Сентиментальный дон-кихот

И ДРУГИЕ ОБИТАТЕЛИ РУССКОГО ШЕНДИ-ХОЛЛА


Прозе Пушкина повезло (или не повезло - как угодно) в том, что "столп русской критики" В.Г. Белинский почти обошёл её своим   вниманием (вкупе и с драматургией, в противоположность поэзии, разбором которой извёл он страниц под триста). Лучше б и не говорил вовсе: смешно - в самом начале "Сочинений Александра Пушкина" подводит черту под "вливаниями" античности в русскую литературу, а в "Статье одиннадцатой и последней" сего опуса (которой только и удостоил прозу) умудряется, в числе прочих казусов, высказаться о Дубровском, что "представлен он Ахиллом между людьми этого рода" (при этом почему-то ещё полагая, что на ту же роль претендовал Гринёв).
Будучи обойдены собственной фантазией, клянущиеся на Белинском сим финтом были лишены земли под ногами. К счастью для оных персонажей, некие горячие головы в порыве непонятного вдохновения пустили слух, будто герой "Капитанской дочки" - народ. Может, это и было бы справедливо, если б речь шла об "Истории Пугачёва" (хотя те же горячие головы возмущались по поводу изменения царём этого названия на "Историю Пугачёвского бунта"). Но "Капитанская дочка" - не "Война и мир". В А.С. нет тяги к глобализму и "серьёзности" бородатого барина, кухонного моралиста, высоконравственного развратника и ересиарха.
"Вспомните... его "Капитанскую дочку" и множество других: столько в них правды, и как эта правда согрета и освещена тёплым светом сочувствия, но в то же время ограждена в читателе от ложной окраски тонкою, незлобивою иронией... эта способность шутки, это присутствие иронии в уме" - И.С. Аксаков ещё когда о Пушкине сказал. А вот ведь - не вспоминали. Или - не так вспоминали. И на излёте двадцатого столетия Пушкин остаётся непонятым. "Памятник нерукотворный" в иных головах окаменел, а с лица что-то сильно начал смахивать на Командора (продолжая эту аллюзию: было б потешно, когда б Каменный Гость был слепком с Дона Гуана).
Лишним подтверждением "не такого" прочтения А.С. является ругань, в своё время обрушившаяся на Андрея Синявского после его "Прогулок с Пушкиным", пожалуй, единственного по-настоящему "пушкинского" соприкосновения с поэтом. В самом деле, как можно углядеть оскорбление в книге, в которой содержится, как минимум, хотя бы один этот ключ к пушкинской поэтике: "В соприкосновении с пушкинской речью нас охватывает атмосфера благосклонности, как бы по-тихому источаемая словами и заставляющая вещи открыться и воскликнуть: "я - здесь!" Пушкин чаще всего любит то, о чём пишет, а так как он писал обо всём, не найти в мире более доброжелательного писателя. Его общительность и отзывчивость, его доверие и слияние с промыслом либо вызваны благоволением, либо выводят это чувство из глубин души на волю с той же святой простотой, с какой посылается свет на землю - равно для праведных и грешных. Поэтому он и вхож повсюду и пользуется ответной любовью. Он приветлив к изображаемому, и оно к нему льнёт"? Понятно, почему оскалился Солженицын - не за Пушкина переживал он, а за себя, неполноценность свою ощутив.
Не Пушкина оскорбил бородатый весельчак в лагерной робе Абрам Терц, а клянущийся Пушкиным фетиш, прозываемый "великою русскою литературой". "Один артист не постеснялся свой роман так и назвать: "Жизнь". Другой написал: "Война и мир" (сразу вся война и весь мир!). Пушкин - не им чета - сочинил "Выстрел". У Пушкина хоть и "Нулин", а - граф, хоть и "Скупой", а - рыцарь". Конечно, обидно, прочтя такое, примерить это на себя, а респектабельному американско-русскому авторитету, "классику" и "пророку" Солженицыну это и вовсе щелчок в нос.
О ком из записных "великих русских литераторов" можно сказать: "В его текстах живёт первобытная радость простого называния вещи, обращаемой в поэзию одним только магическим окликом"? Или так: "В сущности, в своих сочинениях он ничего другого не делал, кроме как пересказывал ритмичность миропорядка"? Только о "невеликих" Елене Гуро, Арсении Тарковском, Вениамине Блаженном, Владиславе Крапивине, раннем Битове, ещё не записавшем себя в классики (что его и убило), Феликсе Розинере с его блестящим "Финкельмайером", да ещё о паре-тройке других, столь же непопулярных в среде "ценителей словесности", персонажах. И уж, во всяком случае, не о "великом русском" Александре Исаевиче, который, по словам другого "великого русского", приснопамятного скандалиста Эдички, "заслуживает, чтоб его утопили в параше... За отсутствие блеска, за тоскливую серость его героев, за солдафонско-русофильско-зековские фуфайки, в которые он их нарядил.., за мысли одного измерения, какими он их наделил, за всю его рязанско-учительскую постную картину мира без веселья".
Стало хорошим тоном жить не в гармонии с жизнью.
 ***
"Молодые писатели вообще не умеют изображать физические движения страстей. Их герои всегда содрогаются, хохочут дико, скрежещут зубами и проч. Всё это смешно, как мелодрама". Сие сказано в "Опровержении на критики" в 1830 году. И Пушкин, пожалуй, первым из писателей русских избавился от подобной "молодости". Чего и не понял Белинский в своей смехотворной сентенции об "Ахилле". До А.С. в русской прозе не было традиций сентиментализма, несмотря на все упорные попытки Карамзина его "пересадить". Именно в желании Карамзина не "переиграть", а просто "пересадить" сентиментализм - причина неуспеха этого предприятия. Но - будем справедливы - Карамзин первым перевёл на русский язык Стерна. А уж Стерн - ...
"Изображению физических движений страстей" А.С. учился у Шекспира и Стерна. Именно учился, именно "пропускал через себя", а не слепо подражал. Тургенев говорит о "мощной силе самобытного присвоения чужих форм", присущей Пушкину (вот этой силы "самобытного присвоения" и не хватило Карамзину).
Проза в изображении человека прошла три стадии:
- каждый отдельный человек как носитель одной отдельной страсти (романтизм, классицизм);
- каждый человек - средоточие нескольких страстей (Шекспир).
В "Table-talk" А.С. замечает о героях Шекспира: "не суть, как у Мольера, типы такой-то страсти, такого-то порока; но существа живые, исполненые многих страстей". Это открытие Шекспира перевернуло литературу. Но - но при этом герои Шекспира предсказуемы. Это уже характеры (существа живые), но ещё не люди. Они обитают ещё в тогдашнем "литературном мире" - мифическом мире полубогов, царей и героев. Не принадлежат уже ему, но крепко ещё за него держатся. Шекспир разрушил этот мир одноцветных страстей, населив его своими тонированными характерами; но осваивает новый, уже более близкий к реальному "литературный мир" - Стерн.
Герои Стерна - уже полнокровные люди. Кроме страстей наделены они ещё и чувствованьем. Они достаточно непредсказуемы, ибо чувства их - не только лишь реакция на что-то внешнее, но и сила, могущая на это внешнее влиять (у Шекспира же правят страсти, хотя уже вкупе, а не одна отдельная).
А.С. как драматург и прозаик "пропустил через себя" Шекспира, затем Стерна. Не будем касаться всех перипетий этого "усвоения", заметим только три штриха касательно "усвоения" Стерна:
- "Отрывок" (1830) - явное подражание Стерну. В своём роде это пародия на него: 500-страничный стерновский "обман ожидания" сводится к трём страницам;
- В "Table-talk" в анекдоте про Баркова отдана дань стерновским безумным тире (---);
- "Помню также большую суматоху, множество гостей, люди бегают из комнаты в комнату. Солнце светит во все окошки, и мне очень весело. Монах с золотым крестом на груди благословляет меня; в двери выносят длинный красный гроб. Вот всё, что похороны матери оставили у меня в сердце. Она была женщиною необыкновенной по уму и сердцу, как узнал я после..." ("Русский Пелам", 1834).

***
Уже во втором абзаце "Капитанской дочки" Пушкин "отдаёт дань "английскому Рабле" - хрестоматийное "Матушка была ещё мною брюхата, как уже я записан был в Семёновский полк сержантом" (аналогичная фраза и в "Русском Пеламе").
"Капитанская дочка" - одно из последних творений его. Незадолго перед роковой дуэлью Пушкин писал, что полон замыслов etc. Эта повесть - наиболее зрелый из его экспериментов с прозой, "прощание" со всеми "периодами усвоения" (странно, однако: считается, что "Пропущенная глава" убрана цензурой. Но она слаба по сравнению с остальными главами. Может быть - мистификация Пушкина? Розыгрыш, на какие был он мастер?)

***
Известно, что повесть была готова одновременно с "Историей Пугачёва". Какой же был смысл создавать одновременно два произведения на одну и ту же тему (как почему-то принято думать)?
А.С. много внимания уделял описанию характеров. Например, со слов Нащокина: Пушкин читал ему "Пиковую даму" и рассказывал, что старуха-графиня - Наталья Петровна Голицына, мать московского генерал-губернатора *********************************************** ************************************* он, похожих на привычных "вершителей истории" (ведь историческая же повесть)? - разве что Пугачёв, да и тот сознаётся в собственном бессилии что-либо изменить, и уповает на "авось" ("Буду продолжать, как начал. Как знать? Авось и удастся!"). Императрица (вроде как глава государства, и подобает ей всяческое поклонение и помпезность) и вовсе "вершит историю", будучи не узнанной, в царскосельском парке.
Было б решимым делом написать "добротный исторический роман". Но - самый знаменитый игрок Империи и тут верен себе. Он находит новый простор для игр, и не был бы он игроком, если б тем не воспользовался!
"Капитанская дочка" - пародия на исторический роман (в пользу пародийности говорят и эпиграфы, частью являющиеся пушкинскими стилизациями на популярных тогда поэтов). Это пародия в той же мере, в какой "Тристрам Шенди" - пародия на роман о воспитании, а "Сентиментальное путешествие" - пародия на жанр путешествий (в "Пропущенной главе", кстати, пародия доходит уже до пародии на саму себя).
В самом деле, принято было (да и сейчас так), чтоб в историческом романе "выпирался" героизм, да и прочие "глобальности". А уж как "деятели" - так непременно с "морщиной думы на челе"; и меж собой "говорят и ведут себя до такой степени одинаково," - как сказал пастор Йорик, - "что я не дал бы девятипенсовика за выбор между ними". А у Пушкина вся история творится в местах, самых для того неподходящих - в карикатурных сражениях (два старика да зелёный юнец против толп и толп, или - "ежедневно выезжал я за город перестреливаться с пугачёвскими наездниками"), которые сражения язык не поворачивается назвать батальною сценой; "слышна поступь истории" и за пьяным застольем бунтовщиков; а "торжествует справедливость" благодаря случайной встрече двух дам в царскосельском парке!
Но пародия на исторический роман - только лишь фон для более, видимо, потешных для Пушкина игр. Характерами мог он уж почти играть, и возможность поиграть заимствованными пропустить не мог.
То, что Гринёв - "Дон-Кишот Белогорский", а вовсе не "Ахилл" Белинского (о, нелепейший критик!) - несомненно. О том прямым текстом говорит Швабрин, недаром так его поименовавший. Но - Дон-Кихот Сервантеса - человек, страсть которого - вера в рыцарство - застит ему глаза настолько, что в мельницах мерещатся ему великаны etc. Не то Гринёв. Он не во власти страсти рыцарства, он переживает состояние рыцарства. Ему нравится чувствовать себя рыцарем. Гринёв - это сентиментальный Дон-Кихот. Страсть рыцарства не верховодит им; рыцарство служит ему источником чувственного переживания. (А Савельич - вылитый Санчо Панса - "через полчаса я сел на своего доброго коня, Савельич на тощую и хромую клячу, которую даром отдал ему один из городских жителей, не имея более средств кормить её").
В истории Гринёва налеплены Пушкиным курьёзы (которые вообще он любил), привлекшие его внимание при изучении событий бунта. И "объяснены", соответственно, донкихотством оного или охранительными действиями "Санчо-Пансы" Савельича. Чего уж говорить о пресловутом заячьем тулупе? - тот ещё персонаж повести!
А вот Пугачёв несомненно забрёл из шекспировской трагедии, только "обрусел" и, конечно, "ошендился". Похоже, что упование его на "авось" имеет ту же природу, что и донкихотство Гринёва - не столь это фатализм, сколь желательное переживание.
Другой враг Гринёва - единственный реальный его враг - Швабрин. Это окончательно измельчавший Чайльд-Гарольд. А.С., как и  большинство его ровесников, испытал по молодости увлечение Байроном, и, конечно, не мог оставить свой паноптикум без существа подобного. Швабрин - это вовсе издевательство над поэтом, которому "интересен только один характер - его собственный". Ореол романтизма? - пожалуйте: туманная история с дуэлью в прошлом, насмешливость, лицо "замечательно некрасивое"... Насмешлив, насмешки его наполнены сарказмом и злобой. "Очень неглуп. Разговор его остёр и занимателен" - отмечает Гринёв в начале. В "Поединке" замечает он уже "адскую усмешку" и "готов растерзать его" (Это Гринёв-то!? Растерзать!?).
Швабрин слеплен по канонам романтизма. Но эти каноны доведены в нём до крайности, даже не до пародии, - до издёвки.
Швабрин примыкает к Пугачёву - отчасти ради самого бунта (романтизм ведь!), отчасти из с болезненной скрупулёзностью просчитанного желания овладеть Машей Мироновой (романтическая любовь, страсть!).

Как известно, есть три стадии ученичества: копирование, подражание и отвержение. В дзенской практике ученик становится мастером только после того, как предаст огню труды своего учителя. Собственно, в какой-то мере таким огнём и является для А.С. "Капитанская дочка". Впрочем, "сведение счётов" с учителями - не цель повести. Это всего лишь момент творческого взросления автора, качественного скачка Пушкина-художника. Что же касаемо цели -...




***
"Мы в отношениях с иностранцами не имеем ни гордости, ни стыда. При англичанах дурачим Василья Львовича; пред m-me de Staёl заставляем Милорадовича отличаться в мазурке. Русский барин кричит: Мальчик! забавляй Гекторку (датского кобеля). Мы хохочем и переводим эти барския слова любопытному путешественнику. Всё это попадает в его журнал и печатается в Европе. Это мерзко. Я, конечно, презираю отечество моё с головы до ног; но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство" (из письма кн. П.А. Вяземскому. Псков, начало июня 1826 г.).