Гмыря

Черная маслянистая вода, похожая на болотную жижу, засасывала его все сильней и сильней, с трудом позволяя двигать руками и ногами. Плыть было неимоверно трудно. Гимнастерка намокла, обернув тело липкой пленкой и только добавляла неудобства. Железяка, то ли пистолет, то ли какая-то деталь от трактора, или другой сельхозтехники, заткнутая за офицерский  парадный ремень, все сильнее тянула на дно. Он шлепал руками по воде из последних сил, извиваясь как червяк. Мелкая волна и брызги все время попадали в нос, хватать воздух ртом уже почти не удавалось. Горькая отрыжка,  от переполнившей воды желудок, жгутом перехватывала горло, воздух прорывался в легкие с пронзительным звуком: "И-и-ы-х-х!". Последнее, что он увидел это были нежно-розовые облака с фиолетовыми переходами,  на угасающем небе. В воде он услыхал мерные металлические удары.
Он вернулся из черной и липкой пустоты сна еще до рассвета. На всю вселенную грохотал будильник. Он носом и ртом зарылся в подушку, поэтому воздух никак не хотел поступать в легкие. Не раздирая глаз, нашарил рукой на полу мятый ковшик. Жадно, словно кусая, пил теплую воду. Из его маленького, синего тела кто-то огромным шприцом выкачал всю кровь. Он чувствовал, как медленно и неотвратимо слипаются все сосуды. В ушах бухали два тяжеленных молота.-Твою мать - еле слышно произнесли сухие губы и какой-то подонок качнул ртуть, которая плескалась внутри лба, - только бы заснуть. Только бы ...
Снова провал в омут сна.
Второй раз он проснулся, как положено - в девять. Молоты приутихли, будильник тоже, но ртуть осталась. Потом заболели глаза, в том месте, где к ним крепятся нервы. Он знал это точно. Воды в ковшике не было. Пришлось встать. Спал он в одном дырявом носке и цветастых огромных трусах, которые больше напоминали детские штанишки, из которых он безнадежно вырос.
Кое-как доковылял до первой двери в коридоре, стараясь чтобы голова ни при каких обстоятельствах не меняла своего положения. В ванной он повернул кран на то место, где должна быть раковина. Они ее расколотили то ли на седьмое октября, то ли на седьмое ноября. Точно Гмыря не помнил - был праздник. Кран пронзительно взвизгнул, побурчал и стал методично отрыгивать воду. Она была теплая со вкусом хлорки и меди. Между глотками противные мелкие капли, как мухи, садились на ноги. Закончив пить, он изловчился и согнулся. Вода потекла по жиденьким волосикам на макушке и шишкастому желобу на спине. Не глядя, нашарил за спиной какую-то тряпку и вытер голову и лицо. Разлепил глаза и просочился на кухню.
Пошарив взглядом по пустому столу, сунулся в холодильник. Там со стародавних пор стояла ополовиненная трехлитровая банка подсолнечного масла. И ничего более.
- С-суки, закусь с собой унесли. Пидрилы-мученики, - без особых выражений  констатировал он.
Заранее зная результат, он все же сгибался, шаря по укромным местам и нычкам, в поисках чего-нибудь опохмелиться. Но, как говорил сам, везде был "голый Вася".
- Бать колотить. К себе за оттяжечным, - по привычке проговаривать все мысли вслух, приказал он себе.
Даже не утруждая себя поиском второго носка надел выцветшие, непонятного цвета, кеды, синие, с пузырями на коленях, тренировочные штаны и некогда белую майку, с оранжево-черным тигром и загадочной надписью "Levi strauss & co. Original jeans".
Входная дверь была не заперта, но в замке с наружи торчал ключ.
- Бать колотить. Забыл, ядрена пассатижи.
Заперев дверь, Гмыря засеменил к магазину.
На улице майский день набирал силу. Пыльное солнце, ленивые куры и удушливый запах акаций, к которому примешивался устойчивый, но такой же сладкий аромат помойки.
Когда-то, давным-давно, его звали Вячеслав, Слава. И работал он не грузчиком в продовольственном магазине, а инспектором-смотрителем в управлении по озеленению города. Туда он пришел после школы - проболтаться до армии, но там оказался и после действительной. Пить он начал еще в седьмом классе, как-то сразу по много и долго не пьянея, но быстро приобретая лихой кураж сельского гульбища. Авторитет его, среди мальчишек класса, стремительно рос и теперь он часто и в всерьез давал уроки жизни любому желающему за доверительным распитием очередной "бомбы" какого-нибудь "сушняка" или портвейна. Постепенно растерял все - и первую пронзительную и чистую любовь, и друзей, и жену. Она была маленькая, хрупкая, только что закончившая деревенскую десятилетку полу девочка, полу подросток, которая так и не успела привыкнуть к городу и неожиданным выходкам мужа. Она была никакая.  Даже имени ее не запечатлелось в памяти его прихлебателей. Лучшее, что о ней можно было сказать - милая. Добрая, но пугливая. Она и замуж-то согласилась, опешив, от невиданного у них в селе, напора и недвусмысленных предложений, после единственной встречи на танцах в клубе.
- Ты приходи обратно другой раз. За жизнь поговорим или что другое... Пару медляков станцуем, - жарко дыша в шею за ухом, как его научил городской сердцеед, бубнил Славик.
- Возьмете... замуж, тогда... приду на следующий раз..., а так меня... иначе... все село... засмеет и проходу не дадут, - краснея от стыда и собственной наглости, вызванной только испугом и неумением вести себя с заезжим городским "хахалем", пролепетала она.
- Дадут, - заверил он и на следующее утро прислал к ее родителям сватами своих двоюродных братьев. А потом случилась свадьба-женитьба.
Ничего этого уже не было, все это было в прошлом.
Теперь его звали Гмыря. Последовательная  трансформация фамилии Хмиренков. Хмиренков - Хмыренков - Хмыренко - Хмырь - Гмырь - Гмыря. Ни имени, ни фамилии. Гмыря и все. Грузчик в магазине. Жил он теперь от бутылки до бутылки, чаще всего набираясь еще до обеда. Вся его зарплата была равномерно распределена на «пизиречки» и заведующая выдавала перед обедом первую, любимую алкогольным братством, емкость "бормоты". Второй очень часто не требовалось. Гмыря давно уже был - "сладкий пьяница" - пил только вино и только сладкое. И дешево и косел быстро.
Пока Славка добирался до магазина он весь извелся. То свет слишком ярок, то машины трещат невообразимо, то душно, то зябко, то слишком далеко. У входа в родные железные зеленые ворота, Гмырю прошиб пот, так называемый "донник". День начинался обычно, но мерзко.
- А пришкандыбало, чудовище, - сильно напирая на "о", вместо приветствия сказала заведующая - Ходчей надо. Ходчей!
- Погибаю, Алексевна ...
- Ты всегда похибаешь. Пойдешь к Зинке, поставишь ей три ящика товару для торховли. И смотри у мене...
- Алексевна, режь, стреляй, но погибаю. Налей хоть стакашек. Я ж потом как реактивный буду.
- Вот-вот, будешь как реоктивный хропеть на таре. Не дам!
- Ну, Алексевна!
- Не канючь!
- Христом Богом молю. Погибаю!
- Ладно, пошли. Но чтоб роботал у мене ... И ежели Зинка...
- Об чем прямая речь. Я ж понимаю, не первый день замужем...
- Разховорился...
Она неспешно, переваливаясь с боку набок, прошла по казематам подсобок и коридоров, долго копалась в карманах синего ситцевого халата в поисках ключа. Дверь никак не хотела открываться.
- Ну-ко попробуй открыть, может что от мужика в тебе осталось.
Уже почти в полуобморочном состоянии он пошурудил ключами в скважине замка. Из последних сил он провернул тугой замок и толкая тщедушным тельцем дверь почти упал в крохотный кабинетик заведующей. Ну вот еще пять секунд, и заветный стаканчик будет налит. Тучная Алексеевна с трудом протиснулась к столу, заполняя собой все свободное пространство, поскребла руками у себя в ногах и извлекла бутылку "Кавказа". Гмырю как будто ударило током. Заныло сердце и вспотела спина. Он зорко следил за уровнем портвейна в стакане и, шевеля губами, считал були. Заведующая дело знала строго, недолива не было. Ровно двести.
Первый мелкий глоточек Гмыря сделал не притрагиваясь к стакану руками. Рот обожгло влагой. В пустыне выпал дождь. Сипеть перестало. Перехватив взгляд Алексеевны, сыграл бровями невинную полечку, схватил стакан и залпом выпил. Вернее всадил его в себя и никак иначе.
Когда последняя капля покинула "граненого спасателя", сердечко стучало натужено, но без перебоев. Исчез липкий пот. Жизнь в очередной раз начиналась заново.
- Чуть не сдох, Алексевна! Думал, точно ласты склею и собирай по трехе на венок.
- На тебя, ходеныша, и рублевки будет мнохо. Бехом в зал к Зинке. И ходчей. Смотри у мене... я тебя спасла, я же тебя кохда-нибудь и прибью.
- Мы еще покувыркаемся.
Счастливо и уже хмельно улыбаясь, Гмыря выскочил из подсобки. Стрельнув у продавца из мясного отдела Кольки, папироску, Гмыря намеривался понежиться на солнышке. Но тут его, грозным - "Ходы сюда", перехватила Зинка из бакалеи. От судьбы не уйдешь, тем более в обличии грудящейся Зинаиды Петровны.
Поставив две клетки с "Нарзаном" и три контейнера с рисом возле монументальных Зинкиных ног, жалостливым: "Я курну. Ага", - вырвал себе пять минут свободы. В голове образовалось состояние нейтралитета - спать еще не хотелось, а о вине пока не думалось.
Он сидел во дворе на ящике из-под шампанского и добивал чинарик, когда в щель между створками ворот просунулась голова Кольки с Энгельса и просипела: "Гмыря, подь сюды. Дело на сто лимонов". Что за дело и на какие это сто лимонов Славка понял мгновенно. Под ложечкой приятно заныло. Но он лениво, вернее скучающе подошел к воротам.
- Ну чего там?
- Гмыря..., ты, бляха..., выручи, братан. Мы тут... с мужиками, бляха, сидим. У Серого, с... Соцболгарии день... варенья, бляха. Так мы хавчик сварганили, ну а... этого, бляха, нет. Ты понял. До одиннадцати сгорим, как пить... дать - сгорим. Пособи, за нами не... заржавеет. Ну и приноси, бляха, это... как бы подарок от тебя. На... все, там сообразишь, бляха.
Колька сунул ком влажных и теплых трешек и пятерок с какой-то медной мелочью. Где, что и как сообразилось тут же без участия Гмыриного сознания. Он даже вспомнил, где у него припасена хозяйственная сумочка из бордового нейлона. Гмыря уже исчезал в проеме дверей служебного входа, когда в щель опять протиснулась голова Кольки.
- Ну мы тут... в садике, бляха, за... углом, у черепашек.
- Понял - не дурак, был бы дурак - не понял.
И оба осклабились давно знакомой шутке.
В торговом зале он появился в самый раз. Зинка только, что заорала "Гмыря, масло". Славик угодливо засуетился, понимая, что сейчас лучше всего безропотно прогнуться. Заглянувшая Алексеевна вскинула брови и  удивленно произнесла: "Ню-ню."
- Как обещал, - с притворной обидой отозвался он на это замечание. Потом чутко и не заметно попал в винный отдел и договорился, за обеденные полбутылки, с их грузчиком. Тот аккуратно пересчитал деньги и через пять минут, прикрывая халатом вынес заветное и пятьдесят семь копеек сдачи. Гмыря с чистой совестью решил утаить эти комиссионные. Убедившись в правильности расчетов и упаковки долгожданного, в этот раз это было красное крепленое вино "Доляр", он как хороший стайер взял разбег.
Протиснувшись в щель ворот, Слава заметил идущую вниз по улице женщину. Он видел ее только со спины. В легком цветном сарафане, с двумя бретельками крест накрест на загорелой спине. Синие васильки по белому полю. Они очень удачно расположились на, облегающем красивое тело, платье. За счет швов и выточек, ниже спины их было больше, чем на остальных местах, тем самым придавая объем и без того прекрасным полусферам. В одно микро мгновение ему стало ясно, что это она. По непередаваемой, скользящей, полу танцующей походке. Нога сначала вытягивалась в струнку, потом ставилась на носок и чуть-чуть поворачивалась пяткой к другой ноге. По согнутой в локте правой руке на отлете. По бесподобному цвету соломенных выгоревших волос. По обожаемой родинке справа, там, где точеная шея плавно переходит в плечо.
Время было не властно над той единственной и так глупо потерянной Ольгой. Оленькой. Аленкой. Хельгой.
Крик одновременно радости и горя застрял глубоко в груди. Он ощущал себя одним целым с воротами, с сумочкой, податливым асфальтом улицы, по которой идет она. Его Королева. Слава даже не вытирал бегущих слез. Он больше всего боялся и больше всего на свете хотел, что бы она сейчас обернулась. На короткий миг, на один полу взгляд, на один взмах ресниц.
В последнею школьную осень они втроем, Сережка Боренко, Андрюха Парханов и он много шатались после уроков по городу. Часто сидели в кафе "имени Матери и Ребенка", на самом деле это было кафе "Ветерок", просто располагалось оно возле женской консультации, по дороге на набережную. Пили лимонад и ели коржики, похожие на желтые полосатые шестерни часового механизма.
Совсем далеко маячили выпускные экзамены, а там надо ехать в
Орджоникидзе поступать в педагогический. На исторический факультет. Так придумали родители и до этого было так далеко. До всего была бесконечность собственной жизни. А сейчас хотелось веселиться тому, как Андрюха сочиняет об очередной победе на личном фронте Пусть он привирает, все равно Славка знает о том, о чем так лихо и красиво врет Парханов, гораздо больше него.
 Сенокос и ночное в деревне чреваты  неожиданными сюрпризами и
приключениями. Вранье, что деревенские девчонки о таинстве жизни узнают позже своих городских сверстниц и, что они поголовно пугливы и затюканы. Именно в ночном Славка впервые ощутил какая сила таится в молодом упругом теле, что женские волосы пахнут луговыми травами, а первый поцелуй заряжает всего неведомым, но постоянно до этого разыскиваемым на уровне ощущений и фантазий, электричеством. Ночь была слишком короткой, страх великим, а неумение полным. Да и послезавтра надо было на учебу в город.
  Андрей с легкостью мог заговорить до обморока любого, особенно на эту тему, но теперь уже не его. Большую враку от правды Вячик теперь может отличить. Пусть тешится, врет он все равно красиво, увлекательно. Тем более, что после вчерашнего посещения школьного комитета комсомола он заприметил там зеленоглазую блондинку Олю. Тоненькую и смешливую. Она училась на год младше, но все прошлые годы ее не было видно. Может быть приезжая, а может быть расцвела за лето.
Но познакомились они на школьном вечере лишь седьмого октября. Впервые этот день отмечали, как государственный праздник. У одной из колонн актового зала, рядом со сценой, с каким-то особым, можно сказать притушенным, но в тоже время с хорошо читаемым вызовом и призывом, смеялись восьми, нет уже девятиклассницы. Ольга, то запрокидывала изящную голову, с сильно выгоревшими волосами, на тоненькой шее, то прикрывала нижнею часть лица правой рукой, а то и вовсе прыскала в сложенные лодочкой ладошки. Славка почувствовал, что еще чуть-чуть и он совершит какую-нибудь глупость. Тут он поймал украдкой брошенный на него взгляд и удар локтем от Парханова, что означало - боевая готовность номер один, все по местам, экстренное всплытие, мы с тобой, «врагу не сдается наш гордый Варяг». У него же самого в голове звенел колокол, наверное, так гудел только царь-колокол. Ничего не соображая, Слава протиснулся за кулисы к Боренко, который как всегда заведовал музыкально-материальной базой всех классных и школьных вечеров. Оттеснил толпу и зашептал в плотное розовое Сережино ухо.
- Серый, труба. Сделай мне медленный. Демиса. И потом - я твоя навеки.
- С-схвачено, - отозвался муз завхоз и закопошился в груде катушек с пленкой, - иди, с-сейчас-c объявлю.
Динамики маленьких колонок загудели, кашлянули и бархатный, слегка заикающийся голос Сереги простонал на весь зал.
- С-сувенир. Демис-с Рус-сос-с. По многчис-сленной прос-сьбе.
В голосе Славка уловил наиехиднейшую улыбку. «Веселиться, паразит. Ладно, будет и на моей улице пожар, не пущу погреться». И каждый из них пошел к заранее намеченной жертве. Ему было ближе всех, но казалось, что он идет слишком долго и ловит на себе удивленные взгляды всей школы. Бесконечный путь все же закончился и он дошел до колонны, где собрались девятиклассницы, церемонно поклонился и, как ему показалось, небрежно произнес.
- Разрешите вас пригласить на танец.
- Кого из нас? - тут же нашлась блондинка.
- Тогда тебя.
- А если я откажу?
- Я попрошу моих верных друзей похоронить меня возле этой колонны.
- Тогда рухнет школа, а я ее люблю. Ведите.
И они пошли танцевать. Обычно разговорчивый Слава, пару раз сбившись в начале танце, молчал. Девушка в недоуменно подняла глаза.
- А как Вас зовут? - выдавил он из себя вопрос.
- Мы вроде бы уговорились на "ты". Оля. Я думала, что ты только завтра заговоришь, - и тут же, лукаво разыграв недоумение, - или это я на тебя так влияю?
- Да никто на меня не влияет. Хочу и молчу, - разозлился на себя Славик, понимая, что все это выглядит очень смешно. А тут еще от волнения у него противно вспотели ладони.
- А тогда зачем ты меня пригласил?
- Послушайте, Оля, а давайте сейчас сломаем все традиции, наплюем на общественное мнение и прямо сейчас сбежим отсюда.
- И там на воздухе ты начнешь меня соблазнять и грязно домогаться?
- Оля! - он уже был не рад, что попал ей на язычок и был уверен в своем поражении. Тем временем Демис Русосс что-то пел про любовь и какой-то сувенир. То ли сувенир в нагрузку к этой любви, то ли у него с этой любовью был связан какой-то сувенир, то ли что-то еще позаковыристей. Полная абракадабра.
- Ладно бежим отсюда, пока не объявили всесоюзный розыск.
Потом она шутила, что у них с ним не любовь, а лагерное братство. На улице, на свежем воздухе он хоть чуть-чуть пришел в себя. Его прорвало. Он говорил, говорил, говорил - не мог остановиться, боялся, что она с ним заскучает. Из всего вечера он запомнил удивленно-заинтересованный взгляд ее зеленых,  как парадный военный китель, глаз и одну реплику перед входной дверью в квартиру.
- Никогда не думала, что побег с танцев может быть интересней самих танцев. Но поскольку ты меня соблазнил… Не возражай! Лишил удовольствия и собираешься покинуть, то тебе отныне вменяется в обязанность ежедневно связываться со мной, хотя бы по телефону и вымаливать прощение.
- А дважды в день можно?
- Это будет стоить больших усилий. С моей стороны. Но я мужественно соглашусь.
Лестничную площадку четвертого этажа освещала лампа, забрызганная немного известкой  во время недавнего ремонта, и Славику показалось, что Олина щека чем-то испачкана. Неожиданно он протянул руку и большим пальцем попытался стереть несуществующее пятно под глазом и почувствовал, как девушка прижалась щекой к его ладони. Потом он потянулся к ней. Приятно щекотали кожу маленькие светлые усики над верхней губой. Мороз пробежал по коже, когда он провел кончиком языка по краю ее зубов. Сколько они целовались он не помнил, но у него было полное ощущение, что они вдвоем давно находятся в открытом космосе. Кругом темнота и свет миллиарда звезд. «Открылась бездна звезд полна. Нет звездам счета, бездне дна». Откуда что всплыло? Внизу хлопнула входная дверь, а Ольга торопливо нажав пуговку звонка, шепнула:
- Ты мне обещал. О-бе-щал - и стала легко, толкая пальчиком в лоб, теснить его с площадки. И он послушно пошел вниз.
По дороге домой он перебирал по крупинкам прошедший вечер. Руки помнили тепло ее кожи, запах волос, тонкий и еле уловимый, был растворен в ночном воздухе. Но чаще вспоминалось, как трепетал кончик ее языка по уголкам его губ и горячее, прерывистое дыхание.
С этого момента началась сумашедшая свистопляска дней. Он с великим трудом досиживал до конца урока и бежал в то крыло, где находился ее класс. После школы провожал до дому, потом в детский сад, где она забирала младшего брата. Перед сном обязательный звонок с наивными вопросами, молчанием, многозначительными вздохами, нелепыми обидами и мгновенными примирениями. В любви они не признавались не потому, что ее не было, а потому, что были погружены в нее полностью, без остатка. Зачем говорить о том, что есть, когда надо так много сказать о том, что будет.
 Косо смотрели все. Педагоги - по своей извечной обязанности блюсти и предостерегать, из-за боязни раннего брака, возможного скандала из-за родов несовершеннолетней, комиссии РОНО и приближения астероида Икара. Но откровенно наседать на Ольгу было, как-то непедагогично. Ведь всегда во всем виноват парень. Хмиренкова не трогали - выпускник, почти отрезанный от школы ломоть. И они спокойно прилюдно ходили взявшись за руки, как в детском саду. Друзья хмыкали, сопели, завидовали и сожалели об отсутствии Славы в их, некогда сплоченных рядах. Их можно было понять - они лишились своего приятеля, привычного философского врепрепровождения, невинных пирушек в кафе. Они остались без «имени Матери и Ребенка». Но пытались вести себя благородно, по-мужски. У них даже появились тетради с домашними заданиями, которые оказывались у него на парте перед уроком. Он не говорил им «Спасибо», но гордился друзьями. Мужская дружба и должна быть такой – верной и не сопливой.
В этой сумятице пролетела осень, зима и наступил май. Тут уж за влюбленных взялись всерьез. Классный призывал его подумать о своей судьбе, а ей завуч предлагал подумать о девичьей чести и своих родителях. Она ревела, он злился. А потом решили всех обманывать. В школе почти не смотрели друг на друга, а после уходили в далекие районы города, но уже почти до полуночи.
И тут случилась беда. Ольгу забрали в больницу, в инфекционное отделение. Подозревали желтуху. Теперь приходилось перед уроками перелезать к ней в палату, через окно и высоченный бетонный забор. Утешать, выслушивать жалобы и уверять, что все равно он ее не бросит. Бежать в школу. Отсутствовать на уроках. Опять к ней и вечером маяться дома.
В один из таких дней, чтобы не сойти с ума, он пошел с Сергеем и Андрюхой по старым местам.  Боренко умудрился стащить из дома кефирную бутылку голубоватого тутового самогона. Пьянея от собственной удали, пили его понемногу в разных местах. В парке за деревьями, на заднем дворе школы, в сквере детской больницы. Серж, несмотря на большую физическую силу, сломался первым, Парханов стал посвящать в проблему расширения вселенной, а Славку голубое зелье не брало. Неожиданно они оказались перед забором больницы. Он уговорил друзей посидеть на лавочке и дождаться его. Последнее, что он слышал, перед прыжком вниз, это мутный интерес Сережки к красному Доплеровскому смещению и рассказ Андрея о приближающейся катастрофе мироздания.
В палате было тихо. Соседку выписали и в боксе Оля осталась одна. Она безучастно смотрела в потолок, лежа на кровати. Бордовый, с фиолетовыми цветами халат все равно не портил ее. А оттопырившийся край приоткрыл подъем молодой груди. Ольга вся засияла от радости, когда он перескочил через подоконник. Прижалась и только твердила «Ты мой, ты мой, ты мой». Он с готовностью с ней соглашался.
- Ты выпил? - не то удивляясь, не то сердясь спросила она.
- Да так чуть-чуть, у Сереги Боренко день рождения, вот и отметили в легкую, чисто символически, -  непроизвольно соврал он.
- Я очень не люблю выпивших мужчин, они становятся глупыми. Ты не будешь больше пить. Без меня. А почему с ними не остался?
- Так ведь у меня же больной ребенок.
- Нет-нет ты должен к ним вернуться, - заулыбалась Ольга, - и обещай мне, что больше никогда, ни капли…
Но тут в коридоре раздался шум, к палате приближались люди. Славка, успел, как заправский любовник, нырнуть под кровать. Был вечерний обход. Лечащий врач был молодым и привлекательным армянином и, как показалось Вячеславу, слишком уж долго и пристально обследовал больную. Его коричневые плетеные туфли омерзительно скрипели, сам он постоянно и громко смеялся своим плоским шуткам, но, что было всего больней – смеялась и Оля. А под кроватью было пыльно, обидно и хотелось укусить врача за ногу. Но вот все закончилось и весь грязный и красный от злобы и раздражения он вернулся на свет. Она не удержалась и прыснула. Готовый заплакать Славка, злобным шепотом стал выговаривать ей.
- Было бы гораздо честней сказать мне, что тебе больше стали нравиться молодые врачи.  А то я бросаю все и друзей, и школу, ношусь к тебе, как проклятый. Мог бы столько дел сделать.
- Ты сам сюда ходишь, я тебя насильно не заставляю. И можешь на меня свое драгоценное время не тратить. Умру как-нибудь без тебя, не очень-то и хотелось.
Все кончилось разом. Жизнь рухнула. Оставалось одно – уйти. В горы, с друзьями и прожить там всю жизнь под облаками, на ледниках. Устроится горными спасателями, питаться брынзой, тархуном и талой снеговой водой. И никогда, ни под каким видом не знаться с женщинами. Все они коварны до бесстыдства. Они обуза для настоящего мужчины и мужской дружбы. Он полез на подоконник и там его застал ее умоляющий вопль:
- Вячик, миленький, не уходи!
Через секунду она ревела у него на плече, и требовала, чтобы он  не смел ее ревновать. Он целовал ее волосы, соленое и мокрое от слез лицо. Со всем соглашался и все обещал. Признавался, что дурак, что очень ее любит  и никому не отдаст, даже врачам.
- Вот и правильно, - легко просияла она. Неожиданно из-за забора раздался уже далекий крик: «Вячик, мы домой пошли. Вячи-и-и-ик, нас не-ет!». И тут она поцеловала его первая сама так, что он ощутил, что погибнет без нее. Ольга потрепала его по затылку, поцеловала в ухо и стала отправлять к товарищам. Он пытался отказаться от этого, но она сказала, что не хочет становиться между ним и его друзьями, не желает чтобы он был свиньей. Ей нравится настоящая дружба, мужская сильнее женской и, что день рождения у человека бывает только раз в году. Он тут, внутренне обругал себя за то, что просто так, походя, соврал ей. И полез, теперь уже обратно в окно.
Новая больница стояла на окраине их меленького городка. Семь километров от въезда до выезда. Дорога шла вниз, под уклон, и была освещена редкими пятнами света уличных фонарей. В одном из них исчезали Андрей и Серега. Славка снял новые узкие лаковые туфельки, набрал побольше воздуху в грудь, раскинул руки, побежал набирая скорость и заорал:
- Ребята, я с вами, подождите-е-е-е!
Они стояли в конусе света фонаря и терпеливо дожидались пока он, перебегая из света во тьму, примчится к ним. Он был похож на истребитель при взлете – раскинутые руки, с зажатыми в них туфлями, и развивающиеся полы пиджака. Была полная тишина, был слышен только стук босых ног об асфальт и ритмичное дыхание. Когда он ворвался к ним в их пятачок света, они втроем радостно закричали, обнялись и, подняв головы к звездному небу, закружились в первобытном танце жизни и дружбы.
- Гмыря, ты что … припух, бляха. Сколько можно … тебя ждать. У меня уже жопа …сплющилась, бляха. У пацанов шульберт бьет, а ты…
Вячеславу Матвеевичу Хмиренкову так захотелось врезать по гнусной Колькиной роже нейлоновой бордовой сумочкой с четырьмя бутылками красного крепленого вина «Доляр», произведенным совхозом имени Наримана Нариманова в Азербайджанской ССР, но он только плюнул на податливый асфальт ему под ноги и поплелся в скверик, к черепашкам. Вокруг него, выделывая круги от нетерпения, забегал его собутыльник. А женщина, Ольга или не Ольга, так и не оглянувшись, танцующей походкой повернула за угол, на улицу Мира.