Двенадцать месяцев - от февраля до февраля

                                      Часть пятая

                           Глава третья. 3 декабря 1973 года

     Перед тем, как помчаться в партком, я подбежал к своему столу, залез в дипломат и достал оттуда небольшой свёрток. Лариса Ивановна сидела за столом и что-то быстро писала. Явно она была сверх занята, поскольку даже не обратила внимания на лёгкий скрип двери. Я встал в дверях, прислонился к притолоке и замер. Я старался даже дышать как можно тише. Слышалось лишь шуршание бумаги. Я был уверен, она не заметила, что я зашёл в кабинет, и был немало удивлён, когда через пару минут, она, подняв голову, вполне осмыслено посмотрела на меня и произнесла:

     - Ещё одну минутку, и я закончу, подожди. Ладно?
   
     Прошла, конечно, не одна минутка, а все десять, если не больше, но, наконец, Лариса Ивановна поставила свою подпись внизу и позвонила по телефону:

     - Катя, всё готово, забирай.

     Потом набрала полные лёгкие воздуха и шумно его выдохнула со словами:

      - Вовремя ты вернулся, - она ещё хотела что-то добавить, но спохватилась, - ой, Ваня, извини, даже не поздоровалась. Тут такое навалилось, что не знаешь, за что и хвататься в первую очередь, - и она достала из верхнего ящика стола пачку сигарет.

     - И вам здравствовать, Лариса Ивановна, - и я протянул ей свой презент – ту самую пепельницу, которую мне Виктор, когда мы в Пальма-де-Майорка из ресторана вышли, в карман засунул.

      Герасимович пепельницу в руки взяла и улыбнулась:

      - Чувствовала, что ты мне именно что-нибудь такое-разэтакое привезёшь, но что это такой прелестью будет, не предполагала. Вот спасибо, так спасибо, - и она эту пепельницу даже к своей груди прижала.

      Мы с Ларисой Ивановной закурили, она пару раз затянулась и сказала:

      - У нас два крупных прокола произошло, и оба в комсомольской организации. Представляешь? Лена одна с ними справиться не может, опыта у неё маловато. Сейчас она сама подойдёт. Сказала, что ей минут десять надо, чтобы что-то закончить. Вот она тебя в известность и поставит. А ты мне пока в двух словах скажи. Как?

      Я на неё посмотрел и решил на слова не тратиться, а просто два больших пальца вверх поднял.
 
      - Ну, и хорошо, рада за тебя, хоть один человек остался довольным.

     Я удивился:

     - А Людмила, что?

     - А она там проболела полкруиза, в лазарете пролежала. Ей даже часть денег за неиспользованные экскурсии вернули. Как-то так, вот получилось. Надеюсь, с погодой повезло? – она опять на меня посмотрела, ожидаючи.

     - Если двадцать дней беспокойного моря можно отнести к хорошей погоде, то да, повезло. Было тепло, светло и мухи не кусали.

     В дверь постучали и вошла Ларцева. Меня увидела, вся заулыбалась, явно обрадовалась. Даже "Ура", пусть не прокричала, но так достаточно громко произнесла.

     - Ну, вот, - Герасимович сделала серьёзное лицо, - вас теперь двое, начинайте расхлебывать.

     - Так что хоть случилось, расскажите, а то какую ложку брать, чтобы расхлебывать, я не пойму. Как бы ни ошибиться и за очень большой не потянуться.

    - С чего начинать? С плохого или очень плохого? – Лена была непривычно серьёзной.

     - Давай, начинай с чего хочешь, только позволь я вначале устроюсь на стуле понадёжней, чтобы мне с него не упасть.

     - Вечно ты, Ваня, шутить начинаешь, - сделала вид, что обиделась Лена, - а тут всё серьёзно, как не знаю, что. Помнишь, мы весной нового водителя в комсомол принимали?

     - Первышев Николай, 1945 года рождения, под судом и следствием не был, на оккупированных территориях не проживал, ранее в комсомоле не состоял, помню, конечно.

     - Так вот он жениться успел и ребёнка родить, - затараторила Лена, - понимаешь?

     - Чего здесь не понять, в мировую историю парень войти может – ребёнка родил, такого ещё, как мне кажется, нигде и никогда не бывало.

     - Фу, на тебя Иван. Брось ты свои шутки, - уже всерьёз рассердилась Лена.

     Вмешалась Лариса Ивановна:

     - Ребёнка, конечно, его жена родила, но вот в церковь дочку крестить он сам пошёл. Правда, утверждает, что по требованию тёщи, но сам факт подтверждён его личной росписью в церковной книге.

    - Так, - подхватил я, - значит, надо его срочно, да ещё задним числом уволить и всё, а затем, если он нужен, вновь принять. С комсомольского учета мы его сможем снять, поскольку он по возрасту вот-вот к крайнему рубежу подойдёт. Когда это было?

     Лариса Ивановна даже улыбнулась:

     - Молодец, почему-то такая простая мысль никому в голову не пришла, - она за трубку схватилась:

     - Яков Иванович срочно зайди в партком, - и трубку на аппарат со стуком положила.

      Заведующий гаражом, Яков Иванович Нечаев, был настоящим подвижником. Иногда казалось, что он не только днюет, но и ночует во вверенном его рукам автохозяйстве. Всегда у него всё в полном порядке, ни одни машина не ломалась в пути. Образцом для всех был и сам Нечаев - всегда подтянут, чисто выбрит и что большая редкость, хотя он обычно из-под машин не вылезал, грязь к нему казалось не приставала. Он в дверном проёме встал и вначале вопросительно на секретаря парткома посмотрел, а уж затем со мной и Леной поздоровался:

     - Звала Лариса Ивановна?

     - Звала, звала. Вишь, вернулся наш комсомольский вожак и сразу же умную идею подал. Давай мы твоего Николая попросим задним числом заявление на увольнение подать, так, чтобы это вроде и до крестин произошло, но, и чтобы месяц ещё не прошёл. Об этом и доложим в райком, а затем, если он тебе действительно нужен, он заявление до истечения месяца с даты подачи назад заберёт, мол, передумал увольняться.

             Яков Иванович по шевелюре своей ладонью провёл туда-сюда, взлохматил её всю и головой крутанул. Потом улыбнулся даже, что с ним не часто бывало, обычно у него всегда лицо озабоченным выглядело, и то ли спросил, то ли так сказал:

     - Ну, я пошёл тогда?

     - Иди, Яша, иди. Позвони, только потом.

     - Так один вопрос, может быть, удастся снять, а вот со вторым такое не прокатит, - Лариса Ивановна вновь серьёзной стала.

     - Дело тут вот в чём, - и она прямо уставилась в моё лицо, но молчала и всё тут. Что хочешь, можно передумать в такой ситуации, но я мучиться не стал и ничего придумывать тоже не стал. Зачем? Угадать, то ли удастся, то ли нет. Только голову себе сломать можно. А так помолчи немного и тебе всё равно всё скажут. Так и получилось. Молчала, молчала Лариса Ивановна, паузу, наверное, держала, а потом не выдержала и бабахнула:

     - Зам твой по идеологии, Ирина Медведская, заявление на увольнение написала, в связи с выездом на постоянное место жительство в Израиль, - бабахнула и вновь замолчала.

     У меня аж в горле всё пересохло и сразу же лечь захотелось, глаза закрыть, уши заткнуть и уйти в себя. Ничего не видеть, ничего не слышать, и молчать, молчать, молчать. Это был удар под дых. Давно уже ждал, что кто-нибудь нам такую подлянку подбросит. Вокруг только и слышно, такой-то уехал, такой-то. Так это только об известных личностях говорили, а сколько обычных людей туда за лучшей долей устремилось. Говорят, самолёт за самолётом в Вену летят. У нас же прямого авиасообщения с этим государством нет, все связи в руках государства-посредника, которым является Австрия, именно им эта тяжкая роль досталась.

     Говорят, что как только такой самолёт в Вену прибывает, его пассажиры на две кучки делятся – большинство в длинную очередь репатриантов становятся, чтобы до земли обетованной добраться, где их манна небесная ожидает, а другие, самые умные, сразу же на рейс в Америку бегут. Это называется эмиграцией в США по израильской визе.

     Процедура, как нам следует поступать в таком случае, разработана от "а" до "я". В ЦК или, где там этот документ сочиняли, рассмотрели все возможные случаи. Как говорится, на каждый чих свой носовой платок найдётся. Всё там предусмотрено, делай, как написано и всё. Но каких это моральных и физических сил потребует от того, кого этому публичному аутодафе подвергать станут, и от тех, кто против своего всякого желания, хулу на своего друга или подругу возводить, должен клеймить его и, самое страшное, отрекаться от всего хорошего, что в их жизни совместного было, это трудно описуемо. Я знаю, если мне придётся говорить, а мне придётся – я же секретарь, а она зам по идеологии, я ничего плохого сказать про неё не смогу, поскольку она просто-напросто замечательный человечек, а это означает, что и комсомольский билет, а за ним и партийный мне на стол рядом с её положить придётся. Хотя, и тут я о предложении Т.В. вспомнил. Вот, что меня точно спасти может. Завтра же я в Минск еду, и остаюсь в стороне. Я уж выдохнул с облегчением, хотя это так прозвучало, что все решили, опять я какой-то обходной путь придумал. Нет, здесь кривая вывезти не сможет, а вот мне на кривой может и удастся от этого позорного столба сбежать.

      Но говорить я совсем другое начал:

      - Ну, что ж Лена готовь на пятницу общее комсомольское собрание. Самое главное выступающих подготовь. Мне кажется, что для этого лучше всего подойдут… - и я ей с пяток фамилий подбросил.

      Лене, что? Она же с Иркой так постольку-поскольку знакома, а у меня с Ириной отношения настоящие, дружеские, и об этом весь институт знал. Ну, пусть не весь, это уж так просто говорится, но многие, особенно молодёжь с историей нашей дружбы не понаслышке знакомы. Нет, там ничего такого не было и быть не могло. Дружили мы с ней, как это принято говорить, домами, или, правильнее сказать, семьями. Муж её, у меня в число близких друзей, не друзей, скорей товарищей, входил. Мы с ними часто раньше встречались в домашней обстановке, и разговоры там вели на всяческие вольные темы. Он писателем был, сатириком с последней полосы Литературной газеты, из "Клуба 13 стульев" и на мне зачастую свои новые, острые, иногда до предела наперченные рассказы, испытывал. Нас, Макса и меня, Ирина познакомила, а я их со своей половиной, так и пошло.

     Сами-то мы в институте почти не пересекались. Она в клинике трудилась, а я вообще в экспериментальном корпусе, но потом нас вместе в университет марксизма-ленинизма при райкоме партии засунули, основам политических наук подучиться, вот там на занятиях мы и разговорились, и поняли, что по своим и мыслям, и помыслам близки. Нас одни и те же проблемы волновали, и мы одни и те же пути для их разрешения использовали, в общем, как это в Интернационале поётся, соратниками в борьбе мы оказались за счастье всего человечества, а тут такое. То-то я чувствовал, что она меня как-то обходить начала и в гости приглашать перестала, и сама к нам не приходила, хотя я её уже не раз звал. Отговаривалась, что она не хочет отвлекать меня от подготовки к защите диссертации, а оказывается, вон, что она сама готовила. 

     Я все эти печальные мысли в голове немного покрутил и поглубже спрятал, а сам печаль на себя набросил, но не вымышленную, а действительную. Мне было до слёз жаль, что очередные мои знакомые решили резко поменять свою судьбу. Жаль, что ничего мы о новой жизни ни их, ни их предшественников не узнаем. Да, мне кажется, что и они сами ничего толком не знают, а только предполагают, основываясь на том, что им поют завлекающие их сладкоголосые сирены. У Ирки вся мужская часть её семьи занималась созданием красоты. Они сами так называли свою деятельность – они были потомственными ювелирами. Ирка знает историю жизни своих предков чуть не с четырнадцатого века. В Россию часть их большой семьи перебралась ещё при Петре I, особо сильно они поднялись во времена Екатерины II, да и потом никогда обиженными не были.

     Любопытно было, что все мальчики шли по наследственной линии, а девочки занимались врачебным искусством. Вот и Ирка после окончания школы пошла во 2-й Мед, затем к нам в аспирантуру. У неё и здесь прекрасные перспективы были, но…  Вот это вот "но…" всегда и везде свой длинный нос суёт и людей с пути истинного сбивает. Жалко мне её почти до слёз стало, но я сдержался и эту свою жалость в помещении партбюро не стал расплёскивать.

      - Ну, а меня, девушки, прошу извинить, я с завтрашнего дня в командировке. За билетом в Минск уже лаборантка поехала. Там аврал, вояки потребовали, чтобы им две тонны нового кровезаменителя, который мы решили реофером назвать, на тарелочке с голубой каёмочкой подали. Срок установили предельно жёсткий – до 10 января. Т.В. завод попросила основу синтезировать, а мне надо успеть к стадиям деструктуризации и фракционирования, с этим у местных не очень пока получается, и я, как один из разработчиков технологии должен там пару месяцев просидеть, чтобы было на кого в случае чего ответственность свалить. Меня сегодня, как только я в лабораторию вошёл, этим кирпичом сразу же долбанули. Представляете, месяц дома меня не было и вот снова. Тёща взбеленится, опять ей к нам перебираться придётся. Изворчится теперь вся, что это не дело прямо с поезда на поезд и в Минск в командировку мчаться, да ещё в предпраздничный день. Ведь послезавтра – День Конституции. Опять её убеждать придётся, что это не моё желание, а производственная необходимость, что процесс у нас непрерывный, завод круглый год работает без выходных и проходных. Лишь дирекция на пятидневке, но и то директор сплошь и рядом по субботам-воскресеньям по цехам прохаживается, в рабочие дни его текучка заедает. Когда вы, Лариса Ивановна, звонили, мы с Т.В. как раз эту проблему обсуждать закончили.

     Лена опечалилась совсем, но Герасимович её успокоила:

     - Не переживай, не такое пережили и с этим справимся. А тебе Ваня попутного ветра в паруса, только смотри в небо там по ошибке не зарули.

     Попрощались мы, забрал я из шкафа халат мой, который стараюсь надевать только для выхода в свет, то есть в главный корпус, и который здесь меня заждался весь, пока я по морям по волнам катался, и в лабораторию изо всех своих сил рванул, чтобы Герасимович опередить. Вдруг она информацию, которую я на неё вывалил, проверить решит. Прибежал, начальство спокойно сидела, чай пила. Обычно у нас не принято отвлекать её от этого почти священнодействия, но сейчас за мной лесной пожар гнался, и я должен был успеть ров с водой позади себя оставить.

     Начальство ничего, милостива была. Мне на соседнее кресло указала, а сама за второй чашкой в шкаф полезла. Налила чай, напротив меня уселась и глазами своими показала, рассказывай мол. Ну, я ей о ситуации, которая с Ириной Медведской сложилась, и рассказал. Она выслушала спокойно, а затем без каких бы то ни было раздумий отреагировала следующим образом:

     - То-то я смотрю шебуршание какое-то у нас в верхах, но никому ни слова. Бедный Яша Смушкевин, опять ему на голову ведро помоев выльют.

     - Почему опять?

     - Потому что, когда его брат уехал, ему тоже основательно досталось, а теперь вот любимая ученица. Скажут, что и его вина в этом имеется, недостаточное внимание воспитанию молодёжи уделял. А он патриот из патриотов. Ну, да ладно, переживёт. А вот вам Иван Александрович основательно достаться может за дружеские отношения с этой семейкой.

     - Меня же там не будет, я в это время вентили буду на фармацевтическом крутить, - как бы, между прочим, сказал я, без какой-нибудь даже тени улыбки.

     - Действительно, - поддержала меня Т.В., - вы же завтра в Минск отбываете. Давайте-ка мы кого-нибудь из девочек за билетом на вокзал пошлём, а вы идите и номер свой в гостинице бронируйте, а то не дай Бог, всё занято будет.

     Я помчался в коридор, и минут двадцать стоял там, накручивая телефонный диск, всё время восьмёрка была занята, пока, наконец, не дозвонился до Минской гостиницы "Спутник", в которой у меня были прекрасные отношения со всеми администраторами. Сегодня дежурила Виола Петровна, очень весёлая и общительная высокая пергидрольная блондинка необъятных размеров с шестимесячной завивкой. Она даже обрадовалась, услышав мой голос, и пообещала немедленно распорядиться, чтобы номер освободили, поставили туда холодильник и телевизор, в общем, привели его в полный порядок. Мы с ней ещё пару минут поболтали так ни о чём, и я трубку на аппарат положил, поскольку очередь к нему образовалась. Только он не стал ждать пока кто-нибудь к нему подойдёт, а взял да сам зазвонил. Я от него ещё отойти не успел, поэтому и трубку снял, чтобы узнать кому звонят и позвать того сотрудника, но тут же почти присох к месту, услышав тихий такой дорогой мне голос:

     - Будьте добры, попросите к телефону Ивана Александровича.

     - Надюша, - с придыханием от волнения ответил я, - я у телефона. Ты, что из Магадана звонишь?

     - Нет, - прозвучало с того конца провода, - я домой не полетела, у меня ещё почти два месяца отпуска осталось, и я решила в Москве на пару недель задержаться.

     - Вот те на, - искренне огорчился я, - а я в Минск в командировку срочно уезжаю. Ориентировочно там пробуду месяца два.

      На том конце молчание наступило. Я уж даже волноваться начал, что связь оборвалась, но нет, Надежда снова заговорила:

     - А ты не будешь возражать, если я к тебе туда приеду через пару или тройку дней. Все обязательные визиты в Москве нанесу и приеду.

     - Конечно, - возликовал я, пытаясь сдержаться, чтобы не закричать от радости, - я буду жить в гостинице ;Спутник;, номер 412. Это мой постоянный там номер. Я в нём всегда останавливаюсь.

     - Хорошо, - прошелестело в трубке, - я тебя там найду.

     После чего раздались короткие гудки.

     Я, когда вернулся в свой кабинет, в таком состоянии был, как будто стакан водки без закуски одним махом в себя опрокинул. В дверях столкнулся с Диной, одной из наших лаборанток, которая с сумкой в руках и в уличной одежде, направлялась на выход:

     - А, я за билетом, - прочирикала она донельзя довольная. По-видимому, начальство разрешило ей не возвращаться сегодня на работу.

     Я машинально посмотрел на часы. Было всего одиннадцать утра. Надо же, как много произошло за последние три часа, - подумал я и побрёл на своё рабочее место. Надо было спокойно посидеть и обдумать всё, что надо успеть сделать за оставшееся время. От намеченного утром плана не осталось и следа.

     До двух часов я, как гончий пёс, носился по институту. Заглянул всюду и где лишь здоровался и шёл дальше, а где и задерживался надолго, отвечая на вопросы и сам немало их задавая. Но первым делом я забежал в хирургию. В ординаторской перемолвился несколькими словами со знакомыми ребятами и тихонько постучал в кабинет к заведующему клиникой. Услышав знакомый голос буркнувший: "Входи, не заперто", я заглянул вовнутрь. "Мы хирурги" сидел за своим столом с чашкой чая в одной руке и читал свежий номер "Правды". Увидев меня, обрадовался и даже из-за стола вылез, чтобы мне руку пожать. Он не стал задавать уже надоевшие мне вопросы – как, да что, а требовательно уставился на меня, мол, раз сам пришёл, значит и рассказывай, не томи душу. И я принялся рассказывать. Слушателем он был великолепным. Ни разу не перебил, не задавал ненужных вопросов, а был предельно внимателен и сосредоточен.

     - Знаешь, Ваня, как я тебе завидую. Я, конечно, в большинстве этих стран побывал, - но, тут он начал на пальцах считать, - да нет, оказывается, вовсе не в большинстве, а всего в трёх, если говорить о тех, которые тебе увидеть довелось. Хотя, побывал там действительно не по одному разу, но вот так, без забот, пошляться по кабакам и публичным домам, мне в них не пришлось.

     Он это сказал, а у меня, наверное, уши аж запылали. Интересно, откуда он узнал про публичный дом, а он всё говорил и говорил, а я всё соображал и соображал. Наконец, понял, что это просто к слову пришлось, как бы наглядная иллюстрация того недоступного, чего мы советские люди лишены, и успокоился. А Дмитрий Михайлович рассказывал, как он сам хотел пойти в этот круиз, но дела не пускали, да и в отпуске за этот год он уже побывал, на Златых Пясцах спину свою больную грел.

     - Тяжело Ваня с больной спиной у стола стоять. Там ведь не час и не два приходится проводить, а иногда значительно больше и ведь не отойдёшь посидеть в сторонке, больной ждать не будет, живо дух испустит. Вот раз в году, я её, свою больную спинку, и балую тёплым песочком и ласковой прибойной волной. А вот в Помпеях мне побывать не удалось. В Риме был раз несколько, в Милане, во Флоренции, а до юга сапога не добрался, - он замолчал и с мечтательным видом в окно уставился, как будто из него можно Помпеи лицезреть. Я же тем временем из пластикового пакета, с которым по институту таскался, небольшой тоненький, уже бумажный пакетик достал и перед ним его положил.

     Грозов аж вздрогнул, так далеко в своих мечтах умчался, но тут же собрался и пакетик этот весьма бесцеремонно вскрыл. Когда же он достал оттуда тарелку с изображением Везувия и маленькими круглыми картинками с видами различных достопримечательностей Помпей, да с яркой издали видной надписью на чистейшем итальянском языке "Pompeii", Дмитрий Михайлович так растрогался, что чуть не прослезился:

     - Ваня, дорогой мой, это же прямо бальзам для моего сердца, - потом спохватился и с подозрением посмотрел на меня.

      - А откуда ты узнал, - начал говорить и тут же рукой махнул, - да ты же у меня дома был и всю эту красоту видел, но вот как угадал, что такой тарелки у меня нет, это вопрос. Правда, ты парень прозорливый, о многом догадываешься, хотя, наверное, сам ещё не понимаешь насколько это чувство ценно и важно для любого человека, а уж для учёного тем более, я о прозорливости говорю, которой тебя природа не обделила. Я к тебе давно присматриваюсь, да каждый раз Антона Котлякова вспоминаю и мысленно благодарю, что он тебя среди прочих безликих высмотрел и к делу привлёк. Хороший он парень был, жаль сгорел рано. Он ведь действительно не жил, а горел на работе, вот она его и ухандохала. Да, непростая это штука жизнь, - вдруг ни с того ни с сего, произнёс Грозов и задумался.

     Я тоже задумался и сразу же вспомнил тот день, когда я явился на первое комсомольское собрание в совершенно незнакомом мне коллективе. Так уж получилось, что оно проходило буквально на второй день, как я в этот институт на работу устроился. Я даже ещё на комсомольский учёт не успел встать, никого там не знал и вот те на сразу же на общее собрание попал. А поскольку вокруг меня сидели исключительно незнакомые лица, болтать мне было не с кем, пришлось внимательно слушать да президиум разглядывать. Очень меня тогда секретарь институтского комитета ВЛКСМ заинтересовал. Какой-то он был, если не необычный, то уж непривычный точно. Он постоянно весь зал своими глазами обшаривал, я раз за разом чувствовал на себе его требовательный взгляд. Честно говоря, я не люблю, когда меня так в упор разглядывают, но не будешь же за чью-то спину прятаться, пришлось терпеть. После собрания он меня к себе подозвал, познакомиться, чтоб. Вопросы какие-то самые обычные накидал, кто, что, да чем заниматься хочешь, и не сей момент или в ближайшее время, а на длительную перспективу. Вопросы задавал быстро, но с ответами не торопил, сидел напротив и курил. Мучил он меня часа полтора, наверное, а затем вдруг встал, рукой на прощание махнул, да пошёл куда-то своей лёгкой, почти летящей походкой. Таким я его и вспоминаю, с развевающейся гривой волос и взглядом, пронзающим насквозь. В тот день я домой поздно вернулся, я тогда ещё в холостяках ходил, с родителями жил.

     Я вздохнул, нет с нами больше Антона, не дал ему кто-то там, наверху, кто нашими жизнями распоряжается, даже до тридцати пяти дожить, наверное, он им там самим понадобился. Я бы так сидел да Котлякова вспоминал, да Грозов не дал. Буркнул мне ;Спасибо большое, не забуду;, да руку на прощание протянул. Может, действительно был занят, но скорее расчувствовался очень, вот и попросил    покинуть помещение, чтобы слёзы его я ненароком заметить не смог. 
      
    Больше всего времени я, конечно, в народном книжном потерял. Это моё любимое детище и я о нём вспоминал чаще, чем о чём-либо. Мы с Толькой Рачковым с пару часов план на ближайшее время пытались составить, но он у нас с трудом на свет божий появлялся, как будто сговорился кто с кем, чтобы у нас ничего не получалось. Дело в том, что в ближайшее время выборы в Верховный Совет предстояли, а мы на этих выборах лакомой приманкой для избирателей всех возрастов являлись. Людям некогда по книжным магазинам шататься, они как из очередей продовольственных выберутся, так от всех прочих заведений с названием ;магазин; бегут, как чёрт от ладана. А тут праздник и в душе, и на улице, люди всеми семьями идут отдать свои голоса за нерушимый блок коммунистов и беспартийных. А им бах – несколько прилавков с книгами, да какими, на любой вкус и кошелёк – от тоненьких детских книжек до большеформатных альбомов по живописи, от приключений и научной фантастики до классиков мировой литературы. Наш народный первым в стране начал обслуживать избирательные участки и, надо сказать, добился в этом немалых успехов. Конечно, во многом это нам удавалось, поскольку я был в очень дружеских отношениях с руководством Союзкниги, то есть той организации, которая книгу в массы и продвигало. Обычно за неделю, другую перед каким-нибудь ответственным событием, а выборы, естественно, к их числу относились, а отправлялся в Союзкнигу и получал там разнарядку на какой-нибудь государственный магазин, у которого в тот момент были проблемы с выполнением плана. Им целевым назначением отписывалось энное количество достаточно дефицитной литературы, которую мы в полном объёме оттуда и привозили в институт. Ну, а, чтобы распродать дефицит, как вы прекрасно понимаете, особых усилий не нужно.

     Решили мы с Толей попытаться и в эти выборы не ударить в грязь лицом. Для этого я, прежде всего к директору нашему заглянул. Он у окна стоял и на улицу глядел. Я его часто в такой позе заставал, он всегда говорил, что так ему думается лучше. Стук услышал, обернулся, заулыбался:

     - А, Иван Александрович! С возвращением на родную землю. На следующей неделе попрошу на директорском доложить, где был, да что видел.

      - С удовольствием, Анатолий Сергеевич, вашу просьбу исполнил бы, но я завтра уезжаю в Минск почти на месяц, - я на него посмотрел, чувствую, не врубается, пришлось добавить, - в командировку.

     Тут он понял, головой закивал:

     - Да, да. Помню. Сегодня приказ подписывал, - и руками развёл, - по свежим следам, конечно, интересней было бы, но и так тоже может хорошо получиться.

      Он на письмо, которое я ему протянул, взглянул, как-то отстранённо, как будто его это совершенно не касалось, но затем, даже не читая, ручку взял и размашисто подписал, мне руку пожал, да доброго пути пожелал.

     Секретарша на письмо гербовую печать поставила, и я его в дипломат убрал. 

     В нашем институте рабочий день заканчивался в четыре часа, правда, как правило, по домам расходились лишь лаборанты, да часть заведующих и прочих престарелых докторов и кандидатов наук. Остальные научные сотрудники полагали, что рабочий график лишь для лентяев создан, а настоящий учёный, как только у него работа нормально пойдёт, должен её довести до конца, иначе она обидится и получаться ничего не будет. Иногда летом вечером из института выйдешь, а в лабораториях свет во всех окнах горит, как будто это и не институт научно-исследовательский, а дом жилой, в который люди после работы вернулись. Но для меня такое раннее окончание рабочего дня было очень и даже очень удобно. Дело в том, что во ВНИИГПЭ рабочий день заканчивался в пять, и я в лёгкую успевал застать на рабочем месте свою кураторшу. 

     Даже, если бы я пользовался при этом общественным транспортом, всё равно успевал бы до пяти войти в институт, но в это время, что в метро, что в троллейбусах уже неимоверная давка, а прийти в приличное общество взмыленным я считал дурным тоном. Поэтому ездил я всегда на машинах, хорошо удавалось договориться в институте, нет – значит, ловил такси или, что ещё лучше, частника.
 
      Но это обычно бывало, а в тот день мне прежде необходимо было на улицу Разина попасть, где какая-то хитрая контора находилась, куда паспорт заграничный сдать следовало. Я начальство об этом в известность поставил и на Разина рванул. На удивление я много времени там не потратил, дядечка, тот, который нам паспорта выдал, сидел, скучал. Так что у нас с ним всё быстро произошло. Однако быстро, не быстро, а время незаметно к четырём часам вплотную приблизилось, так и в патентный институт опоздать можно. Он вроде бы тут и рядом находится, пешком минут за сорок дойти можно, но столько крутиться придётся. Легче машину поймать и на ней спокойно доехать.

     Я из конторы этой выскочил и сразу руку поднял, мимо меня столько машин катилось, что хоть одна да остановиться должна. Смотрю, чёрная "Волга", подфарником мигнула, к тротуару устремилась, и прямо напротив меня замерла. Водитель, парень молодой, на меня посмотрел вопросительно.

     - До Бережковской подбросишь? – спросил я, а он в ответ:

     - Что платишь?

     - Рубль.

     - Садись.

     Такой вот диалог постоянно звучал на московских улицах. Водитель попался опытный, гнать, вроде не гнал, но опережал при этом большинство попутных машин. Когда у Киевского вокзала на набережную повернули, он на меня посмотрел вопросительно:

       - Дом двадцать четыре.

       Смотрю, он заулыбался весь:

       - Первый раз на работу еду, да ещё деньги за это получить должен.

       Тут я сообразил, почему мне эта машина какой-то знакомой показалась:

       - Так ты директора ВНИИГПЭ возишь?

       Парень сразу сник, а я его успокаивать принялся:

       - Да не волнуйся ты так, я с Львом Евгеньевичем не дружу, и стучать на тебя не буду.

     Он чуть не в голос заржал прямо и к крыльцу лихо подкатил. Я в карман за деньгами, а он смеётся:

             - Я же по пути подвёз, а за это деньги брать не положено, - и мы с ним оба засмеялись.

     Настроение у меня и без того отличным было, а тут, как будто солнышко через тучу пробилось, совсем улучшилось. Я даже какую-то песню про себя замурлыкал. Так с песней, которая у меня в голове застряла я к своей руководительнице и зашёл.

     То, что она обрадовалась, было по всему видно. Заулыбалась сразу, заявки, лежащие на приставном стуле, на стол переместились, мол, садись, Ванечка, я на тебя сейчас столько навалю, что до дома не дотащишь. Ну, я-то ведь уже совсем не тот Ваня, что несколько лет назад был, всё подряд хапал и от этого сам тащился. Нет, я теперь тоже выборочно новые заявки беру. Для разгона взял десять штук, ну и все повторные, которые в этом месяце закрыть надо. А их немало оказалось – почти два десятка. С ними тяжелей всего придётся. Мне, хотя бы часть их, надо будет за эту ночь сделать, а завтра с утра с мужем руководительницы в метро пересечься и ему их передать. Когда Надежда на работу выйдет, старая схема передачи готовых материалов заработает. Так уж удобно сложилось, что моя жена и её муж неподалёку друг от друга работают и в обеденный перерыв встретиться могут, что примерно на середине расстояния между их работами и происходило. 

     Ну, а когда я в Минске месяцами безвылазно сижу, у нас другой способ передачи готовых материалов разработан. Я к отправлению московского поезда прихожу, в вагон СВ стучусь, проводнице запечатанный пакет вручаю, а он на Белорусском вокзале поезд встречает и за сущую мелочь в виде одного рубля пакет получает. Так же и ко мне срочные материалы доставлялись, только в этом случае с рублём приходилось мне расставаться.

     Я в нашу комнату зашёл, со всеми поздоровался и на своё законное место уселся. Думал, меня сейчас вопросами завалят, но вижу все в свою работу уткнулись, на меня - ноль внимания, всё, как в первое время, когда меня только за этот стол усадили, происходит. Я плечами пожал, всё-таки странные создания, эти женщины, но с этим ничего поделать невозможно, приходится мириться, у нас же с ними мирное сосуществование. Ещё чуть-чуть посидел в надежде, что они одумаются, но смотрю, всё продолжается, вот и решил, что зазря время терять и решил домой отправиться, дел-то ещё полно всяческих, которые надо успеть до отъезда сделать.

     А первым делом, пока я здесь у телефона нахожусь, Лёвке надо позвонить. Телефонную книжку из дипломата достал и, воспользовавшись тем, что кто-то из девиц по другому телефону разговаривать принялся, сам к аппарату, на моем столе стоящему, потянулся. Лёвка, друг мой с институтских времён, с которым, правда, мы всё реже, и реже видимся, трубку снял быстро, как будто в руках её держал. Услышал, что я ему джинсы фирменные предлагаю, чуть голоса от волнения не лишился. А как цену узнал, вообще задёргался весь. Сказал, что сегодня же обязательно приедет. 

     Домой я вернулся достаточно рано. Миша ещё спать не лёг. Я в дверной звонок позвонил, чтобы мне Надя дверь открыла, не хотелось ключи по всем карманам разыскивать. В предбанник маленький зашёл, слышу топот крохотных ножек и крик:

      - Папа писёл, папа писёл, - и всё, я был поражён прямо в сердце, да сразу наповал.

     Ужин был готов, осталось его только чуть-чуть подогреть и есть можно. Потом я разбирать чемоданы принялся, пока Надя Мишаню спать укладывала. Он ребёнок и спокойный и послушный. Ему раздеться поможешь, одеяльцем укроешь, спокойной ночи пожелаешь и всё - дальше он уже сам себя убаюкивает, а если вечером сильно убегается, то безо всякого убаюкивания так засыпает. Коробку с Пьетой распаковывать не стал, так Наде отдал, как только она подошла, да попросил её подальше убрать, чтоб с глаз долой. Видел, что она в неё заглянула, головой мотнула, но ничего говорить не стала, а в спальню её отнесла и назад вернулась. До джинсов мы с ней дошли, а среди них и гарнитурчик, для жены, любимой, из дальних странствий в подарок привезённый, нашёлся. Вот уж она радовалась, так радовалась. А рядом с гарнитуром джинсовый костюмчик для Мишани лежал. Надя его перед глазами покрутила, а потом со вздохом в сторону отложила, конечно, пока великоват, но дети так быстро растут… А, потом и пакет попался, в котором ломаные-переломаные сушёные грибы лежали. Надя на меня вопросительно посмотрела, ну, я ей историю с бабкой и рассказал. Посмеялись вместе, как она меня простака на жалости поймала и тоже в сторону отложили. Не до грибов тогда было.

     Ну, а затем мы с ней умерились все, пока себе по паре джинсов не подобрали. Остальные сложили горкой и стали Лёвку ждать. Он у нас богатеньким был, уже на машине разъезжал, так что долго его ждать не пришлось.  Вообще Лёвка, или точнее, Лев Моисеевич Циммерман был тот ещё фрукт. Когда я учился в институте, он считался крупнейшим местным фарцовщиком. Целый день отирался на пятачке около БАЗа и открыто предлагал всяческий дефицит. Почему его не прихлопнули ещё тогда, никто не знал. Казалось бы, вот на виду у всех крутится явный спекулянт, у которого в сумке постоянно находится разнообразнейший дефицит, в основном в виде французской косметики, американских сигарет, женского белья и прочего, прочего, прочего, но никому до этого не было дела.

      Парень был из очень хорошей семьи. Папа - известный портной, обшивавший всех знаменитых московских артистов, выступавших на эстраде, мама – домашняя хозяйка, оказывавшая в частном порядке высококлассные косметические услуги, а сынок… Но при всем при этом Лёвка неплохо учился и окончил институт с весьма достойными отметками. Распределение у него было вообще сверх отличное – научный редактор в издательстве ;Химия;. И пусть перед словом научный стояла обидная приставка младший, пусть он сидел в общей большой комнате среди ещё десятка таких же младших редакторов, все понимали, что очень скоро он переедет в отдельный кабинет, на дверях которого будет золотом гореть табличка ;Старший научный редактор Циммерман Лев Моисеевич;. Очень быстро Лёвка карьеру делал. Но всё в минуту лопнуло и сгубила его жадность. Мужик он был не пьющий, причём без всяких-яких, вообще не пьющий. Нет, по праздникам в хорошей компании, или, когда это для дела требовалось, он мог рюмку другую опрокинуть, но, не более того, причём это не более им всегда свято соблюдалось. А тут у нас произошло повышение цен на товары роскоши, так это называлось. К роскоши отнесли и коньяк. Вот и стала за одну ночь бутылка армянского коньяка 3 звёздочки вместо 4 рублей 12 копеек стоить 8 рублей 12 копеек. Существенно так подорожала. Лёвке по большому счёту было наплевать, он же не пьющий. Но вот бес, наверное, попутал. Когда он от остановки автобуса уже почти подошёл к своему дому на Юго-Западе столицы, к нему с двух сторон пара личностей мутного вида подвалила и на ухо поинтересовалась:

      Парень, коньячку армянского 3 звезды по старой цене купить не желаешь ли?

      Лёвка аж стойку, как хорошая охотничья собака сделал, и в свою очередь вопрос задал:

       - Сколько?

       Мужики грамотные попались, вопрос его поняли, отвечают:

      - А сколько нужно.

      - Ну, с одной бутылкой я мараться не буду, а вот ящик взял бы.

      - Да, хоть два или три.

      - Нет, на три не хватит, а два тащите.

      Они к нему в квартиру два ящика и притащили. Он сидел, в уме подсчитывая, сколько на этой сделке сэкономил, а в дверь звонок. А там апостолы в форме по его душу явились. Оказывается, хмыри эти прямо от заводских ворот машину с коньяком угнали, и часть уже распродать успели. Но оптовик им один попался, остальные по бутылке брали, где их найдёшь, а оптовик - вот он, да и коньячок на том же месте, куда они его поставили, находится. Лёвку и повязали с поличным. Срок ему, правда, не впаяли, условным ограничились, но из комсомола и с работы престижной попросили. Пришлось Льву Моисеевичу грехи свои на Дербеневском химзаводе в должности аппаратчика замаливать.

        Давно, правда, это было, лет пять или шесть назад. За это время Лёва заматерел, машину приобрёл, но с привычкой своей, где угодно, хоть копейку, но заработать, он не расстался. У нас надолго не задержался. Джинсы покрутил, повертел, затем в две большие сумки, по семь пар сложил, денег пачку из внутреннего кармана достали и нам с Надеждой чуть больше двух тысяч рублей отсчитал.   
      
        Лёвка очень спешил, даже от чашки чая с тортиком отказался, но когда я его робко так спросил:

     - Лёв, а вот такие картинки тебя не интересуют? – и ему один номер журнала ;Playboy; показал, он аж засветился весь.

      - Что ж ты раньше то молчал?

      - Да, это обещанные журналы, я так на всякий случай поинтересовался.

      - А их у тебя сколько, - Лёвка меня таким вкрадчивым голосом спросил.

      Ну, я машинально и ответил:

      - Четырнадцать штук.

      - И по сколько ты их пообещал?

      - По стольнику, - ответил я и к двери потянулся, чтобы Лёвке до машины помочь шмотки, что он у нас взял, дотащить.

      Лёвка руку мою перехватил и сильно сжал, так, что я даже какие-то звуки издал, типа:

     - Ну, ты медведь, так ведь и руку сломать можно.

     Он на слова мои ноль внимания. Стоял, губами шевелил, потом руку мою отпустил и ко мне обратился:

     - А, если я по сто десять заплачу отдашь?

      Я чуть не упал от неожиданности. Смотрю, Надежда вся побелевшая стоит, кровь у неё мгновенно от лица отхлынула, мне кивает, давай, мол, соглашайся. Я и согласился. 
            
      В тот день мы долго заснуть не могли. В одиннадцать легли, но часов до двух проворочались, размышляя, на что деньги, вот так внезапно на голову нам свалившиеся, потратить. Так ни до чего не додумавшись и заснули. А в шесть я как огурчик вскочил и на молочную кухню рванул. К заявкам так и не прикоснулся, пришлось Василию, мужу кураторши моей звонить, что облом случился и встреча наша отменяется. Мне показалось, что он даже вздохнул с облегчением, наверное, его эти передачи утомлять стали.

     Продолжение следует