Костерок в овраге

                                             

     Этой ночью я перестал бояться. То есть я всё равно боялся. Боялся проспать самый момент приезда дяди Пети и всё, что будет потом, и они опять уедут без меня, как в тот раз, когда они собирались ехать на мельницу. Но и тогда я ведь не проспал. Меня просто не взяли и всё тут. Обидно. А потом, когда я засыпал, мне всё представлялась та поездка – почти полдня в санях. И всё, как у Пушкина. Я тогда только что прочитал «Евгения Онегина», а зиму я всегда любил. Правда, был один вопрос: а колхозник – это крестьянин? А кто же ещё, ответила мать, и новый вопрос я не стал задавать. Да, увы! Я так никогда и не побывал на мельнице и не подремал под тёплым тулупом, который всегда был в санях у дяди Пети. Мало ли куда и зачем пошлют. Еще засыпая, я воображал весь этот путь, и тулупом мне служила старая телогрейка. Я засовывал обе ноги в один рукав, тепло расходилось по всему телу, я засыпал, и во сне воображал два огромных жернова, которые мы с Витькой Пирским, моим троюродным братом, крутили, чтобы превратить пшеницу в муку.

     Всё началось весною, когда из Энгельса к нам привезли розового визжащего поросёнка. Всю весну и всё лето я боялся, что ночью его украдут. И у нас не вырастит кабанчик, а, может быть, даже настоящий здоровенный кабан, надо только его хорошенько кормить!

Вокруг только и говорили о том, что ночью в Генеральском или Шаловом, украли кабанчика, телёнка или даже целую корову. Хорошо, что ещё семью не вырезали. А бывало вырезали. Коровы у нас не было, и переживать за неё было ещё рано. Но я слышал разговоры матери с отцом: что выгоднее будет сдавать молоко, чем платить государству деньги. У нас был колхоз, но всё равно мы должны были платить налог государству. А денег почти у всех не было, только пенсия за погибших отцов на войне. Вот поэтому лучше было иметь корову и сдавать молоко.

Я не проспал, а мог бы, как прошлой осенью, когда мать с отцом ушли на чью-то свадьбу, а я заснул и даже не слышал, плакал ли брат или нет, может он тоже заснул мёртвым сном. Может быть, и плакать надоедает когда-нибудь. Когда мать с отцом вернулись, они не могли достучаться до меня, хоть шибку выбивать не стали. Утром я проснулся сам. Я понял, что натворил и чуть не описался. Мать принялась меня ругать, но отец сказал:
- Оставь, Аня! Он просто устал.

Сейчас всё было иначе. Брат орал благим матом, отец собирался. Я вскочил, быстро натянул штаны, набросил фуфайку и чуть было не налетел на дядю Петю. Он только что открыл дверь в избу.
- Не спеши, без тебя не уедем! Ну что, идем? – это уже к отцу.

Я надеялся, что дядя Петя достанет из ножен немецкий кинжал, который привёз из австрийского плена. Напрасно. Чего он будет хвалиться передо мною! Всё равно Витька, его сын, мой двоюродный брат, уже мне показал его – ого!

Борька, так звали нашего кабана, их всегда звали Борьками, коз – Зинками. Наш Борька всё сразу понял. Он бросился к двери, но выскочить не успел. Дядя Петя ударил его прямо в сердце. Борька брякнулся на пол, длинный и грузный. Отец убрал фитиль в фонаре, который назывался «летучая мышь» и тихо сказал мне:
- Посмотри, нет ли кого поблизости на улице?

Я постарался не скрипнуть калиткой, вышел на улицу, там было пусто, а в окнах ни одного огонька. Да если бы он и был, вряд ли бы кто его заметил, потому что у всех на ночь ставни наглухо запирались на пробой. И собаки не лаяли. В соседних дворах их и не было ни одной. Тихо. Только лошадь дяди Пети хрупала сено у нас во дворе.

Я вернулся.
- Никого.

Отец и дядя Петя положили Борьку на телегу и прикрыли его соломой. Никто не должен видеть, что мы везли и куда. Дело в том, что колхознику не запрещалось иметь поросёнка, но осенью он должен был сдать свиную шкуру- государству. А какое же сало без шкуринки? Да такого вообще быть не может! Вот и кололи свиней тайно по ночам.

Ноябрь уже ушёл за середину. Было холодно, морозец за ночь превратил расхлябанные колеи (А. Блок) в каменную мостовую. Лошадь шла осторожно, словно понимая всю серьёзность происходящего момента, и только колёса выдавали наше движение, с хрустом давя подмёрзшую дорогу. В какой момент и в какой переулок свернули мы, я не понял, должно быть, задремал. И только когда дядя Петя сказал: «Слезай, приехали», я очнулся. И он и отец взяли лошадь под уздцы с обеих сторон, и я ощутил, что мы на краю оврага. Лошадь и сама старалась притормаживать и не дать разбежаться телеге. На дне оврага мы разожгли костерок, недалеко от него положили Борьку, стали сворачивать солому в жгуты. Затем зажгли их, чтобы огнём спалить щетину. Мы водили огнём по жёсткой щетине, щетина трещала, запахло жареным, дядя Петя сказал:
- Ничего, ничего! Ветерок всё отнесёт в степь. Никто ничего не учует.

Выжечь всю щетину оказалось делом не быстрым. И только, когда первая узкая полоска зари означила линию горизонта, всё было кончено. Костерок догорал, тяжёлый груз вновь скрыли под соломой, гораздо тщательнее, чем накануне – деревня просыпается рано. Уж кто-нибудь да выйдет по воду к колодцу и скажет:
- От других требуют, а сами-то! Эх, нет видно правды на земле!

Мать моя работала секретарём в правлении, то есть, была большим начальством. Однако, нам никто не встретился, лишь наша семицветная кошка перебежала нам дорогу, но это не считается.