Сопротивление москва 2037 год

Москва. Центральный Дом Литераторов. 2037 год.



-- Ну, что Колюня, стишки-то пишешь? -- спросил Гром, когда выпили по первой.
-- Не, старик бросил, -- Ответил Плахута, нюхая бутерброд.
-- Чё, на прозу потянуло?
-- Какое там, -- отмахнулся Плахута, -- Так, редактура, корректура, обработка классики.
-- Как  это? -- удивился Гром,
-- Да вот так. Беру Пушкина, Достоевского и редактирую.
Плахута сказал это настолько серьезно, что Гром даже водкой подавился.
-- Кого редактируешь?
-- Сейчас – Достоевского. – ничуть не смутившись ответил Плахута.
-- Зачем? -- не понял Гром.
 Да ты что, Ген, с луны свалился что ль? Не понимаешь какое время сейчас, или газет не читаешь?
-- Да... -- сказал Гром разливая водку, -- наверное я действительно отстал от жизни...
-- Вот за это и выпьем – Плахута подхватил только что налитую рюмку, чокнулся и опрокинул ее в рот.
-- Понимаешь, Ген, -- сказал он чавкая бутербродом, -- это все конечно не обнародовано, но делается в плане борьбы с фашистским наследием в литературе, ну вроде борьбы с шовинизмом.
-- Ну а Достоевского-то за чем редактируешь?
-- Да все про жидов вымарываю. Запретить-то его, как Рубцова или Есенина не могут, они ж его страсть, как любят, а он их нет - вот и редактирую.
-- А Пушкин здесь причем? -- не отставал Гром.
-- Как это при чем? -- удивился Плахута, -- Маленькие трагедии помнишь? Скупого рыцаря? Там же такие эпитеты!
-- Ну и как теперь у Пушкина?
-- А теперь там не жид, а сарацин. Дело-то в Испании происходит, так что все о’кей.
-- Слушай, -- усмехнулся Гром, -- так там же рыцаря Альбертом зовут, как Макашова, апологета антисемитизма...
-- О! Точно! -- спасибо Гешан, завтра же в Главлит идею подам – еще раз отредактирую. Они ж Пушкина уже тиражом мильёнов в сто издали. Надо срочно изъять и переиздать заново. За это и Выпьем.
Выпили. Не чокаясь.
-- Тем более за стихи платят больше. – продолжил Плахута, -- А Достоевского пусть Лузанов доделывает.
-- А он что, тоже?
-- А куда ему деваться. Мы с ним вместе сейчас над «Бесами» корпим, только там полная задница. То ли дело «Подросток» -- новых русских и дворянство на новых евреев и сионизм поменял, и дело в шляпе, -- а в «Бесах» все начисто переписывать надо.
-- Коль, -- сказал гром, меняя тему, – Ну а свое-то после классики должно переть...
-- Какое там, -- отмахнулся Плахута, -- Для своего вдохновение надо. Чтоб ангел прилетел. Помнишь, как у Пушкина: «восстань, пророк, и виждь, и внемли»...
-- Ага, помню, он там еще язык вырывал...
-- Вот то-то и оно, -- подхватил Плахута, -- Прилетел ко мне как-то ангел тоже хотел язык вырвать. А я так долго задницы лизал, что язык у меня весь в говне, ну ангел и побрезговал.
-- Да ладно, Коль, ты его водочкой-то прополощи.
Гром налил еще по рюмке, Николай выпил, отрыгнул горько, поморщился:
-- Ох, печень..
-- Болит?
-- Ага, как зуб мудрости, все растет и растет. У меня желчи знаешь сколько накопилось, хоть в публицистику подавайся или фельетоны писать.
-- Ну и писал бы.
-- Не хочу. Для этих сук не хочу. Душу не продаем! – Плахута стукнул кулаком по столу, -- Душа – это святое.
-- А как же Достоевский? -- съязвил Гром.
-- Ему то что, он помер давно, его отпели честь по чести, в рай пустили, а у меня все еще впереди. Наливай.
-- Не частишь?  -- спросил Гром наливая.
-- Нормально, -- ответил Плахута и выпил.
-- А печень?
-- А-х-х-х!.. – отмахнулся Плахута,  -- Душа дороже. Ты вот знаешь, почему нет евреев алкоголиков, знаешь?
-- Догадываюсь..
-- Да ни хрена! -- Плахута скрутил кукиш, сунул его под нос Грому, потом обвел им зал, -- Во, видели! Один я знаю.
Гром потянул Николая за рукав, пытаясь отвлечь от ораторства на весь зал. Привлекать к себе внимание нищей богемы не входило в его планы, и он уже начал жалеть, что поддался на плахутины уговоры.
-- Да ладно, Коль, не ори. – сказал Гром протягивая ему рюмку и бутерброд.
Плахута  выпил закусил но с мысли не сбился и продолжил:
-- Не, ты знаешь, почему, знаешь? Вот ты мне скажи...
-- Нет, не знаю. – буркнул Гром.
-- А-а-а! Во-о-о! А я знаю. Хочешь скажу?
-- Ну, скажи, скажи – согласился с неизбежным Гром.
-- А потому они не пьют, что не болит у них. У всех болит, а у них  -- нет а знаешь почему?
-- Почему?
-- А потому, что нет у них ее. Нет души. Нет, понял? Молчи, дурак, я говорю.
-- Ну говори, - согласился Гром и подумал: «Кердык, вляпался».
-- Молчи, дурак! -- рявкнул Плахута, -- Ты, Гешка, гений, и я – гений, ты поймешь. Послушай.
К вящему удовольствию Грома Плахута притянул его к себе и захрипел шепотом:
 -- Они, когда Христа распяли.. Ты понял? Когда Христа они распяли, они потом очухались, да поздно было. Хли ты хочешь-то, Он же проклял их. Ну тогда они и решили, мол, раз один хрен все в ад пойдем, надо душу сразу, в детстве еще в землю закапывать, и пусть лежит себе там до второго пришествия. Да-а! Они это магией своей гребаной придумали.
-- Ну ты даешь... – усмехнулся Гром.
-- Это не я даю. – крикнул Плахута, -- Ты вообще молчи, мудак.
Он снова перегнулся через стол и влажно зашептал в самое ухо:
-- Это мне еще Катюшин Валера рассказывал... – Плахута оттолкнул собеседника и развалился в кресле. Он молча вылил себе остатки водки и выпил.
-- Ты, Генка, послушай, -- промямлил он сквозь недожеванный бутерброд, – Я никому не скажу, а тебе скажу, потому, что ты гений, и я. Правда в монтаже ты ноль...
Гром понимал, что от пьяного бреда уже не отделаться и даже собрался было уйти, но передумал  – ночевка на улице или на вокзале не казалась разумным выбором, а гостиница отпадала в принципе -- там слишком строгий паспортный контроль, а в качестве нового паспорта он был не уверен. Да и про душу было все-таки интересно и он спросил:
-- Ну и как же они ее закапывают?
-- А хрен его знает. Я же говорю: МА-ГИ-Я, -- по складам произнес Плахута. -- магия, понял. Они обрезание зачем делают?
-- Зачем?
-- Потому, что сказано: пока жив человек, неотделима душа от плоти. Вот они плоть эту крайнюю – ***к  -- и в баночку, или в коробочку там. Потому и ножиком ****итовым, потому, что ма-ги-я. Как только сделали обрезание – все, ****ец, живи себе без души – все похую. Понял? По-ху-ю! Не болит душа. А если душа не болит, то нахрен пить-то? Понял?
-- Ну ты хватил! -- покачал головой Гром. -- А татары как же?
-- Ты татар не трожь!!! -- Плахута грохнул по столу так, что рюмки задребезжали и зал затих на миг. – Я сам татарин... Наполовину... У меня жена – татарка... Была... Последняя... Дура!
Плахута выдержал паузу и продолжил:
-- Татары почему обрезаются? Воды у них мало. А без воды у тебя там все сгниет на... И своих отличить можно.
-- В бане?
-- Да хоть где.
-- А евреи?
-- А татарина от жида ты и без *** отличишь по харе жидовской.
Последние слова Плахута проорал так, что все разговоры в зале смолкли.
-- Тише ты. – шикнул Гром, уже жалея, что вообще пришел сюда.
-- Не ссыте мимо, как говорил товарищ Есин эс эн. – возразил Плахута. – Я здесь всех стукачей знаю.
И он начал тыкать пальцем, обводя зал:
-- Вон стукач, вон стукач, вон сразу два стукача с бабой, а в столе микро-ФОН! -- И он снова грохнул кулаком по столу. -- Чтоб тебе уши оторвало, слухач гребаный... А самый главный у них знаешь, кто? -- Галошин, председатель Союза, он на них давно ишачит, его еще в прошлом веке подослали, чтобы спаивал всех...
Пока Плахута выдавал эту тираду, седоватый юноша восточного типа метнулся к стойке, взял графин водки, три чистых рюмки и делано нетрезвым шагом подошел к их столику.
-- Здравствуй, Дмитрич.  – Кивнул он Плахуте и поставил на стол рюмки и водку.
-- Тахир, -- представился гость, и не обращая внимания на Плахутино: «Пшел на ..., дурак» придвинул себе стул и сел. Он разлил водку и внимательно глядя Грому в глаза спросил:
-- А вы, молодой человек, случайно не Геннадий Романов, знаменитый художник?
-- Нет, -- улыбнулся Гром, ожидавший этого вопроса  -- Михаил Кац.
-- Поэт?
-- Писатель.
-- В смысле, прозаик?
-- Писатель. – раздраженно ответил Гром, взглянув на неловко потупившегося Плахуту.
-- А почему Дмитрич называл вас Геной? -- не унимался Тахир.
-- Это мой литературный псевдоним, Генрих Кацура, Может читали: «Грудь амазонки», «Месть безрукого». – перечислил Гром.
Плахута понял, что его друг выкрутился и заорал на Тахира:
-- Да пошел ты на .... дурак! Ты здесь никто! Он  -- писатель, я – писатель, а ты пшел вон отсюда, Тахир.
Тахир смутился.
-- Да если ты хочешь знать, -- не унимался Плахута. – Есть только три великих писателя на «К» -- это Юрка Коноплев, Генка Кацура и Колька Плахута, а ты иди на ..., а то убью.
Непрошеный гость смутился и встал.
-- Водку оставь! -- осадил его Николай.
Тахир ушел. И Гром глубоко вздохнул, успокаиваясь.
-- Знаешь, что, Коль, -- сказал он. – Давай-ка по рюмахе и пошли отсюда.
-- Пшли, Генка, пшли. – согласился Плахута, глядя, как  Гром разливает халявную водку.
Когда выпили, Плахута повертел в руке графин, и перелил остатки водки в бутылку. «Гардеробщикам отдам». – Пояснил он.

В такси Плахута долго разорялся о том, что скоро начнут сажать всех гомосеков. Он так и сказал по старорусски «гомосеков». И будут их сажать потому, что талмуд запрещает содомский грех, и еще потому, что гомосексуализм – болезнь всех полукровок, а поскольку фашистов и шовинистов уже почти не осталось, то пора бороться за чистоту рядов.
-- Вон Митьку Кузьмина уже вышибли и из «Литературки» и из академии. – продолжал свой монолог Плахута. – И правильно выгнали, потому, что он педераст вдвойне - педераст по натуре и литературный педераст, нет, даже втройне он педераст по натуре, педераст по призванию и литературный педераст, нет, даже в четверне... – не унимался Плахута, загибая пальцы.
Видимо ему очень понравилось ключевое слово и он повторял его все чаще и чаще. В итоге он говорил только это слово, приставляя к  нему фамилии всех известных критиков и литераторов, добавляя иногда эпитеты: «гнойный» или «вонючий».
-- А когда их всех пересажают, -- продолжал Плахута. – в литературе н-ИК-кого не останется. Я, да Максимка Замшев, Ну придется им еще Ваньку Голубничего из ссылки вернуть. А чего? Кто им писать-то будет? Бабы?! Баб тоже всех пересадят... Да-а, -- за лесбиянство... Полонскую Анжелку одну оставят, нет Воронину Ольку еще. Вот тогда мы им покажем, что такое настоящая литература.
Видимо Плахута неоднократно репетировал свой монолог, потому, что закончился он как раз у его подъезда.