Ведро карасей

       Этот замечательный случай сверхудачливой детской рыбалки произошёл со мной очень давно. Мне в ту пору шёл двенадцатый год. Вовке – младшему брату – шестой. Да и день тот памятный оказался не обычным «рядовым» выходным днём, а как раз-то днём замечательным: - праздничным днём. Это был один из любимейших в советское время всенародных праздников: - День Победы, или, говоря без излишней помпезности, - праздник "Девятое Мая".
       Почему мы приехали в тот день в мамину деревню втроём, без отца, я тогда не знал; да особо и не интересовался. У взрослых, как известно, своя особенная и, зачастую, таинственно-недосягаемая для детей жизнь. Теперь же, когда вспоминаю и пытаюсь как можно подробнее описать тот замечательный день, втуне жалею, что именно отца тогда с нами не было. Уж он-то один, как никто другой из бывших там и тогда взрослых родственников, был способен очень надолго - если не навсегда - запомнить тот грандиозный рыбачий триумф своих сыновей.
       Значительно позже, – более сорока лет прошло с той поры, – я спрашивал у дяди Миши, маминого младшего брата, видевшего своими глазами тот невероятный улов и искренне хвалившего нас тогда за него: помнит ли он тот замечательный случай? Оказалось, что нет, не помнит. Да и не мудрено. Столько лет прошло. Мы ведь, как правило, хорошо помним лишь то, что случалось в нашей жизни непосредственно с нами. Да и своё личное запоминаем далеко не всё и не всегда, а лишь то, что чем-то затронуло лишь до глубины души: чем-то поразило, запомнилось особенно надолго. Всё же прочее – буднично-обыденное, – "река времени" неумолимо смывает вновь и вновь; заносит песками забвения...
      
       Тот день с утра выдался какой-то совершенно «непраздничный», какой-то  обыкновенный, "вялый", что ли. Словно бы с самого утра пасмурный, без солнышка. Дул, правда, чувствительный восточный ветер; и с утра было довольно свежо, прохладно.
       После приезда к бабушке: с её традиционно сытного завтрака, с её неповторимо "толстыми", широко-округлыми, пышущими сухим жаром русской печи «белыми» (пшеничными) блинами, щедро смазанными растопленным, слегка подсоленным  сливочным маслом, - мы с «МалЫм», не зная, чем бы себя занять, побродили по дому, по голому ещё саду, по обширному скотному двору. Заглянули в свиран*, побывав по очереди во всех его закутах, отделениях, сараях, задержавшись лишь в  бывшей дедовой столярной мастерской в поисках какого-нибудь занятия, но так ничего подходящего для себя не нашли. Тут, кстати, я вспомнил про удочку, "тихо-мирно" лежавшую на дне глубокого наружного кармана куртки, и решил заняться рыбалкой. Для этого надо было спуститься к кудре*, что находилась за домом метрах в сорока от него. Вырезать из орешника удилище. Привязать на его конце свободный конец лески. Размотать удочку и, насадив на крючок червяка, забросить наживку подальше от берега и подождать, когда подойдёт и клюнет какая-то рыба… Всё это было делом давно привычным для меня. Но для него следовало, прежде всего, накопать червей. Но вот была в той кудре рыба, и какая, – это ещё нам только предстояло выяснить.
       Кудра, где предстояло ловить, находилась в пятидесяти шагах от дома и была, по сути, самовыкопанной округлой ямой диаметром десяти и глубиной полутора метров. Закинув удочку "на самую глубину", - то есть невольно "подальше от берега", – или: "на самую серёдку", - я положил удилище наискосок: - на осоку,  росшую вперемежку с аиром по кругу водоёма. Метра на три отошёл выше уровня воды, чтобы, "лишка", не пугать, не настораживать чуткую рыбу... - буде таковая всё же водилась там. Стал ждать, глядя на поплавок. Рядом примостился "Мелкий".
       Хорошо помню: на траву мы с ним не садились. Земля ещё была "холодной":  не прогретой, как следовало. Так что мы с братцем расположились на самом что ни на есть оптимальном расстоянии: не так, чтобы далеко, но в тоже время - и не близко; а так, чтобы "в самый раз", - в самую "тютельку". Молча уставились на круто наклонённый, почти что положенный ветром небольшой гусиный поплавок, - часто-мелко подпрыгивавший над "свинцовой" ряби гонимой ветром воды. Стояли, смотрели и ждали. Что же ещё оставалось нам делать в тот "уныло-печальный" и совсем, как казалось, "непраздничный" день...
       Так прошло минут двадцать или, может быть, с полчаса.
       Всё так же дул не стихавший восточный ветер, слегка шевеливший волосы у нас на головах: задумчиво перебиравший ветки и листья по-новому зазеленевших кустов орешника. По-своему "причёсывал" пушистые ветви и длинные иглы одинокой сосны на пригорке. Более на половину наклонённая ветром тёмно-красная верхушка поплавка, напоминавшая собой косой парус греческой фелюги, смело несущейся по воображаемым волнам штормового моря, по-прежнему прыгала на одном и том же месте, - и я про себя досадовал, что слишком осторожную поклёвку крупной рыбы, случись такая, мне будет сложно заметить... Но скоро выяснилось, что переживал я напрасно.
       Пресытившись "кислым видом" всё одной и той же картины, я уже стал, по обыкновению, что-то импровизировать-сочинять, рассказывая "МалОму". Тот тоже привычно развесил свои лопухи "на гвозди внимания", как вдруг, краем глаза, я  заметил корОтенькое движение чуть, было, совсем не лёгшего на воду поплавка. Это движение означало только одно: к нам подошла рыба, и она на полном серьёзе заинтересовалась тем, что "нагружало" наш поплавок... Более того, покамест неведомая на глубине рыба по-своему - "по-хозяйски" - развернула остававшийся лежать в горизонтальной плоскости поплавок "против ветра", однако реальной "бойкой" поклёвки не последовало... Первая моя мысль была: «А не померещилось ли мне это от столь долгого напрасного ожидания?..». Но тут же ей на смену явилась другая: – куда-как более обоснованная, я бы сказал - "правильная" - мысль. «А давай-ка проверим!..».
       Я поднял  удочку, плавно потянув её на себя, и вдруг ощутил в глубине  живое трепыхание только что подсёкшейся рыбы!.. И тут же - "вечный сторож!" - незамедлительно сработала реакция. Я рванул  удочку на себя... Невиданный прежде толстобрюхий "золотистый карась", широко расщеперив свои красавцы-плавники, отчаянно-бойко дёргаясь на крючке, со своим "непередаваемо-чудесным всплеском" и  "мокрыми" крупными холодными брызгами, щедро рассеевыми во все стороны, вылетел из воды и, пролетев разделявшее нас расстояние, грузно бухнулся в траву в каком-нибудь полуметре левее меня.
       О!.. До чего же сладостно-яркий впрыск адреналина в кровь ощутил я тогда же, хотя ещё и "зелёного понятия" не имел ни об этом чудодейственном гормоне "счастья", ни о его волшебном свойстве вмиг вызывать внутри нас лихорадочное волнение, дрожь нетерпения пальцев рук, шумное прерывистое дыхание... И ещё одно: – неведомо откуда берущуюся спешку: только бы скорей, скорее успеть!..
       Особенно ярко запечатлелось в памяти то, что тот "первый" карась, попавшийся на крючок, действительно был "редкой птицей". Его более живучий и куда как более географический распространённый "серебристый" собрат, невесть когда и какими неведомыми путями добравшийся к нам с Дальнего Востока, - как утверждают учёные биологи-ихтиологи, - будучи гораздо лучше приспособленным к разным неблагоприятным факторам внешней среды, давно и успешно потеснил "златистого аборигена" в большинстве естественно-природных, а также - искусственно-созданных водоёмах моей исторически скромной родины, - где-нигде ещё оставшегося обитать в роли живых "осколков" былой славы одичавших панских прудов; полу-осушенных повальной мелиорацией деревенских "ставов"; слабопроточных, почти обмелевших, сплошь заросших речных стариц.

       Так неожиданно пойманный "золотой" или "золотистый" карась, – с крупной чешуёй золотисто-бронзового отлива, с красными брюшными и анальным плавниками: - толстый весь из себя и "крепкий", гладкий и ладный, – был слишком широк в обхвате даже для моей ладони, не говоря уже о братниной ладошке. «Малой» ещё при виде дивно вылетевшего с чудным всплеском и с шорохом бухнувшегося в траву нежданно-негаданного «целого золотника-самородка», - весом с "добрый слиток природного золота", - радостно вскрикнул, стремглав прыгнул, желая поскорее схватить его: не дать сорваться с крючка и бойко ускакать по наклону вниз… Но не тут-то было. Карась так неистово прыгал в траве, пружиня сильным скользким туловищем, что пришлось и мне поспешить на помощь братцу. Кое-как удалось нам в четыре руки прижать, наконец, "большу-щу-ю" скользкую рыбину к земле, временно её обездвижив.
       Взглянув на карася поближе, я понял, что "наше дело – табак". «Карасевич» заглотнул червя «аж по самые гланды», и мне пришлось с бешено колотившимся сердцем несколько дольше обычного повозиться с высвобождением крючка из глубины его растопыренной пасти. Хорошо ещё, что к тому времени я уже знал простой и эффективный способ проведения несложной хирургической операции. Надо было у ближайшего куста обломать небольшую палочку, наскоро превратив её в "выручалочку", и с её помощью благополучно вынуть крючок. Времени на это ушло не более четверти дополнительной полминуты, - как если бы можно было просто отцепить крючок от карасёвой губы. Но эта полуминута в моих ощущениях растянулась на добрых «девять». Как всякий рыбак, я боялся, что подошедшая к "интересному месту" рыба не дождётся нового соблазнительного червя и уйдёт на поиски корма в другое место. А тогда снова жди... и сколько ещё ждать?..

       Тот первый карась, на вес, показался мне неожиданно большим: "грамм триста", "триста пятьдесят", - не меньше. Думаю, без лишних слов всякому будет понятно, как тот внезапный золотистый трофей мигом приободрил нас. Я поменял бледного, изрядно помятого в глотке рыбы червя на нового, - хотя позднее, став куда как более опытным рыболовом, ничего подобного больше никогда не делал, не раз и не два заметив для себя, что на помятого, пожёванного предыдущими «клевателями-соискателями» червячка крупная рыба берёт гораздо решительнее и охотней, чем на "свежака".

       Справившись с первым трофеем, я снова забросил удочку на то же место. А поскольку у нас вдруг появилось «что» класть, естественным образом встал вопрос: «куда» класть. Я послал Вовчика домой: спросить у мамы с бабушкой какую-нибудь посудину "под рыбу", и тот минут через пять прибежал с двухлитровым алюминиевым бидоном, в какой бабушка, обыкновенно, наливала свежее охлаждённое в студне* молоко для его последующего употребления вовнутрь её многочисленными внуками и все прочими – давно уже взрослыми – домочадцами. Молоко у нас в доме все любили, потому что все в буквальном смысле слова "выросли на молоке". А ещё: - на домашнем твороге, домашней сметане, «кислом молоке» (простокваше), сливочном подсоленом масле (с пшеничными блинами), что, по своей сути, являлось производным продуктом "хатней" переработки всё того же единственного и неповторимого, лучшего в мире и самого универсального пищевого продукта, созданного самой Щедрой Матерью Природой: – цельного коровьего молока. Потому и коров у нас всегда, в большой семье, держали от трёх до четырёх-пяти: - собственное малое стадо. Излишки сдавали колхозу, за что получали, пускай, небольшие, но зато "верные" деньги. Ну а кому пасти своих кормилиц-бурёнок, так этого добра всегда хватало. Детей в тех больших деревенских семьях тогда ещё, слава богу, "умели делать"...
 
       Следуя моим указаниям, «Малой» зачерпнул почти полный бидон воды, бережно-осторожно взял очумевшего от переизбытка кислорода карася обеими руками и пустил его в родную стихию. Карась же и такой малости обрадовался. Благодарно всплеснув хвостом, - щедро окропив "мокрыми" холодными брызгами любопытную мордашку "Милостивца", склонившуюся над горловиной бидона… Ну да в обиде на него никто не был!..
       Однако же клёва, на который я так рассчитывал, торопясь поскорее снять рыбу с крючка, не случилось. Прошло ещё минут двадцать, – и вот вам: случилось
полное дежавю! Снова неожиданно, как в первый раз, но уже более заметно случилась вторая поклёвка. Я снова подсекаю, тяну… Ещё один бронзово-золотистый «красавЕц» (батино любимое словцо в подобных ситуациях), отчаянно трепыхаясь на крючке, со своим неподражаемо-чудесным всплеском вылетает из воды и, пролетев положенное расстояние, плюхается в траву.
       Вовчик вновь не сдержался: радостно вскрикнул, кинулся хватать-подымать дарованную нам "скромной" кудярой рыбу. Второй карась оказался несколько крупнее первого, и маленьких ладошек братца вновь не хватило, чтобы схватить-удержать так же яростно трепыхавшегося экземпляра. Пришлось мне снова помогать своему помощнику. Пущенный в бидон, карась, полный яростного возмущения, – на пару с "проснувшимся" старожилом, – подняли такую яростную «бидонную круговерть», что было не расплескали из посудины всю воду, при этом едва не свалив бидон на бок. Пришлось мне, прикрыв горловину ладонью, опустить посудину в воду, чтобы наполнить её хотя бы до места сужения. Вскоре, однако, наши золотистые пленники сами собой угомонились.

       Ну а после удачного дубля клевать совсем перестало. Прошло не менее часа без единой поклёвки. Казалось, - всё: "Аллес капут!" - сеанс удачной рыбной ловли на сегодня закончился. - "Гасите, граждане, свет! Сливайте воду!". Но странное дело: как-то незаметно за пролетевшее время совсем стих ветер. Тучки и облака рассеялись, – как и вовсе их не было. А появившееся на чистом небе солнышко не только осветило и обогрело всё вокруг, но уже и само незаметно повернуло к закату...
       Гусиный поплавок неподвижно лежал на воде, слегка сместившись от своего первоначального места. Возможно, была ещё одна поклёвка, которую я не заметил. Об этом намекали и крючок с грузилом, сместившиеся на более мелкий участок дна.
       А тут как-то исподволь, незаметно, у кромки травянистого берега, – то здесь, то там, – стало разыгрываться новое, доселе невиданное, а также неведомое нам с братцем представление. Было заметно и хорошо слышно шевеление, "шебуршание", частые всплески в прибрежной траве попарно трущихся друг о дружку рыб... Вблизи были видны лежащие на их тёмных спинах сизые волнистые пряди расслабленных спинных плавников... Как дошло до меня позднее, у карася начинался  нерест.
       По наитию, я на две трети уменьшил глубину погружения грузила с крючком и наживкой, заметно ниже приспустив поплавок, и на пробу закинул удочку очень близко к берегу: - туда, где ближе всего ко мне тёрлась и плескалась рыба.
       И тут же – сразу же - резкая поклёвка! Да такая резвая, бойкая: без лишних там "проб и подходов". Подсекаю, выношу из воды: – на крючке трепыхается всё такой же «дикий» золотистый карась, но на треть, примерно, больше двух первых. Граммов, показалось, с четыреста, добрых, весом!.. Восторгу нашему не было предела. А тут же сразу и началось!.. Я не успевал поправлять червя и закидывать: клевало зверски, бешено. Да всё приличные такие "лапти", - по меткому выражению Дим-Димыча... Приличные всё брались «карасевичи»: - от трёхсот с половиной до четырёхсот с половиной граммов каждый, - не меньше!..
   
       Позже вечером, когда мама с бабушкой чистили рыбу, абсолютное большинство оказалось с икрой. Были, правда, и с молОками, но их было в разы меньше. Больше я никогда в жизни не сталкивался с подобным карасёвым "жором", хотя карасей ловил достаточно часто и всё больше мелких "серебристых". Тот памятный раз, по-моему, оказался первым и единственным, когда я воочию и близко, на ощупь, познакомился с белорусской «золотистой рыбкой»...
 
       Как только стало бурно клевать, я тут же послал Вовчика за ведром. И он вскоре принёс новенькое двенадцатилитровое эмалированное ведро тёмно-зелёного цвета. То ли он, невольно захлёбываясь слюной, восторженно живописал маме с бабушкой про то, как «Мишка живо таскает из кудры здоровенных карасей», то ли мама с бабушкой сами уже прекрасно видели не на шутку разыгравшуюся "рыбью баталию", - только не долго думая, отдали "Мелкому" посудину самого подходящего «калибра». Её, под конец той рыбалки, как раз и хватило, чтобы поместился весь наш богатый улов величиной (и весом) в тридцать шесть "здоровых" карасей: – средним весом, порядка, триста семьдесят граммов-штука. Так, по крайней мере, по "нестираемым" в памяти данным представляется мне теперь. При этом остававшуюся в ведре воду пришлось полностью слить для того, чтобы уместилась в нём вся тот раз пойманная рыба.

       Но только это всё было ещё впереди, а покамест я без устали таскал и таскал карасей, позабыв обо всём на свете. Червей на крючке давно сменил блин, а блин, в свой черёд, – хлебный мякиш. Впопыхах той спешной ловли довелось мне пару раз «обронить» в воду пустой крючок. И что бы вы думали?!.. «Обезумевший» от жора карась, не "мусоля" и не раздумывая, с ходу глотал и его. То ли блеск золотистой искры на илистом дне живо привлекал его обострённое страстью и вконец потерявшее  бдительность внимание; то ли исходивший от крючка "сытный" дух насадки…

       Хорошо помню, что двух «особенно здоровых» карасей вытащил я как раз на голый крючок. Один из них был явным мутантом: туловищем – ну точно серебристый карась: такой же "вытянутый" в длину, "плоский", и чешуя у него была несколько мелкая, более частая. Зато три нижних плавника и хвост были у него какого-то странного – прямо "рубинового" – цвета. Я даже подумал, было, что клюнула большая краснопёрка. Но при более внимательном рассмотрении понял, что это был некий карась-"мутант": помесь серебристого с золотистым. Подобных мутантов одинакового размера и веса попалось нам в тот раз два. Одного из них подфартило вытащить Вовке. Он уже давно «зудел» мне на ухо: «Мишка, ну дай же и мне хоть чуточку половить!..». Отведя, как следует, душу, пришлось мне вспомнить и о младшем братишке, и о своих к нему "братних чувствах", тем более что «план» по ловле "карасЁвых" был уже давно и с успехом "перевыполнен".
       Вовчику также посчастливилось вытащить порядка пяти-семи "обезумевших" от близости "брачных игрищ" карасей, когда кормиться им будет некогда, да и незачем. И нам, тем самым, удалось приобщиться к немалому по тем временам, и порой даже "дико-счастливому" племени "сопливых" рыболовов-любителей...

       Но, как говорится, рано или поздно, но всему в этом мире приходит конец. Так произошло и здесь. Невиданный доселе и такой внезапный жор золотого карася, – как внезапно начался, также внезапно и стал стихать. Всё реже, всё разборчивее стала брать рыба, пока совсем не перестала клевать.
       Однако же перед тем, как поистине "волшебному" действу того действительно «праздничного» дня наступил полнейший "аллес капут!", нам с братом выпало на долю ещё раз приятно "пощекотать" свои не выросшие, покамест, махонькие тщеславьица.
       Когда солнце, незаметно для нас, стало решительно клониться к закату, и уже коснулось своим оранжевым краем тёмно-сизой полоски дальнего – на западе – леса, два соседских брата-пастушка гнали мимо нас и нашей кудры небольшое домашнее стадо коров с телятами. Они проживали в соседнем с нами хуторе: метрах в трёхстах от нас, и приходились нам какими-то дальними родственниками. Как узнал я значительно позже, – уже став взрослым, - они оказывались нам "четвероюродными" братьями. Наши прадеды: Юзэф (Иосиф - это наш) и Ян (Иван - их) - были братьями родными. Но тогда, в середине 70-х, мы ещё ничего об этом не знали и к соседским хлопцам – Збыху с Юркой – относились, как к "посторонним": обыкновенным соседским пацанам. Думаю, ровно столько же знали и они про нас, относясь к нам
соответственно.
       Збышек был года на два старше меня, зато Юрка – года на три младше. Как-то одним из предыдущих наших летних пребываний у бабушки мы с ними договорились вместе половить рыбу на «дальней кудре», где некогда наши предки, наверное, совместно копали торф. Располагалась та кудра приблизительно посредине их общего, некогда приобретённого в складчину, большого, - гектаров в пятьдесят общей площадью, - поля, некогда по-братски разделённого нашими прадедами. Та "дальняя" кудра как раз и была естественным ориентиром границы смежных участков, и поэтому считалась общей.
       Впрочем, на момент описываемых событий, поле и кудра уже более двадцати лет, как принадлежали государству, считаясь колхозными. «Нашими» же они по-прежнему оставались в памяти взрослых родственников, заставших то время, когда бОльшая часть окрестных земель и всё, что росло и «стояло» на них "от века", на праве частной собственности принадлежало семьям окрестных крестьян, которые
жили на той земле и всегда пользовались плодами трудов своих, выращенных на той земле... 
      
       В той "дальней" кудре с чёрной – цвета дна – водой водились небольшие и тёмные, будто "сажей присыпанные", серебристые карасики. Были они маленькие и тощие, – размерами с детские ладошки. Ну просто ни в какое сравнение не шли с пойманными нами годом-двумя назад золотистыми "красавцами". К тому же и клевали «те» крайне редко и весьма осторожно... К тому же в тот «прошлый раз» совместной ловли лето уже было в самом разгаре. Нерест у карася давно прошёл, а посему и столь бурного клёва, какой был описан мной выше, ждать не приходилось. Да и "торфяная" та "мелочь" на роль половозрелых продолжателей славного карасиного племени совсем никак не годилась... И клевала она как-то чересчур уж вяло, редко, весьма и весьма неохотно. То ли сыты они были постоянно, благодаря обилию комаров и их личинок, водившихся вокруг той кудры и в её глубине в неисчислимых количествах (вокруг рос молодой, непролазно-густой лесок, полностью скрывавший водоём от посторонних глаз), то ли "законно" опасались подвоха от невиданных прежде «двуногих гостей»: – так отчётливо заметных им из тёмной – "колодезной" – глубины торфяника на светло-голубом фоне безоблачного неба.
       К сказанному стоит добавить, что были те карасики на редкость невкусными: пахли торфом и тиной. Всего лишь один раз попробовали мы на утренней зорьке половить там рыбу с вновь обретёнными «братанами», досыта накормив своей "вкуснейшей" молоденькой кровушкой безжалостные "эскадрильи" тамошних кровососущих: "стражей тишины и покоя". Больше мы туда с Вовчиком – ни разу, ни - ногой. Ну а как было у Збыни с "Юрасём-карасём", – этого я, увы, больше никогда, уже, верно, не узнаю…

       Но вернёмся в тот наш с братцем чудный майский день, - вернее, к его исходу. Прогоняя мимо нас домашнее стадо и увидав, как легко и непринуждённо таскаем мы с Вовкой, по очереди, «нехилых таких» карасей, - попутно разглядев зоркими своими глазами чуть ли не доверху наполненное отборной рыбой ведро, - Збышек с Юркой, не сговариваясь, дружно засвистав-загИкав, хлёстко защёлкав самодельными пУгами*, едва не бегом кинулись гнать утомлённое стадо домой.
       Ещё некоторое время, издалека, доносились до нас их звонкие голоса: ничуть не церемонившиеся называть вещи своими имена, где во всю использовалась подслушанная у взрослых "острастная" ругань на ничего не понимавшую и явно ошалевшую от столь резкой перемены настроения у обоих пастушат; и особенно, – от резко ускорившегося темпа движения к уже близкому хлеву, дому.

       Только, увы: как ни спешили "братаны" поскорее приобщиться к нашему «клёвому делу», тот праздничный майский день оказался действительно праздничным, но увы: только для нас. Когда минут через двадцать оба примчались с удочками, полные решимости поймать к ужину хотя бы по паре-тройке «наших лаптей-карасей», - ловить в той кудре им оказалось нечего. В позднем, предзакатном характере клёва, - минут за десять до их появления, - наступил решительный "аллес капут!". Карась либо перестал брать совсем, либо пытался клевать настолько вяло и редко, как делал это ещё днём, – в самом начале нашей целодневной рыбалки.

       Стороннему наблюдателю, пожалуй, могло бы показаться, что мы с "Малым" даже не заметили, как на пару выловили всех карасей, какие до нашего появления обитали в кудре. Только, уверяю вас: отнюдь. По-прежнему по всему периметру того «мизерного» водоёмчика шуршала в траве, всплёскивала и тёрлась боками всё более и более расходившаяся в наступавшем нересте рыба… И было ясно, что карасёвый нерест вполне себе только-только набирал силу. Могучий инстинкт продолжения рода, продолжения жизни даже здесь – в масштабе небольшой деревенской "лужи-кудры", – становился куда повелительней и всеохватней даже ежедневной потребности тамошней рыбы в пище...

       Сейчас уже не помню, поймали наши "спаздніўшыяся" (опоздавшие, - бел.) родственнички хотя бы одну рыбку. Хотелось бы верить, что пару-тройку ладных золотых карасей им, всё-таки, "выхватить" удалось. Ну и ладно, и хватит с них!.. Кудра, всё-ж-таки, была "наша", а не "ихняя". Мы же с Вовкой, закончив ловлю сразу, как только Збышек с Юркой появились на берегу, не спеша смотали единственную "кормилицу-удочку", и, взявшись с обеих сторон за дужку просто "неподъёмного" для тех наших мускульных сил ведра, – едва ли не «с горкой» наполненного бронзово-золотистыми рыбьими телами, – стараясь не показывать вида, насколько нам тяжело нести, а лишь "скромно потупив очи долу", с большим трудом удерживая равновесие, побрели в направлении дома... Какими взглядами провожали нас нежданные наши конкуренты-неудачники, - увы! - мы тогда не видели… А сейчас даже жалею, что не обернулись...
   
       Поздним вечером того удивительного и "дО верху наполненного" майского дня, – Вовка уже спал и, наверное, видел яркие цветные сны о ловле своей "золотой рыбки", – мне ещё раз довелось в полной мере прочувствовать всю огромную значимость нашего с братцем "тогодневного" рыбацкого триумфа.

       Дядя Миша, старший бабушкин сын, но младший, – года четыре у них разница, – нашей мамы родной брат, живший постоянно своей семьёй и с бабушкой в отчем-дедовом доме, затемно воротившись с работы, – а работал он механизатором в колхозе и, следовательно, в разгар весенне-полевых работ пахал на тракторе "от зари до зари – от темна до темна", - как в песне поётся, - увидав в «ночёвке»* столь внушительный улов, никак не мог поверить, что всё это «бронзово-золотое богачество» было поймано, в основном, его тёзкой-племянником на обыкновенную удочку, тогда как ему самому ещё ни разу не удавалось поймать хотя бы втрое-вчетверо меньшее количество схожей по весу и размеру рыбы даже с помощью бредня, невода, которыми он, время от времени, пытался «процеживать» воду в кудре.

       В тот же вечер из его рассказа я узнал, что это именно он, - года три-четыре тому назад, - на колёсном тракторе "Беларусе", оборудованном ковшом и лопатой, раскопал и расширил кудру, углубив её дно и заметно расширив по кругу. Тем самым, исполнил свою давнюю мечту: запустить и развести в ней именно золотистого карася, которого "мелким" и наловил где-то в другом, "потаённом", месте. Затем привёз и выпустил ранней осенью, никак не рассчитывая на то, что такие вот знатные экземпляры повырастают в той густо заросшей мелкой воде. Про лежавшее через дорогу, сплошь заросшее аиром, болото он даже не подумал. А ведь именно оно стало естественной базой выкармливания и спасения подраставшей молоди «таинственного переселенца» от полного вымерзания в зимние морозы, от гибельного пересыхания в летние знойные дни. Стало быть, не дикие утки занесли в нашу сажалку карасёвую икру, как думал я прежде, опираясь на рассказ отца о том, как в "диких" природных водоёмах как будто бы "сама собой" появляется - разводится - рыба…
 
       Но какими же сытными, мясистыми и вкусными показались мне в тот вечер лично наловленные, в основном, "золотые красавцы", зажаренные бабушкой в устье русской печи в большой чугунной сковороде на настоящем – чудно пахнущрем – постнем советском масле... Под конец жарки пОлитые сверху сладкой густой домашней сметаной и слегка в ней протушенные-подрумяненные...

       Больше таких, в смысле, золотистых карасей мне ни разу в жизни ни ловить, ни жареными пробовать не доводилось. 
 
       Примечания:

       Свиран – в наших местах: рига, амбар, большой, «вытянутый в длину»,  капитальный сарай, в котором под одной крышей находилось почти всё хозяйственное обзаведение деревенской семьи: сенник, конюшня, хлев для скотины, свинарник, птичник, дровяной и тележный сараи, мастерская, где хранился всякий рабочий инвентарь, инструменты, а также требующие ремонта конская упряжь, сбруя, плуги да бороны, и где всё это добро, как правило, руками самого хозяина и починялось.

       Кудра – небольшое озерцо естественного либо искусственного происхождения: ещё непересохшее до конца болотце, раскопанное и углублённое руками "хозяина". Весной она, как правило, полностью наполнялась талой водой, и держала её долго, – вплоть до «непереносимой» жары середины лета, когда подобные «стоячие» водоёмы почти полностью пересыхали, и такими остаются вплоть до осенних дождей и морозной снежной зимы.

       Студня – колодец (бел.).
   
       Ночёвка (“начОўка” – па-беларуску) – прямоугольное металлическое корыто из оцинкованной жести, часто применявшееся в деревнях для хозяйственных нужд: главным образом, для замачивания и стирки одежды, белья и прочей “мануфактуры”; а также для непродолжительного хранения и засолки мяса, сала после забоя и разделки крупных домашних животных.

       САжалка - от слова "сажать", "садок". В принципе, – та же кудра, но более целенаправленно предназначена для разведения и содержания рыбы: – в первую голову, конечно, –  карася, карпа.