Навсегда

   Оса бьётся о стекло впалой грудью в накрахмаленной рубашке, рвётся в закрытое окно. Ей ни за что не пробраться, но даже понимая про то, ты машешь рукой, гонишь её прочь, а она висит в воздухе, свесив руки ниже колен, вглядывается в твоё лицо тяжёлым взглядом. И отводишь свой, будто стыдишься чего. Недаром же оса родится осою, а человек человеком, ох, недаром...

   Облокотившись подбородком о лист кувшинки, ужи нежатся в густой тёплой воде пруда. Мал-мала меньше: большой, пожиже и совсем ещё кроха. Дуют янтарные щёки от важности молчком, не пущают язычок погулять.
Здесь же, на берегу, понемногу собираются птицы. Лазоревки, синицы, щеглы, зеленушки и трясогузки, иногда прилетают дятлы. Ворон вытряхивает прозрачные половики неподалёку, да смотрит издали, прикрываясь облаком, как бы отыскивая нечто, смущён самим собой.
   А птицы заходят в купальню по очереди, подбадривая и задирая друг друга.
Когда доходит очередь до дубоноса, тот, забирая вещи из стирки, надевает их на себя, не дожидаясь, пока просохнут. Всё мокрое хОлодно сперва и неприятно липнет к телу, но растянув промеж лопаток кожу на спине, растолкав воздух подле, познаёт птица, что, взмывающие к небесам капли воды, забирают с собой излишки её горячности. Дубонос едва ли не впадает в дремоту от удовольствия, но заметив подле себя очередь, решается направиться туда, откуда прибыл. По всё время полёта он хорошенько запоминает дорогу, чтобы при случае вернуться, но какова она была, и что приметного встретилось ему  на пути, задумал не говорить о том никому. Дубонос умеет держать язык за зубами, как никто другой. Рыбы и то разговорчивее, нежели, чем он.
   Покуда дубонос удалялся от пруда всё дальше и дальше, там уже, тоже все в мокром, сидели синицы, поползни, малиновки. Ястреб поглядывал на них, любуясь своею тенью, и коротко вздыхал. Вот бы и ему, там же, рядышком... Так нет же, испугаются, разлетятся кто куда, а одному - оно всё как-то не так.

   Накупавшись всласть, намаявшийся за день щегол подсчитал, что перетаскал птенцам букашек больше, чем весит сам.  Придя в некоторое замешательство от собственной удали, он присел на качели ещё бездетной, но упругой уже лозы, да как взялся, ни с того, ни с сего, маячить маятником туда-сюда, в такт биению сердца. Войдя в раж не заметил он и появления супруги. Та, в мокром на груди банном халате, толкнула его бедром, прогнала в гнездо к детям, а сама, проследив, дабы никто не уличил её в ребячестве, принялась раскачиваться. Делала она это, как, впрочем и всё остальное, с серьёзным выражением, и совершенно не так, как щегол, а правильно: сюда-туда, сюда-туда. Супруга щегла была уверена в том, что её он, как и все мужчины ничего не умеет толком.

   Птицы разлетелись, переждать жару в тени. Пруд понемногу возвращал себе воду с берегов, раскладывал на широкой полке дна ил и песок по своим местам. Ему было слышно, как дятел, устроившись на сквозняке, играет сучком, как варганом. Воющий его напев навевал на округу дремоту, и она-таки размякла бы вовсе от неги, коли бы простуженный ветром одуванчик не вздохнул резво, так что взлетела с него лепестком жеманная бабочка лимонница.

   В ветре, что обыкновенно волнует крону леса, чудится тяжёлое, трудное дыхание моря. Выдавая дубы за корабельные, вскормленные землёй, сосны, с протяжным хрустом, похожим на стон, ветр ломает их мачты, как мечты, что рушатся часто, всего в один миг.
   Не дремлют, струятся без устали одни лишь фонтаны молодых сосновых побегов, цвета старого золота. Им ли страшится штормов. Ершисты и податливы, упруги и уступчивы, красивы самой юностью своей, прямолинейностью, честностью, что с возрастом так часто сходит на нет. Выдавая сие за мудрость, кому делаем одолжение мы? Уж верно, не себе. В честности - полнота справедливости, целостность прав, где подразумеваемое при рождении равенство, наивная вера в его незыблемость часто играет дурную шутку с тем, кто остаётся честен навсегда.

------------
дубоносы издают неприятные специфические звуки только в короткий брачный период, в остальное время молчат;
хомус, варган, якутский инструмент;