распустила волосы. Конечно, надо взять себя в руки. Юрка продолжал меня осматривать. Все-таки театральный опыт у него уже был. Он в какой-то нерешительности смотрел на мое лицо, как будто оно его чем-то не устраивало. И вдруг я поняла. Его действительно не устраивало мое лицо. Он хотел им заняться. Как своим… Вот он еще раз посмотрел на меня, ведь время еще есть. И – не решился! Действительно, ну ее! Устроит еще что-нибудь как тогда, когда он – на колени… И Юрка подавил это в себе.
  Время идет отчего-то медленно… Но вот входит Зоя. Широко улыбается:
-Хороши! Хороши! А ты, Юра, настоящий черт! Приготовьтесь. Юрий Владимирович уже посадил мальчиков на освещение (прожекторами служили два кинопроектора), сам у рояля… Ну, я пойду!
Зоя, тоже при прожекторах, делала вступление. Рассказывала о поэме с тем, чтобы подвести к заключительной сцене.
Вот занавес открывается. Я, спиной к залу, сижу в углу кельи и молюсь. «Юрочка» играет что-то нежное. И вдруг – эти тревожные аккорды! Я в страхе оборачиваюсь. Прожектор находит его в другом конце сцены и провожает ко мне.
-О! кто ты? Речь твоя опасна…
Тебя послал мне ад иль рай?
Чего ты хочешь?
- Ты прекрасна!..
Конечно, его монолог произносился бы более естественно на коленях… Теперь же Юрке приходилось много двигаться. Движения завихряли плащ. Юрка-Демон зачаровывал. Если раньше я боялась полного зала, то теперь я ощутила в себе иной страх, страх  Тамары: не смея ни на секунду оторваться, я смотрела  на этого непонятного пришельца.
А Юрка гремел! Я даже не ожидала, что у него такой громкий голос. А, может, это микрофон? Он ведь установлен где-то здесь, рядом… Охвативший меня страх был вполне органичен моей роли, но рядом с Юркой переоценивать себя было нельзя: в лучшем случае я могла ему подыграть… В реальности же я была еще одним его зрителем. Но – вдохновенным! Текст же я знала так, что могла повторить его и во сне. Поэтому моя партия, а она была сравнительно незначительна, произносилась просто на естественном выдохе.
Ужели небу я дороже всех,
Не замеченных тобой?
Они, увы, прекрасны тоже!
Как здесь, их девственное ложе
Не смято смертною рукой…
Нет, дай мне клятву роковую!
………………………………..
Клянися мне… от злых стяжаний
Отречься ныне дай обет.
Юрка отступил на шаг, взмахом руки забросил плащ на одно плечо:
Клянусь я первым днем творенья,
Клянусь его последним днем!..
«Клятва» была особенно разряженной. Каждое слово он произносил – с акцентом… Отдельно. Какое чудо: мои любимые строфы в исполнении Юрки! Остановись, мгновенье!..
Во время чтения «клятвы» на миг я будто бы очнулась. Что это? Тихо-то как… Значит, получилось. Еще бы! Он бы мог все это и один. Отвлеклась. Сейчас будут его последние слова.

Я опущусь на дно морское,
Я полечу за облака,
Я дам тебе все, все земное –
Люби меня!..

И тут Юрка взял-таки реванш. Нет, он не упал на колени. Он вообще упал. Он упал к моим ногам. Плащ взвился и накрыл его всего. Это было для меня так неожиданно, что испугалась я вполне натурально… В этот момент занавес закрывался…
Меня била дрожь. От страха, от запоздалого волнения, от холода?.. Эта дрожь началась с «Клятвы»… В темноте я оставалась одна. Моя партия закончилась. Как хорошо, что эти последние слова – эпилог – я отдала Юрке! Он, спешно поднявшись, и на ходу пригладив наверное всклоченные волосы, вышел с правой стороны из-за занавеса.
Соблазна полными речами
Он отвечал ее мольбам…
……………………………
Смертельный яд его лобзанья
Мгновенно в грудь ее проник.
Мучительный, ужасный крик
Ночное возмутил молчанье.
В нем было все: любовь, страданье,
Упрек с последнею мольбой
И безнадежное прощанье –
Прощание с жизнью молодой.
*****
Я не думаю, что публика вела себя театрально в ожидании включенного света, не думаю. Ну да Бог с ними! Бог с ними! Главное – все кончено!
Уж и не помню как, но каким-то образом мы с Юркой снова оказались в спортзале. Господи, счастье-то какое – все кончено! А дрожь так и не унималась. Вот вошла Зоя. Долго и широко улыбается, что-то говорит. Наверное, хвалит…
-А Юрий Владимирович мне сейчас говорит:  «Все-таки Демон недостаточно убедительно ее соблазнял, не-до-ста-точ-но…». Я - ему:
-Да вот, Лена не позволила ему стать перед ней на колени!
-Напрасно, напрасно… Надо было на колени! – Зоя  так комично копировала «Юрочку», что мы не могли удержаться от смеха.
Действительно, как же все это смешно!.. Как же это смешно! И мы смеемся, смеемся долго… Смех дает разрядку, я даже перестаю чувствовать дрожь… Да и было ли все это, этот спектакль?.. Было, конечно было: я в белом, Юрка в гриме. Надо найти заколку… Я села на стул. Да, дрожь будто бы унялась. Мне вдруг стало тепло. Не захотелось убирать волосы…
****
Мы встретились через десять лет. Юрка стал художником. Я не видела его картин, но почему-то кажется, что они бы мне понравились: по его виду я могла заключить, что он остался прежним, он себе не изменил.
Радуясь встрече, я говорю:
-Завидую…  ты всегда знал, как надо! Ты вот знал, что «Это можно говорить только на коленях!». Это действительно надо было говорить на коленях!
Мы вспоминаем Юрочку, мы вспоминаем Зою, мы смеемся, отдаваясь счастью наших школьных воспоминаний…