Письма для Веры

3

Женщина, получившая письмо, откладывает ноутбук в сторону, смотрит на океан, где на волнах прыгают мальчишки. Отдельно группа местных подростков, отдельно ребята из украинских семей, их здесь немного. Димка не примыкает ни к тем, ни к другим, сидит один на песке… Однажды сказал, что ему не нравится, когда так много воды, дома на реке лучше… 
Вера возвращается мыслями к письму: неужели горе, даже очень большое, могло так изменить её подругу? Какое счастье, что на пути Нади оказалась эта девочка… В существовании ангелов на земле Вера сомневается, но знает, что и в самую тёмную ночь приходит рассветный луч. Надо только суметь дождаться…
Перечитывает последние строчки, слабо улыбается: как это похоже на прежнюю Надю: вспомнить какую-то мелкую деталь и, оттолкнувшись от неё, начать писать…
Вера зябко поводит плечами, переходит в домик и снова открывает ноутбук.

***

Продолжаю начатое письмо.
За дверью оказалась немолодая женщина в потёртом, явно мужском тулупе, закутанная в шерстяной платок.
— Вечер добрый, Надежда. Давайте знакомиться, я – Анна, первая жена Фёдора.

Ты часто спрашивала, где мы с Федей встретились, а я отмалчивалась: боялась спугнуть счастье. Сейчас уже всё равно. Моё – навсегда останется со мной.

Та осень выдалась холодной, дождливой. И настроение у меня было не лучше: год назад я рассталась с Ильёй, устав от его постоянных недомолвок, невыполненных обещаний, измен. Боль к тому времени притупилась, но напрочь заморозила душу: я разучилась улыбаться и не верила, что в моей жизни что-то может измениться.
Чтобы не сидеть дома одной, бродила по улицам, заглядывала в бары…

Однажды я умудрилась заблудиться. Это смешно: заблудиться в городе, в котором родилась, но… Представь, я шла по незнакомым улицам, разглядывала здания и думала, что в этом, неведомом мне городе, может произойти что-то очень хорошее… Или очень плохое…
Старый городской район важно демонстрировал двух – трёхэтажные здания с высокими печными трубами на крышах, балконами-эркерами и фигурными карнизами. Сталинский ампир, проявившийся на этих скромных сооружениях в виде потрескавшейся лепнины и барельефов над окнами верхних этажей, казался милым бантиком на голове постаревшей модницы.
Я замерла, свернув во двор, из которого доносилась музыка: дом с балконом-галереей на втором этаже и небольшой палисадник перед ним утопали в осенних цветах. Бордовые, белые, жёлтые хризантемы, между ними – большие и маленькие разноцветные тыквы. Стайки девчушек с весёлым щебетанием делали селфи, кавалеры фотографировали элегантно одетых девушек, принимающих позы «как в гламурном журнале»… Очень пожилая женщина сидела на скамейке, облокотившись на тыкву, и не менее пожилой мужчина снимал её, командуя:
— Улыбнись! Представь, что эта тыква сейчас на твоих глазах превратится в карету!
— Может, лучше в такси?
Оба засмеялись, а я поймала себя на мысли, что рада за них: они счастливы вместе.
Это была первая радость за тот долгий год…

— Прекрасная пани разрешит подарить ей?
Высокий блондин с голубыми глазами протягивал мне на ладони крохотную, с кулачок голубую тыкву.
— Спасибо, не надо.
Я выпалила это, не раздумывая, так резко и зло, что, как мне показалось, мужчина смутился:
— Я чем-то обидел вас?
— Нет, просто… зачем мне тыква?
Моё бурчание было совершенно нечленораздельным, тем не менее, он улыбнулся, на щеках появились ямочки.
— Оберег, — подумал и уточнил, — на счастье.
Порыв ветра бросил волосы ему на глаза, длинными тонкими пальцами он попытался их поправить, и я почему-то ляпнула:
— Вы музыкант?
— Нет. Но почему вы отказываетесь? Разве вам не нужно счастье?

Крохотная голубая тыква перекочевала в мою сумку.

Знаешь, Вера, Фёдор как никто умел слушать. И, конечно, я не выдержала, вылила на него все свои обиды, разочарования… Он сочувственно кивал, держал меня за руку, словно пытаясь поделиться своей силой, и, после недолгого молчания, произнёс:
— Нужно много мужества, чтобы, не зачёркивая ничего в прошлом, каждый раз пытаться начать всё заново. В том числе и разрешить себе заново любить.

Похожую по смыслу фразу я нашла в одном из женских романов о счастье, которые читаю здесь. Интересно, откуда все-таки в деревенской избе эти книги, кто читал их до меня? Очень хочется узнать.
Тогда эта фраза прозвучала для меня откровением.

Голубая тыковка лежала на тумбочке Феди в больнице. Когда было очень плохо, он сжимал её в ладони…

Прости, наверное, ты устала от моих воспоминаний.
 
Вернусь к Анне. Она сняла тулуп, размотала платок и оказалась хрупкой женщиной с обветренным, морщинистым лицом, седыми коротко стрижеными волосами и внимательным, испытующим взглдом.
Пояснила:
— После болезни кутаюсь. Ещё не совсем хворь прошла.
Заулыбалась Фрэду:
— Вот ты куда пропал, разбойник! Надо же, Надежда, пошёл к тебе. Так-то Кузьма у нас дикий, ни у кого в доме жить не хотел, сбегал, а тебя, видно принял.
Фрэд приподнялся, собираясь подойти к гостье, но, услышав «Кузьма», осуждающе фыркнул и снова улёгся на лавку.

— Ну, давай помянем Фёдора. Да и за знакомство выпить не грех.
Из плетёной корзины Анна достала банку с огурцами, бутылку водки.

***

Июль, 1916 год.

Сколько ночей она не спит, Надя не знала. С той минуты, когда стали привозить первых отравленных из-под Сморгони, жизнь, даже такая, какой она была, страшная, тяжёлая остановилась, превратившись в смерть, обильно политую вонючей рвотой и кровью. Рвота и кровь были везде: на носилках, кроватях, стенках госпитальных палаток, одеялах, на холщовом платье Нади и фартуке – прачки не успевали стирать бельё.
Телеги, груженые отравленными офицерами, солдатами приходили одна за другой. Они лежали вповалку: умершие и ещё живые, задыхающиеся, хрипящие… Надиной обязанностью было отделить одних от других, нащупать пульс, проверить дыхание…
Кто сейчас узнал бы в сестре милосердия с почерневшим от усталости лицом и глубоко впавшими глазами ту кокетливую девушку в чёрном бархатном платье, которая всего два года назад праздновала восемнадцатилетие…

«Господи, так хочется хоть на мгновение закрыть глаза, на что-нибудь облокотиться…»
— Сестра, помоги…
Надя с трудом заставляет себя открыть глаза и устремляется на очередной зов.

Илью привезли вечером. Пожилой солдат, превозмогая не то дрожь, не то судороги, пояснил:
— Прапорщика в траншее нашли. Собрались закопать, а он стонет…
Солдат обхватил себя руками, пытаясь унять дрожь, но тут же согнулся в поясе с приступом рвоты. Едва слышно пробормотал:
— Их благородию помоги, сестра, мне поздно уже.

С тех пор, как только выпадает свободная минута, Надя спешит к Илье, но тот лежит с высокой температурой без сознания и бредит. Помимо отравления у Ильи рваная, загноившаяся рана почти на всей левой стороне тела.

Главный врач госпиталя, крупная некрасивая женщина лет сорока, Любовь Павловна, или «наш генерал», как называют её между собой сёстры, осматривая Илью, вздыхает:
— Видно, упал, напоролся на заградительную проволоку, а признаться побоялся… Терпел… Мальчишка.
И тут же сердито выговаривает Наде:
— А вам, голубушка, спать надо. Будто я не вижу, что дни и ночи возле прапорщика проводите. Кто он вам?
— Друг, — краснеет девушка.
— Друг, значит… — Любовь Павловна понимающе покачивает головой и решительно поднимается:
— В Минск вашего друга везти надо. Здесь мы его на ноги не поставим. Вот что, Надежда, — главврач покусывает губы, словно подсчитывая что-то в уме, — Я вам сегодня же дам кобылу и одноколку, она лёгкая, нам здесь без надобности. Сопровождающего дать не могу, уж извините. Справитесь?
— Справлюсь, — кивает Надя. — за этот год с чем только не приходилось справляться… Как-нибудь и за возчика справлюсь.

Дорога через старый сосновый лес поражает неожиданной тишиной.
Только кривая Маруська, кобылка, потерявшая на войне глаз, всё пытается сойти с наезженной дороги и косит в сторону, словно удивляясь, как умудрились люди окрасить траву и деревья в жёлтый цвет, и почему под копыта то и дело попадают мёртвые птицы…

— Эй! — раздаётся крик за спиной. — Эй!

Офицер на вороном жеребце догоняет уехавших, размахивая над головой пистолетом:

— Дезертиры проклятые, а ну, назад! Назад, кому говорю!
— Вы пьяны, штабс-капитан, — Надя пытается говорить негромко, уверенно, но в глубине души ей очень страшно.

Ответственный за транспортное хозяйство госпиталя штабс-капитан Никитин в состоянии опьянения не воздержан по отношению к медицинскому персоналу, а к женщинам особенно. После газовой атаки он пьёт ежедневно, и сёстры не раз обсуждали эту тему, опасаясь оставаться с Никитиным наедине.

— У меня разрешение от главврача.

Надя неуклюже сползает с одноколки, стараясь, чтобы не задралась юбка, но от неловкого взмаха руки с головы слетает медицинская косынка, открывая поднятые наверх, закреплённые заколками шелковистые волосы и серьги в ушах.

— Смотри-ка, ради полюбовника и серьги надела, — пьяно хохочет штабс-капитан, пытаясь сорвать с Надежды серёжку. — Сама-то змея подколодная, и серьги…

Надя уклоняется, не давая Никитину прикоснуться к ней, и тот, не удержав равновесия, падает лицом вниз в двуколку, прямо на Илью, которого санитары с трудом пристроили на сене в полулежащем состоянии.
Почти одновременно звучит:

— Это мой муж!
— Извинись, сволочь!

Непонятно, когда Илья пришёл в сознание, и откуда взялись силы, но он бьёт офицера в лицо так, что тот слетает с двуколки, а Надежда, дёрнув поводья, запрыгивает на место возчика.

Кривая Маруська, осуждающе поглядев на вороного жеребца, встряхивает головой и не спеша продолжает трусить по мягким сосновым иголкам.
Какое-то время ездоки сидят молча, боясь оглянуться назад.
Потом Надя бросает поводья, и, упав Илье на грудь, плачет:
— Живой! Жив!
Она колотит его кулаками, слёзы текут по обветренному, погрубевшему лицу, и прапорщику кажется, что более красивой девушки ему не приходилось видеть.

Над ними пролетает немецкий аэроплан, где-то близко стреляют шрапнелью. Разрываясь, шрапнель противно визжит, но люди в двуколке ничего не замечают.

Продолжение см. http://proza.ru/2024/04/11/799