Семья моя. Новая жизнь

3

Покос Женечке понравился. Поле огромное, есть, где побегать, жалко, что Максимки нет, было бы им раздолье. За полем лес большой, но тетенька Марея строго сказала, что там глухая тайга и ходить туда нельзя.
Удивилась Женька, как это тайга - глухая, не слышит совсем, или как?  Хотела спросить, да постеснялась. Зато шалаш какой интересный, ну просто избушка на курьих ножках, вот где хорошо будет играть.
Первым делам побежала искать красные ягоды, о которых люди говорили, обегала поле, устала, но ягод так и не нашла, решила, что они еще поспевают.

День пробежал быстро, сели они возле костерка ужинать, Марея подала Жене большую картошину, холодную и в мундире, Женя откусила и высунула язык: - Бе-е, невкусно.
Генка захохотал, а Марея разворчалась:
- Ешь, ешь, баре какие нашлись мне, привыкай ко крестьянской жизни, девка, не куражся, ешь.
Пришлось помаленьку кусать картошину.
Отломила еще Марея кусок серого хлеба, подала было Жене, а потом мякоть вытащила, покрошила в кружку, молока из бутылки плеснула, размяла и скормила прожорливой Любке. Женьке корочка только и досталась, да чай еще в кружке, тоже невкусный и горький.

Тут комары зазудели, нахальные такие, злые, кусаются вроде бы и не больно, а потом чешется до крови, спасу нет. Полезли все в домик укладываться на ночь. Марея постелила Жене у стеночки, охапку веток накрыла толстым рядном, ничего, устроиться можно, хорошо, что мать дала Жене лоскутное одеяльце и подушечку, только коснулась подушки Женькина усталая головушка, тут и сон пришел.

Марея укачала свою капризулю, да и положила ее, распеленатую, рядом с Женей под лоскутное одеяло. Вот ночью-то и начались Женькины муки. Очень скоро душно стало в тесном шалашике, стала метаться маленькая Люба, сбросила одеяльце, толстые ножки то забросит на Женьку, то пинается ими, ручонками тоже машет, лупит, куда попало по тельцу соседки, не дает спать теснит к голым прутьям стенки, а потом еще чище что устроила - напустила лужу и заверещала сама, не хочет спать на мокром.

Поднялась, ворча, Марея, подложила на мокрое рядно телогрейку, напоила дочку, покачала и опять уложила рядом с Женей, которая тревожно уснула, свернувшись в комочек. Утренний сон сладок, только, казалось, сейчас бы поспать, да утро, оказывается, уже наступила и Марея начала будить мужа, сперва громким шепотом, а потом и на крик перешла:
- Вставай, Гена, пора, вставай, коси коса, пока роса, роса долой, коса-домой, кому это сказано, вставай, бродяга, потрудись маленько...
В ответ на ворчание ругнулся Генка, громко сопя, выполз из шалаша, но уже проснулась и завопила маленькая Люба и Марея толкнула в бок Женю:
- Вставай тоже, покормлю заодно со всеми, а то останешься голодная.
С большим трудом поднялась Женя с постели, хотелось спать, но и есть тоже очень хотелось. Пшенная каша на воде показалась вкуснее холодной картошки в мундире.

Ох и трудным был этот день покоса, такой жаркий и длинный. Жене все время хотелось есть, а еще больше - спать. Люба засыпала на руках у матери, но немедленно просыпалась, едва ее укладывали, на поляне под кустиками, или в шалаше, начинала веселиться и играть, крепко хватала Женьку за волосы, больно тянула, толстыми пальчиками лезла в нос и глаза, словно была перед ней ее тряпичная кукла.
Пыталась Женя носить ее на руках, но силы на это не доставало, падала Люба из рук, вопила и Марея громко ругалась откуда-то из-за кустов. Никак не получалось присмотреть за Любкой, слишком неравными оказались силы.

Но все же пришел вечер и картофельный ужин, правда, картошка на этот раз была хоть и в мундире, но горячей. А ночью ко всем прочим неудобствам прибавилось то, что Генка, отлучившись днем, вернулся веселым, ругался и песни пел, потом уснул в шалаше с громким храпом и шел от него такой гадкий незнакомый запах, что дышать в шалаше стало трудно.
Марея отбрасывала со входа большую тряпку, тотчас в шалаш устремлялась туча комаров, вступая в свои права кровопийц. Храпел вонючий Генка, ругалась Марея, капризничала Любка, а измученная Женька спала, даже не защищаясь от нападения комаров, расчесывая во сне до крови зудящиеся волдыри.
Наступало утро и все повторялось и раз, и другой, и третий.

Днем привязалась к Женечке еще одна беда. В обед Марея наливала в широкую кружку разведенного водой молочка, ставила на костерок и засыпала туда какую-то беленькую мелкую крупу, получалась в кружке красивая каша, которой Марея кормила дочку. Любка ела с большим аппетитом, не то, что хлебный мякиш, значит, вкусной была та каша, наверное, очень вкусной, и Жене невозможно как хотелось попробовать ее, только попробовать и все.

На покосе Женечка сумела понять вдруг, что никакая она не взрослая, как говорила тетенька Марея, а совсем еще маленькая, ей хочется к маме, домой хочется, ей очень нужно вдоволь поспать возле мамы, без мух и комаров, еще помыться нужно и многого другого, в том числе попробовать той незнакомой белой каши, чуть-чуть попробовать.
Попросить не удавалось, Любка съедала все до капельки и Марея сама мыла кружку. И вот сегодня, покормив девочку, Марея зашла с нею в шалаш, а кружка осталась у костерка и на краешке кружки, видела Женька, были остатки каши, Марея обычно снимала эти остатки пальцем и отправляла в свой рот, но на этот раз упустила, сейчас, наконец, Женя попробует чудо-кашку, узнает, что же это такое.

Осторожно взяла Женечка железную кружку, поднесла к губам, язык уже нащупал на краешке мягкий комочек... От страшного удара выпала из рук и покатилась пустая чашка, захлебнулась Женька кровью, закашлялась и зарыдала в голос, выплескивая миру все свое детское горе, жалуясь на сильную боль и несправедливость.
Выглянул из шалаша Генка, увидел кровь и шмыгнул в кусты. Марея с Любкой стояла неподвижно, глядя на дело рук своих.
Женя глотала кровь из разбитой губки, в ужасе рыдала и звала маму, ожидая помощи и защиты.

Ну что бы ни говорили, а есть на свете чудеса, вот, хотя бы это.
Показался вдруг на поле всадник, подскакал, спрыгнул с коня, бросился к рыдающей Женьке, спросил:
- Что, что с тобой, Женя? Кто тебя так?
В ответ незнакомым голосом завизжала Марея:
- Нечайно я, нечайно, задела чуть нечайно...
Зарычал всадник, закричал незнакомыми словами, выхватил из-за пояса большой кнут, громко свистнула бечева раз, другой и третий, рухнул хлипкий шалаш, разлетелись угли из кострища, белым паром уплыл в небо кипяток из опрокинутого котелка...

Схватил всадник Женечку, посадил в седло, сам прыгнул и пришпорил коня.
Крепко держала Женю большая горячая рука, прижимала к широкой груди, принимая на себя детскую боль и недетский страх.
Капала на руку смешанная с кровью слюнка из открытого ротика, а слезы высохли на ветру, стало как-то спокойно...
Наклонился всадник к ушку Женьки и сказал:
- Не будешь ты больше батрачить, Женя. Клянусь, не будешь.

Возле дома Анны спешился Михай, снял с седла Женечку, понес на руках через двор и Анна, увидев окровавленное личико дочери, чуть ума не лишилась, закричала, заплакала, но Михай сказал, чтобы не пугала она ребенка, а постель приготовила да теплую воду.
Уложили, осторожно обмыли лицо, рот у Жени не закрывался, губы распухли и на нижней губке ясно видна была глубокая рана, еще кровоточащая и болезненная, а переносицу огибала розовая полоска.  Говорить было больно, какой разговор с открытым-то ртом, но все же кое-как рассказала малышка, что хотела только попробовать белую кашку на крайчике кружки, а тетенька Марея больно ударила...

Тяжелым, со всхлипами, сном уснула, наконец, измученная Женька.
Михай не ушел, сидел на кухне, жадно пил совсем холодный чай, и Анна спросила:
- А как ты, Михай, там оказался, и в такой нужный момент?
- Да Максимка это. Не поверишь, три дня он все ныл - плохо на покосе Жене, плохо ей, чувствую это и знаю, поедем к ней, заберем домой. А сегодня с утра собрался, говорит мне, чтобы скоро его не ждал и пойдет он искать покос, где Женечке очень плохо. Я было осердился, да она тебе никто, говорю, чужая девочка, а он отвечает, мол, она мне - я сам, вот кто. Сам плачет и вижу, что не удержать мне его, он пойдет...мужчина он, мой сын. Пообещал я поехать на покос, пошёл к Степану, обсказал все, он без звука дал коня, так я и оказался вовремя возле твоей дочери. И должен сказать тебе, что не дело ты затеяла, отдала в няньки такую малую, ой не дело...

Анна виновато опустила голову, опять слезы брызнули и Михай, успокаивающе махнув рукой, уже мягче сказал:
- Ладно уже, хватит себя казнить, не лей слезы понапрасну, жизнь у тебя еще долгая, молодая ты совсем, а уже намыкалась. С Женей все обойдется, думаю, ну шрамчик на губе будет, конечно, что теперь поделаешь...

Замолчал Михай и повисла тягостная тишина, когда, вроде бы, все сказано, прозвучали и укоры справедливые, и слова благодарности за удивительную такую помощь, но все же что-то оставалось недосказанным и Анна видела, как мучительно терзается Михай, видела и боялась, что он не решается сказать ей еще что-то о Женечке, о происшедшем с ней. Не выдержала, наконец, и с тревогой спросила:
- Что еще, Михай, говори, прошу тебя, не молчи так.
- Скажу, Анна, - Михай встал, - скажу тебе вот что. Трудно тебе одной, да и мне нелегко одному с сыном, безрадостно живем. Выходи ты за меня. Вдвоем будет нам легче, детей поднимем и нам счастья достанется еще, сколь Бог даст. Выходи, Анна, я серьезно...

Подняла Анна голову, посмотрела прямо в глаза Михаю, перебила, не дослушав его, сказала твердо и не раздумывая:
- Нет, Михай, нет и нет. Я мужу еще годовщину не справила, любила я Федора, сгинул он по доброте своей и милосердию, а прах его неизвестно где, не могу и на могилке побывать и поплакать. Траур в душе я ношу, Михай, пойми меня и не кори. Хороший ты мужик, не скрою, глянешься мне, но люди говорят, что выпиваешь крепко, буянишь.  А у меня трое детей, девочки у меня. Какое мне замужество, подумай сам, Михай?

Помолчали еще и Михай теперь опустил голову:
- Кругом ты права, Анна, извиняй меня, но помни, что я не шутил и помощи моей не чурайся, она от сердца. И прошу тебя, Максимку моего не гони, привечай, он любит Вас, за своих признал, а у него была потеря, без матери растет...
- Что ты, Михай, Максимка мне ровно как сын, не брошу его никогда, - заторопилась Анна и тут засмеялся Михай, тряхнул кудрями и ушел, махом спрыгнув с высокого крыльца.

Продолжение следует…