Двенадцать месяцев - от февраля до февраля

                              Часть третья

                Глава одиннадцатая. 21-22 ноября 1973 года

    Сразу после обеда мы вновь расселись в автобусе, надо было завершить намеченную на сегодня экскурсию. Снова мы ехали по римским улочкам и любовались Вечным городом, на этот раз его площадями и фонтанами. Когда-то любой фонтан был всего навсего обычной водоразборной колонкой, куда с вёдрами приходили жители из окружающих домов за питьевой водой. Но постепенно люди поняли, что фонтаны должны быть не просто источниками чистой воды, а стать украшением того места, где их соорудили.  Мы ехали, и площадь сменялась площадью, фонтаны, при этом каждый массивней и красивее другого, мелькали перед глазами. Мне уже даже надоел этот однообразный ритм – автобус остановился, мы из него вылезли, немного прошли, вокруг поглазели, снова сели, поехали, остановились, вышли, прошлись, поглазели, сели, поехали и так бесконечное число раз. Но ничего, смотрю, всем остальным это кажется даже нравиться стало.

     Наконец мы добрались до фонтана Треви. Он меня поразил сразу и навсегда. В нём всё было удивительно и прежде всего название. Такое, казалось бы, поэтическое и слегка загадочное название означает всего навсего – "Три улицы", ведь он стоит именно на перекрёстке трёх улиц. Ладно, будем считать, что это "Три дороги" или, что ещё романтичней и значительней, с глубоким, если задуматься философским смыслом – "Три пути". А, что стоит легенда о создании этого фонтана? Оказывается, воду в этот район города решил провести один из римских императоров и случилось это, если считать по историческим временам, так совсем недавно, а по нашим по человеческим - не знамо, как давно, целых две тысячи лет назад. Когда начали искать, откуда её, то есть воду, взять, одному из легионеров, занимающемуся поисками воды в лесу, растущему на склонах Альбанских гор, явилась молодая дева и указала родник. Его назвали родником Девы, а воду, которую пустили в Рим по акведуку длиной в 21 километр, окрестили Аква Вирго, что означает Вода Девы. Так вот эта вода до сих пор из фонтана течёт. А красоту самую, обрамление фонтана в таком романтическом стиле, создали уже почти в наше время – в середине 18 века. Там ведь не просто фонтан, к которым привыкли мы, - из труб в небеса бьёт вода и бьёт. Там целое действо разыгрывается. Во главе всего Океан - верховный бог всех вод на Земле, сидя на раковине, в которою впряжены мифологические коньки с рыбьими хвостами, мчится вдаль среди нагромождений скал, покрытых журчащей водой. Путь ему расчищают два тритона, одной рукой, держащих морские раковины, в которые они дуют, а другой - направляющих коней. Слева от Океана стоит фигура девы, указавшей источник воды, справа – аллегорическая фигура, олицетворяющая город Рим. Чаша самого фонтана занимает почти всю небольшую площадь, находящуюся перед величественным особняком Палаццо Поли, в фасад которого создатели фонтана сумели его искусно вписать. Мы умудрились пробиться прямо к ограждению, за которое было запрещено заходить, а через наши головы, так же, как и через головы других людей, столпившихся на площади, летели и летели монеты всех стран, которые только существуют на свете. Каждый считал своим долгом бросить хоть одну монетку в воды фонтана. Ведь существует поверье, согласно которому одна монетка, достигшая дна фонтана, гарантирует приезд в Рим ещё раз, две – любовную встречу, три – свадьбу, четыре – богатство, пять – разлуку. 

     "Эх, жаль у меня одна лишь монетка в кармане завалялась, - подумал я, - ведь это означает – в Рим я вернусь обязательно, а вот любовной встречи на сегодня не будет. Ну, и ладно, я уже на завтрашний вечер настроился".

     Дима, о чём-то переговорил с Петром, а затем ко мне подошёл:

     - Пойдём Ваня, прогуляемся немного.

     В этот момент я был, как варёный, со мной можно было делать, что угодно, я на всё был согласен. Поэтому я головой ему кивнул, и мы пошли вдвоём, а все остальные вокруг Петра сгрудились, и он им о чём-то рассказывать принялся.

     Шли мы долго, с полчаса, наверное, не меньше и всю дорогу Дима рассказывал мне о том, чего я совершенно не знал, чем нисколько не интересовался, и думал, что никогда интересоваться не буду. Но вдруг Димины слова пробили ту преграду, которую я давно ещё в самом глубоком детстве воздвиг вокруг своего сознания, когда папина сестра, глубоко верующая женщина, пыталась меня приобщить хотя бы самую капельку к зачаткам христианства. Я никогда её не слушал, я мычал, рычал, вопил на разные голоса, стоило ей только начать свои проповеди, как я называл её рассказы. Вот и вырос таким абсолютно без малейших познаний церковной истории. А тут Дима меня смог увлечь. Он рассказывал библейские истории: как и где родился Иисус, кто его родители, о бегстве в Египет, о крещении его в Иордане Иоанном Крестителем, о первых чудесах, которые он начал творить и об учениках, которые к нему примкнули и которых он стал называть апостолами, да так их рассказывал, что моё живое воображение тут же откликнулось и вот я начал, как на яву, рассматривать одежду, в которую был одет Иоанн Креститель, или те ясли, в которых родился Иисус. Мне это стало интересно, тем более что я ранее никогда об этом не слышал. Я хотел слушать эти рассказы ещё и ещё, ведь Дима оказался прекрасным рассказчиком. Но неожиданно всё закончилось - мы вышли на широкую площадь, и у меня непонятно почему стиснуло дыхание. Впереди виднелся величественный собор Святого Петра. Народа на площади было полно. Чтобы не потеряться, Дима меня даже за руку взял и вперед повёл. Я посмотрел, там многие ходили, держась за руки, так что в этом ничего странного не было.

     По-прежнему было очень жарко. Хотя солнце уже сильно склонилось к горизонту, создавалось впечатление, что оно висит именно над твоей головой, поэтому, когда мы зашли в собор, я даже вздохнул спокойно. Дима продолжал меня тянуть вперед, прямо через толпу, которая шла нам навстречу. Как бы избегая этой толпы, он забирал всё правей и правей и вот мы оказались в первом нефе. В Соборе было явно прохладней, чем на улице и первое время я шёл и просто наслаждался, тем, что удалось спрятаться от палящего солнца, и это ведь было в середине ноября, когда у нас ужас что может твориться на улице. А здесь вот такое возможно. Такие вот мысли бродили в моей голове и ни о чём ином я не хотел даже думать. И тут опять тот сильнейший эмоциональный удар, который я испытал уже дважды. Первый раз именно на этом месте накануне, а второй – утром, в столовой того общежития, куда нас поселили. Я вновь увидел Пьету, и, хотя я смотрел на неё между голов и тел, столпившихся там туристов, меня вновь закрутило и понесло, понесло…

    Я не понимал, что в этот момент делало моё тело, оно же не могло умчаться в далёкое прошлое? Скорее всего, оно осталось там, в храме, а унеслась моя душа, но с другой стороны это же невозможно – душа отдельно от тела существовать не будет, я в это свято верил, а тут такое. Я сосредоточился и осознал, что вишу всё в том же, а может таком же коконе, напротив холма с тремя крестами, вбитыми в землю, и с тремя распятыми на этих крестах. Время совпало, всё, что там стало происходить было мне уже знакомо, но я всё равно не мог оторвать глаз от творящегося там внизу. Это завораживало настолько, что, даже сильно напрягаясь, я с трудом смог лишь чуточку повернуть голову, но стоило мне успокоиться, и попытаться убедиться, что я её действительно повернул, как оказалось, ничего подобного, я продолжал смотреть, как тело снимают с креста и кладут на колени женщине в белоснежных одеждах, присевшей на большой плоский камень. Теперь я смог повнимательней рассмотреть её. Поразительно, что даже в тот кокон, которым я был окутан, и куда не доносились запахи, где я не мог почувствовать насколько сух или влажен воздух и какова реальная температура окружающего пространства, донеслось мощное энергетическое воздействие, подобное тому, которое я испытал при первом посещении капеллы с Пьетой. Это было чем-то непонятным, как будто чужая воля пыталась меня поработить. Затем я ощутил чувство сильной безмерной любви матери к сыну, и одновременно не менее сильное чувство такой же безмерной радости, что все, о чём сын говорил окружающим, происходит, а значит и воскрешение должно произойти. Удивительно, но того ощущения горя, которое как показалось мне в первый раз, разливалось вокруг, пропитывая собой всё, что можно и нельзя, не было. Тогда мне показалось, что оно исходило из мраморной глыбы, а вот сейчас его не было совсем. Были только любовь и радость. Эта смесь двух основополагающих чувств буквально лилась от всей женской фигуры, и из её широко раскрытых глаз, из её полуоткрытого рта. Всё вокруг, и эти шестеро с мёртвым телом, и римские солдаты, стоявшие поодаль прерывистой шеренгой, препятствующей кому бы то ни было проникнуть к подножью этого холма, словно прекратили своё существование и замерли, навсегда. Но вот Иосиф из Аримафеи прервал это всеобщее оцепенение, обратившись к женщине:

     - Милостивая госпожа, нам надо спешить, солнце вот-вот сядет, и мы можем
опоздать. Я не знаю, что может произойти потом, поэтому не будем рисковать. Поступим так, как нам велено заветами предков. Давай, мы умастим его тело благовониями, обернём его плащаницей и отнесём в тот склеп, который я приготовил для себя, и положим его в тот гроб, в который я сам хотел бы лечь, когда скончаюсь, ибо чувствую я, что это может скоро произойти.   
 
     Иосиф расстелил прямо на земле у ног этой женщины большой кусок белой ткани, Никодим достал баночки с благовониями для умащивания тела. Торопясь, но в то же время очень тщательно, стараясь не пропустить ни единого участка тела они натёрли его мазями, затем завернули в ткань, укутав тело так, что развернуться сама по себе она не имела возможности, и под бдительным присмотром начальника стражи, уже втроём с присоединившимся к ним Иоанном, внесли тело в склеп. Когда они один за другим вышли из склепа, римские солдаты, спустившиеся к этому времени с вершины холма к его подножью, с огромным трудом сдвинули большую глыбу гранита таким образом, чтобы проникнуть вовнутрь не смог бы никто, даже шустрая и проворная мышь. И в этот момент солнце скрылось, и сразу наступила темнота. Она продолжалась всего одно мгновение, но оно это мгновение было, я его реально ощутил на себе. Потом стало всё видней и видней, и я почувствовал, что что-то произошло, изменилось в окружающем мире.

     - Наступила суббота, - раздался голос Иосифа, - мы успели, хвала Всевышнему, мы успели.

     Дымка перед моими глазами начала потихоньку рассеваться, и я понял, что никуда отсюда не исчезал, как стоял, забившись в самый угол капеллы, так и продолжал там стоять, а вокруг всё также крутился и крутился народ. Кто-то замирал у Пьеты;, и стоял долго почти в неподвижности, лишь глаза переводя с лица на руки или наоборот, а кто-то забегал туда и, бросив мимолётный взгляд, мчался куда-то дальше, влекомый каким-то то ли зудом, то ли полным безразличием ко всему на свете.    

     - Всё? – спросил меня Дима, - удалось освободиться?

     - Отчего? – с удивлением спросил я.

     - От навязчивой идеи, - произнёс как само собой разумеющееся Дима, - ведь тебя что-то мучило, а известно, если человек зациклен на какой-то идее, его надо повторно привести туда, где эта идея посетила человека, и чаще всего всё проходит. Идея расплывается в воздухе сама по себе. Правда, для этого надо точно уловить место, где всё это началось. Я, что ошибся? – он даже заволновался немного, чего с ним практически никогда не бывало.

     - Я тебя не понимаю, - ответил спокойно я, - о чём ты говоришь?

     - Я тебя второй раз таким видел. Утром в столовой и вот совсем недавно. Ты был безжизненно белым, казалось даже не живой человек стоит, а гипсовая маска с живого лица. А ты спрашиваешь, о чём я говорю?

     Я решил ему всё рассказать и мне сразу же стало очень и очень легко, и я понял, что правильно решил.

     - Дима, пойдём отсюда, забьёмся куда-нибудь в тенёк, и я тебе там всё расскажу.

     - Тенёк, тенёк, - всё повторял и повторял Дима, оглядывая площадь, - интересно, где здесь тенёк можно отыскать, чтобы и удобно и прохладно было? До автобуса ещё почти целый час. Слушай, а давай мы с тобой куда-нибудь на берег Тибра пойдём. Неужто у них нигде лавочек на набережной не найдётся? – он подошёл к одному из гвардейцев из охраны собора и о чём-то с ним коротко переговорил, а затем взял меня опять за руку и быстро повёл куда-то вглубь квартала.

     Там оказался тенистый зелёный двор, в котором играли дети, в то время как взрослые сидели на лавочках, и кто вязал, кто дремал, а кто вёл бесконечные разговоры. В этом сквере нашлась лавочка и для нас. Мы присели, и я начал рассказ. Описал всё. И свои ощущения, как я смог их понять и прочувствовать, и все разговоры, которые мне довелось услышать на незнакомом языке, который, как оказалось, я прекрасно понимал. Упомянул и о той странной фигуре, которую я видел в своё первое посещение того непонятного пока ещё для меня места.

     Я рассказывал, а сам нет-нет да поглядывал на Диму. Он сидел абсолютно неподвижно, ни одна черточка на его лице не дрогнула от начала до тех пор, пока я не закончил своё повествование. Единственно, что несколько выдавало его, это желваки на щеках. То всё было спокойно, а то они начинали шевелиться, а то и вообще стремились чуть ли не щёку пробить. "Значит, что-то важное я рассказывал, - думал я, - но останавливаться не хотел, уж больно из меня всё это вытекало и вытекало, побоялся, что прерву этот поток, а потом его вновь не разгонишь".

     - Вот и ещё один, - произнёс Дима странную фразу и положил свою руку на моё плечо.

     - Иногда мне кажется странным выбор субъектов для открытия новых страниц в жизни Господа нашего или его близкого окружения, или для лучшей иллюстрации давно известных фактов, - Дима говорил непривычно размеренно.

     Он словно руководствуясь каким-то неслышным мне, но хорошо слышным самому себе стуком барабанных палочек или метронома, продолжал говорить всё также чётко:

     - Их выбирает невидимый нам режиссер бесконечного фильма под названием "Жизнь на Земле". Ладно, когда это малограмотная монахиня из немецкого монастыря, которой пришло видение о последнем приюте Богоматери в Эфесе, но ты умный, чёткий, обладающий аналитическим сознанием и способный рассуждать вполне логически. Действительно любопытно, почему именно тебе доверено это?

     - Дим, я уже сам запутался во всём, что в последнее время творится, а тут ещё ты с какими-то иносказательными историями.

      Дима посмотрел на часы, о чём-то недолго поразмышлял и начал говорить:
     - Ваня, то, что я тебе сейчас скажу и то, что с тобой здесь в Ватикане произошло, держи в себе, ни с кем больше не обсуждай и никому ничего не рассказывай. История эта явно не закончилась и возможно тебе будут другие знаки и видения. А возможно больше ничего не произойдёт. Знать этого мне не дано. Тогда это будет означать лишь, что тебя испытывали, и ты это испытание выдержал.

     Я хотел что-то спросить, но он достаточно резко меня остановил:

     - Молчи и ничего не говори, а слушай. Главное запомни, в нашей стране о том, что с тобой произошло не должен знать никто, а то ты закончишь свою жизнь в психбольнице. Только там с тобой всё будет совсем по-другому, нежели  это происходило со знакомым тебе персонажем по имени Иван Бездомный из великой книги Булгакова. Тот вылечился и стал ;красным; профессором, тебя же там сгноят, поскольку теперь времена совершенно иные. Понял меня? – и он так на меня посмотрел, и такая власть исходила от него, что я невольно весь сжался и молча, кивнул головой.

     - Теперь дальше. Я объясню, где тебе позволили побывать. Причем не единожды, а дважды. Им, там, - и он ткнул пальцем вверх, - необходимо было, чтобы ты то действо посмотрел полностью, а я вишь тебя почти из самой кульминационной сцены в наше время вернул. Вот тебя и отправили повторно посмотреть всю сцену похорон от начала до самого конца, до замуровывания склепа огромным камнем, который никто отодвинуть в одиночку не мог. Помнишь, сколько римских солдат толкали камень?

     - Не считал, но могу это сделать. Подожди немного, - я напрягся, вытащил из памяти именно этот фрагмент просмотренной истории, и начал считать:

     - Вначале подошло четверо, но у них ничего не получалось, затем ещё четверо пришли, но сдвинуть камень с места смогли только тогда, когда с вершины горы прибежало ещё семь человек.

      Дима смотрел на меня с какими-то противоречивыми чувствами, с одной стороны восхищением и даже преклонением, а с другой – с жалостью.

      - Вот видишь, пятнадцать человек понадобилось, чтобы этот камень передвинуть. Всё, что было до снятия тела Иисуса с креста и то, что произошло в воскресенье видели многие, а вот сцену снятия с креста и похороны всего шесть человек, не считая тебя и явно Микеланджело, но его допустили, наверное, только до того момента, когда Иисус окажется на коленях у Богородицы, своей матери. Понимаешь, первый раз тебе разрешили немного повернуться, чтобы ты увидел Микеланджело и потом мог подтвердить факт его присутствия при снятии Иисуса с креста. А вот во второй раз не позволили даже голову повернуть, чтобы ты лишнего чего не заметил.   
   
     Мне стало не по себе и от его тона и вообще от того, что он говорил, но при этом мне хотелось, мучительно хотелось слушать его дальше. А он всё говорил и говорил.

     - Весь крестный путь Иисуса видели тысячи людей, столпившиеся вокруг и следующие за ним. Это описано много раз со слов разных очевидцев и разночтений там очень мало. Открытую пещеру, откуда исчезло тело Иисуса, тоже видели многие, а вот снятия с креста и похороны Христа, видело лишь шесть человек – Иосиф из Аримафеи, Никодим, Иоанн, получивший впоследствии второе имя – Богослов, и три Марии – Богородица, Мария Магдалина и Мария Иаковлева. Теперь ясно, что были и другие люди, которых также как тебя или Микеланджело, высшие силы посылали туда, чтобы в дальнейшем они могли свидетельствовать о том, как это было на самом деле. Сколько их было – неизвестно. Хочется думать, что и Михаил Булгаков был в их числе. Но он, судя по всему, был допущен лишь до суда у прокуратора Иудеи Понтия Пилата. Уж больно достоверно он всё там описал, а вот сама казнь у него совершенно не соответствует тому, что описывали другие свидетели, а это подтверждает моё мнение, что он присутствовал только при суде.

      Он замолчал, о чём-то усиленно размышляя. У него даже уши начали шевелиться и волосы на голове тоже. Я сидел в тенёчке, закрытый от солнца раскидистым кустом, до сей поры покрытым крупными соцветиями красного цвета, которые словно капли крови были разбросаны по его веткам. Ветерок иногда долетал до меня, принося этим ещё большее облегчение. Все то, что неясно, но при этом достаточно сильно меня томило, куда-то исчезло и я сидел, наслаждаясь этой возникшей свободой. Дима отвернулся от меня в сторону и казалось смотрел на резвившихся поодаль мальчика с девочкой. Мальчугану было от силы лет пять или шесть. Он был одет в короткие штанишки и длинную чуть не до колен белую рубашку с вышивкой разноцветными нитками, то ли какого-то неясного и мне никак не понятного орнамента, а то ли каких-то надписей вязью на незнакомом мне языке, возможно арабском или откуда-то с Кавказа. На голове у него плотно сидела белоснежная панамка, полностью закрывавшая все его волосы. Он раз десять подряд уже перепрыгнул через низко склонившуюся над самой землёй длинную ветку другого такого же куста, как и того, около которого расположились мы, и точно также ещё продолжавшего находиться в цвету. Девочка стояла рядом со скакалкой в одной руке, а другой при этом она, как будто дирижировала этими прыжками мальчика. Я увидел их позже, чем Дима. Первое время я вообще ничего вокруг не замечал, но по мере того, как источник моего словоизвержения иссякал, начинал постепенно обращать внимание на то, что происходит вокруг, отмечая при этом всё больше и больше подробностей. Мальчик, попытавшись в очередной раз перепрыгнуть через ветку, неожиданно упал, разразившись при этом громким плачем.

     Этот плач, как будто встряхнул Диму, и он вновь заговорил. То, о чём он принялся рассказывать вынудило меня не слышать ничего другого, даже громкий детский плач не мешал мне слушать Димины слова:   
 
     - Ну, а теперь послушай, что там происходило такого, что тебе до сих пор неведомо. Я уже говорил, что Христос набрал себе из многих людей, следующих за ним, двенадцать учеников, апостолов, как он их назвал. В прямом переводе с древнегреческого апостол означает "посол" или "представитель". Вот таких представителей самого себя после того, как он вознесётся на небо, и оставил Иисус на земле. Дальше уже они должны были от его имени создавать новую веру - Христианство. Им он доверил устроительство новой христовой церкви.

     - На первый взгляд, - продолжал Дима, - его выбор был весьма странен: от рыбаков до сборщиков податей, мытарей другими словами, от юношей, совсем ещё молодых до взрослых, зрелых мужчин, от выходца из Иудеи до галилеян. Были среди них родственники, в том числе родные братья, а были почти безродные. Двенадцать самых преданных, безмерно любящих его учеников, - Дима, когда это произнёс, даже головой качнул, как-то странно, то ли в согласии был со своими словами, то ли наоборот их отрицая, и даже улыбка на его губах промелькнула, скорее скептическая, нежели одобряющая.

     - Всего двенадцать человек, - повторил Дима, - их имена широко известны, они и в Библии перечислены, да в других литературных источниках все они поименованы, - и опять наступила молчание. На этот раз Дима смотрел на песок, который был под нашими ногами.

     - Первым, его предал Иуда Искариот, - заговорил Дима очень резко и отрывисто, - этот попросту пошёл к первосвященникам и донёс им, где можно найти Иисуса. За это он получил целое состояние – тридцать серебряников. У нас принято принижать эту цифру, мол, сущие гроши за подлое предательство, настоящую измену. Эта цифра даже в народный фольклор вошла именно, как мизерная сумма. На самом деле это были не такие уж и малые деньги. Ведь работающему по найму приходилось за такие деньги четыре месяца горбатиться в поле.

     - Иуда Искариот, - повторил Дима, - был первым, но далеко не последним среди предателей. Он же и жизни сам себя потом лишил, повесившись по разным данным, то ли на берёзе, и та со страху побелела, то ли на осине, почему та начинает дрожать от малейшего дуновения ветерка. Есть мнение, что он повесился на рябине, что якобы подтверждают грозди ягод кровавого цвета, или ольхе, почему её древесина и стала розоватого цвета. Любопытно, - усмехнулся Дима, - Иуда Искариот родился 1 апреля, вот весь христианский мир, даже не зная почему, отмечает этот день, как день обмана, смеха, розыгрыша. Возможно, это всё пошло с тех времён, как в древнегреческих городах в этот день в судебные заседания вызывали "диаболоса", другими словами говоря – лжесвидетеля.

     - Что же произошло дальше? – Дима вопрос задал, но ждать ответа не стал, а сразу же продолжил, - как только Иисуса схватила стража, все остальные апостолы струсили и разбежались в страхе, что и за ними также придут, и тоже будут истязать, мучить, предавать смерти. Хотя, - и тут Дима качнул головой, - сказав все, я сказал неправду. Один апостол не испугался, не струсил, не покинул Иисуса до самого конца. Это Иоанн Богослов. Именно его ты видел среди тех, кто присутствовал при снятии Иисуса с креста. Именно ему умирающий Христос сказал, показывая глазами на Богоматерь:

     - Се Мати твоя, - а перед этим он, обращаясь к Богородице, сказал:

     - Жено, се твой Сын.

     Дима опять замолчал, а я сидел и ждал, когда же он продолжит свой рассказ.

     - Такими словами Иисус передавал свою мать под опеку Иоанну, которую тот всю свою жизнь осуществлял, не забывая при этом своей основном задачи – нести правду божию в народ. Иоанн и проповедями успевал заниматься и писанием библейских текстов, в частности Евангелия от Иоанна, Откровения от Иоанна или Апокалипсиса, и трех посланий от Иоанна, и при этом старался всё время находиться поблизости от Богородицы.

     И вновь молчание, и новые слова:

     - Это трудно себе представить, что любимые ученики не пришли проводить в последний путь своего умершего учителя. Но так произошло, вот и пришлось совершенно чужим людям этим заниматься. Я сказал совершенно чужим вот почему. Иисус при жизни ни одного ни другого никогда не видел, значит, это чужие люди, но при этом оба они были его тайными поклонниками. Два члена Синедриона, два фарисея, два высокопоставленных чиновника в Иерусалиме не побоялись и пришли к этому скорбному месту. Мало того, Иосиф Аримафейский, узнав о смерти Иисуса, пошёл к Понтию Пилату получить разрешение на захоронение Иисуса. В моей голове это не укладывается – ученики предают, а тайные поклонники являются с одной целью – похоронить умершего. По иудейским законам это следовало сделать до захода солнца, в противном случае римские солдаты могли бы тело сжечь. Тогда о воскрешении можно было бы забыть. Там им вольно или невольно помогает Иоанн, единственный, - Дима сделал на этом слове особое ударение, а дальше просто повторил, то, что говорил раньше, - ученик, сопровождавший Иисуса до последних минут его жизни. И вот здесь хочется отметить следующее. Не знаю, так это или нет, но мне кажется, что всё именно так происходило. Иосиф в то время уже умирать собирался, склеп в камне для него выдолбили и гроб готов был, а прожил так же, как и Никодим до глубокой старости. Предание гласит, что они оба закончили свою жизнь христианами. А что касается апостола Иоанна, то там все было ещё удивительней. Все остальные апостолы закончили жизнь в страшных муках, и все приняли смерть не по своей воле. Кто на кресте, распятый, как и Иисус, с кого живого кожу сняли, а уж затем ему голову отрубили, кого камнями побили. А Иоанн после смерти Богородицы продолжал жить, дожил до 100-го года новой эры и похоронен неподалёку от того дома, где последние годы своей жизни провела Богородица – рядом с Эфесом.

     Дима на меня снова посмотрел, как-то совсем странно и не так сказал, как скорее прошептал:

     - Тебе повезёт, ты и в доме Богородицы побываешь и рядом с могилой апостола Иоанна Богослова постоишь, только это очень нескоро произойдёт.

     Я не понял, что Дима хотел этим сказать, но спросить не успел. Он на часы взглянул, вскочил и, крикнув мне:

     - Бежим, мы опоздать можем, - помчался к тому перекрёстку, где они с Петром договорились нас подобрать. Мне осталось одно – попытаться догнать его, что я и сделал.

     Автобус подъехал к перекрёстку практически одновременно с нами. Мы быстро залезли вовнутрь и поехали в общежитие ужинать. Когда поели, Петр попросил нас немного подождать, пока он некоторые вопросы урегулировать будет. Мы с Димой в наш номер поднялись, я настолько нанервничался за этот почти бесконечный день, что почувствовал неодолимую потребность немного передохнуть, а лучше с полчасика вздремнуть. Однако стоило только лечь на койку и всё – сон напрочь исчез. Только, что он меня буквально на пол валил, а тут раз и нет его. Ну и ладно решил я, просто так поваляюсь немного, иначе, куда внезапно образовавшееся время подевать. Но лежать просто так мне тоже расхотелось, и я решил рисунок на обоях порассматривать, да кружочки с овальчиками, на нём напечатанные, пересчитать. И тут мне на глаза попалась прикроватная тумбочка, стоящая прямо у меня в ногах. Вернее сказать, за боковой спинкой кровати. Я ещё в первый вечер, когда мы в комнату только зайти успели, заметил, что она около меня стоит неправильно. Если за Диминой кроватью она стояла так, что можно было её открыть и положить в неё, что-то, в чём ты пока не очень нуждаешься, то дверка тумбочки за моей кроватью была прижата к её спинке и залезть в неё просто так было невозможно. Предварительно требовалось развернуть тумбочку. В первый день я был настолько уставшим, что даже лишний раз вставать с кровати, да делать пару шагов было из разряда невыполнимого, то сейчас всё решилось просто, я встал, подошёл к тумбочке и попробовал её выдвинуть на себя. Но это мне не удалось. Тумбочка была неподъёмной. Пришлось побеспокоить Диму. Ворча, он слез с кровати, и мы вдвоём с трудом вытащили тумбочку на свободное место.

     Почти до самого верха она была набита глянцевыми журналами – "Playboy" хором прочитали мы с Димой и первым делом рассмеялись, так здорово это у нас получилось. Затем Дима вытащил один номер и раскрыл его где-то посерёдке. На меня уставилась знойная красавица в неглиже. Вначале я заметил её одновременно и ждущий и зовущий взгляд и лишь потом обнаружил, что на ней отсутствует даже узенькая полоска ткани на интимном месте. Я первый раз держал в руках журнал, весь наполненный фотографиями женщин в таких позах, что желание обладать ими возникало моментально, только увидь эти глаза, эти губы, эти раскинутые или так согнутые ноги, что сдержаться не было сил. По привычке всё и вся считать, я моментально пересчитал все корешки. Получилось 42 номера.

     - Ничего себе, - только и смог произнести Дима, когда услышал, сколько там журналов.

     - Ребята, - позвал я Вадима с Виктором, - идите сюда, здесь интересно.
Вадим с удивлением издал какой-то звук, напомнивший мне довольное хрюканье сытой свиньи. Виктор первым делом спросил:

     - Эй, читатели! Сколько штук в этой стопке?

     - Сорок две, - ответил я.

     - Знатно, - послышался голос Виктора, - вот товар так товар. Никакая джинса с ним не сравнится. Что ещё на свете обладает такой притягательностью как хорошая порнушка. А вот что умеют в этих америках делать, так это классную порнуху. Я так понял, что наш вездесущий Ваня сунул нос туда куда следует и обнаружил эти залежи бесхозных журналов. Я предлагаю их разобрать по нам, или по нас, или даже не знаю, как сказать. В общем, по рукам, - и тут же сам засмеялся.

     - Без меня, - тут же поднял руки вверх Дима, - забирайте ребята всё на троих. Меня эта ерунда не привлекает.

     - Да нам она всем, - Виктор посмотрел на меня, и я состроил морду, которая на крик вопила, что её голые бабы интересуют только в натуральном исполнении, - вот даже Ване не нужна. А вот деньги, что она стоит, а она их стоит, нам всем необходимы. Ибо сколько бы ты их ни зарабатывал, их никогда не хватает.
     - Закон жизни, - буркнул Вадим.

     - Странный, конечно, какой-то закон, - отреагировал Виктор, - но надо сказать – действующий, - он помолчал секунду и продолжил:

     - Насколько я знаю, средняя продажная цена в Москве стольник за штуку. У нас с Вадиком есть приятель, который эти Плейбои скупает по 100 рублей, только дай. Берёт всё подряд. Дубли тоже. Оказывается, целый клуб любителей подобной клубнички в столице имеется. И публика вся, как на подбор, денежная там собралась. Поэтому моё предложение следующее: делим 42 на 4, получается по 10 с половиной, половинки мы жалуем нашедшему, то есть Ване. Каждый оставляет себе, сколько ему нужно, а остальные мы с Вадимом обязуемся помочь продать. Как вам такое предложение?

     - Нормально, - откликнулся я, - мне эти журналы совсем не нужны, поможете продать, буду обязан.

     Возражений ни от кого не последовало, решили, что разберём по чемоданам по десять штук и все дела. Мы только успели журналы назад в тумбочку запихнуть, как Пётр, как будто специально ждал этого момента, постучал в дверь.

     - Все готовы? Тогда бегом! Марш! Нас внизу ждут.

     Пока спускались, Пётр объяснил нам, что мы идём в кино.

     - Быть в Риме, иметь свободное время и не сходить здесь в кино – самое распоследнее дело. Весь мир теперь знает, что лучшее серьёзное кино, это не Голливуд, а Италия с её великими режиссёрами, - вбивал нам в головы Пётр.
Не успев, как следует прийти в себя после моей находки, мы оказались на улице, где немного в сторонке стоял вишнёвого цвета с белой полосой, его опоясывавшей, микроавтобус.

     - Fiat, - прочитал я и с удивлением увидел, что Пётр направился прямо к этому автомобилю, да при этом к водительской дверке.

     - Скорее, скорее, - поторопил он меня, поскольку я почему-то остановился посерёдке и смотрел, как все залезают в тёмный микроавтобус.

     Вот так и получилось, что я последним уже почти на ходу запрыгнул в машину. Запрыгнул и очутился у кого-то на коленях. Этот кто-то неожиданно обнял меня, и я обомлел – это была Надя. Не наша групповодительница, а моя Надя.  Я огляделся. В автобусе было совсем темно, но я сумел разглядеть всю нашу мини-группу: Вадима с Натальей в обнимку и Виктора с Людмилой. Впереди на водительском сидении находился Пётр, крутящий руль, рядом с ним на пассажирском кресле восседала Надежда.

     - А где Дима? – зачем-то спросил я, хотя думал, что он остался в общежитии.

     - Здесь я Ваня, - раздался Димин голос. Я присмотрелся, он сидел на самом последнем ряду, прижавшись к боковой стенке.

     Автобус набрал скорость и куда-то буквально помчался.
     - Куда мы так спешим?

     - Опаздываем к началу сеанса, - ответил Пётр, продолжая крутить баранку, - мне, каким-то чудом, удалось достать билеты на новый фильм Федерико Феллини ;Амаркорд, или Я вспоминаю;. Как написано в рекламе, это комедия, связанная великим мастером из нитей горькой любви, соединяющих прошлое с настоящим. Не знаю только, как лента попала в этот задрипанный, как у вас называется, дом культуры. Здесь тоже есть всякие кружки – вязания, вышивки, моделирования, имеется школа танцев, хоровая студия и ещё всего полным-полно. Только в отличие от Советской страны здесь за всё надо деньги платить. Иногда здесь крутят кино, обычно всякие лёгкие кинокомедии для пожилых сеньор, но вот сегодня, полная неожиданность, новый фильм самого Феллини. Украли, наверное, вот и решили немного подзаработать.
Мы подъехали к небольшому внешне совершенно обычному двухэтажному зданию с высоким крыльцом, на котором стояло несколько мужчин:

     - Пошли быстрее, - скомандовал Петр, и мы направились к крыльцу. Пётр запер машину и почти бегом бросился нас догонять. Путь нам преградил один из мужчин, до того стоящий на самом верху. Увидев нас, он спустился по ступенькам и раскинул руки в стороны, начав что-то быстро говорить по-итальянски. Подскочивший Пётр ввязался с ним в перепалку, показывая билеты, затем засмеялся, отдал билеты незнакомцу, получил от него взамен какие-то деньги и повернулся к нам:

     - Полный облом, как у вас говорят в таких случаях, пойдёмте в машину, я там вам всё объясню.

     - Понимаете, - говорил он несколькими минутами позднее, когда все расселись по своим местам, - в Италии вердиктом Папы запрещено изображение и описание всего, что касается интимной жизни человека, но ведь запретный плод сладок, так об этом великий Публий Овидий Назон писал. Вот народ и придумывает всякие лазейки, чтобы обойти эти запреты. Вовсю работают подпольные публичные дома, печатаются, также подпольно, книги лёгкого содержания, а вот здесь, - и он ткнул рукой в сторону здания, куда нас не пустили, под видом демонстрации нового фильма, ещё не вышедшего на широкий экран, устроили сеанс стриптиза, причём полного и даже с демонстрацией различных поз. Своеобразный ликбез для мужчин. Если бы с нами не было этих прелестниц, - он кивнул на внимательно слушавших его девушек, - проблем никаких бы не было. А так, - и он махнул рукой, - придётся нам возвращаться в отель. Или может у кого имеются другие предложения.

     Надежда, которая перебралась из кабины к нам, о чём-то немного пошепталась с остальными девчатами и высказала их общее мнение:

     - Идти в номер ещё рано, - как будто точку она поставила, - может вы не будете возражать, если мы поедем в какой-нибудь тенистый парк с небольшой кафешкой, где можно попить пиво или кофе и подышать свежим воздухом. Мы понимаем, что вы все свои деньги уже потратили, но у нас немного осталось, вот мы вас и приглашаем.

     Мы все молчали, не зная, что на подобное предложение следует отвечать. Тогда Надежда сердито сказала:

     - Будете молчать, сочтём, что вас наше общество не устраивает, и быстренько найдём вам замену. Так как? Искать?

     - Да согласны мы, - протянул Виктор, - только это как-то неправильно получится.

     - Правильно-неправильно, это не вам решать, - парировала Надежда, - Петя, вперёд.

     И Петр нажал на газ. Ехали мы не долго. Пётр действительно хорошо знал Рим. Мы быстро добрались до какого-то большого парка и пошли по центральной аллее. Народа там было прилично, но по мере того как мы продвигались вперёд, нам попадались в основном люди, возвращающиеся в город. Наконец, мы достигли небольшого кафе. Столики там стояли прямо на земле под большими деревянными грибками, служившими зонтиками. Мы выбрали большой длинный стол человек на десять. Вместо грибка над нами размещался двухскатный навес, сколоченный из потемневших от времени и непогоды серых досок. Нам с Надей маленькой досталось место с самого края. Её я посадил рядом с Людмилой, а сам оказался на краю. Так уж получилось, что до моего места свет от горевшего над центром стола фонаря, исполненного в форме шахтёрского светильника, почти не доставал и я оказался в полутени. Напротив меня, практически в таком же сумраке сидел Дима. Есть никто не хотел, ведь дело было после ужина, а вот выпить винца какого-нибудь неожиданно захотелось. Все заказали белое столовое вино, а вот мне втемяшилось что-то в голову, и я попросил бокал красного. Принесли Мерло, я попробовал, показалось нормальное вино, слегка кисловатое, в меру терпкое. Налили мне полный бокал, я к нему руку протянул, взял и чуть на стол не уронил, таким тяжёлым он мне показался. Как будто там не двести грамм жидкости находилось, а, по меньшей мере, килограмм. Мне бы остановиться, но какая-то неведомая сила заставила меня поднести бокал ко рту и сделать небольшой глоток. Вино показалось мне тягучим, очень холодным и непривычно солоноватым. Когда я сделал ещё один глоток, меня вновь закрутило и понесло.

     В этот момент до меня откуда-то очень издалека донеслось еле расслышанное мной: "вот и причастился кровью Христовой".

     В ту же секунду я вновь оказался практически там же, где и в оба прошлых раза, только теперь я стоял на земле перед огромным камнем, закрывавшим вход в склеп, куда отнесли тело человека, снятого с креста. Кокон снова был вокруг меня, но на этот раз он мне совсем не мешал. Я мог не только передвигаться, я ощутил резкий запах полыни и ещё каких-то незнакомых мне растений, а затем до меня донёсся запах дыма.  Было совсем ещё темно. На востоке, откуда должно было появиться солнце, ничто не говорило о том, что скоро рассветёт. Мои глаза вполне приспособились к ночной мгле, и я ясно различил три фигуры, лежащие на земле буквально в паре метров от камня. Это спали римские солдаты, оставленные охранять склеп. Я повернул голову в сторону холма – кресты исчезли, как будто их там никогда и не было. Не было видно ни всей остальной охраны, ни тел разбойников, снятых со своих крестов. Я направился в сторону холма, откуда доносился запах дыма. Сделал всего несколько небольших шагом и тут же заметил отблеск догорающих углей. У самого подножья холма была небольшая, явно только вечером вырытая яма. Я подошёл поближе и в нос мне ударил запах горелых костей. С самого края на земле лежала обгорелая кисть человеческой руки со скрюченными пальцами. Меня даже передёрнуло от омерзения.

     "Значит всё, что было на холме: и кресты, и трупы людей, висевшие на этих крестах, всё сгорело, солдаты на совесть поработали", - понял я.

     "Да, если бы Иосиф с Никодимом не успели до захода солнца похоронить Иисуса, - я впервые набрался смелости и назвал человека, чью тело сняли на моих глазах с креста, этим именем, - наступила бы суббота, и римские солдаты, для которых суббота - обычный день, ничем не отличающийся от остальных дней в году, сожгли бы не два, а три трупа и всю историю за последние две тысячи лет пришлось бы переписывать заново".   

     Я подумал именно так, а затем спохватился:

     "Что значит переписывать? Это была бы совсем другая история и никого из тех, кого я знаю, никогда бы не было на свете. И меня тоже", - чуть запоздало пришла мне в голову новая мысль.

     Горизонт в той стороне, откуда должно было появиться солнце, потихоньку светлел. Вот появился первый луч, направленный вертикально в небо, значит сейчас появится краешек солнца. Я старался не моргнуть, чтобы не пропустить это мгновенье, но какой-то шум отвлёк меня, и я посмотрел на пещеру. Огромный камень, сам по себе без какой-либо помощи медленно откатывался по той борозде, которую он пропахал накануне вечером. Камень отодвинулся ровно на такое расстояние, чтобы человек свободно мог выйти из склепа, и остановился. Солдат, сидящих на земле, где они только что вповалку спали, била сильнейшая дрожь. Я никогда не видел настолько напуганных людей. Когда камень остановился и из пещеры начал, клубясь, выползать туман, но не прозрачный и практически бесцветный, как тот, что окутывал меня, а почти чёрный и очень плотный, один из солдат вскочил на ноги и, бросив меч и щит, помчался вниз в сторону города. Остальные припустили за ним. Мне показалось, что это даже не туман, а скорее какая-то энергия, собранная в такую вот туманообразную субстанцию, продолжающую вытекать из склепа. В отличие от привычного тумана, она не начала растекаться по земле, нет, наоборот, по мере того, как она покидала склеп, она всё больше и больше стремилась принять форму вертикально стоящего цилиндра высотой с взрослого человека, да и по объему она была схожа с объёмом человеческого тела. Вскоре туман полностью выполз и весь влился в застывшую на месте фигуру, которая издали стала напоминать скорее не цилиндр, а человека, с неясно просматриваемой головой, но без рук. Тут же солнце, уже оторвавшееся от земли, закрылось плотной пеленой, и вновь наступила темнота. Раздался оглушительный гром, в безоблачном небе засверкало неисчислимое количество молний, а с небес вниз сошла гигантская узкая, слегка расширяющаяся в верхней части воронка. Это был смерч. При свете мелькающих молний я хорошо видел, как он, изгибаясь из стороны в сторону, как это делают все смерчи, вначале прогулялся по холму, всасывая в себя, словно гигантский пылесос, свидетельства вчерашней казни. Вот и остатки костра исчезли, и недогоревшая рука одного из казненных последовала за ними. Затем он прошёлся и по тому месту, где спали римские солдаты, засасывая в себя мечи, копья, щиты, брошенную ими впопыхах одежду и только после этого придвинулся к застывшей чёрной фигуре и склонился к ней так, что верх воронки оказался на её уровне. Фигура мягко, прямо на моих глазах, перетекла в жерло смерча, и он, вытянувшись в подобие ниточки, унёсся в небо. Моментально закончили сверкать молнии, греметь гром, в воздухе запахло озоном, и солнце, сбросив с себя пелену, засияло на небе. 
   
     Что-то мягко подтолкнуло меня к входу в склеп. С трудом передвигая ноги, словно их разбил паралич, и я только учусь вновь ходить, я сделал несколько шагов и оказался в пещере. В её левом верхнем углу нашлось сквозное отверстие, куда тут же проник луч света, осветив всю внутренность пещеры. Она оказалась довольно большой. Рукой я с трудом мог дотянуться до потолка, пол был земляным, чисто выметенным. У правой стены лежала огромная колода, выдолбленная из цельного ствола большого дерева. Нижняя её часть прочно покоилась на земле, крышка, если половину выдолбленного двухметрового куска дерева можно было так назвать, была сдвинута, таким образом, что в нижнюю часть можно было, как залезть, так и вылезти оттуда. На крышке лежала плащаница со следами крови. Рядом с ней сидел белоснежный голубь. Убедившись, что всё, что было в пещере я успел увидеть, голубь взлетел и направился, как мне показалось, прямо на меня, так, что я даже инстинктивно отклонился в сторону, но немного не долетев, он поднялся выше и оказался на воле. Дуновение ветерка, поднявшегося от его крыльев, освежило моё разгорячённое лицо. Тут же вновь прогрохотал гром и всё исчезло.

     Я продолжал сидеть за столом, также держа в руках бокал с красным вином.
Машинально, поднеся его ко рту, я сделал большой глоток. Там было самое обычное Мерло.

     Дима сидел напротив и внимательно на меня смотрел. Кроме него моего исчезновения никто не заметил. Ведь всё это время моё тело продолжало сидеть на своём месте, и бокал с вином всё также был в моей руке.
   
     Мы там ещё посидели немного, а потом Пётр достал из кармана и вручил мне, Виктору и Вадиму по ключу от свободных комнат в общежитии. Вот это был подарок так подарок:

     - Утром оставьте их снаружи в дверном замке и всё, - сказал он.

     И мы поехали.

     А затем была изумительная ночь любви.

     Когда я проснулся, было совсем светло, в коридоре слышались голоса. Нади не было, она исчезла. Я вскочил, быстро привёл себя в порядок, и осторожно выглянув из комнаты, убедился, что никого поблизости нет, вышел оттуда, воткнул ключ в замочную скважину и пошёл в наш номер. Ни Виктора, ни Вадима ещё не было. Дима приволок откуда-то две коробки, уложил туда все журналы и крепко-накрепко перевязал их верёвкой:

     - Потом, на корабле, разберёмся, - сказал он и умоляющим голосом попросил:

     - Пока никого нет, расскажи, что там было.

     Я посмотрел на него, улыбнулся и сказал:

     - Просишь рассказать, а сам учил меня никому ни слова, - но затем начал рассказывать, настолько подробно, насколько сумел всё запомнить или хотя бы заметить.

     - Так вот как всё было, - пробормотал Дима, - а я никак понять не мог, кто же камень смог отодвинуть и каким образом Иисуса оттуда вызволили. Теперь что-то проясняться стало. А у тебя волосы не наэлектризовались, дыбом не встали? – неожиданно спросил Дима, но увидев, что я отрицательно помотал головой, задумался.

     - А, и ты тут, - послышался голос Виктора, - ну, Петька дает. Я даже не заметил, как Людка ушла. Интересно, когда он их увёз? Ладно, что мучиться, сегодня они нам сами всё расскажут, - закончил он, схватил полотенце и побежал умываться, крикнув уже почти из-за двери:

     - Времени девять, там народ уже завтракает вовсю.

     Народ действительно завтракал, Надежда всё также неутомимо ходила между столиками. Ни Вадима, ни Натальи мы с Димой в столовой не обнаружили.  Я к Надежде, она успокоила:

     - Я их разбудила, сейчас спустятся, - и громко на всю столовую, - дорогие мои, давайте поспешать медленно, и без суеты. Сегодня нам предстоит ещё последнее непродолжительное путешествие по Апеннинскому полуострову. Мы проедем около семидесяти километров в северо-западном направлении и вновь очутимся на морском берегу, где нас ждёт не дождётся наша "Армения". Выезжать мы будем ровно в десять. У вас осталось немного времени собрать вещи, и убедиться не забыли ли вы что-нибудь в этом гостеприимном месте.

     Что происходило дальше я не помню, заснул, наверное. Нет, как коробку тяжеленную вниз тащил помню, и как в автобус садился тоже помню, но вот что дальше было, ничего в голове не осталось. В себя пришёл лишь, когда автобус остановился в порту, прямо напротив "Армении" и народ принялся из него вылезать. Я оказался на улице чуть ли не самым последним, может через заднюю дверь ещё кто-нибудь и выходил, но я этого не видел, а вот через переднюю дверь после меня совершенно точно не вышел больше никто.

     Я вылез, огляделся и заметил Надеждин платочек, мелькнувший на трапе. Потом увидел, Диму, который тащил свой огромный чемодан и тяжёлую коробку с журналами, а следом за ним Вадим нёс к трапу свой несессер, битком набитый вещами, и коробку с джинсами. Коробка явно была тяжеленной. Я бросился за автобус. На земле стоял мой маленький, раздувшийся до самого не могу, чемодан и ещё одна коробка, с чем даже не знаю, но явно наша. Я схватил их и побежал догонять друзей. У трапа молодой парень в матросской форме взял у меня коробку и пошёл впереди. Я поднялся следом за ним и увидел, как он затаскивал мою коробку в каптёрку, находящуюся с левой стороны от входа. Там стоял, склонившийся почти до пола Дима, и что-то писал на первой коробке, наверное, номер нашей каюты. Я секунду ещё постоял, но увидев, что Дима переключился уже на мою коробку, побежал в каюту, чтобы сходить в туалет и пойти прощаться с Леонардо и, конечно же, с Петром.

    Мы стояли впятером и болтали с Петром на какие-то совсем неважные темы, чтобы ещё хоть чуть-чуть протянуть время, дабы неминуемое расставание с этим замечательным парнем, к которому мы прикипели всей своей душой, произошло как можно позднее. Автобусы подъезжали один за другим. Наш оказался в числе самых первых, поскольку я насчитал пять автобусов, прибывших следом за нами. Вон и магаданцы подъехали. Я заметил Людмилу, а Надю разглядеть не смог, наверное, она затерялась где-то среди своих высокорослых попутчиков. Появилась и наша Надежда с двумя большими явно нетяжёлыми пакетами и с какой-то бумагой в руке. Она поставила пакеты на асфальт около себя, а листок отдала нам, и мы вслух почти хором прочитали Петру текст, напечатанный там, на пишущей машинке и адресованный руководству принимавшей нас компании. Текст я запомнил почти дословно, но приведу лишь то, что касалось непосредственно нас, и обращение, которое меня поразило:

     "Уважаемые господа!" – я прочитал это обращение и внутренне возмутился, какие они нам господа, мы, что их холопы что ли? Понимаю, что не товарищи, но может быть имеются какие-то другие слова в русском языке, которые уместно употребить в подобном письме, но не господа же.

     Далее следовало обычное расшаркивание, как всё было хорошо и замечательно, и насколько мы им за это благодарны. В общем, всё как всегда, ничего особенного, а вот и тот абзац, что касался Петра:

     "Особенно хочется отметить переводчика Петра Благоева за его безупречное владение русским языком и прекрасное знание предмета экскурсий. Настоятельно рекомендуем привлекать его к проведению всех экскурсий для групп советских туристов, прибывающих в Италию, а также рассмотреть вопрос о включении его в число переводчиков, обслуживающих официальные делегации, прибывающие из Советского Союза с визитами в Италию".

     Мы протянули это письмо Петру, он ещё раз лично прочитал весь этот текст, посмотрел на жирную фиолетовую печать, стоящую на филигранной подписи директора круиза, и бережно убрав его в папочку, в которой лежали различные схемы и диаграммы, а также фотографии, которые он нам демонстрировал во время экскурсий, внезапно набросился на Надежду и поцеловал её в щеку. Та в ответ не стала брыкаться, а тоже нежно обняла Петра и в ответ прикоснулась своими губами к его щеке. Мы, все по очереди, обнялись с Петром и на прощание по славянскому обычаю троекратно облобызались. Надежда вручила и Леонардо, и Петру по большому пакету с сувенирами, затем резко повернулась и почти бегом скрылась внутри корабля. 
Уже с борта теплохода мы ещё долго махали, прощаясь не так с Италией, как с простым болгарским парнем по имени Пётр.
   
     Продолжение следует