В пустой след

    Помню, как меня злило, когда, едва входил в кухню, а из своей комнаты тут же появлялся соседский дед, и принимался тихонько пыхтеть у самодельного стола, шатающегося на тонких ножках, как новорождённый оленёнок. Я сопел, почти не сдерживая возмущения, дед же делал вид, что не слышит и отдувался от показного усердия и искренней радости тому, что он не один, - днём в квартире почти никогда никого не бывало. Сооружая винегрет, дед, не смахивая со щёк слёз, нарезал лук, чистил морковку и сваренную свёклу, сбрызгивал овощи густым подсолнечным... солнечным и пахучим! - маслом. От одного вида его кушанья можно было захлебнуться слюной, но я лихо, неаккуратно, что называется - «с мясом» отрывал горбушку от буханки, заливал томатную пасту водой из-под крана, и, шумно перемешивая бордово-серую пенку, с гордым видом удалялся. К слову, - дед никогда не предлагал мне отведать винегрета, но, как понимаю теперь, не из жадности, а лишь по причине моего вечно недовольного и надменного вида. Попроси я его... или улыбнись... Да что уж, в пустой-то след.

   Мы переехали в новую квартиру, где мне никто не мешал жевать прямо в кухне. С непривычки сидеть там, я стоя запивал сыроватый ломоть хлеба глотком всё той же розовой бурды, и чувствовал, как мне становится нехорошо, даже приходилось подходить к окну, чтобы подышать. Земля с высокого четвёртого этажа казалась дальше, чем если глядеть на неё из иллюминатора самолёта, и не без опасения я отшатывался от подоконника подальше.
    Прошло уже три месяца, а я всё никак не мог привыкнуть к новому жилью: не ощущал вкуса еды, не чувствовал запахов, засыпал и просыпался в собственной постели, словно на неудобной скамье вокзала. Всё время ждал вызова на перрон по громкоговорителю. Казалось, меня, словно редиску, выдернули из родной грядки и бросили в красивую коробку. Оно, конечно, широко, но отчего же он так давит-то, этот простор.
    В тщетных поисках, обо что опереться, ходил я, неприкаянный, а всё вокруг  было чужим, неживым, ненастоящим. Неудержимо тянуло в прежний старый дом с опостылевшей коммуналкой на первом этаже, где всегда можно было открыть любую дверь, и, пробравшись по длинному, пахнущему щами, да лыжной мазью коридору, зайти в кухню, попросить на коленку зелёнку, попить воды из вкусной железной кружки, которую так и хотелось куснуть за край зубами, хлеба с подсолнечным маслом и сахарным песком, или посидеть, пока мать придёт с работы, потому что ты опять посеял где-то ключ от входной двери. И это не от бесцеремонности, не от невежества или отсталости, а от причастности общим интересам, жизни, пространству. От понимания, что иногда человеку, - любому, - бывает плохо. Или напротив - так хорошо, что хочется обнять весь мир, и разделить свою радость с каждым.
   Нам не было нужды заглядывать в замочные скважины чужих жизней, они и так все были на виду.
 
   С объяснимой скукой оглядывая новый безразмерный двор, я вспоминал небольшой скверик у дома, куда часто выходил почитать на рассвете. Там, под ивой, поджидала, всегда чистая, свободная скамья. Местные беспутники берегли её такой, считая моей собственностью по праву, ибо им можно было присесть, хоть под кустом, а мне, с книгой, именно так, со вкусом, - на целой скамье, под невредимым фонарём.
    Конечно, всякое происходило в доме. Бывало, что на оставленные кушанья с потолка сыпалась штукатурка, - таким манером проезжающие мимо трамваи пытались расшевелить дом, и тот пользовался любым случаем, чтобы пройтись чуть ли не вприсядку. Но зато, засыпая, издалека нам было слышно поезда, что, отбивая по рельсам чечётку, везли кого-то на моря...

...Помню, как злило появление в кухне соседского деда, стоило мне выйти из своей комнаты, но разве я мог предположить, что когда-нибудь мне этого будет не хватать. Не просто так, а до слёз.