Петрович и другие

               Ни на какие выставки Петрович не ходит. Никогда. Но Клава пообещала купить пиво… Так-то Петрович – человек самостоятельный, всегда сам себе покупает, да что поделаешь, если уж Клава пообещала – надо уважить. Потому что Клава – это Клава…
               На улице жара, все тридцать. Клава сказала: «Искусство требует жертв». Почему искусство требует жертв именно от него, Петрович не понял, но промолчал. Праздничная майка, привезённая внуком из Египта, оказалась чуть маловата. Она обтягивала живот, словно бархан пустыни, и кучка грустных верблюдов на майке, вытянув морды, с трудом карабкалась по животу…
               С Клавой в красном платье, ярко-красными губами, сияющей как таз для варенья, и верблюдами на пузе спустились в метро. Верблюдам хорошо: им пить не хочется, и маски ни к чему…
               Под маской в такой духоте сразу нос чешется, на глаза пот набегает, а вытирать нельзя. Иначе Клава в бок толкнёт: «Не засматривайся». Да Петрович и старается не засматриваться, хоть, куда ни повернись, везде то ноги от пупа, то попы, обтянутые так, что тряпочки вокруг них вот-вот порвутся, то… сами знаете, вишенки на торте… И куда все едут? Неужто тоже на выставку?! Что же будет-то, господи…

               Оказалось, нет: большинство девиц голых дальше поехало. Да и те, что вышли из метро вместе с ним и Клавой, не все в музей собирались, тем паче, там у входа и так очередь копошилась. А рядом афиша: «Большие мечты маленьких людей». Петрович плечи расправил, зад втянул, Клаву под ручку: ладно, дескать, посмотрим, о чём там эти маленькие мечтают…

                Одна картина, вторая… А возле третьей замер Петрович и ни с места. Неказистая вроде: рама оконная, шторы, ну точь-в-точь такие, как Клава на днях повесила, с рюшечками, кактус на подоконнике… За окном там, на картине, зима, холодно… Птичка прилетела, села на окно, заглядывает в дом… А у окна мужик – длинноносый, с оттопыренными ушами, в застиранной рубашонке. Вглядываются эти двое друг в друга… У Петровича нежданно-негаданно в носу засвербело: себя узнал. Обернулся, хотел Клаву позвать, а она возле другой картины стоит, глаза платком утирает.
                 На той-то, другой картине они с Клавой в лодке над землёй плывут, чаёк попивают… Домик такой, как у них на даче, на столе – самовар, баранки, и видно: о чём-то добром они с Клавой беседуют… На носу лодки собака дремлет, кот окрестности рассматривает, на корме – корова, цыплята…  Всего и не рассказать. Бельишко сушится на верёвке: Клавины колготки да его майки, мальвы цветут, подсолнухи бушуют, дрова аккуратно сложены в поленницу, вокруг птички летают… Петрович до того растрогался, что очень захотелось то место почесать, которое только дома можно, а на людях – неприлично. Спасибо, Клава руку перехватила, не дала опозориться. Шепнула: «Корову – не осилим, а цыплят заведём, непременно. И кота надо взять. Жулька-то у нас всё одна да одна…»

                 Посередине зала мешки побросали. Кто устал, присаживается, на экран смотрит. А там сам художник про себя рассказывает, как предложили сделать персональную выставку во Франции: «Сижу в мастерской, вдруг звонок: «Валентин Губарев жив?» Думаю: «Боже мой… Ведь обычно после смерти художника картины дорожают. Что же сказать-то?  Сознаться, что жив или…?» Но, как человек честный, после некоторой паузы признаю: «Ну, жив…»
                  Петрович тоже сел, прислушался: «Я не затворник, люблю всматриваться в современную жизнь. Не ностальгирую со слезой по прошлому, но оно вошло в мою кровь. Мы ведь все это помним, правда? Надо петь своим голосом, только это по-настоящему важно».

                   «Правда, правда», – закивал Петрович и рванулся к выходу. 
                   Там живой автор что-то говорил и раздавал автографы.
                    «Ляксеич, послушай», – Петрович дёрнул художника за рубашку. Хотел спросить, как тот сумел всё узнать про их с Клавой жизнь, да так складно… Сейчас, вот только слова нужные найдёт… Художник смотрел понимающе, улыбался. Но Клава оттянула Петровича, выговаривая: «Ну, что ты, мы люди маленькие, пусть другие…»

                   Дома Петрович с облегчением разоблачился до трусов, налил пиво себе, плеснул в миску Жульке: «Чуть-чуть, для компании». Почесал наконец зад и задумчиво произнёс: «Понимаешь, Жулька, он ведь не смеётся над нами, он такой как мы. И всё про нас знает. То, чего мы сами-то о себе не знаем… »