Девушки

Memento...
На своем опыте знаю, что терпимость к определенным сторонам, скажем так, ненормативного поведения (конечно, если оно никому не вредит) закладывается в раннем возрасте. Когда в собственной глубокой памяти не отыскать примеров сочетания факта отступления от принятой нормы с самой горячей симпатией к “отступившим”, то некоторые вещи в жизни, и правда, бывает трудно принять.
С раннего детства и вплоть до ранней юности я была хорошо знакома с одной весьма странной семьей. Но именно потому, что я знала и любила ее всю свою сознательную жизнь, то совершенно не воспринимала ни странной, ни, тем более, сколько-нибудь предосудительной. Семью составляли три человека, все женского пола. Друзья звали их: “девушки”. Старшая из “девушек” - полная и царственная, как Екатерина II, при этом имела профиль Данте. Моему детскому сознанию она представлялась воплощением величия и мудрости. Говорила она размеренно и тихо голосом, хрипловатым из-за папирос, всегда что-нибудь существенное и чуть-чуть саркастическое. Опираясь на трость, Екатерина-Данте плыла по жизни, как хорошо нагруженный корабль - остойчиво, неспешно и целенаправленно. Когда-то, в своей незапамятной молодости, она подвизалась на театральной сцене, но ее артистическая судьба мне неизвестна. Ко времени, когда я доросла, чтобы познакомиться с этой семьей, она уже была весьма немолода.
Коллегой ее по подмосткам когда-то была и вторая “девушка” намного ее моложе - маленькая, уютная, волоокая толстушка. Возможно, именно тем обстоятельством, что через первую произошло знакомство второй с третьей, самой яркой из них, и объясняется их пожизненный “тройственный союз”. Третья “девушка” была главой семьи - невероятная умница, действительно крупный ученый, с обаятельным чувством юмора и чистым, сильным голосом. Ее я в детстве просто обожала. А она обожала волоокую толстушку - вот к чему было начало этого разговора. Все трое проживали в заставленной тяжелой мебелью, старой петербургской квартире. Одно воспоминание об их доме даже теперь вселяет в меня несвойственное мне ощущение устойчивости и верности бытия. Величавая мудрость, мягкая и томная женственность и энергичный, блистательный ум составляли эту семью. Разве можно было не любить их и не восхищаться ими?!
 Скажите, чем обычные семьи, где есть мужчина и женщина - лучше? Разве что своей репродуцирующей возможностью, которой, разумеется, не могла обладать эта. Во всякой ли “нормальной” семье жива такая неустанная забота друг о друге, как была в этой, такое взаимное уважение, такая, сквозь иронические пикировки просвечивающая, нежность? Вторая и третья шли по жизни, не разжимая объятий, а первая гордо и покровительственно взирала на их счастье. Теперь я уверена, что душевный климат, который всегда пребывал в той семье - это и есть моя недостижимая при жизни мечта по человеческой гармонии. И бывает так, что она посещает не обязательно мужчину и женщину, а двух женщин или двух мужчин. Разве от этого она становится менее прекрасной?
Жаркий летний день. Воздух пропитан солнцем и звенит от мошкары. Мне пять лет, и моя любовь ходит кругами вокруг этих двоих. Они укрылись в душистой прохладе и полумраке сеновала. Они отдыхают вдвоем, а я мешаю им и мешаю. Мне очень хочется быть с ними, особенно с главной. А им очень хочется, чтобы я оставила их одних в покое. Они говорят: ”Пойди, погуляй, мы отдыхаем. А попозже придешь.” Мне так обидно уходить! - но понимаю, что придется. Я придумываю себе, как представляется мне, длинный маршрут - достаточно большой круг, чтобы протянуть время, пока они, наконец, отдохнут. Я проделываю этот круг, возвращаюсь - но, только я появляюсь у порога, как мне, уже с еле заметным раздражением, опять говорят: ”Мы же сказали, что отдыхаем. Иди, погуляй. Приходи попозже.” Я планирую еще больший круг и долго-долго иду по нему, обходя все знакомые места: пруд с головастиками, заросли высоких медовых цветов, тропинку к озеру и часть его берега, подъем на пригорок и поле, где на старом фундаменте вызревает дикая  земляника... Я устала от этих путешествий, но мне и в голову не приходит пойти домой. Так непреодолимо тянет меня к той высокой звонкоголосой женщине. Там, на сеновале, в послеполуденном зное полыхает ее взрослая и для кого-то предосудительная  любовь, а моя, детская и глупая, все ходит и ходит вокруг нее кругами.
И знаете, в этой модели оказалась заложена, как говорят, профетичность: когда я стала взрослой, в точке притяжения моей любви, где она полыхала и без меня, я услышала: “Пойди, погуляй.” - и с детской обидой  пошла по кругу длинною почти в жизнь. Я удалялась, чтобы, возможно, когда-нибудь вновь приблизиться по сложной кривой. Но не исключено, что и тогда мне опять скажут: “Погуляй”. И вот вся жизнь - это прекрасная прогулка в звенящем от мошкары послеполуденном зное. Стоит ли жаловаться на такую возможность?!
Первой умерла та, на ком все держалось - глава семьи. Ей сделали неудачную операцию, но она долго мужественно боролась со смертью, по обыкновению шутя над своим состоянием. Не могла же она покинуть свою любовь, без нее совершенно беззащитную, избалованную лаской, неприспособленную жить одна... И все-таки покинуть пришлось. Но и та, ради которой она рвалась выжить, вскоре ушла за ней. Дольше других прожила величественная старуха, сухими слезами оплакивая рано ушедших подруг.


Спб., 1997