Голубые розочки

История четырнадцатая
О последних днях этого лета и о том, как мне разрешили, наконец-то, быть самостоятельной.

Выходные с мамой пролетали удивительно быстро, не то, что обычные дни. Лучше бы все было наоборот!
Так и этот мамин выходной, когда мы пекли пирог с яблоками. Сразу три пирога, потому что надо было бабушке с дедушкой пирог, пирог моим двоюродным братьям-сестрам и пирог для всего двора. Ничего, справились. Натка пришла помогать и Элька с Илькой. Мы чистили яблоки и мелко из резали, а потом все вместе закрепляли пироги по краям, чтобы было красиво. Каждый лепил из теста свои украшения. Мы с Наткой косички, а Илька с Элькой сделали решеточку, потому что плести косички — не мужское это дело. Мы понимали, что они просто не умеют, но спорить не стали. На решеточки сверху они налепили звездочки — уж это они умели нарисовать и вырезать даже из теста. А мама свой самый большой пирог украсила и косичками, и решеточкой со звездочками, и даже цветочками.
Наверное, мы все делали шумно, потому что время от времени к нам заглядывала тетя Инна, спрашивала, не нужна ли помощь? А потом вдруг пришла Надька, она приехала из деревни этим утром. Ну, мы были рады даже Надьке, ведь в детстве все обиды забываются быстро, да и за лето все соскучились друг по другу. Надьке мы доверили обмазать все пироги желтком от яйца, вот она и старалась усердно, прикусив кончик языка и размазывая желток кисточкой из гусиного пера по всем уголкам, да вдоль и поперёк. Мы шутили, смеялись и так было радостно в то утро, как бывает только среди близких людей. Пироги пеклись в печи, мы пили чай с клубничным вареньем, а после все разошлись по домам, до вечера.

Бабушка с дедушкой очень обрадовались и нам, и пирогам. Мама сказала, что с сегодняшнего дня она будет меня отпускать одну за пределы двора, чтобы я привыкала к самостоятельности. Бабушка сказала, что давно пора маме перестать бояться всего, что я уже не потеряюсь. А дедушка стал вспоминать, как они в семь лет не только по селу бегали, но и в город ездили, а теперь детей балуют сильно.
Взрослые стали вспоминать свое детство. Бабушку в шесть лет отдали в работницы в город, в семью оперной певицы, помогать нянчить годовалого ребенка — после революции жить было совсем трудно в деревнях. А через два года ее взяли еще и помощницей в шляпный салон, принадлежащий ее хозяйке-певице, чтобы она имела свое ремесло — там бабушка и научилась делать красивые цветы для шляпок к театральным костюмам, а заодно шить, вышивать и вязать. На всю жизнь пригодилось. А дедушка помогал на конюшне. Раньше это были их лошади, потом у них все забрали, а им разрешили ухаживать за любимыми животными. Труд это не легкий, не детский совсем, но такая была жизнь. И они вздыхали, качали головами, а потом все надолго замолчали.
Мама первая сказала, что не балует она меня, а просто боялась, ведь ребенка не один раз пытались украсть, только поэтому. И бабушка с дедушкой закивали головами, соглашаясь с мамой, ведь они, как никто другой, знали все эти истории.

Сначала меня делили мама с папой, когда у них не получилась семейная жизнь. Папа увозил к своим родителям, а мама забирала и опять увозила меня к своим родителям. Так и возили они меня по городам и селам, прятали друг от друга, не могли поделить никак — не делилась я пополам так, чтобы и папе достаться, и маме. До тех пор делили, пока я вся не покрылась какой-то болячкой, которая сильно чесалась, до крови и я ничего не могла кушать. Я помню станции, вокзалы, поезда, автобусы, бабушек и дедушек, их дворы, дома — все врезалось в память отдельными картинками. Особенно лица, со слезами то радости, то горя, то смятения, то растерянности. Все они меня любили, а сделать ничего не могли, пока мои родители не развелись. Меня отдали маме и поехали мы жить в город Джетыгора — я никак не могла запомнить это слово, не то, чтобы еще его и выговорить. Мама работала на стройке на башенном кране, а я часто была дома одна и днем, и ночью. Потом мама отвезла меня к своим родителями и я долго жила с ними. Бабушка лечила меня от этого нервного дермита, как она говорила, что по научному названию. А в народе называли золотухой и нельзя было кушать ничего сладкого, только пить сырое яйцо из-под курицы сразу, натощак и всякие бабушкины не вкусные травы, да мазаться мазью, которую бабушка тоже сделала сама, сказав, что все эти аптечные не годятся. По утрам я сидела в курятнике, ждала свое яичко золотое, а не простое и сильно боялась петуха, который так и норовил меня клюнуть. Жадина был, а не петух, в курятник никого не пускал, да и по двору когда гулял — так и норовил меня догнать. Я от него все время убегала. Наверное, петух и мои болячки прогнал — страшно же ходить в курятник каждое утро! А бабушка говорила:»Сама должна, сама!» И я старалась. Вскоре я смогла снять свои кофты с длинными рукавами и бегать по улице в одном сарафанчике. Хорошо было там, у бабушки в деревне.
Совсем меня мама к себе забрала, когда мне было почти пять лет, а она ушла со стройки и устроилась работать на телеграф. Меня устроила в детский садик, но я к концу недели заболела воспалением легких. Помню, что спала на верхней полке, как в вагоне поезда, с таким же открытым вечно окном, из которого сильно дуло холодным ветром. Я спать днем совсем не могла, но нас заставляли лежать и молчать, иначе отводила воспитательница непослушных детей в санитарную комнату, где всегда настежь открыто окно. Один раз я там весь сончас и простояла в трусах и майке, босиком, на кафельном полу.
Помню, что лежала на этой верхней полке и мне казалось, что я опять в поезде еду, а потом появилось встревоженное мамино лицо надо мной, как спасение ... Проболела я месяца два и снова повели меня в этот детский сад. Я туда совсем не хотела идти, боялась эту злую воспитательницу. Через неделю у меня снова началось воспаление легких. Так и прошли осень и зима, ничего я не помню, кроме боли, уколов и вечного тумана в глазах.
Потом тетю Полю помню, как ее лицо появилось надо мной — такое доброе и родное, словно я ее всегда знала. Она ругала маму, что таких детей в детские сады не отдают и сказала, что если сейчас удастся меня поставить на ноги, да еще я проживу до семи лет, то проживу очень долго на этой земле, но сейчас она ни за что не ручается. Потом я спрашивала у мамы, о чем это говорила тетя Поля, но мама сказала, что это мне показалось, так как я была в бреду долгое время, от высокой температуры, что все позади и не стоит вспоминать.
Больше меня ни в какие садики не устраивали. Днем я была одна, а вечером и в воскресенье — с мамой.

А однажды меня украли цыгане. Посадили на свою бричку, дали конфет и мы поехали. Я помню, как мне было интересно. Обещали прокатить до поворота только, а сами поехали дальше. Потом, сказали, вернемся. Обещали научить цыганским танцам, гадать по рукам, как они умеют. Мне все так нравилось, что я забыла на время обо всем. Покатаюсь и вернусь. Да и тетенька была такая ласковая, не то, что эта злющая воспитательница в детском саду. Она меня обнимала, говорила, какой ей необыкновенный ребенок послан свыше, и мы уезжали все дальше и дальше. Я помню ночь в степи. Вокруг было много-много тюльпанов, они так волшебно пахли, а на небе было столько звезд, что я смотрела на них и казалось мне, что я сейчас улечу к ним, на небо и не вернусь...
Дальше я знаю их маминых рассказов, что она пришла с работы, меня нет нигде, а потом Натка сказала, что меня цыгане повезли кататься, а ее не взяли. Натка сильно расстроилась, поэтому не сразу сказала обо всем этом. Искали меня с милицией, нашли в каком-то совхозе. Мама плакала, потому что я была одета, как все цыганские дети и не сразу согласилась ехать домой. Помню, что когда я обижалась на маму за что-то, то всегда вспоминала ту цыганку и думала, что лучше бы я жила с ней. А когда переставала обижаться и мы мирились с мамой, то я сама себе удивлялась — как такое могло прийти в голову? Маму я любила больше всех на свете.

В следующий раз меня украли бабка с дедом. Уговорили покататься на автобусе, а я очень любила куда-то ехать, чтобы ехать и ехать, далеко, далеко и чтобы дорога не кончалась. А мама что? Сиди дома, дверь на ключ замкнет. И сижу, кукле своей рассказываю свои мечты или через форточку с Наткой и Надькой общаюсь. И вечно простывала, мама форточку заклеила. Через дверь разговаривали, но Надька же вечно дразнила меня, зная, что я все равно не могу выйти. А тут, пока мама чем-то была занята, я и ушла за калитку с бабкой и дедкой, на автобусе покататься. Нет у них своих внуков, только покатают и привезут домой. Я и пожалела их, ведь мои бабушки и дедушки тоже скучали за мной. На этот раз Надька видела, сразу моей маме сказала. Мама снова в милицию, догнали рейсовый автобус. Мама говорит, что я сидела между старичками, вполне приличными и ела конфеты, а ее не хотела узнавать, чтобы не ехать домой, пока не покатаюсь. Милиционер уже меня знал, поэтому уговорил, пообещав покатать на своем мотоцикле. И мы ехали по степи домой так, что ветер свистел в ушах и пыль стояла за нами столбом. Вот прокатил, так прокатил. Я была счастлива своими приключениями, а мама просила меня больше не путешествовать, иначе меня заберут у нее и отдадут в детский дом, а там еще хуже воспитательницы, чем в детском саду. Я испугалась и обещала больше не выходить за калитку двора, что и исполнила в точности.

И вот, пока мы все молчали, то вспоминали каждый свое. Но думаю, эти истории тоже вспомнили все, потому что они сыграли свою важную роль в том, что бабушка с дедушкой переехали в наш город. Но при мне эти истории старались не обсуждать, чтобы не напомнить мне о моей тяге к путешествиям.
Но теперь ребенку придется ходить самостоятельно в школу и надо ее отпустить во взрослую жизнь — так решили все взрослые, а я была только счастлива. Потом обсудили, все ли готово к школе. Да, все готово. И особенно — готова я!

К маминой сестре мы зашли не надолго, только отдали пирог. Поговорили немного и пошли обратно. Мама рассказывала мне, кто в каком дворе живет, что это за люди. Зашли в наш продуктовый магазин и там мама мне показала, где и что надо покупать, в каком отделе. Конечно, все это я знала давно и везде тут была, но маму расстраивать не стала. Не могла же я ей сказать, как однажды вылезла в форточку и ушла с подружками в этот самый магазин. А по пути, у дома наших знакомых, паслись гуси. Надька с Наткой прошли, а я испугалась, вспомнив петуха, и стою. Они так гогочут, шеи вытягивают. Надька заметила мой страх и стала гусей дразнить. Они-то убежали, а гуси накинулись на меня и стали щипать, да больно так, что я совсем от страха онемела и молчу. Надька тогда взяла палку, отогнала гусей, потом меня за руку и потащила дальше. А мои ноги не шли от страха. Надька обзывала меня идиоткой и обещала больше не связываться с малышней. Так что мне было и хорошо, что меня не отпускали одну — там же гуси за калиткой, вдруг унесут, как в той сказке про Иванушку, что мне мама читала? Только гуси меня еще не воровали, нельзя этого допустить. Да и маму нельзя обманывать никогда.
Поэтому я внимательно слушала маму, решив, что обязательно признаюсь, что убегала через форточку гулять не один раз, поддавшись на Надькины уговоры, ведь так хотелось бегать со всеми, играть в казаки-разбойники, скакалочки, классики, цепи кованые, догонялки. Один раз мы ходили со старшими ребятами на отвалы, на рудники. Надо было скатиться на картонке с огромной для меня высоты вниз, к водоему, чтобы искупаться. Картонка улетела, вниз я летела на своей ноге, которую изодрала до крови так, что шрам остался на всю жизнь, а домой меня потом тащили на себе. Я не плакала, за что меня все назвали сильной и отважной. Я потом плакала, дома, от страха, не зная, что сказать маме. Даже Надька не проболталась тогда, за себя побоялась, а сказали мы, что на тротуаре упала, вот и содрала всю кожу так, что пришлось долго лечить. Нет, нельзя от мамы ничего скрывать. Теперь же я стану взрослая и все детские шалости надо оставить позади. Я твердо решила, что все расскажу маме и у нас не будет никаких тайн.

Так мы с мамой и гуляли по улицам нашего города. Я слушала маму и вспоминала все эти свои истории, чтобы настроить себя на взрослую жизнь, которая начнется уже через два дня. От волнения в голове пульсировало, шумело и вся эта энергия рвалась наружу...

Вечернее чаепитие прошло замечательно.Собрались мы, дети и наши родители. Даже папа и мама Ильки с Элькой пришли. Они принесли плов и сладости. И тетя Даша Свечкурова пришла, с молоком, сметаной и сливками — от коровы Маньки и ее теленка Борьки - привет и извинения. Все что-то принесли свое, мы только успевали кипятить чайники!
Тетя Инна поставила коляску в сторонке, чтобы не разбудить громкими голосами ребенка, а сама сидела с нами и пела свои любимые песни, которые мы так давно не слышали из-за этого противного дядьки Зиновия. О нем никто не вспоминал, а говорили ей:
- Ничего, поможем всем двором, чем сможем. Вот сколько нянек у нас! Да и тетя Поля всегда рядом.
- Главное, правильное имя дать девочке. Она человек будущего, ей при коммунизме жить! - сказал дядя Миша и все с ним согласились.
- Светланой назову, - сказала тетя Инна, - в честь своей мамы. И чтобы жизнь у нее была светлая и ясная, как само имя.
- Пусть несет людям свет и радость, хорошее имя - Светлана! - одобрил дядя Миша.
И мы все тоже. Мы были только рады скорее помочь нянчить Светланку, ведь мы все уже нянчили Ванечку, а я так больше всех. Да и моя бабушка еще меньше была, когда в няньки отдали, так что справимся. Теперь же и я взрослая, да и смелая, как говорили все собравшиеся, вспоминая мое не забодание коровой Манькой. Это вселяло в меня уверенность в том, что больше я не испугаюсь никаких гусей и смело пойду во взрослую жизнь.

После чая взрослые разошлись по домам, прихватив посуду, а нам разрешили посидеть в Грузовике.
Мама сказала, что это мой предпоследний вечер перед вступлением во взрослую жизнь и можно сидеть, хоть три часа. Праздник, так праздник.
Мы забрались в кузов Грузовика и стали рассказывать, что у кого интересного было летом. Надька сказала, что она знает страшилки. Мы не знали, что это такое.
- Не забоитесь? - спросила Надька, - а то кто-то тут шибко смелый стал, вот и проверим!
И она начала рассказывать:» В темной, темной комнате, в одном темном, темном доме, в одном темном-темном лесу, стоял темный-темный шифоньер, а в том темном-темном шифоньере, в этой темной-темной комнате, в этом темном-темном доме, в этом темном-темном лесу, жил-был один очень-очень-очень темный...»
Надька говорила зловещим шепотом, да с таким значением каждое слово, делая страшные глаза и растопырив пальцы рук над нами, что мы, хоть и были все очень смелыми, но потихоньку прижимались друг к другу все сильнее и сильнее. Кто же там жил, в конце концов? Только бы не гусь, с большими крыльями и красным, точнее, темным-темным, клювом. Страшно-то как...
- Ну очень-очень-очень темный-темный-темный, - снова зловеще повторила Надька и замолчала.
- Да кто, в конце концов, там жил? - не выдержали братья. Они были явно смелее нас, ведь они мальчики. А мы вздрогнули с Наткой, но вида не подали.
- Темный-темный-претемный, черный-черный-пречерный, - Надька замолчала, а мы совсем испугались, вцепившись с Наткой друг в друга, - Кот! Кот-Котяра-Котище! - наконец громко выпалила страшным голосом Надька.
Натка тихонько заныла от страха, а я не испугалась, у меня даже страх прошел, потому что котов я люблю, даже черных, в черной комнате и в черном лесу. А главное — это же не Гусь. Не черный-черный-пречерный Гусь!
- И чего так кричать, страх такой наводить, - сказала я ей,- всего-то навсего — Кот!
- Мы-то думали!.. - протянули и Илька с Элькой, переведя дух от страха и радостно запрыгали. Надька рассердилась:
- Ничего вы в страшилках не понимаете! Дальше — самое интересное, еще страшнее в сто раз, но я вам не буду рассказывать!
- Ладно, рассказывай, рассказывай! - стали мы уговаривать ее, ведь детское любопытство всегда сильнее страха.
- Так вот, - смилостивилась Надька, слушайте дальше и не перебивайте!
Надька снова встала, нахмурила брови, растопырила пальцы рук над нами и опять своим страшным шопотом начала рассказывать дальше:
- Этот черный-черный-пречерный Кот-Котяра-Котище любил черных-черных-пречерных...

- Ой, смотрите! - перебила вдруг ее Натка и показала рукой в сторону соседнего дома. Мы вздрогнули и повернулись, сказав тоже «Ой!», но тут же почувствовали, как Надька зажала нам рты рукой и так же зловеще добавила: - Ни звука! Иначе он разобъется.
Мы сам зажали себе рты ладошками, при чем все, и Эька с Илькой, на всякий случай, чтобы не издать никакого звука. То, что мы увидели, было пострашнее пречерного Котищи — на балконе второго этажа соседнего дома, на перилах, стоял мальчик Паша. Он стоял совсем один и так, словно он стоит не на узкой полоске железа, а на полу.
- Он спит, - шепнула Надька, - смотрите, ни звука, а то проснется и упадет. Он сам уйдет, надо подождать. Он — лунатик!
Что такое лунатик — я не знала, да и другие тоже. Этот мальчик никогда не играл с нами во дворе, хотя они переехали почти год назад. Его звали Паша Головешкин и он всегда ходил с мамой за руку, как маленький, хотя он закончил четвертый класс. Но он и вправду был очень маленький, худенький и его всегда хотелось погладить по головке и пожалеть. Мы слышали, что он какой-то не такой ребенок, со странностями и мама за него очень боится, но о чем именно говорили взрослые — мы не понимали. Теперь, увидев его стоящим на перилах балкона, мы поняли, что он точно не такой, как мы. Лунатик, сказала Надька. От слова Луна, что ли? Да, на небе светила такая огромная Луна, что мы сами смотрели на нее, как завороженные, а взрослые сказали, что сегодня полнолуние — такая огромная была Луна, как оранжевый апельсин и так низко висела! Может, он хотел походить по Луне? Мы молча смотрели и боялись пошевелиться.
Между нашими двумя двухэтажными домами была натянута толстая веревка. Как раз от Надькиного балкона к их балкону, потому что в той кватрире раньше жили Надькины родственники и дядя Миша протянул этот провод, при чем, двойной, чтобы можно было вешать белье, да еще и крутить ручку, чтобы провод передвигался. Дядя Миша гордился своим изобретением, все хозяйки мечтали о таком же, а он говорил, что так делают в далекой Италии, он видел в кино.
Так вот, Паша Головешкин совершенно спокойно встал на этот провод и пошел по нему, как умеют только в цирке. Мне не верилось, что он спит. Может, просто тренируется? Я посмотрела на его балкон, ярко освещенный луной — там стояла его мама. Она сложила руки ладошками друг к другу и прижала их ко лбу — так моя бабушка читала свои молитвы на ночь, я видела! На плече у нее было белое полотенце.
- Ни звука! - опять напомнила Надька, - у его мамы мокрое полотенце. Как только он подойдет, она его разбудит.
Мне хотелось сложить свои руки ладошками так же, но я только крепче зажала рот. А Натка так вцепилась в мою руку, что сил не было терпеть, но надо было терпеть — Натка могла закричать от моего любого движения.
Паша дошел почти до середины веревки и стоял над нашими головами. Просто стоял и не шевелился. Потом повернулся, расставил руки в стороны и пошел обратно к своему балкону, навстречу Луне, как по лунной дорожке. Когда он снова перешел с веревки на перила балкона, его мама взяла полотенце и аккуратно обхватила его за ноги. Он вдруг как-то обмяк, упал ей на руки и она его понесла в дом.

Какое-то время мы продолжали сидеть, не шевелясь. Потом Надька сказала:
- Все. Все страшное позади. Испугались?
Мы закивали, не скрывая испуга и попросили Надьку рассказать, что это за люди такие — лунатики?
- Болезнь это такая, - сказала Надька, - Вроде и умные эти люди, и нормальные днем, а вот ночью, в полнолуние особенно, они ходят по крышам, проводам, словно по улицам. А скажи им — не поверят сами, что так могут. Надо им тряпку мокрую класть у постели, чтобы они сразу просыпались, как наступят. Моя мама его лечит, я знаю поэтому, что он не такой, как все, а лунатик. А у его мамы больное сердце, за него все переживает. Не работает, за ручку его водит.
Еще немного помолчав, мы решили расходиться по домам. Так и разошлись, притихшие и озадаченные всем увиденным. Не знаю, как мои друзья, а я долго не могла уснуть, находясь под впечатлением прошедшего дня. Столько событий и все в одном дне! Разве от такого сразу уснешь? Да и спала плохо: то Пашу видела во сне, падающим с балкона, то черного-пречерного Котищу, который превращался в черного-пречерного Гуся и хотел меня ущипнуть больно-пребольно, то Надьку, которая превращалась в деревенского петуха. Петух бегал за мной и кричал Надькиным голосом, что я совсем не сильная, а трусиха и не готова ко взрослой жизни. Только под утро мне приснилось море — я гуляла по песчаному берегу и было так красиво вокруг, как в волшебной сказке. И я собирала камушки и ракушки, а ласковая волна плескалась у моих ног...

А в последний день августа был дождь. Весь день мы просидели дома, лишь выйдя не надолго в подъезд. Договорились, что утром пойдем в школу все вместе, не важно, кто в какой класс. Так решила Надька, сказав, что меня надо наставить на путь истинный. Так ей же говорит ее мама, тетя Поля. Я верила, что  Надька за лето и сама уже встала на этот путь истинный, повзрослела и не будет делать гадостей.  А главное, что все мы самые верные и надежные друзья, ведь мы выросли в нашем дружном и счастливом дворе.  Постояли еще немного у двери, но больше ни о чем говорить не хотелось — все были   подавлены увиденным в полнолуние. Лично я поняла, что все люди такие разные и есть даже такие, особенные, как тетя Поля и Паша Головешкин. Как та цыганка, с которой мне довелось пообщаться и увидеть много необычного, чему она хотела и меня научить. Как те бабка с дедкой, у которых нет внуков и они их ищут по свету. Как Илька с Элькой, собирающие всяких насекомых и мечтающие изучить их жизнь. Что все-все, кто меня окружает, такие разные и такие не похожие друг на друга люди, со своим миром внутри, со своей жизнью. Я поняла, что я стою не просто у двери своего подъезда, а у двери, которая завтра выведет и меня в столь долгожданную взрослую жизнь. И что мне очень интересны люди и все, что с ними происходит необычного. Вот для этого я пойду в школу и буду учиться всему, чему меня там научат. А этот дождь — он словно смыл все мои страхи, сомнения, неуверенности, словно очистил, освежил мне дорогу в новую, взрослую жизнь. И мне, и моим друзьям-подружкам.
Торжественно и тихо, под шум дождя, мы разошлись по домам.
Так закончилось лето 1969 года. И мое детство. Здравствуй, школьная пора и моя долгожданная взрослая жизнь!